Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   - Кирилл! - крикнул он и побежал.
   Они встретились на нижней палубе около машинного отделения. В горячем дыхании нефти и пригорелого масла, наполнявшем тесный проход, они обнялись. Рагозин повел Кирилла в свою каюту. Там они взглянули друг другу в глаза и, обрадованные, негромко посмеялись. Сон сняло с Рагозина как рукой.
   - Что это у тебя? - спросил он.
   Кирилл держал камышовый кошель, с какими хозяйки ходят на базар. Он ответил застенчиво:
   - Это мама. С утра пекла. Я вчера сказал ей, что ты уходишь.
   - Словно в больницу, - сказал Рагозин.
   - Какая больница?
   Кирилл порылся в кошеле, достал со дна бутылку, и они опять рассмеялись. Разложив на газете разрумяненные пирожки и разлив вино, они уселись плечом к плечу на неширокой койке. Выпили молча, только кивнув друг другу, и потом, прожевывая закуску, долго глядели через открытый иллюминатор на подожженное зарей водное зеркало, которое отсюда казалось лежащим выше уровня глаза, а движение речной массы - будто в сто крат сильнее своей мощи.
   - Нынче снимаетесь? - спросил Кирилл.
   - Ровно в полночь.
   - Я торопился, думал - опоздаю.
   - Не из тех, которые опаздывают, - сказал Рагозин и положил на колено Извекова ладонь.
   - Но, видишь, ты - не военный, а меня обогнал.
   - Не спеши. Хватит и на твою долю. Тебя берегут на самое важное.
   - А что самое важное? Каждый час со своей задачей - самое важное.
   - Да. Со своей главной задачей и со своими второстепенными. И главную надо немедленно решать, а второстепенные... их можно отложить.
   Рагозин выговорил это в сосредоточенном раздумье, и Кирилл сторожко посмотрел на него.
   - Ты о чем?
   Рагозин вскочил, потянулся, по своей домашней привычке, но в каюте было ниже, чем дома, - он стукнул кулаками в потолок.
   - Эх, черт! - воскликнул он, опять взяв и сжимая колено Извекова. - У меня есть задача, ты меня извини, может, она... может, ее надо отложить, но... Я тебе не успел сказать. Я нашел, видишь ли, своего сына.
   Кирилл рассматривал его все удивленнее.
   - Да, сына. Моего и Ксении Афанасьевны. Она родила его тогда в тюрьме. Я узнал недавно.
   - Где он?
   - Он... Я его нашел, видишь ли, не совсем... Его еще надо искать. Но это легко, легко! (Рагозин заторопился, всем телом поворачиваясь к Кириллу.) Если ты согласишься... Я не успел его устроить. Ну, не до того! Понимаешь? Я только его нашел, и тут как раз...
   - Да говори толком.
   - Павлика Парабукина помнишь? Так это его приятель. Ты скажи Павлику, чтобы... Или, еще лучше, скажи Дорогомилову, что ищешь Ивана Рагозина, понял? Он все сделает. У него ведь, знаешь, все мальчишки за пазухой. И ты только скажи, пошли к нему... Ладно? А?
   Кирилл никогда не видел таким Рагозина - лицо Петра Петровича соединяло в себе что-то настолько противоречивое, в нем трепетало такое неестественное сочетание отчаянной решительности с извиняющейся мольбой, что на него невозможно было дольше смотреть.
   Кирилл, нагнув голову Рагозина, придавил ее к своему плечу и сказал горячо и твердо:
   - Я все понимаю и все сделаю. Ты не волнуйся. Я мальчика найду и возьму его к себе. То есть, к себе с Верой Никандровной. И буду за него перед тобой в ответе. То есть, вместе с мамой. Согласен? И ты выкинь из головы, что это дело второстепенное, это ерунда. Я считаю это дело таким же главным, как и другое наше главное дело, за которое ты пойдешь сегодня в полночь. И ты можешь за это дело спокойно идти. За него и за своего сына одинаково. И счастливо возвращайся!
