Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   - Кто это - Арсений Романыч?
   Оба мальчика глядели на Рагозина удивленно.
   - Кто он такой? Почему вы от него утаили, что пошли ко мне?
   - Разве вы не знаете Арсения Романыча? - чуть слышно выговорил Витя.
   - А кто он?
   - Арсений Романыч? Он Дорогомилов.
   Рагозин выскочил из-за стола и остановился посередине кабинета.
   - Дорогомилов? - повторил он, крепко растирая лысину ладонью. Арсений Романович Дорогомилов? Он здесь?
   - Нет, не здесь, - вдруг заспешил Павлик, - он у себя на службе. Мы ему ничего не говорили, потому что он ни за что не хочет идти к вам, и мы пошли одни, вот Витя и я.
   - Не хочет ко мне? Что с ним случилось?
   - С ним еще не случилось. А мы боимся. Потому что к нему приходил военный и грозился выселить из квартиры. И с библиотекой, и со всем.
   - С библиотекой? - почти крикнул Рагозин. - Что за история! Значит, он жив? И все там же, со своей библиотекой? Ну, скажи пожалуйста! Ах, черт!
   Он схватил стул, потом другой, третий, составил их в ряд, взял мальчиков за руки, посадил на крайние стулья и сел посередине.
   - Ну, ребята, рассказывайте все по порядку.
   Рассказывать мальчикам было нечего - они уже все выложили. Они не хотели дать в обиду Арсения Романовича - в этом состояло дело. Зато они знали решительно каждый гвоздик в старом жилище Дорогомилова и о каждом шаге его могли повествовать сколько угодно. И чем дольше они говорили, тем явственнее видел себя Рагозин на диване между книжных полок перелистывающим, в безмолвии, потрепанные страницы или помогающим мыть посуду косматому, всегда слегка возбужденному человеку, который надевал на сюртук клеенчатый фартук и, орудуя мочалкой, критиковал французские социальные утопии с таким пылом, будто они давно осуществились на земле и нанесли ему личный вред. В памяти Рагозина встала отчетливо эта странная фигура в шляпе и несменяемом сюртуке, какой она высилась на берегу в предрассветном лиловом мраке. Рагозин, сидя в лодке, перебирал руками борты скученных дощаников и шлюпок, чтобы неслышно выйти на свободную воду, и уже когда провел лодку под пристанные мостки и обошел липкий от смолы борт пристани, снова последний раз приметил на берегу черный силуэт и над ним прощально размахиваемое круглое пятно шляпы, похожее на живую мишень в ночи. В неведомый путь уносила тогда Рагозина Волга, и он оставлял на произвол неизвестности все родное - Ксану, ожидавшую мальчика, старых друзей, опоясанный подковой холмов незримый спящий город.
   - Скажи пожалуйста, Арсений Романыч все такой же! - повторял он, слушая мальчиков.
   Едва только они появились в кабинете, Рагозин почувствовал, как настойчиво заторкалось сердце. Его больше привлек Павлик - разящим своим взглядом, жизнерадостной рыжизною, вздернутым, как видно, чутким носом. Рагозин все оборачивался к нему со своим восклицанием - скажи пожалуйста! и все думал - похож ли на этого рыжика маленький Рагозин, которого он непременно начнет разыскивать, непременно найдет, вот только немножко бы навести порядок на службе.
   - Сколько тебе лет? - спросил он Павлика.
   - Одиннадцатый. Я старше Вити.
   - Старше Вити, - медленно сказал за ним Рагозин. - И старше еще одного мальчика.
   - Какого?
   - Одного такого... Такого, как ты, - засмеялся Рагозин.
   Он положил руку на его плечо, слегка помял пальцем это худенькое, с острой ключицей ребячье плечо и помолчал. Потом выпрямился, поднимая вместе с собой обоих мальчиков, и расставил по местам стулья.
   - Вот что, друзья, Арсений Романыч может не тревожиться. Никто его не выселит. А если кто обеспокоит, сейчас же прибегите ко мне. Да пусть он тоже зайдет. Скажите - я его хочу видеть. А заупрямится, так я и сам приду!
