Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   Потоки, реки, океаны слов, изливавшиеся со сцены, не похожие ни на одно из тех обыкновенных слов, которыми объясняется простой человек, в журчании своем магически несли доступную всем мысль.
   Ни ходульность, ни кудрявость восклицаний Фердинанда не могли помешать доверию, возникшему в публике к Цветухину, когда он - порывистый, горячий и легкий - юношески щедро нагромождал перед Луизой свои клятвы в любви.
   Каждый солдат, закутанный в суконную шинель, кашляя в рукав, чтобы не помешать соседу, сам боялся упустить хотя бы звук приподнятого маслянистого голоса Цветухина. Каждый переводил на свой язык колдовскую декламацию Фердинанда и, может быть, думал однажды сказать кому-нибудь, как Фердинанд: "Пусть даже встанут горами между нами препятствия - они послужат мне лестницей, и я устремлюсь по ним в объятия Луизы! Бури враждебной судьбы раздуют мои чувства: опасности лишь придадут больше прелести моей Луизе!" И каждый, может быть, думал однажды услышать от кого-нибудь в ответ, как от Луизы, страшно громкий шепот ужаса и страсти: "Довольно! Умоляю тебя, молчи! Если бы ты знал!.."
   Эта Луиза, с такой трудно запоминаемой фамилией, проставленной чернильной мазилкой на афише, - Парабукина, - влекла к себе девичьей искренностью, простотой, смятением неопытной души, которое должна была передать своей ролью. Наверное, так только казалось. Наверное, она трепетала, что не справится с задачей, столь дерзко на себя взятой. Но страх ее перед зрителями необъяснимым образом поглощался другим страхом страхом девушки-мещанки перед своей нечаянной и обреченной любовью.
   Лиза следила за игрой Аночки с недоумением, завистью, почти не веря, что на сцене та самая девочка, которая неприметной травинкой росла где-то поодаль, когда Лиза уже наслаждалась театром, наедине с собой грезя о нем, как о высшем мыслимом на земле уделе. Да, да, травинка вытянулась и окрепла. Это - не девочка, это - женщина накануне предназначенного ей цветения. Откуда у Аночки эти скользящие жесты? Кто научил ее так свободно носить старомодное длинное платье? Не мог же это сделать Цветухин! Она играет с Цветухиным. С самим Цветухиным! Аночка, которая в детстве с боязнью звала его "черным"! Как сыграла бы с Цветухиным Лиза? Актрисой она, наверно, была бы очень хороша - с достоинством ее поступи, с очарованием лица. Но актрисой сделалась не совсем складная и - право же! - не очень красивая Аночка. А Лиза так, наверно, и умрет обыкновенной женщиной провинции, в грустной незаметности. Не к лучшему ли это? Может быть, судьба спасла Лизу от унижения? В жизни она оставалась привлекательной, на сцене могла бы стать жалкой - как знать? Не лучше ли решила судьба, милостиво предоставив Лизе любить сцену тайно, как любят ее множество женщин?
   Лиза оторвалась на секунду от сцены и разыскала глазами Кирилла.
   Он сидел прямой, немного подавшись вперед. В отраженном кирпичном свете рампы лицо его было как будто бледнее обычного и остро вычерчивалось на какой-то тени. Нельзя было издали в точности распознать выражение этого лица, но было видно, что Кирилл глядит на Луизу.
   Удивление, вызванное зрелищем у публики, казалось, захватило и его. Но он удивлялся не зрелищу, а только одной Аночке. Впрочем, он удивлялся одинаково и себе: как мог он прежде не оценить, не видеть самой сильной, самой поражающей стороны ее существа - ее таланта! Она была несравненно богаче, несравненно шире, чем он ее себе представлял. Она была выше всего, что приходило ему на ум, едва он начинал о ней думать.
   Улыбка нежности медленно, непривычно легла на его губы и застыла. Слишком чистосердечны, слишком невинны были все эти театральные страдания, чтобы не размягчить и непреклонную душу.
