Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   - Иван.
   - Иван Рагозин, верно? А годов? Десятый скоро, да?
   - Может, и больше.
   - Больше, - согласился Павлик. - Мне скоро одиннадцатый, а он сильней меня.
   - Ну? - будто с облегчением вздохнул Петр Петрович. - Покажи-ка.
   Он осторожно потрогал пальцами бицепсы мальчика, и пальцы сами собой остановились на сухих, тонких детских мускулах, пока мальчик не высвободился и не шагнул назад.
   - Ваня, - сказал Рагозин медленно, - так, так. А отец у тебя есть?
   - Думаю, был, - ответил мальчик с насмешливой улыбкой взрослого.
   - Я тоже думаю, - неловко отступил Петр Петрович и опять прошелся по комнате.
   - Мать свою не помнишь? - спросил он на ходу.
   - Ее, наверно, отец помнит, - будто еще насмешливее сказал Ваня.
   Он стоял боком к Рагозину, подняв голову и шире раздвинув локти. Видно было - он не лез за ответами в карман, потому что привык к расспросам об отце с матерью. Петр Петрович растерялся от этой жестокости ответа, тут же начал сердиться, что не владеет собой, и поглядел на мальчика с гневом. Но в этот миг резко увидел в профиле Вани в точности повторенный поворот лица Ксаны - с острым вздернутым носиком и круглым глазом немного навыкате. Он чуть не выкрикнул то, что все время готово было слететь с языка - сын, сын! - но удержал себя.
   - Вы зачем меня звали?
   - Познакомиться. Поближе... - сказал Петр Петрович, оглядывая выгоревшую серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые набок туфли.
   - Вы покупаете рисунки? - вдруг с любопытством спросил Ваня.
   - Как так?
   - Я думал, вы... которые на выставке рисунки хотите купить.
   - Ты продаешь? - уже с улыбкой сказал Рагозин.
   - Деньжонки пригодятся.
   - На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?
   - Когда где... Сейчас везде тепло.
   - Ну, а где же ты столуешься?
   - Столуешься! - передернул плечами Ваня. - Я не нахлебник столоваться!
   - На Волге всегда подкормиться можно, - сказал Павлик с видом берегового бывальца.
   - У военморов либо еще где придется, - добавил Ваня.
   - Тебе, видно, и на Гусёлке пришлось? - неожиданно отчеканил Петр Петрович.
   Ваня нахмурился.
   - Что не отвечаешь? Был на Гусёлке?
   - Ну и был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казенные чувяки на базаре загнал, - и судить! А у меня их шкет один стырил... я только ябедничать не хотел.
   - Хорошо. Дело прошлое. А где живешь сейчас?
   Ваня скрестил на груди руки, медленно оглянулся на дверь, будто заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:
   - Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.
   - Так, так, - торопливо сказал Петр Петрович, - очень хорошо... Я тебе хотел предложить, может, поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно будет. Учиться станешь. Рисовать... понимаешь ли, и все такое.
   Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:
   - Э-э, а я кое-что знаю!
   - Ничего не можешь знать, - едва не прикрикнул Петр Петрович. - Я о деле говорю!
   Он шагнул к Ване, положил ему на плечи широкие, тоже немного растопыренные в локтях руки, сказал мягко:
   - Приходи сюда сегодня к вечеру, понял? Или, если хочешь - прямо ко мне домой, донял?
   Он растолковал свой адрес, стараясь поймать уклончивый взгляд мальчика. Павлик косился на Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.
   - Давай по рукам: вечером ты у меня, - упрямо повторял Петр Петрович.
   - Обдумать надо, - сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.
   Рагозин пригрозил в полушутку:
   - Я тебе обдумаю!
   Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:
   - А зачем хотите жить со мной вместе?
   Петр Петрович не сразу нашелся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство, грубовато похлопал Ваню по спине:
   - Много будешь знать - скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А пока довольно. Ступайте.