   Он сложил все их четыре руки в своих и сильно тряхнул, так что оба они вдруг расхохотались.
   Он закрыл за ними дверь и, присев на подоконник, минуту смотрел через распахнутую раму на город. Крыши и верхушки деревьев были остро очерчены слепящим светом, и весь небосвод дышал безжалостным жаром.
   - Нет, - сказал он вслух, отходя от окна, - не половлю больше, наверно, не половлю! Какое там - рыбалка!..
   Павлик, прытко шагая по коридорам, говорил:
   - Попробуй теперь кто тронь Арсения Романыча! Правда?
   - Попробуй тронь! - запальчиво вторил Витя. - Тронешь!
   Они сбегали по людной лестнице, то расходясь, то сближаясь, чтобы не столкнуться со встречными; когда у самого выхода их удержал оклик: "Витя!" - они чуть не налетели на Меркурия Авдеевича.
   Мешков потянул внука за рукав.
   - Ты что здесь?
   - Мы... это самое... - сказал Витя, от смущения оборачиваясь к Павлику.
   - Мы ходили... нас послал Арсений Романыч. В сороковую комнату, воинственно ответил Павлик и тоже потянул к себе Витю, словно беря его под защиту.
   - В сороковую?
   Меркурий Авдеевич кое-как утер вспотевшее лицо.
   - Ну, что он?
   - Кто? - не понял Витя.
   - Да ведь в сороковой-то этой - Рагозин? Как он? Ничего? - с опаской выспрашивал Мешков.
   - Ого! - в восторге дохнул Павлик. - Как бы не так, ничего!
   - Злобен?
   - Еще какой добрый, - сказал посмелевший Витя.
   - Он, кому не надо, не спустит, - сказал Павлик.
   - Эх, младость неразумная! Мне бы на ваше место! - пожалел Меркурий Авдеевич. - Ступай-ка себе, Паша, своей дорогой. Куда тебе надо. А ты, внучок, пойдешь со мной.
   - Зачем?
   - Покажешь мне эту самую сороковую комнату. Да подождешь, пока я оттуда выйду... Коли выйду...
   Он повел Витю за руку.
   Ожидая в приемной, когда пригласят, он снял свою соломенную, в прошлом шоколадную, а теперь сиреневую шляпу и дал ее держать Вите. Ему хотелось расспросить внука подробнее, но во рту пересохло, то ли от жары, то ли от волнения, и невозможно было отвлечь внимание от двери, которая вот-вот должна была его поглотить. Витя скучал и, не вытерпев, жалостно проскулил:
   - Дедушка, я пойду-у...
   Но дедушка только потряс головой и сжал его пальцы на шляпе, чтобы он ею не вертел.
   И вот произнесено до странности чуждо прозвучавшее имя:
   - Гражданин Мешков.
   Он подскакивает на скамье и меленько перебирает ненадежными в коленях ногами. Остановившись при входе, он низко кланяется туда, где виден стол. Это он обдумал раньше: голова не отвалится. Если Рагозин его узнает, то глядишь - поклон придется по душе: ага, подумает он, Мешков-то покорился! Если не узнает, скажет: ишь ведь какие все-таки эти канальи купцы благовоспитанные!
   - Пожалуйте, присаживайтесь, - слышит он и не может не изумиться: до чего вежливо, до чего обходительно - уж не изменил ли в самом деле слух?
   Рагозин следит за Мешковым без напряжения, словно бы утомленно преодолевая посторонние мысли. Но глаза его ясно светятся под насупленными бровями. Он знает, кто перед ним. Стараясь сломить произвол бесконечных запутанных дел, он прорубает в нем свои плановые главные направления, как просеки в тайге. Это тоже его долг и его привычка - вмешательство в события. Он не хочет плыть с потоком, он либо режет его поперек, либо круто берет против воды. Прочитывая списки владельцев сейфов, Рагозин наткнулся на фамилию Мешкова, вспомнил не слишком обширное, но плотное хозяйство Меркурия Авдеевича и вызвал его в числе первых собственников, былые богатства которых собирался проверить.