   Они посидели еще и поговорили, успокоенные, и выпили расстанную в наступивших сумерках.
   Когда они шли обратно к трапу тесным проходом мимо машинного отделения, им встретился могучий моряк. Он был чуть выше Рагозина и так пространен в груди, что, даже прижавшись к стенке спиною, почти загородил собой дорогу. Протискиваясь мимо него, Кирилл поднял глаза к его лицу, которое находилось чуть не вровень с потолочной электрической лампочкой, и в ее оранжевом свете различил широкие скулы, необычную основательность крупных надбровий и целую пелену веснушек вокруг носа. Моряк слегка улыбнулся, и спокойствие улыбки подсказало Кириллу, что он уже видел это лицо. Он тотчас же вспомнил помора, с которым встретился в лазарете, когда навещал Дибича, и тоже улыбнулся.
   - Товарищ Страшнов?
   - Товарищ Извеков, вы что же - к нам? - отозвался помор со своим емким "о".
   - Я только гостем. А вот мой друг, товарищ Рагозин, к вам хозяином. Любите да жалуйте.
   - Милости просим, - опять окнул моряк.
   - Смотрите, с вас за него спросится, - смеясь, сказал Кирилл.
   - Мы постоим.
   - Ну, правильно, - ответил Кирилл, отчетливо припоминая это словцо и свое свежее чувство будто только что оконченной гимнастики при расставании с помором в лазарете.
   - Поправились?
   - Забыл, в каком боку болело.
   Кирилл с улыбкой пожал моряку руку.
   Простившись с Петром Петровичем, он сошел в катер, крикнул вверх "счастливо!", - но в шуме запущенного мотора не расслышал ответа.
   Рагозин долго смотрел вслед убегавшему фонарику на носу катера. Уже довольно стемнело, и вода стала буро-черной. В ней ступенчато отсвечивали мирные огни канонерок. Колонна была неподвижна. Холодок августовского вечера на воде давал себя знать. До полуночи оставалось больше двух часов. Необходимо было соснуть. Рагозин вернулся в каюту.
   22
   В очень тяжелой обстановке, которая сложилась для Красной Армии в результате весенних и летних наступательных действий Деникина, командование Южного флота разработало, в соответствии с указанием главкома, план контрнаступления. Основная идея плана заключалась в нанесении белым глубокого удара левым крылом Южного фронта через донские степи в общем направлении от Царицына на Новороссийск. С этой целью двум армиям, которые были сведены в ударную группу, ставилась главная задача - наступать на Царицын и далее через Дон, а на смежную группировку (к западу от главной) план возлагал вспомогательный удар на Купянск и Харьков. Эти наступательные операции были обеспечены значительным превосходством над Деникиным в пехоте, орудиях и пулеметах, тогда как кавалерия белых по-прежнему имела огромный численный перевес.
   Решившие участь Деникина события, которые начали развертываться поздней осенью, показали, что этот летний план главного и фронтового командования в основной своей идее наступления через Дон на Новороссийск утратил значение вскоре же после августовской попытки проведения плана в жизнь.
   Чтобы сорвать готовившийся маневр красных, Деникин сам перешел в наступление. Он прибег почти одновременно к двум операциям, поручив их бывалым и старательным слугам контрреволюции - казачьему генералу Мамонтову и генералу добровольцев Кутепову.
   В августе Четвертый Донской кавалерийский корпус под командованием Мамонтова численностью около шести тысяч сабель, с орудиями, бронеавтомобилями и пешим отрядом до трех тысяч штыков прорвал под Новохоперском линию советского фронта. Деникин ставил корпусу первоначальной задачей овладение железнодорожным узлом Козлов с целью разрушения и расстройства глубокого тыла Южного фронта Красной Армии. Затем он эту задачу изменил и дал корпусу направление на Воронеж, с тем чтобы разбить Лискинскую группу Красной Армии, к северо-западу от Новохоперска. Мамонтов приказания Деникина не выполнил и, пройдя фронт, повел корпус прямо на север, по направлению к Тамбову. Деникин пытался свернуть Мамонтова на запад, но безуспешно. С каждым днем уходя все дальше от живой силы Красной Армии, сосредоточенной на фронте, мамонтовский корпус быстро углублялся в тыл и на восьмой день марша захватил Тамбов.