   Он закрыл за мальчиками дверь, но тотчас снова распахнул и крикнул Ваню.
   - На, на, - быстро заговорил он, шаря у себя по карманам и потом втискивая в Ванин кулак скомканные деньги, - на, возьми. Купишь себе поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!
   Он, насторожившись, постоял у двери, будто мог уловить сразу исчезнувшие в гуле коридоров и лестниц детские шаги. Но он только рассчитывал, когда мальчики выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней минуты, сбежать вниз, вскочить в свою пролетку и всю дорогу, тянувшуюся нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!
   Приехав в скит, Рагозин заставил разыскать бумаги воспитанника детского дома Ивана Рагозина. В папке под наименованием "личное дело" находились отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий, постановление социально-правового отдела несовершеннолетних, или СПОН, по поводу продажи на базаре Иваном Рагозиным казенных чувяков и много других солидных документов. Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу позабыты, едва он дошел до потертого, чуть пожелтевшего листа с царским гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.
   Взгляд Рагозина будто вырезал из бумаги единственное, все решающее слово, но он не мог бы в этот миг ответить - что это было за слово. Он поднялся, хотел прочитать бумагу стоя, но опять сел. Обхватив голову, он начал перечитывать строчку за строчкой.
   Канцелярия тюрьмы адресовала свой гербовый лист в детский приют на Приютскую улицу, препровождая при бумаге младенца мужского пола для выкормления и воспитания за счет казны. Матерью младенца указывалась саратовская мещанка Ксения Афанасьевна Рагозина, подследственная арестантка, умершая от родов; отцом, со слов матери, - ее законный муж, крестьянский сын Петр Петров Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в государственном преступлении и неразысканный. О младенце было сказано, что он крещен в тюремной церкви и наречен Иваном.
   Младенец, нареченный Иваном, стоял перед взором памяти Рагозина в образе большелобого мальчугана с круглыми глазами, и он будто еще осязал своими пальцами податливые теплые мускулы его ребячьих рук.
   - Я беру мальчика на воспитание, - сказал Рагозин барышне, которая смотрела за ним, пока он разбирал папку.
   - Чтобы сдать ребенка на патронат, мы должны иметь постановление СПОНа, - ответила барышня.
   - То есть как - патронат?
   - Вы желаете взять над ребенком опеку?
   - Я его отец, - проговорил Рагозин со счастливым, почти ликующим вызовом и распрямился во весь рост.
   - Безразлично. Если вы хотите...
   - Мне тоже безразлично, как вы меня наречете - патроном, опекуном или еще как. Что я должен сделать, чтобы получить мальчика?
   - Обратитесь в отдел народного образования. Там есть социально-правовой...
   - Ах, что там еще есть! - как-то бесшабашно вскрикнул Рагозин. Ребенка-то у вас нет, а? Ребенок-то у меня! Понимаете вы или нет? Я его нашел, понимаете?! Сына нашел! Эх, вы!..
   Он весело хлопнул барышню по руке и побежал к пролетке.
   Он отправился домой, дал хозяйке денег, наказал приготовить ужин и уехал на службу. Весь остаток дня ему казалось, что он чего-то не доделал: он все спохватывался, припоминая - все ли велел купить на базаре, разузнавал, нельзя ли достать что-нибудь съестное в столовой, и еще до сумерек ушел домой.
   Ваня не приходил. Петр Петрович со вниманием рассмотрел каждое приготовленное блюдо, по своему вкусу переставил на столе посуду, вынул из корзинки постельное белье, вместе с хозяйкой втащил в комнату матрас. Потом присаживался к столу, надумывая, что следовало бы еще сделать, подходил к окну, несколько раз вышел за калитку. Ночью он почти не спал, виня себя, что зачем-то отпустил мальчика, когда мог сразу привести его на квартиру.