   Когда Луиза, вскочив с колен и вырываясь из рук отца, бросилась за уходящим Фердинандом и простонала: "Останься! Останься! Куда ты? Батюшка! Матушка! В эту страшную минуту он нас покидает", - Кирилл еще больше подался вперед и закашлял, чтобы приглушить какой-то странный звук, вылетевший с перехваченным дыханьем. Он вспомнил свой смех около окна, где поздно вечером расслышал этот мучительный стон, который сперва перепугал, а потом развеселил его: "Останься! Останься!" Но сейчас ему не было смешно. Волнение соединяло его с Аночкой больше, чем в тот вечер, когда он обнял ее в первый раз. Ему хотелось скрыть это волнение, и он все больше подавался вперед - на самый край стула. Но тем удобнее было смотреть за его лицом Вере Никандровне, отклонившейся назад и не устававшей переводить взор с Аночки на сына: все, что еще могло быть для нее вопросом, само собой разъяснялось до конца в эту минуту.
   Второй акт закончился отлично, и артистов стали вызывать. Взявшись за руки, они цепочкой потянулись перед рампой, и счастливое их возбуждение словно колыхало занавес, который переливался у них за плечами, как волны.
   Аночка, раскланиваясь, опустила глаза, чтобы взглянуть на Кирилла. И вдруг сияющая ее улыбка исчезла. Она увидела красноармейца, наклонившегося к Извекову и что-то шепчущего ему на ухо. В ту же секунду Кирилл поднялся и быстро пошел через зал за красноармейцем.
   Зрители продолжали шуметь и все разгоряченнее выкрикивать имена актеров. К Аночке прорвался высокий молодеческий голос: "Пара-бу-у-кину-у!" Право же, это звучало внушительно и даже музыкально, несмотря на "бу-укину-у!", на эти долгие, пожалуй, озорные "у-у". Но внезапная печаль мешала ей насладиться шумным прологом успеха: Кирилл не поднял на нее глаз и, наверно, совсем исчез теперь из клуба - есть ведь более важные дела, чем любительские спектакли!
   Актеры в четвертый раз взялись за руки, и герой, во главе всего хоровода, уже потянул за собой героиню, когда за кулисами появился красноармеец, который только что увел Кирилла из зала.
   - Товарищ Цветухин, погодите!
   Несколько сказанных им слов заставили Цветухина бросить хоровод, и через мгновенье на сцене все переменилось.
   Плотники бросили оттаскивать в стороны декорации, выжидательно перекладывая в руках молотки и гвоздодеры. Вылез, отряхиваясь, взъерошенный суфлер, сошел с поста пожарный, показались статисты в форме полицейских какого-то лютого государства. Актеры обиженно переглядывались: в зале еще не улеглись аплодисменты.
   - Не расходитесь, товарищи, не расходитесь! - кричал помощник режиссера, тряся над головой истрепанным Шиллером.
   - Весь состав! - приказывал Цветухин.
   - Зал потушить? - через всю сцену спрашивал электротехник.
   - Подковой, товарищи, подковой, - суетился помощник.
   - Да что случилось-то? Фотограф, что ли?
   - Позовите гримера! Марь Иванну позовите!
   - Исполнители, вперед! Ближе, ближе! Луиза, в середину! Президент! Гофмаршал! Плотнее!
   - Что же, петь будем?
   - Товарищи плотники! Становитесь в ряд! Куда же вы?
   - Правый софит! Софит потух!
   - Митинг? По какому поводу?
   - Длинный звонок в зал! Есть кто на звонках?
   - Готово, Егор Павлович. Все в сборе.
   Цветухин осмотрел труппу, стал в самый центр подковы и кивнул помощнику.
   - Давай! - закричал тот, вскинув над головой и опустив затрепыхавшего листочками Шиллера.
   Занавес торжественно пошел.
   Публика начала усаживаться, переговариваясь и опять зааплодировав. Никто не знал, что, собственно, должно последовать, и многие приняли неожиданный парад за благодарность коллектива на вызовы - все ведь было по-новому: и публика не знала традиций, и театр не собирался традициям следовать.