   С самого начала внезапного и угрожающего рейда донцов все, кому знакомо было июльское письмо Ленина, вспомнили строки, теперь вдруг изумившие безошибочностью предвидения. Ровно за месяц до мамонтовского прорыва Ленин писал: "Особенностью деникинской армии является обилие офицерства и казачества. Это тот элемент, который, не имея за собой массовой силы, чрезвычайно способен на быстрые налеты, на авантюры, на отчаянные предприятия, в целях сеяния паники, в целях разрушения ради разрушения".
   Кирилл Извеков был тоже изумлен этой конкретностью предвосхищения событий. Ему казалось, что его товарищи и он лично были чуть ли не прямо предупреждены о предстоящем налете именно Четвертого Донского кавалерийского корпуса под командованием Мамонтова и непростительно оставили предупреждение без внимания. Ни у его товарищей, ни у него казалось Кириллу - не было никакого оправдания, что прорыв Мамонтова застал их врасплох: не хватало, чтобы заранее было указано, какого числа и в каком месте фронта прорыв будет совершен! Ведь в том же письме Ленин требовал исключительных мер предосторожности: "В борьбе против такого врага необходима военная дисциплина и военная бдительность, доведенные до высших пределов. Прозевать или растеряться - значит потерять все".
   Проверяя свою работу, Кирилл убеждался, что исполнял все, на что способны были его силы в том положении, которое он занимал. Но он думал, что должен бы выполнить гораздо больше и что он даже именно "прозевал" вместе с другими и навлек несчастье, обрушенное на фронт и тыл налетом Мамонтова.
   После ухода Рагозина на фронт возросла до беспокойства уверенность Кирилла, что будь он тоже в рядах армии, было бы лучше и для него, и для общего дела. Беспокойство это превратилось в тревогу, когда стало известно о новом прорыве белых.
   Первый армейский корпус добровольцев под командованием Кутепова, перейдя на центральном участке Южного фронта в наступление, прорвал фронт на стыке двух соседних советских армий и, после ожесточенных боев, вынудил отойти одну в направлении на Курск, другую на Ворожбу. Последствием было то, что часть войск, которым предстояло содействовать вспомогательному удару Красной Армии на Купянск, оказалась неспособной это сделать.
   И тем не менее на пятый день после прорыва Мамонтова и на третий после прорыва Кутепова, ровно в середине августа, главком Красной Армии и командование Южного фронта начали наступление против Деникина по плану, разработанному до этих прорывов.
   Как подавляющее большинство советских (в том числе военных) работников, Извеков не мог знать, что начавшееся наступление становилось уже запоздалым в новой обстановке Южного фронта. Наоборот, он был необычайно обрадован самым фактом перехода Красной Армии к активным действиям на юге и счел за очень хороший знак и за выражение силы, что наступление было предпринято как бы вопреки контрманеврам белых и началось с успехов. Его лишь насторожило то, что руководство борьбой с мамонтовской конницей было возложено на командование главной ударной группы, выделившей для этого две стрелковых дивизии: это не могло не ослабить удара Красной Армии в основном направлении, вниз по Волге и к Дону. И он с волнением следил за развитием налета мамонтовцев, которые продолжали топтать на Тамбовщине поля и людей.
   Едва поступали новые сообщения с фронтов, Кирилл бросал дела и развертывал карты, какие удалось раздобыть, начиная от школьных, кончая земскими трехверстками, стараясь точнее установить передвижения войск и угадать развитие дальнейших операций. И по мере роста начальных успехов Красной Армии, он больше и больше завидовал Рагозину.