   "Не тот, нет, уже не тот, что прежде", - думает Рагозин, всматриваясь в осунувшееся, будто безлюбовно запущенное лицо Мешкова, и напрямик говорит:
   - Мы ведь с вами знакомы.
   - Да что вы? - удивляется Меркурий Авдеевич.
   - Помните, у вас в надворном флигеле стоял квартирант Петр Петрович?
   - Петр Петрович? Батюшки! Да неужто это вы?
   Мешков приподнимает руки так, что правая оказывается над столом, примерно с курсом на середину, где могла бы встретиться с неподвижной рукой Рагозина, если бы тот пожелал ею шевельнуть. Меркурий Авдеевич на секунду замирает в положении парящей птицы, прикидывая в уме - захочет или не захочет старый знакомец поздороваться, и уже намеревается сложить неуверенные свои крылья, но Рагозин, наклонившись, захватывает его пальцы и коротко пожимает. Видно, все-таки дружелюбного склада человек. Да и речь такая располагающая:
   - Да, понимаете ли, какая история. Меняются времена.
   - Истинные слова, Петр Петрович. Меняются. А вы, значит, слава богу, здравствуете? Мы-то думали про вас, думали...
   - Да неужели думали? - тоненько усмехнулся Рагозин, подвигая вверх один ус. - Это в каком таком рассуждении думали?
   - С супругой с моей, покойницей, о вас нет-нет да и потужим: хороший, скажем, бывало, человек, Петр Петрович, справедливый.
   - Умерла, значит, супруга? - мимолетно говорит Рагозин и прибавляет: Моя вот тоже.
   - Да что вы! - поражается Мешков. - Такая была славная женщина. Мы ведь страсть как тогда по ней убивались.
   - Убивались? - сурово спрашивает Рагозин.
   - А как же? Увели-то ведь ее тяжелой. Должна ведь была наследника вам принести. Может, и родила? Не слышали?
   - Не слышал, - еще суровее и как-то слишком врастяжку отвечает Рагозин, но сразу затвердевшим голосом словно подмененного человека произносит: - Вызвал я вас, чтобы опросить насчет капиталов. Финансовый отдел интересуется общей суммой вашей собственности.
   - Интересуется? - переговаривает Мешков вдруг почти с заигрыванием. Чего же теперь интересоваться? Капиталы-то не у меня.
   - Вы держали бумаги в сейфе?
   - Точно так. В сейфе Волжско-Камского банка.
   - При изъятии у вас было обнаружено бумаг в общей сложности на двести двадцать тысяч?
   - Двести двадцать одну пятьсот.
   - И вы показали, что этим исчерпывается весь ваш капитал?
   - Именно, что исчерпывается.
   - Но у вас была еще лавка? Магазин на Верхнем базаре, москательный будто? Из чего собственно образовался ваш капитал в бумагах?
   - Вот из этой самой лавки и образовался.
   - То есть как?
   - То есть так, что лавка была продана, а бумаги куплены.
   Мешков говорил в разочарованном и даже оскорбленном тоне. Утрата первоначальной темы, обещавшей установить в разговоре доверительность, огорчила его, а размышления о потере состояния вызвали колючую досаду.
   - Вы не обижайтесь, что я ворошу ваше счетоводство, - с улыбкой сказал Рагозин, словно читая в душе Меркурия Авдеевича. - Только вам придется поделиться со мной попространнее.
   - Да уж с меня все сняли, до исподних - чем же еще делиться?
   - Не так жестко, не так жестко, - мягко придержал Рагозин.
   - Вы задайте вопросы, Петр Петрович, я отвечать не отказываюсь. Только не меня корить жесткостью.
   - Чувствую. Но и вы чувствуйте, что я пригласил вас не пререкаться. Расскажите, в чем состояла ваша собственность - денежная, недвижимая, товарная. Да поточнее. Все будет проверено.