   Но вдруг, пересекая частым шагом сцену, на середину ее - к суфлерской будке - вышел Извеков и быстро поднял руку. Все затихло.
   - Товарищи, - произнес он голосом совершенно несхожим с актерскими громко нерасчетливым, вскрикивающим, а не плавным голосом. И это было так ново, что все театральное сразу будто отзвучало, отодвинулось вдаль, и на смену пришло что-то совсем иное.
   - Только что получено по телеграфу известие о нашей огромной победе на Южном фронте.
   Зал словно зароптал, потом сам себя остановил и замер.
   - Под Воронежем красной конницей товарища Буденного наголову разбиты два кавалерийских корпуса белых - Мамонтова и Шкуро! Воронеж...
   Ему не дали говорить дальше. Не исподволь, а сразу гулким обвалом под откос рухнул на сцену шум. Крики будто хотели заглушить хлопанье ладош, топот подавлял стуки ружейных прикладов об пол. Сначала дальние ряды, потом все ближе и ближе красноармейцы начали вскакивать с мест, кучно высыпать в проходы между стульев и надвигаться к сцене.
   Кирилл опять поднял руку и шагнул навстречу к толпе. Она неохотно стихала.
   - Воронеж освобожден! В руки наших войск попала масса трофеев! Белые бегут!
   Снова его перебили молодыми криками "ура" и треском аплодисментов. Глянув вниз, он с одного взора схватил и запечатлел в себе множество бесконечно разнородных лиц, соединенных как бы в одно пылающее лицо.
   - Подробностей мы ждем с часу на час. В телеграмме сказано, что преследование продолжается. Мы бьем казаков Мамонтова, бьем добровольцев Шкуро. Это, товарищи, начало их конца. Деникин будет разбит. Деникинщина будет погребена навеки. Красная Армия выкопает ей бездонную могилу. Да здравствует славная советская конница рабочих и крестьян!
   Это было уже призывом к ликованию, и ликование всколыхнуло старые стены казарм - дом начал вторить шуму, умножая его перекаты.
   Поднялись со своих мест и передние ряды - вся невоенная публика. Забрались на стулья мальчики - Павлик, за ним Ваня и Витя. Арсений Романович бил в ладоши, высоко подняв над головой руки, и сивые его космы тряслись в такт ударам. Парабукин почему-то махал своим аккуратно сложенным платочком. Лиза аплодировала, глядя на сына, и все ждала, когда он обернется, чтобы показать ему, что надо слезть со стула. Даже Ознобишин чинно похлопывал пальцами в свою маленькую ладонь.
   На сцене актеры близко подступили к Извекову, сломав весь строй подковы. Они дружно поддерживали овацию и не давали Кириллу уйти за кулисы. Его гимнастерка хаки казалась вызывающей среди цветных нарядов под восемнадцатый век - атласных лент гофмаршала, кружев и газа леди Мильфорд из рода герцога Норфолька, бархата и шелка президента. Извеков один был темноволос в окружении напудренных париков. И ему было так неловко своей естественности, будто это он один нацепил на себя мишуру, а маски рядом с ним были натуральны, как обыкновенные люди. От этой неловкости он спрятал руки в карманы, но тотчас выдернул назад и, сам не зная - зачем, быстро протянул руку Цветухину, пожал его крепкую кисть, и потом, еще быстрее, схватил и тряхнул руку счастливо смеющейся Аночки.
   Ему показалось, что в этот момент аплодисменты накатились на сцену шумнее, и он подумал, что своим нежданным рукопожатием переключил внимание зала с известия о победе на актеров и что это недопустимая ошибка. Он решительно двинулся со сцены.
   Аночка догнала его за кулисами. Такая же смеющаяся, она громко спросила, торопясь за ним поспеть:
   - Вы теперь, наверно, не останетесь на спектакле, после такого известия!