   Углубленным в такое чтение карт его застала раз вечером Аночка. Она вошла в кабинет, забыв постучать, и остановилась в замешательстве, потому что Кирилл принял ее за свою помощницу и спросил, не подымая головы, - в чем дело? У него свисали на брови отросшие волосы, казавшиеся чернее обычного в низкой тени абажура, а ровный сжатый рот и подбородок сильно освещались лампой, и было видно, что он не брит.
   - Ну, в чем же дело? - повторил он громко и оторвался от карты.
   Почти сейчас же он выбежал из-за стола к Аночке, схватил ее руку и, только поздоровавшись, сказал другим, нетвердым голосом:
   - Вы как здесь очутились?
   - Мне сказали - можно... Нельзя, да?
   - Можно, можно! Я не к тому. Я не понял, откуда вы взялись. Я вас ждал... То есть хотел повидаться с вами. Насчет одного дела... очень надо...
   Он говорил быстрее, чем всегда, и уже заметил, что путается. Как на спасительную надежду, он оглянулся на карты и, снова ухватив Аночкину руку, повлек нежданную гостью к столу.
   - Откладывал разговор со дня на день - нет и нет времени. И как хорошо, что вы пришли. Смотрите, кстати, что происходит.
   Он держал ее левой рукой, а правую протянул над картой, застилавшей весь стол.
   - Это - Волга. Видите? Вот уже где наша флотилия. Еще денек - и Камышин наш. Понимаете? Врангель пятится. А отсюда нажимает наша кавалерия (он показал на запад и надавил на плечо Аночки, тесня ее влево). Конный корпус Буденного. Слыхали? Нет? Вот он куда нацелен, видите? Против донской конницы Сутулова. Если мы ее опрокинем, то получится...
   Он еще потеснил Аночку, она вдруг отстранилась, он взглянул на нее и сказал потише:
   - Словом, получится очень хорошо.
   Он говорил ей только о том, что его возбуждало и обнадеживало, умалчивая о скрытой тревоге сердца, и не поднимал глаз к северу карты, чтобы не толкнуть Аночку к тому же. Рассказывая же об отрадных событиях на Волге, он все время непроизвольно думал об угрозе событий к северо-западу от Саратова - на Тамбовщине, потому что мамонтовцы буйствовали к этому дню уже в Козлове, прямая дорога на Москву была перерезана и связь оставалась только кружным путем, через Пензу. Он решил непременно отвести Аночкино внимание от этих омрачающих событий, был уверен, что скрывает от нее именно эти события, ничего, кроме них, и не признался бы, что не меньше озабочен тем, чтобы скрыть свое волнение от неожиданной ощутимой близости Аночки.
   Он копнул свои карты, вытащил наверх маленькую и опять подвинулся к Аночке.
   - Это я показывал направление Камышин - Царицын. А смотрите западнее. Наша другая группировка. Фронт пять дней назад, видите? А вот какой клин мы вколотили. Вот красная линия. Здорово, а? Если так пойдет дальше, то через неделю мы - в Купянске. Смотрите.
   Он хотел слегка нагнуть Аночку к столу, но она сказала:
   - Я хорошо вижу. Только почему в Камышине мы будем через день, а в Купянске через неделю? Ведь до Камышина вон еще сколько, а Купянск совсем рядом.
   - Да, - сказал Кирилл, немного отходя в сторону, - это, конечно, большая неприятность. Но тут главное осложнение в том, что... карты разных масштабов. (Он потрогал свою небритую верхнюю губу.) На маленькой карте и далекое кажется близко.
   - Значит, надо воевать по маленькой карте, - улыбнулась Аночка.
   Он засмеялся. Она спросила и деловито и озорно:
   - Вы говорите - собирались меня увидеть. Чтобы посвятить в стратегию, да?
   - Нет, без всякой стратегии.
   - Ну, как же так, если вы - стратег?
   - Плохой стратег. Иначе я воевал бы по маленькой карте... с вами, во всяком случае.
   - Вы собрались со мной воевать?
   - Не с вами, собственно, а за вас.