   Утром он первый раз не поехал в Затон. Он понял, что совершил ошибку, не спросив адрес Павлика, чтобы знать, каким путем снова найти Ваню. Ошибку можно было исправить с помощью Дорогомилова, и Рагозин сам себе дивился как могло раньше не прийти на ум, что в розысках Вани Арсений Романович был бы идеальным пособником.
   История сына и отца поразила Дорогомилова до восхищения. Он вспомнил необыкновенные рисунки на выставке, рассказы своих маленьких приятелей о Красиле-мученике, стал уверять, что розыски этого мальчика входили в его планы и что сейчас же, немедленно все сделает.
   И правда, когда Рагозин в обед забежал домой - узнать, не являлся ли Ваня, - хозяйка встретила его радостью: мальчик пришел около часа назад, она накормила его, и он заснул.
   Петр Петрович приоткрыл дверь и не вошел, а боком пролез к себе в комнату. На цыпочках он добрался до окна, присел на подоконник и затих.
   Ваня лежал на матрасе, брошенном посередине комнаты на пол. Петр Петрович разглядывал его пристально. По босым ногам мальчика ползали мухи, но он спал крепко. На подошва к, черных от пыли, виднелись корки заживших ссадин. Кончики пальцев были немного приплюснуты. Вдруг Рагозин узнал в этих приплюснутых пальцах и в плосковатой ступне свои ноги. Он подвинулся ближе и рассмотрел Ванины руки. Кости на суставах пальцев слегка расширены, ногти невелики и на концах раздвинуты. Это были точь-в-точь повторенные кисти Петра Петровича, живой сколок с его рук, только поменьше. Странно, какие подражания лепит зачем-то природа, удерживая на земле сложившиеся формы. С лица Ваня был больше похож на Ксану. Особенно с закрытыми глазами. Ксана была такой же нежной и словно задумчивой, когда Рагозин глядел на нее во время ее тихого сна.
   Петру Петровичу захотелось пить, он подошел к ведру, нечаянно звякнул ковшом и быстро оглянулся: нет, Ваня спал по-прежнему спокойно. Рагозин накрыл его простыней, помахал полотенцем, чтобы выгнать из комнаты мух, занавесил одеялом окно.
   С чего он начнет разговор, когда Ваня проснется? Он скажет: ты - мой сын. Сын спросит отца: где же ты был раньше? Отец должен будет рассказать о преследовании, которому подвергся, о смерти матери. Ты спасал себя, скажет сын, - но почему же ты не спас мать? Я спасал не себя, я спасал то великое общее дело, которому служил и служу, - ответит отец. Но ведь ты знал, что я должен родиться, почему же ты меня не искал? Это могло помешать великому делу, - скажет отец. Значит, ты любишь великое дело больше меня, спросит сын, - зачем же я тебе? Ты не знал сына и жил. Я не знал отца и жил. Зачем я тебе?
   Надо подумать, как вести разговор, надо подумать. Самое опасное в том, что сына легко отпугнуть. Что такое отец для ребенка, привыкшего считать себя безродным? Помеха своеволию, власть надзирателя, закон старших - все это Ваня вкусил полной чашей до того, как совершенно неизвестный, может быть не очень приятный, лысый человек назовет его сыном. Нет, отец должен пробудить в нем чувства, каких не может дать никакой воспитатель. Отец должен быть отрадой и примером существованья для сына.
   Рагозин тихонько вышел из комнаты. Он надумал - пока сын спит - купить ему краски и тетрадь для рисования. Он сказал хозяйке, чтобы она не отпускала мальчика, если он проснется.