   Он остановился и первый раз вблизи увидел ее сверкающую пудрой шею и приоткрытую грудь, и словно лаковый рот, и темно-синюю краску глаз, которая будто растеклась и подсинила широкие веки. Но за всем этим на него с поразительной ясностью смотрела Аночка, какою она была всегда в его неустанном представлении о ней. Аночка, которую никакой грим не мог ни ухудшить, ни улучшить и которая с трепетом ждала - что он скажет.
   - Нет, я останусь до конца. Я только буду ходить к телефону. Тут, через две комнаты.
   Он подождал. Ему было жалко оторваться от того, что он разглядел за ее гримом, как за стеклом, которое припорошено пылью.
   - Вы очень хороши, - сказал он.
   Она немного отодвинулась от него.
   - Посадите кого-нибудь на телефон, - сказала она.
   - Я должен сам.
   - Тогда посадите кого-нибудь вместо себя в зале, чтобы вам доложили, как я провалюсь.
   - Я буду уходить только в антракты, - улыбнулся он.
   В лице ее не было ни тени каприза или кокетства - она просто не верила в серьезность его обещания. На них глядели издали актеры, и плотник прогудел сердито: па-ста-ранись! Кирилл ободряюще качнул головой и ушел.
   Цветухин сейчас же, на ходу, спросил у Аночки:
   - Что он сказал, а?
   - Ему нравится, - ответила она также мимоходом и безразлично.
   Во время действия она не могла видеть Кирилла (она вообще боялась глядеть в зал), а в антракты его место пустовало. Она так и не знала, сдержал ли он слово.
   Спектакль, раз выбравшись на гладкую дорогу, катился к концу без всяких злоключений. Наоборот, успех все время рос и рос. Может быть, повышенное настроение, созданное вестью о победе, сказалось на зрителях они стали еще добродушнее, чем вначале, и не щадили ладоней, но актеры относили расположение зала целиком на счет своих талантов и делали свое дело уверенно и стройно.
   Вызовы с окончанием последнего акта были бурны и щедры. Все толпились у сцены. Труппа аплодировала Цветухину, он аплодировал труппе, брал Аночку за руку и выводил вперед. Нельзя было счесть поклонов, отвешенных публике.
   Парабукин стоял гордый, ждал поздравлений. Арсений Романович первый с горячностью пожал ему руку.
   - Видите ли, какого типа, а? Надежда! Надежда, открытая на своей родине. Так сказать, самобытность, а? И ведь все Цветухин! Великий пример!
   Тихон Платонович, вытираясь давно развернутым и насквозь мокрым платком, кивал и покашливал многозначительно. Поймав за руку сына и подтягивая его к себе из толпы, он нагнулся к нему:
   - Теперь, Павел, мы с тобой Ротшильды! Егор Павлыч сестру-то твою озолотит!
   Лиза медленным взглядом встречала и провожала выходившую к рампе Аночку. И в эти минуты Лиза как будто не помнила ни об Ознобишине, который терпеливо ее дожидался, ни даже о Вите. По-прежнему спрашивала она себя откуда же эта девочка взяла силы отважиться на такой бой и выиграть его? и по-прежнему не находила ответа. И тут она заметила почти рядом с собой Кирилла.
   Он, приподнявшись, глядел через плечо Веры Никандровны на сцену. Губы его вздрагивали, ему, видно, хотелось остаться строгим судьей, а переживание увлекало его, и радость сквозила в этой явной борьбе. Он будто почувствовал, что на него смотрят, беспокойно обернулся, увидел Лизу и смутился. Протиснувшись к ней, он поздоровался.
   - Я вижу, вы тоже восхищены Аночкой? - спросила она.
   - По-моему, у нас новый готовый театр. Я не думал, что Цветухину так все удастся. Смотрите, как приняли красноармейцы.
   - По Аночка-то! Правда? - настаивала Лиза.
   - Да, Аночка, - опять уклончиво сказал он. - Для такой благодарной аудитории легко играть.
   - А мне кажется, не легко. Надо, чтобы все было понятно.
   - Никакой особой понятности не нужно. Народ достаточно развитой, сказал он и приостановился, словно задержавшись на какой-то мысли, и вдруг добавил: - Но вы правы в том смысле, что непонятное делать гораздо легче.