   Она опять улыбнулась не лукаво и не озорно, а с торжествующим удовольствием женщины, которая наслаждается тем, что шутя привлекла к себе все внимание мужчины. Но она в тот же момент как бы одернула себя и отклонила наивное кокетство разговора:
   - У вас правда дело ко мне? Я тоже пришла по важному делу.
   - Мне нужно поговорить с вашим братом.
   - С Павликом?
   - Насчет его приятеля - Вани Рагозина. Помните - Рагозин, у которого вы хлопотали о деньгах, тогда... с Цветухиным? Так вот, у него есть сын...
   - Странно... - почти в смятении перебила его Аночка. - Как это совпало! Я - тоже по поводу Павлика. Он пропал.
   - Пропал?
   - Третьего дня поутру ушел и больше не возвращался.
   - И вы искали его?
   - Отец заявил в милицию, расспрашивал, кого мог, на берегу...
   - Может, что-нибудь известно Дорогомилову?
   - Арсений Романович говорил со всеми товарищами Павлика и ничего не узнал... Никаких следов. Ужасно.
   - Ну, разумеется, - сказал Кирилл грубовато, с желанием подбодрить Аночку, - вам, поди, бог знает что лезет в голову: исчез, погиб, и еще что! Просто удрал на фронт. Он же грозил, что удерет.
   - Но ведь это не утешение! Он совсем маленький и - конечно - не снесет головы.
   - Вы что, серьезно думаете, что таких вояк пропускают на фронт?
   - А как же, если он туда убежал?
   Она взялась за спинку стула и опустилась неожиданно тяжело для своего легковесного хрупкого тела.
   - Послушайте, Аночка, - начал Кирилл, но она не дала ему говорить.
   - Я знаю, что я, я виновата! При маме этого ни за что не случилось бы! Она так любила Павлика! А я совсем забросила его. Ведь он ребенок, понимаете, он еще совсем ребенок!
   Она уткнула лицо в острый сгиб своего локтя, по-прежнему держась за спинку стула.
   - Вы сама ребенок, - сказал Кирилл, подходя к ней ближе.
   Это будто разжалобило ее, она обиженно пробормотала себе в руку, едва не всхлипывая:
   - Я хотела позвать вас на репетицию, у нас скоро генеральная репетиция, а теперь я знаю, что провалюсь, знаю, знаю, непременно провалюсь!
   Он договорил еще суровее, боясь, что вдруг она расплачется:
   - Не выдумывайте. Какое событие - репетиция! Прекрасно сыграете свою Луизу, или кого там? И я еще буду вам хлопать. Подумаешь! Невидаль какая Луиза! Я хочу сказать - ничего не стоит сыграть вашу эту Луизу. А Павлика... Я должен был разыскивать одного, ну, буду разыскивать двоих. Уверен, его притащат к вам с милицией. Не первый такой герой.
   Аночка приподняла голову.
   - "Не первый такой герой! Разложить бы да всыпать пару горячих!" сказала она, очень похоже подражая упрямому баску Кирилла, и он отвернулся, чтобы сохранить серьезность.
   - Завтра с утра я подыму на ноги милицию, все будет сделано, - сказал он мягче.
   - Правда? - почти весело спросила она. - Правда, по-вашему, я должна хорошо сыграть свою роль?
   Он не ждал такого поворота.
   - Если играли до сих пор...
   - Откуда вам известно, что я играю Луизу?
   - Спрашивал у мамы.
   - Все-таки, значит, вспоминали обо мне?
   - Все-таки да.
   - И поэтому не видались со мной два месяца?
   - Не может быть!
   - Семь недель и три дня.
   - Вы считали? - еще больше удивился Кирилл.
   - А вы потеряли счет?
   Он с сожалением повел рукой на бумаги и карты, из-под которых не видно было стола.
   - Понимаю, - сказала Аночка, - не до того...
   У нее медленно поднялись брови, и в этом невольном движении разочарования было столько горечи, что он смолчал.
   - Надо идти. Спасибо вам. Я очень, очень боюсь за Павлика!
   - Я провожу вас.
   - Что вы, разве можно? - возразила она и, совершенно повторяя его жест, показала на стол.