   В ближнем магазине ни красок, ни тетрадей не нашлось. Рагозин пошел в центр города. Он торопился. Каждая мысль, приходившая ему на ум, была неожиданно новой, и мысли спешили еще больше, чем он сам. Он обнаружил, что прежде не думал о воспитании детей. То есть, конечно, он думал о воспитании, однако наравне со многими другими темами. Это был вопрос в числе других вопросов, которые отвлеченно более или менее удачно разрешались. Сейчас Рагозин должен был строить не теорию, а поведение свое поведение отца. Ребенку надо видеть поведение отца, чтобы знать, как себя вести. Разумеется, обязанность воспитания лежит на обществе. Ребенок непременно будет подражать поведению общества. Чтобы построить общество, достойное подражания ребенка, нужно время. Но ведь Рагозин не может сказать сыну: погоди, вот мы построим примеры, достойные подражания, и ты будешь знать, как себя вести. Мы сейчас ведем войну за твое будущее, и пока нам не до тебя, а как только мы победим, мы тобой займемся. Это все равно что сказать: перестань расти. Нет, нет, ребенку следует дать безотлагательно все, что недостает для его развития.
   Рагозин зашел во второй магазин и узнал, что краски найти вряд ли можно, ибо сейчас нехватка в предметах куда более важных, чем краски, а тетради надо искать в третьем магазине, где они не так давно, кажется, продавались.
   На улице он не сразу припомнил, на чем оборвались размышления. Ах да, он думал, что прежде всего должны быть ясно установлены цели воспитания. Вот мы хотим, чтобы наш гражданин хранил достоинство Советской страны непоколебимо везде и всюду. Очевидно, надо сделать так, чтобы чувство достоинства было спутником ребенка повседневно, чтобы оно не оскорблялось буднями отношений, а стало обычным состоянием человека с детских лет. Или вот мы призываем Красную Армию к братской связи между рядовым воином и командиром, к верности и чувству взаимного долга в бою. Очевидно, уже в школе должно насаждаться товарищество, в семье - дружба, в быту - внимание к встречному, вежливость и приличия. Позволь, позволь! - остановил себя Рагозин, - приличия? Это что-то из умерших условностей. Дружба вообще? Дружба как культ? Из какого это арсенала? С другой стороны, можно ли пробудить в ребенке этот высокий дар души, если насаждать дружбу от случая к случаю, в определенных интересах, с особыми намерениями? Здесь надо разобраться раньше, чем сын успеет найти себе друзей. Надо разобраться сию минуту, пока Ваня еще не проснулся. Может быть, он уже проснулся? Надо спешить. Надо быть готовым к любому вопросу сына. Надо думать о нем, думать за него. Да, да.
   И в третьем магазине не было красок и не было тетрадей. Какие тетради? - сказали тут Рагозину, - откуда они, если сейчас каникулы?
   Однако ведь не приснилось же ему, что на выставке детских рисунков по стенам развешана бумага, покрытая красками? До аудитории было рукой подать, и Рагозин вздумал забежать на выставку.
   Он застал там своих знакомых - студента, напоминавшего мавра, и гордую барышню. Они о чем-то спорили, но, увидев Рагозина, стали к нему единым фронтом. Он посвятил их в свою беду. Они ответили, что он зря беспокоится, так как все обстоит нормально: тетради и краски распределяются в школах и детских домах, и дети достаточно снабжены.
   - Кажется, это недостаточно продумано, - возразил Рагозин. - Как быть с домашними занятиями, с уроками?
   - У наших детей понятие "дома" должно отмирать, - сказал студент.
   - Уроки - это устарелая педагогика, - сказала барышня.
   - Это все вызывает на споры. А мне хотелось бы короче: где я могу купить краски своему сыну?
   - Мы не торгуем, - вспыхнула барышня.
   - Мы боремся с чувством личной собственности в детях, и мы против того, чтобы детям дома подносились подарки, как барчукам, - сказал студент.
   - Знаете, - ответил Рагозин, решительно поворачиваясь к выходу, - вы либо сильно переучились, либо просто - недоучки!