   Было все еще шумно, и они говорили громко, стоя так близко, что плечи их касались.
   - Я рада, что вас встретила.
   - Я тоже.
   - Я не решалась прийти к вам, сказать - спасибо.
   - Это за что же?
   - За отца. Уже две недели, как он дома.
   - Он... Ах, да! Понимаю. Только я здесь ни при чем.
   - Неправда.
   Он засмеялся.
   - Зачем мне приписывать чужие благодеяния? Это - хлопоты Рагозина. Он ведь знал вашего отца.
   - Но это же неправда! До меня дошел этот слух, будто помог Рагозин. Мой муж ходил к нему - поблагодарить. Но Рагозин сказал, что знать не хочет об этом деле, и прогнал мужа.
   - Он дядя серьезный, - опять засмеялся Кирилл, - и тоже не из благодетелей. Да и вообще отец ваш вряд ли кому особенно обязан. Чем должен был - он, видно, поплатился.
   Лиза, насколько могла, отстранила свое плечо от Кирилла и молча глядела ему в глаза.
   - Вы, как всегда, исполнили дочерний долг и должны быть довольны. Чего же больше?
   - Это - что? Злопамятство? - с горечью сказала Лиза.
   - Это - истина, - ответил он сухо и огляделся по сторонам. - Артисты больше не выходят. Надо расходиться.
   Он торопливо попрощался.
   Стало действительно тише в зале, но еще многие хлопали, и Цветухин последний раз вывел за руку Аночку.
   У нее был такой вид, будто она не могла отрезветь от неожиданного успеха - улыбка ее совсем затвердела и поклоны потеряли гибкость. Она все тревожнее искала взглядом Кирилла и все разочарованнее уходила за кулисы.
   Наконец она прибежала в свою крошечную уборную - уголок, отгороженный картоном, почти упала на стул и закрыла глаза. Все вышло так, как ей мечталось в сокровенные минуты наедине с собой: она сыграла главную роль, она одержала победу! И вот она не ощущала ничего, кроме полной потери сил и тупой печали. Ей хотелось заплакать от изнеможения.
   Она только успела глубоко вздохнуть, как дверь задребезжала от ударов и тотчас наотмашь раскрылась.
   Влетел Цветухин. Он сорвал с себя парик и, схватив его за косицу, вертел над головой, точно трофей. В одном шаге от Аночки распахнул руки:
   - Роднуша моя! Дай я тебя поцелую!
   С нее точно свалилась усталость. Она вскочила, откинув стул, и бросилась ему на шею. Он обнял ее и поцеловал в губы. Оторвавшись, он сказал:
   - И еще раз, чудесная моя актриса! Еще!
   Она сама поцеловала его. Он опять нащупал губами ее рот. Она хотела откинуться. Он зажал ее голову в крепко согнутой руке. Она все-таки вырвалась. Он проговорил поспешно и очень тихо:
   - Еще. Ну, скорее... Ты!
   Аночка разглядела его новые, чем-то страшные, темные глаза.
   Она нагнулась, подняла стул, села за свой столик спиной к Цветухину. Через зеркало она видела, как он потирал лоб, резко разделенный на две полосы - верхнюю смуглую с седовато-черной шевелюрой над ней, и нижнюю, оранжевую от грима, под которой грубее проступали морщины.
   - Егор Павлович, уйдите, пожалуйста. Я должна переодеваться.
   Цветухин постоял еще мгновенье. Вдруг он махнул париком, точно собрался его бросить, повернулся и ушел, затворив за собой осторожно дверь.
   Аночка сидела неподвижно. Опять вернулось к ней изнеможение, и руки не поднимались, чтобы отколоть шпильки и снять чепец. Начало небывалой, опасной жизни чудилось ей на этой грани между шумом зрительного зала и странным одиночеством среди притихших закоулков уборных.
   Внезапно донесся низкий женский голос. Аночка узнала его и принялась раздеваться.