   - Извольте, - уступчиво согласился Мешков. - Мне таить нечего. В шестнадцатом году торговые дела, вам известно, как покосились, и мало стало надежды, что поправятся. Под влиянием этого беспокойства решил я лавку ликвидировать и скоро продал ее. Выручил я больше, чем ожидал, - сто восемьдесят тысяч. Но это оттого, что деньги стали совсем не те, против довоенных. Еще перед этим уступил я одному купцу ночлежный дом, да лабаз у меня был, канатный амбар, если помните. Гнилье одно, на слом пошло. Деньгами до этого у меня ничего не было, все в обороте. Так и получилось, что перед самой революцией привел я все хозяйство к общему знаменателю.
   - А знаменателем что было? Банк? - спросил Рагозин.
   - Точно так. Банк.
   - У вас ведь еще городское место было, земля?
   - Место было, верно. Да на месте ничего не было. А теперь и места нет. Земля-то стала государственной?
   - Ну, а дом?
   - Что же дом, Петр Петрович? Дом отошел по муниципализации.
   - Ну, а вот в сейфе вашем ничего не оказалось, кроме "Займа свободы". Что же, вы до революции обращали все в деньги, а потом все деньги так в один заем и вбухали?
   - Все до копейки, - вздохнул Мешков и основательно, как после бани, утерся платком.
   - Почему же этакое безрассудство? Все деньги - в одну эту "свободу", а?
   - Я вам сознаюсь, Петр Петрович. Меня взяли уважением. Уважение мне было оказано такое, что я из рук кормовую лопатку выронил. Директор банка напустил на меня мороку, будто только он сам да я с ним - люди деловые, дальновидные. После революции должна была будто прийти победа над германцем, а за победой - подъем коммерческих дел. "Свобода" непременно укоренится, и с новым займом никакие бумаги, наипаче деньги, не пойдут в сравнение. Мы с вами, Меркурий Авдеевич, сказал директор, на процентах с "Займа свободы" как на граните будем стоять... Вот и стоим!
   - На "свободе", значит, просчитались? - улыбнулся Рагозин. - Керенский подвел?
   - Вам виднее, Петр Петрович, кто подвел. Я в политике не разбираюсь.
   Они сосредоточенно замолчали. Вдруг отчетливо, но гораздо тише прежнего, Рагозин сказал:
   - А я в политике малость разбираюсь... Золотом у вас ничего не было?
   Он в упор глядел на Мешкова.
   Меркурий Авдеевич развел руками.
   - Ваша власть, хоть матрасы вспорите.
   - Ну, - сказал Рагозин и поднялся, - матрасы ваши ни к чему, а книги банковские у нас в руках, они скажут, все ли так обстояло, как вы докладываете. Пока я вас не задерживаю.
   Наполовину тоже поднявшись, Мешков, однако, не распрямился, а так полусогбенно и спросил:
   - А потом что же - задержите?
   - Нет, почему же, если вы на все ответили откровенно?
   - Петр Петрович! Как на духу! Да и что от вас скроешь? Вы вон на мне все подоплеки вывернули: и ренту мою, и дом, и лавку припомнили. Да и зачем мне вас подводить? Я от вас худого не видел, а к вам всегда с симпатией.
   - Ладно, ладно, - кивнул Рагозин.
   - Правду говорю. Никогда о вас слова обидного не проронил. А ведь сколько из-за вас пострадать от охранки пришлось, когда в моем доме подполье обнаружили, а вы скрылись...
   - Пострадали? От охранки пострадали? - с неожиданным хохотом перебил Рагозин. - Из-за меня, грешника? Эка вы, бедняга!
   Он хохотал, то отталкиваясь от стола кулаками, то наваливаясь ими на край, и слезы истового веселья лучились в его сжатых глазах.
   - Я вас, выходит, тоже... тоже подвел! - выталкивал он со смехом. - Не один... Керенский!
   И у Мешкова будто блеснули слезы, но жар отхлынул с его лица, он стоял изжелта-бледный, все еще преклоненный, высоко вздернув потерявшие грозу брови.
   Тут постучали в дверь, и Рагозин крикнул:
   - Да, да! Заходите... Не думал не гадал, а подвел, что поделаешь! продолжал он раскачиваться, смеясь.