   Он мерил улицы своими длинными ногами все быстрее. Ваня уже, наверно, проснулся. Сейчас Рагозин его увидит. Несомненно, болезненная точка в самосознании такого ребенка, как Ваня, - чувство свободы. Нельзя показать, что отец покушается на эту драгоценность. Нельзя врываться в маленькую жизнь, выспрашивать, допытываться, чем Ваня живет. Наоборот, надо сначала доверчиво ввести его в жизнь отца, рассказать о своей работе, о своей борьбе и планах будущего мира.
   Рагозин внезапно замедлил шаг. Недурное начало! Вот он уже не поехал в Затон, бросил занятия на службе и носится по городу в поисках какой-то чепухи. Что он скажет Ване? Знаешь, дружище, я сегодня махнул рукой на свой общественный долг. Я так тебе рад, что мне, ей-богу, не до работы. Значит, если очень рад, - спросит сын, - можно наплевать на обязанности, правда?
   Петра Петровича так смутила эта мысль, словно ее действительно высказал Ваня. Но ведь это же исключение, - подумал он. Первый раз за целую жизнь! Упущенное будет наверстано с лик-вой. Работа как стояла, так и стоит у Рагозина на первом месте.
   Он свернул за угол, решив предупредить на службе, что задержится еще часок-другой.
   У самого крыльца шедший впереди, немного неуклюжий (как показалось) человек вдруг упал. Поднимался он тяжеловато, и Рагозин помог ему.
   - Благодарю вас, ничего. Поскользнулся на арбузной корочке. Вон раздавленная корочка.
   - Ушиблись?
   - Пустяки. Немного, локоть, - сказал прохожий, отряхивая запачканный белый китель.
   Он любезно взглянул на Рагозина и отступил.
   - Удивительный случай! Я иду именно к вам. Здравствуйте, товарищ Рагозин.
   Петр Петрович узнал Ознобишина.
   - По какому делу? Я, извините, занят.
   - По личному делу. Много времени не отниму. Если угодно - даже здесь, в сторонке от подъезда.
   - По вашему делу?
   - Нет, по вашему, - произнес Ознобишин доверительно.
   - По моему?
   Они отошли от крыльца и медленно двинулись вдоль палисадника.
   - Только, пожалуйста, поскорее.
   - В двух словах. Я очень признателен за внимание, с которым вы отнеслись ко мне и устранили недоразумение, весьма для меня щекотливое.
   - Вы ведь бывший прокурор?
   - Если бы так, - улыбнулся Ознобишин, - вряд ли я сейчас беседовал бы с вами... то есть на улице. Я именно хотел вас поблагодарить, что вы проявили терпение разобраться и снять с меня подозрения насчет моего прошлого.
   - В чем же мое дело?
   - Вы прямо тогда не высказали, но я понял, что вам крайне было бы ценно установить участь вашей супруги и, более того, вопрос - родился ли у нее ребенок и существует ли он.
   - Так, так, - сказал Рагозин, приостанавливаясь.
   - Я тогда не осмелился предложить вам услугу, но дал себе слово употребить все силы, чтобы быть вам полезным.
   - И что же?
   - И мне удалось, после кропотливых поисков, напасть на документ, который проливает свет, правда, на трагические обстоятельства, но одновременно дает в руки шанс некоторого счастливого оборота. Документ теперь доступен, вы можете его получить.
   - Где?
   - В архиве.
   - Что это такое?
   - К несчастью, это подтверждение, что супруга ваша скончалась в тюрьме. Указывается и место погребения.
   - Да?
   - Да. Но, вместе с тем, документом устанавливается, что она скончалась от родов и, таким образом, что у вас... осторожность требует допустить, во всяком случае, был ребенок.
   - Вон что, - сказал Рагозин.
   - Так или иначе, но я могу уверенно сказать, что след вашего ребенка мною найден.
   - Да что вы?! И куда же след ведет?
   - Это требует еще известных усилий, которые я с радостью приложу, если вы окажете мне поддержку.
   - Поддержку в чем?
   - В дальнейших розысках.
   - Но если окажу, вы уж, конечно, наверняка отыщете след?
   - Безусловно! - воскликнул Ознобишин почти вдохновенно. - Это для меня прямо-таки дело чести! Я начну с тюремных архивов, с года рождения ребенка.
   - А если я скажу вам, что след приведет вас ко мне на квартиру?
   - На какую квартиру?
   - На которой я проживаю вместе с сыном.
   - Вместе... Вы отыскали своего...
   Ознобишин даже как будто испугался. Свежих красок лицо его поблекло, он немного вскинул руки, осторожно потер ушибленный локоть, но тут же устремился всем корпусом к Рагозину, освобожденно дохнув на него:
   - Поздравляю, поздравляю ото всей души! Неужели возможно? Сын с вами? Тот, который...
   - Вот так-то, - прервал Рагозин. - А из каких соображений вы, собственно, стараетесь? Можно спросить?
   - То есть... Исключительно из доброго намерения быть вам полезным. Отблагодарить.
   - Благодарить меня не за что.
   - Я был бы счастлив вам просто услужить.
   - Услужить мне не просто. Я услуг не принимаю.
   Рагозин приложил руку к виску, откланиваясь, и пошел к подъезду, но на ходу обернулся, сказал с усмешкой:
   - Поскользнулись... на корочке!
   Он взбегал по лестнице, когда был остановлен одним из сотрудников своего отдела:
   - Вы заходили в комитет? За вами присылали.
   Не подымаясь к себе в кабинет, он направился коридорами в конец первого этажа.
   Тот член бюро комитета, с которым он спорил, разбираясь в толковании письма Ленина, встретил его легким кивком и сказал:
   - Ну, твое желание исполнено. Есть решение направить тебя на военную работу. Ты назначен в Волжскую флотилию комиссаром дивизиона. Обстановка на судах тебе немножко знакома.
   - Немножко знакома, - ответил Рагозин, опускаясь на стул. - Когда я должен направиться?
   - Позвони сейчас военкому. В дивизионе заболел комиссар, ты его заменишь. Выступление, наверно, завтра.
   - Завтра?
   Рагозин помедлил немного и отвел взгляд в сторону.
   - Как же с моим отделом?
   - Что тебя заботит? Сдашь дела заместителю.
   - За несколько часов?
   - Не знаю. Может - за несколько минут. Белые у Лесного Карамыша.
   - Ну, счастливо оставаться, - сказал Рагозин, тяжело поднявшись.
   - Ты будто недоволен?
   - С чего ты взял?
   - Тогда желаю тебе... Благополучно...
   Они пожали друг другу руки.
   Рагозин позвонил военному комиссару, узнал, что должен немедленно прибыть к нему для получения бумаг, и послал за своей пролеткой.
   Он велел ехать домой.
   Входя к себе в комнату, он растворил дверь нарочно шумнее, чтобы разбудить Ваню. Одеяло, которым он перед уходом занавесил окно, было опущено и висело на одном гвозде. Матрас был пуст, скомканная простыня откинута на пол.
   Рагозин обернулся к хозяйке. Она в смущении развела руками. Она слышала, как Ваня вставал, пил воду, и она хотела согреть ему чайку, но когда заглянула в комнату, мальчика уже не было. Ушел ли он или выпрыгнул через окно, она не заметила. Она только боялась - не пропало ли, избави бог, что-нибудь из вещей?
   Петр Петрович метнул на нее осуждающим взором, но невольно осмотрелся - все ли на своих местах. Но все было цело.
   Он на минуту задержался в комнате. Странно пустынной и отчужденной она ему представилась, будто он никогда не был в ней наедине с собой. Ему ясно стало, что все его поведение было ошибочным: следовало с первой встречи открыть Ване истину. Догадался ли мальчик, что обрел своего отца? И что же будет с ним дальше? Неужели так все и кончится навсегда? Рагозин тщательно сложил помятую простыню и спрятал ее под подушку на своей постели.