   - Постойте, постойте, - сказал он, разыскивая глазами и не находя свою кепку. - Я хочу пройтись так, как тогда, на бахчах.
   - И потом скрыться на два месяца?
   - Тем более хочу. Пошли!
   Так и не найдя кепки, он вышел с непокрытой головой.
   Прохладная тьма окутала их - вечера уже полнились предчувствием осени, их очарование казалось строгим и грустным. Воздух был крепок. Отчетливо наплывал прямой улицей долгий, зовущий гудок парохода.
   Кирилл взял Аночку под руку. Второй раз держал он тонкую кисть, в которой прощупывалась каждая косточка. Ему пришла мысль, что, вероятно, часто эта рука ищет опоры и опускается от усталости. Но в резких сгибах кисти он будто услышал скрытое упрямство.
   - Вам холодно... без фуражки?
   - Вы совсем не то хотели спросить, - сказал он.
   - Почему вы думаете? - тотчас возразила она, и запнулась, и прошла несколько шагов, ожидая - что он ответит.
   - Я почему-то должна придумывать, как с вами заговорить, - сказала она, не дождавшись. - Наверно потому, что вы не хотите говорить о самом важном. Погодите, погодите! Я знаю, вы непременно сейчас спросите: а что самое важное? Правда?
   Он усмехнулся и спросил:
   - В самом деле, что самое важное? Сейчас, например, разыскать Павлика, верно?
   - Да, конечно, - согласилась она чересчур поспешно. - Но вы не досказали мне тогда, в автомобиле, помните?.. Вы совсем не жалеете, что расстались с Лизой?
   - Ах, вот оно, самое важное!.. Я не люблю возвращаться к прошлому.
   - Она вышла второй раз замуж. Недавно. Когда вы уже вернулись в Саратов. Вы слышали? Это не прошлое, а настоящее.
   - Но это такое настоящее, которое не должно меня касаться.
   - Не должно? Или действительно не касается?
   - Вы только в этом случае придира или вообще?
   - Вообще! - безжалостно утвердила она.
   Он снова усмехнулся, но будто с неохотой, и долго молчал.
   - Чтобы с этим кончить, раз это вас занимает, - сказал он вполголоса, - я действительно перестал вспоминать о Лизе. Сначала себя заставлял, потом это вошло в привычку - не вспоминать.
   - Значит, вы еще любите ее? - с нетерпением спросила Аночка, дернув рукой, точно собравшись высвободить ее, но тут же раздумав.
   - Откуда это значит? Той Лизы, которую я любил - сколько лет назад, я уж и счет потерял, - той Лизы, может, и не было вовсе.
   - Но ведь это же чепуха, - даже с некоторой обидой сказала Аночка и на этот раз решительно вытянула руку из его пальцев.
   - Почему чепуха? Была наша с ней юность, наша надежда.
   - Конечно, чепуха. Если было, значит, есть. А если нет, значит, вы просто неустойчивый человек.
   - Вот верно! Неустойчивый!
   Ему стало очень весело, он громко рассмеялся, и Аночка вдруг мягко вложила свою кисть ему в ладонь, словно и не отнимала руку, и они шли дальше, уже ничего не говоря, но чутко слушая друг друга, хотя слышен был только мерный хруст пыли об асфальт под ногами.
   Когда они добрались до дома Аночки, она хотела проститься у калитки, но Кирилл сказал, что войдет во двор. Она подошла к освещенному окну постучать, и вскрикнула:
   - Господи! Смотрите!
   Кирилл шагнул к ней.
   На кровати сидел Павлик. Даже в тусклом свете видны были разводы на его щеках - он плакал и растер слезы по грязному лицу. Рыжеватые волосы торчали, как перья потрепанной птицы. Он быстро наматывал на палец обрывок бечевки и сдергивал его.
   Против него за столом восседал Парабукин с превосходным видом родителя, уличившего беспутное чадо в постыдстве. Он барабанил пальцами и метал гневные взоры на сына.
   Впустив Аночку, он сразу заговорил, не уделяя внимания Извекову.
   - Явился! Явился! Голод не матка. Кроме отца, никто этакому финтифлюю кофея не поднесет. В кого пошел, негодник, а? Мать была труженица, мыла его, поросенка, чистила. Сестра - примерная девица, вот-вот ему кормилицей будет, заместо матери. Отец... ну, что ж отец?
   Тут Парабукин искоса глянул на дочь и ее спутника, осанился, пригладил бодрым взмахом руки взъерошенную гриву и бороду, и в этот момент обнаружилось, что он несколько отступает от общепринятого равновесия и подплясывает против своей воли.
   - Отец тоже не какой-нибудь бессовестник, всю жизнь за семью горе мыкал...
   - Погоди, папа, - сказала Аночка. - Где ты пропадал, Павлик?
   Она, как вошла, смотрела на брата, не отрываясь, глазами, светящимися от любви и потрясения и выражавшими такой чистый, из души рвущийся упрек, что Павлик низко пригнул голову и перестал крутить свою бечевку.
   - Чего ж годить? Я его уже исповедовал, - проговорил Парабукин и, раскрыв бугристую длань, потряс рукою увесисто и гордо. - И он мне свою морскую фантазию выложил полностью. В военморы, говорит, захотелось! Я ему прописал военморов!
   Аночка бросилась к Павлику, прижала к себе его голову. Он с облегчением уткнул нос в ее грудь. Вздрогнув, он затем притих, и пальцы его опять старательно завертели бечевку.
   - Забрался в пароходный трюм, доплыл до Увека, там его, миленыша, выкатили с бочками на сушу. Зачем, спрашиваю, поехал? Думал, говорит, морское сражение посмотреть. На каком, спрашиваю, море или на озере? А он мне: это военная тайна!
   - Как мог ты, Павлик? - все еще в неусмиримом волнении сказала Аночка, приглаживая его вихры.
   - Я, сознается под конец, решил с военморами жизнь положить за революцию. Вот шлюндрик! Что с ним делать, а?
   - Разве не прав я был? - сказал Извеков. - Зов времени. Дети слышат его лучше взрослых - на фронт, на фронт!
   Павлик оторвался от сестры на чужой голос, стремительно осмотрел и тотчас вспомнил Кирилла. Ободренный его нежданной поддержкой, он с жалобой и вызовом стрельнул золоченым своим взглядом на отца.
   - Кабы я один - еще так. А то все Ванька Красила-мученик. Небось сам увязался на катере, прямо во флотилию, на Коренную. А мне говорит: ты, Пашка, вали на каком ни на есть пароходе до Увека. Флотилия будет там мазут брать, я тебя подберу. Я прождал два дня, а флотилия и не думала на Увек заходить. Нужен ей Увек!
   - Ай-ай, какой тебе несолидный товарищ попался, - серьезно сказал Извеков. - Уж не Ваня ли это Рагозин?
   - А кто же? Ему хорошо. Его все военморы знают!
   - Неужели ты ни капельки не раскаиваешься? - отшатнулась от брата Аночка.
   Он опять опустил голову: самой тяжкой укоризной было ему страдание сестры.
   Так просто отыскался один беглец и, словно по росе, проступил след другого. Кирилл мог быть доволен. Он уже решил прощаться, но Парабукин, сбитый со своей роли благородного отца, обратился к нему довольно высокомерно:
   - Извиняюсь, вы будете театральным сослуживцем моей дочери или что другое?
   - Это сын Веры Никандровны, - сказала Аночка, - ты ведь знаешь, папа.
   Парабукин сразу низвергся из-за облаков на трезвую землю, оправил мешковидную свою толстовку и отозвался с некоторым подобием изысканности:
   - Знаю более по служебному высокому положению. Насколько читаю вашу подпись под разными декретами. А также, как ваш подчиненный, являясь сотрудником утильотдела.
   - Да, я все не соберусь в этот ваш отдел, - сказал Кирилл. - Что там у вас происходит? Вы, говорят, книги уничтожаете?