   Вошли двое мужчин с пиджаками через руку, в узеньких поясках, похожие на теннисистов, и девушка в белой блузке и короткой шотландковой юбке. Открыв дверь, они словно впустили в комнату добрый пай уличного горячего света - так вспыхнули в кабинете их рубашки, на одном голубая, на другом персиковая, чертовски утонченного оттенка, и даже гладко бритые лица мужчин были как-то по-особому светоносны. В том, как пришедшие поклонились и стали близиться к столу, заключалось соединение почтительности с уверенностью в самой, однако, благородной пропорции. Рагозин, еще не переключившись со смеха на другой лад, успел себе отметить: ишь, вальяжные! - и сказал Мешкову:
   - Все-таки я вас меньше подвел, чем "Заем свободы", ей-богу. Давайте на том кончим.
   Но Меркурий Авдеевич будто не вполне внял этому отпущению. Нечто отдаленно обидное почудилось ему в посетителях, которые не дали довести визит до какого-нибудь смягченного конца. И сейчас же он услышал знакомую атласную распевку:
   - Артист Цветухин, - проговорил человек в голубой рубашке и, указывая на персиковую, добавил: - Пастухов. - А потом притронулся к голому локтю девушки и сказал пониже: - Моя ученица.
   - А, как же! - ответил Рагозин и пригласил садиться, показав и на тот стул, у которого еще стоял Мешков, точно Меркурий Авдеевич вовсе не мог собою отнять никакого пространства.
   Наступила маленькая пауза, пока рассаживались, и Мешкову пришлось отшагнуть в сторону, чтобы уступить Пастухову дорогу к стулу. Они совсем близко сошлись, и Меркурия Авдеевича осенило некоторое посмеление.
   - Запамятовали? - спросил он у Пастухова.
   Александр Владимирович, в момент самооткровенности, давно признал, что хорошо припоминает только тех знакомых, в которых у него могла быть нужда. А Мешкова он и правда забыл. Помигав на него, он оборотился к Рагозину, как бы спрашивая - какая цена этой захудалой бороденке? Рагозин решил дело недвусмысленно: он мотнул Мешкову головой и сказал:
   - До свиданья. Я вызову вас, если понадобится.
   Мешков поклонился в ответ Петру Петровичу, а затем поднял голову и остро глянул на Пастухова из-под бровей, снова обретших обычную свою грозу.
   - Сравняли теперь знатных с незнатными, - выговорил он в глубокой укоризне, - пора гонор за пазуху спрятать. Учитесь у них (он повел бровями на Рагозина). Поважнее вас будут...
   Тогда вдруг к нему подошла девушка.
   - Здравствуйте, Меркурий Авдеевич. Я вас, простите, только сейчас узнала. Я - Аня Парабукина.
   Он негромко и непонятно хмыкнул, точно ему помешала внезапная хрипота, и осторожно потряс в своей пригоршне ее длинноватую тонкую руку. С ним сейчас же поздоровался Цветухин, немного сконфуженно наклонил голову Пастухов, и все безмолвно смотрели ему в спину, пока он, пошатываясь, не исчез из комнаты.
   - Вот, товарищ Рагозин, - заговорил Цветухин проникновенным голосом, мы к вам по важному делу. Нам встретился на улице Александр Владимирович, и я его пригласил себе в союзники.
   - Слушаю.
   - Позвольте без предисловий, чтобы, как говорится, взять быка за рога.
   - Попытайтесь... - прищурился Рагозин.
   - В том смысле, чтобы сразу деловым образом...
   - Понимаю.
   - Видите ли, мной организована в городе драматическая студия, которая...
   В эту минуту распахнулась дверь, и Кирилл Извеков крикнул из приемной через всю комнату:
   - Петр Петрович, можешь ко мне в кабинет, на два слова?
   - Заходи, заходи, - ответил Рагозин, кругло обводя рукой своих посетителей, - видишь, у меня...
   Но Кирилл уже разглядел гостей и сразу вошел.
   - Целый клуб, - сказал он, прикрыв пальцами улыбку, и, направляясь к Аночке, сбавил шаг.