   - Я, наверно, должен буду экстренно уехать, - сказал он, волнуясь, хозяйке, - на некоторое время. У меня к вам будет просьба: если заявится этот парнишка, вы его, пожалуйста, не выгоняйте, а приютите. В моей комнате. Он того стоит. Я с вами рассчитаюсь, не беспокойтесь на этот счет. Прощайте.
   Он выбежал на улицу и потребовал от кучера, чтобы он гнал по-боевому, как никогда еще не гнал.
   У военного комиссара его ожидало направление в штаб Северного отряда Волжской флотилии. Там он получил приказание назавтра в шесть утра явиться на канонерку "Октябрь", которая, в голове дивизиона, стояла на якоре за песками.
   Весь вечер и всю ночь Рагозин сдавал дела финансового отдела и прямо со службы, которая в этот момент делалась его бывшей работой и о которой он мог теперь не думать, так же как не думал о всех своих прежних службах и прошлых работах, поехал на берег.
   Военный бот доставил его на коренную Волгу. Он поднялся на борт "Октября", встреченный вахтенными судна. Спустя час он начал, с командиром дивизиона, осмотр четырех судов, выстроенных колонной вдоль линии островных песков. Последним судном была канонерская лодка "Рискованный". С укороченной трубой и узким фальшбортом, свежевыкрашенный в зеленовато-серый оттенок воды, буксир казался очень воинственным. Хотя команда его состояла почти сплошь из военных моряков, Рагозин встретил на нем нескольких волжан, с которыми работал в Затоне, и эта встреча знакомцев на знакомом судне не только обрадовала Рагозина, но дала ему среди матросов первое молчаливое признание "своим": стало известно, что в составе дивизиона есть корабль, который перевооружался комиссаром, и что комиссар этот умеет взять в руки какой угодно рабочий инструмент.
   С полудня в рубке открылось заседание штаба дивизиона, и Петр Петрович Рагозин впервые в жизни увидел, как читают военную карту, и сам взял в пальцы легкий циркуль. Потом ему сделали доклады комиссары судов.
   Оглушенный усталостью, он вышел к вечеру на палубу и, хотя провел на воде уже больше полусуток, только сейчас увидел Волгу.
   Она была гладкой и розовой, и слева, к луговому берегу, розовое постепенно переходило в золото, а еще дальше, над золотом, точно горбы и головы верблюжьего каравана, неровно высились желтые от солнца хлебные амбары Покровска.
   Вдруг Рагозин отчетливо вспомнил розовую пустыню с желтым верблюдом на рисунке, который его так взволновал. Значит, правда, это бывает в жизни, - подумал он, - такие краски, такая пустыня и - неужели? - такая безнадежность. Он услышал неожиданные толчки сердца. Надо было отдохнуть: он не сомкнул глаз подряд две ночи. Воспоминание о сыне, выраженное этим розово-желтым тоном, благодаря необъяснимой способности мысли - видеть одновременно несколько картин, сопутствовалось другим воспоминанием: в неаполитанской желтизне песков и в розовой глади воды Рагозин обнаружил повторение того закатного часа, когда, на рыбной ловле, он заметил мчавшийся к острову моторный катер. Он и сейчас ясно увидел этот катер и крепко протер кулаками глаза, решив, что галлюцинирует от переутомления. Но, открыв глаза, он еще явственнее увидел катер, словно двумя лемехами отваливавший на стороны золотые клинья волн.
   - Это что, катер? - спросил он у вахтенного.
   - Катер, товарищ комиссар.
   Лодка быстро приближалась, все больше вырастая, все громче шумя. Она описала разбежистый круг и подвалила против течения к борту "Октября". С кормы канонерки спустили трап, и Рагозин разглядел ловко подымавшегося на судно человека.