   - Ну, где же ты, милочка, прячешься? - распевало контральто Агнии Львовны. - К тебе пришли с поздравлениями, а ты убежала!
   Она ворвалась в уборную, обхватила сидящую Аночку со спины и звонко облобызала в ухо, в шею, в щеку.
   - Ну, я должна признать, должна признать! - восклицала она между поцелуями. - Просто очень, очень мило, и с природным темпераментом! Я не думала, честное слово! Конечно, у тебя, душечка, нет еще внутренней страсти. Но нельзя же и требовать с такого цыпленка! Право, душечка, не сердись. И потом - конечно - еще никакой школы! Я сыграла Луизу только на четвертый год. И какой фурор! Незабвенно! А ты хочешь сразу! Разумеется, будет поверхностно! Но ничего, ничего, не убивайся и не вздумай, пожалуйста, реветь. Главное - очень мило и дошло до публики. Школа - дело наживное. А что касается страсти...
   Агния Львовна горячо прижалась щекой к Аночкиному уху:
   - Не вздумай, дружок мои, в этом отношении поддаться Егору Павловичу.
   - Откуда вы взяли? - отшатнулась Аночка.
   - Ах, деточка, что же я, не знаю, что ли, его? Он сейчас же полезет целоваться! И потом начнет тебе плакаться на свою судьбу. На то, что я его терроризую и что только ты можешь положить конец моему своевластию над его погибшей жизнью! Ничему не верь! Все это притворство и чушь! Просто он старый ловелас! И больше ничего! И если бы не мои вожжи, он никогда не стал бы Цветухиным. Так бы и путался с девчонками. А я из него сделала гения!
   Аночка старалась возразить и даже поднялась, высвобождаясь из этого бушевания закруживших ее фраз, но Агния Львовна туго зажала ей рот ладонью и, вплотную надвинувшись, прошептала с расстановкой, как заклинательница змей:
   - Запомни! Я тебя сживу со света, если ты раскиснешь от посулов моего Егора.
   В тот же миг Агния Львовна рассмеялась и снова звучно пропела:
   - Рано, рано, милочка, зазнаваться! К тебе пришла толпа! Как волхвы на поклонение под предводительством, кажется, твоего папаши. А ты не хочешь показаться! Вон, смотри-ка. Принимай. А я - к Егору Павловичу.
   Толпы никакой не было, но Тихон Платонович с Павликом действительно заглядывали к Аночке из коридора. Таинственным образом Парабукин успел немного подкрепиться. Вероятно, он захватил в кармане посудинку, на случай сильного волнения, за которым и правда дело не стало.
   - Аночка! Дочь моя родная! - одышливо дунул он, войдя. - Смотрел и не верил глазам! Ты ли это? Пустил слезу! Каюсь! Прошибла! Кого прошибла? Батю Парабукина! Голиафа! Возвращаешь отца к благородной жизни. Поклон тебе родительский и спасибо!
   Он поклонился и обнял Аночку.
   - Готов за тобой остаток дней своих ездить из одного театра в другой театр. Куда ты, туда я. Занавес тебе буду открывать! Платьица твои, коли пожелаешь, буду разглаживать. А уж Павлик теперь на твоем попечении. Как хочешь! Расти его заместо матери. Маненько не дождалась, покойница, нашего счастья! Вот бы поплакала!
   - Хорошо, папа, иди, иди. Подожди меня, пока не выйду.
   Тихон Платонович загадочно погрозил пальцем.
   - Подождать не могу. Подождать желает другой человек. У двери, через которую сюда ход...
   Он тихонько качнулся к Аночке:
   - Товарищ Извеков! Сам.
   - Где? - чуть не вскрикнула она.
   - Пойдем, я покажу! - с восторгом отозвался Павлик.
   Но она выбежала, не глядя на них, и, пролетев коридорами, остановилась перед выходом в зал. Тут никого не было. Она тихо отворила дверь.
   По самому краю ступеней, отделенных от зала куском кумача, отмеривал, как в клетке, - по три шага взад и вперед - Кирилл.
   - Вы еще не готовы? - обрадованно спросил он.
   - Где вы были? - сказала она, с трудом переводя дыхание.
   - Я никуда не уходил.
   - Я не видала вас.
   - Но я видел вас. По-моему, так и должно быть. Скорее снимайте грим, я хочу вас проводить домой.
   - Если вы торопитесь, я не буду задерживать.
   - Я хочу, чтобы у нас было больше времени.
   Она как будто не слышала его, и вдруг с детским отчаянием у нее начали вырываться, сквозь слезы, укоризненные и жалкие слова:
   - Ступайте, ступайте! Если вам так некогда... Я и не думала, чтобы вы дождались, чтобы бросили дела! Идите по своим делам! Ну, что же вы?
   Он сжал ее руки.
   - Дорогая, дорогая, - повторил он с беспомощной улыбкой. - Такой большой день. Правда же!
   К ней словно вернулось сознание. Никогда еще так не дрожал переволнованный его голос.
   - Ведь это только от счастья, да? Правда? Не надо! Не надо же, Аночка!
   Слезы еще стояли у ней в глазах, но всю ее пронизало новое ликующее чувство. Она перехватила и тоже сжала руки Кирилла.
   - Сейчас! Погоди! - быстрым шепотом сказала она и бросилась назад, с силой толкнув дверь.
   Она вбежала к себе в уборную, на ходу сдергивая парик вместе с чепцом.
   - Идите домой одни, меня проводят! - говорила она, выпроваживая отца с Павликом и в то же время задерживая их короткими приказаньями брату:
   - Передник! Развяжи передник. Расстегивай крючки. Да сначала верхний! Ну, скорей! Да ты не бойся. Просто нажимай с обеих сторон, они сами расстегнутся. Господи, что за растяпа! Ну довольно, я сама! Уходи, ступай...
   Она стащила через голову платье Луизы и, намазав лицо вазелином, привычно нырнула в платье Аночки. Стирая полотенцем грим, она по-ребячьи трясла ногами, чтобы сбросить туфли. Больше всего времени отняла шнуровка ботинок - впервые эта глупая мода (матерчатый ботинок до колен, снизу доверху на шнурках, которые продеваются в кольчики!) возмутила ее прямо-таки до глубины души. Но в конце концов было покончено и с этой пыткой. Она накинула пальтишко, подхватила, как мячик в воздухе, с гвоздя берет и выскочила вон. На счастье, ей никто не попался по дороге.
   Публика уже разошлась, и улицы пустовали, когда Кирилл вывел Аночку во тьму осенней ночи. Они обошли огромный корпус казарм и за углом различили отсвечивавший кузов автомобиля.
   - Машина? - воскликнула она с неудержимым разочарованием. - Минута - и опять прости-прощай?
   Он потянул ее за руку.
   - Не торопясь, к старому собору, - сказал он шоферу.
   Это означало - через весь город.
   Дул ветер, но в автомобиле было не холодно. Стекло, отделявшее передние места, зеркально повторило все их движения, пока они усаживались, и потом Аночка увидела голову Кирилла совсем близко от своей. Оба они чуть покачивались в стекле, и Аночка не могла оторваться от этого смутного, баюкающего отражения. Сквозь щели в дверцах тянуло ровной ниткой колючего воздуха, что-то тоненько на одной нотке звенело под сиденьем, и сонно урчал мотор.
   И вот, после тоски, страха, мученья, надежды, которыми был переполнен весь день; после триумфа, пустоты, оскорбления, обиды, слез и вспышки радости, которыми кончился вечер, Аночка почувствовала странное спокойствие. Будто вслед за глубоким обмороком кто-то уложил ее с необычайной заботой и накрыл и сказал тихое слово. Она даже не изумилась этой странности, настолько ей стало спокойно. Ей все казалось само собой разумеющимся, точно она уже в сотый раз ехала так вот рядом с Кириллом, и всем телом, от плеча до колена, в сотый раз касалась его тела, и это было естественно, и ей не хотелось больше никакого другого состояния, а только бы так ехать, ехать без конца.