   Цветухин смотрел, как Аночка здоровалась с Извековым: она, по гимназической выучке, еще не могла спокойно усидеть, когда к ней подходил старший. Но тут сдержала себя и, может быть, поэтому дала руку с преувеличенной женственной грацией.
   Цветухин сказал Пастухову:
   - Это тот товарищ Извеков, который был тогда - помнишь? - мальчиком.
   - Ну, уж не таким мальчиком, - вскользь бросил Кирилл, отходя за стол, к Рагозину. - Что тут у вас?
   Петр Петрович сказал со смешком:
   - Видно, ходит молва, что я рогат: пришли меня взять за рога.
   Цветухин принял смешок за добрый знак.
   - Втроем-то как-нибудь осилим? А может, и товарищ Извеков поддержит? Я насчет нашей студии. Полагаю, не трудно догадаться, о чем мы хотим просить.
   - Не знаю, как товарищу Извекову... а мне не очень трудно.
   - Воображаю! - улыбнулся Цветухин. - К вам все приходят не иначе как с большими запросами. Но мы, люди искусства, привыкли, как говорится, по шпалам пешочком.
   Рагозин протянул руку:
   - Смета с вами?
   - Смету мы немедленно представим - как только получим первое ассигнование. Мы хотели бы в принципе договориться о тех суммах...
   - Вон ведь что! - рассмеялся Рагозин, не давая Цветухину досказать. Вынь да положь денежки. Найдем, как истратить! У вас, что же, и на смету финансов не хватило? Вы при отделе искусств, что ли, находитесь?
   - Нет, мы, так сказать, самостоятельны. Вернее, мы считаемся кружком при гарнизоне, в красноармейском клубе.
   - Так ведь у Красной Армии на всякое дело есть свои ассигновки. При чем тут я?
   - Дело в том, что... - собрался с духом продолжать Егор Павлович, но Рагозин все перебивал.
   - Чем, собственно, вы занимаетесь, ваша эта студия?
   - Мы... драматическая студия.
   - Что же вы такое делаете?
   - Мы... естественно, играем, - пожал плечами несколько задетый Цветухин.
   - Ну, понятно. А для кого, для чего?
   - Играем? Разумеется, для зрителя... чтобы зритель... Надо сказать, как студия, мы преследуем главным образом воспитательную цель. Но...
   - То есть воспитание зрителя? Так?
   - Само собой. Однако сначала мы учим, образовываем, создаем будущих исполнителей, ну, актеров, вот - актрис...
   Цветухин взглянул на Аночку, не столько чтобы продемонстрировать, каких актрис он создает, сколько призвать ее к совместному наступлению.
   Пастухов, сперва безучастный и немного напыщенный, все больше начинал развлекаться, с любопытством ожидая, к чему приведет эта канитель. Интерес его сосредоточился преимущественно на Егоре Павловиче, словно его забавляло, что тот натолкнулся на афронт.
   - Но вы получаете деньги от клуба? - не унимался Рагозин.
   - Клуб согласен давать на обычные занятия кружка. Но нам нужна оплата актерского труда, всей нашей работы в целом.
   - Я понял - у вас ученики? О какой же оплате речь? Руководителей, да?
   Цветухин встал. Он решил заставить наконец себя слушать. Он был внушителен.
   - Я должен сказать о наших основных целях. Это революционные цели, и вы к ним отнесетесь, я убежден, с уважением.
   Он метнул сердитый взор на Пастухова, осуждая его позицию наблюдателя.
   - Основная идея моя - создание революционного театра. Что я под этим понимаю? Актер носит в себе лишь то, что есть в зрителе. Каков зритель, таков актер. Зритель мечтает, и актер полон полета в неизведанное. Зритель подавлен буднями, и актер ползет с ним по низинкам. Забурлит у зрителя страсть - тогда и актера не удержать от экзальтации. Для того чтобы эта гармония между зрителем и актером прозвучала, театр должен быть свободен от предвзятостей. Мы объявляем войну рутине, условностям, всяческой старинке. Громоздкий, вросший в землю театр из храма искусства давно стал его тюрьмой. Сценические традиции стали оковами актера. Мы хотим вывести искусство из тюрьмы и вернуть его в храм. Мы разбиваем цепи на руках и ногах актера. Наш храм будет походным. Наш актер будет в вечном движении. Он будет зеркалом жизни. Сейчас мир объят огнем, и не время представлять в театре домашние сценки. Наша цель - душевная буря на сцене, отвечающая буре страстей в жизни!
   Цветухин припечатал рот нижней губой, сел, но и сидя будто все еще стоял - так распрямился и возрос весь его стан.
   Рагозин сказал мягко:
   - Отвлеченно немножко... Как вы все это... практически-то, а?
   - Практика родится из наших убеждений, - по-прежнему на высокой ноте продолжал Цветухин и повел рукой на Аночку, - а наши убеждения - молодость. Мы, профессиональные актеры, обучаем молодежь только технике. Молодежь делает главное: она учит нас своей вере в жизнь и революцию.
   - Вы тоже участвуете в этой студии? - неожиданно спросил Извеков у Пастухова.
   Александр Владимирович подождал с ответом, точно желая отделить свое слово ото всего, что было сказано.
   - Нет. Я здесь новый человек. Студия возникла без меня. Но эти идеи, до известной степени, для меня не новы.
   - И вы разделяете их?
   - Я согласен, что Егор Павлович несколько отвлеченно высказался. Практически дело идет о молодом передвижном театре. По-моему, мысль следует поддержать. Я, впрочем, не вижу, чтобы она заключала в себе угрозу старому бедняге - традиционному театру.
   - Посмотрим! - воинственно заметил Цветухин.
   - Это мое мнение, и я не хочу возражать. Наоборот, я вполне поддерживаю... живое начинание с таким талантливым руководителем, как Егор Павлыч. Хотя, говорю, не вижу в самой мысли какой-нибудь театральной революции.
   - Ну, конечно, где нам тягаться с тобой по части революции! - шутливо сбормотал Цветухин и остановил себя, и тотчас увидел, что поздно жалеть, потому что Извеков сразу же, как подсказку, перехватил его слова:
   - Да, я читал. Вы, оказывается, участвовали в революции? Вы какой партии?
   Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу:
   - Я никогда не принадлежал к партиям.
   - Но были в подполье?
   - Нет, - сказал Пастухов решительно.
   - Это утка? - спросил Извеков.
   Пастухов немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил раскаяние Цветухина, тотчас смыл ладонью со своих губ недовольство и неслышно засмеялся.
   - Эмбрион утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка подозревала в распространении ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все. Вы ведь, кажется, печатали листовки?
   - Вы были арестованы? - в свою очередь, спросил Рагозин.
   - Нет, обошлось допросами.
   - Но все-таки, значит, пострадали?
   Рагозин внезапно расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал, вытирая кулаком слезы, так искренне, что рассмешил Аночку, и тогда все заулыбались.
   - У меня такой день, - качал он головой. - Ко мне всегда приходят пострадавшие от Рагозина. А нынче, кто ни придет, оказывается пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин!
   Он вдруг серьезно посмотрел на Кирилла:
   - Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня.
   - Тут ты можешь быть спокоен, - так же серьезно отозвался Кирилл и обратился к Пастухову: - Мне интересно, вы действительно не находите ничего революционного в работе студии?
   - Ничего, - с чувством реванша отрезал Александр Владимирович. Обыкновенный кружок начинающих любителей. Тот же занавес, те же ходули. Только что нет своего театра, где играть.
   - Ну и союзничка вы себе отыскали! - прищуриваясь на Цветухина, опять засмеялся Рагозин.
   - К сожалению, я ошибся, - с негодованием ответил Егор Павлович.
   - Я обещал поддержать твою просьбу о деньгах, а вовсе не твои принципы.
   - Александр Владимирович! - с горячей болью вырвалось у Аночки. - Уж лучше бы вы молчали!
   Она вся устремилась вперед, сжав крепко руки, будто удерживая себя, чтобы не вскочить. Кирилл, взглянув на нее, резко отошел от стола и пристроился на подоконник, наблюдая оттуда Пастухова, который тотчас распалился: