Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

   Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся.
   - Что же получилось? - повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев.
   - Получилась ошибка... - отвечая тоже легкой улыбкой, сказал Зубинский.
   - Не ошибка, а преступление, - суровее проговорил Извеков.
   - Если преступление, то не мое.
   - Чье же? Яснее.
   - Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал преступления.
   - Вы обвиняете Шубникова?
   - У меня нет оснований.
   - Вы давно знакомы с ним?
   - Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлекся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен.
   - Он спортсмен! - вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой.
   - Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овес стекла.
   - Однако ведь испортил? - спросил Извеков.
   - Может, он, правда, пожалел "бенца", - будто между прочим предположил Зубинский. - Боялся, поди, что на фронте машина погибнет.
   - Понятно, - еще более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте.
   Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча.
   - Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке!
   - По-моему, ясно, - сказал военком.
   Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского.
   Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесенном самим обвиняемым. Виктор Семенович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос - повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идет о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своем сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении:
   - Как такое - судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет!
   Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал:
   - Никогда не был! Освобожден по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите.
   Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались.
   Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал:
   - У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде?
   - Врет! - вскричал Шубников, замахав руками. - Он все врет! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове... я говорю, правильный суд может быть только в городе. Там свидетели. Они скажут, кто у нас первый автомобилист!
   - А кто? - спросил член исполкома.
   - А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто!
   - Зубинский, значит, не понимает в автомобилях?
   - Он в портных понимает! - с презрением вырвалось у Шубникова, но он осекся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: - Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться.
   Не отводя взора от Извекова, он блаженно ухмыльнулся:
   - Бывает, человек не автомобилист, а в моторе разбирается. Может, и Зубинский так же вот... Он для меня загадочный.
   - Вы спортом занимались на собственном "бенце"? - спросил член исполкома.
   Шубников обернулся на дверь, подумал.
   - На разных марках.
   - "Бенц", который вы поломали, принадлежал прежде вам?
   - Я не ломал. Зачем ломать? И марка по-настоящему не "бенц", а "мерседес-бенц", если вы спортом занимались.
   - Отвечайте на вопрос: это ваш "бенц"? - спросил Извеков.
   - Не мой, а советский, - опять поднял голос Шубников. - Зубинский, что ли, наговорил? Ну да, был мой. Был мой, ходил, как часы Мозера.
   - А потом вы его испортили?
   - Я! Все я, я! Без меня было бы у саратовского Совета кладбище, а не гараж. На мне на одном все ремонты, а говорят - я ломаю. Я советскую собственность поддерживаю. Советская собственность живет короче частной в четыре раза. Это статистика установила, если хотите знать. Я предупреждал товарища комиссара, когда выезжали, что мотор изношенный. Кто износил? Я, что ли? Я нанялся в гараж жизнь советской собственности поддерживать. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как с советской собственностью...
   - Остановитесь, - перебил Извеков. - Зубинский показал, что вы вынули прерыватель, чтобы сделать машину негодной для похода.
   - Зубинский врет! Он фанфарон, разве вы не видели? - закричал Шубников, наскоро вытирая ладонью рот. - Он ни черта не понимает в моторе, а говорит, что я там что-то сделал. Врет!
   - Он не понимает в моторе и, стало быть, не мог вынуть прерывателя, продолжал Извеков. - Значит, он правильно показал на вас. Признаете вы себя виновным?
   Шубников огляделся, на один миг застыл, потом начал чаще и чаще обжимать губы рукой, как будто ему мешало говорить слюнотечение. Глаза его потемнели.
   - Раз вы сами не отвечаете, зачем вы это сделали, тогда нам остается положиться на Зубинского. Он показал, что вы намеревались уберечь свою бывшую собственность и для этого вывели мотор из строя. Ответьте теперь: вы собирались затем дезертировать, да?
   - Ну, ладно, - тихо произнес Шубников и тряхнул головой. - Ладно. Зубинский наврал, чтобы меня потопить. Он думает, если я из купцов, так мне не поверят. Ладно. Он тоже не пролетарий. Ладно.
   - Говорите яснее.
   - Я говорю ясно, - громче, но малораздельно сказал Шубников. - Как на присяге. Перед Евангелием. И прошу записать. Хоть карандашом, все равно. Записывайте.
   Он расстегнул ворот рубашки. На губах его двумя белыми точками показалась густая слюна. Он дышал громко, и слова вырывались скороговоркой.
   - Зубинский хотел перебежать к белым. Я не хотел. Он угрожал, сказал, что пустит мне в затылок пулю. И что никто не узнает. Сказал, что на машине можно в одну ночь докатить до белых.
   - Когда он это сказал? - спросил Извеков.
   - На остановке. На последней. Он узнал в деревне, что в Пензе белые. Мужики уже ждут. Когда мы стояли у деревни, они сказали. И что идут на Саратов. Все кончено с красными, сказали ему мужики.
   - Кто идет на Саратов?
   - Мироновцы. Он не успел толком пересказать. Торопился. Сказал, что рассуждать поздно. Вот и все. Все он. Зубинский. Вот, теперь пусть.
   Шубников вздохнул на всю избу.
   - И он велел вам вынуть прерыватель?
   - Он сказал: ты ковырни там, что надо.
   - И вы вынули прерыватель?
   - Товарищи! - вскрикнул Шубников. - Товарищ Извеков! Как вы можете говорить, будто я вынул! Это под револьвером, под страхом смерти! Да разве я волен был вынуть или не вынуть?
   - Вы вольны были вовремя заявить мне об измене, - сказал Кирилл. Когда Зубинский ушел на станцию, он был больше не опасен для вас.
   - Так ведь Зубинский унес с собой на станцию прерыватель в кармане! с отчаянием воскликнул Шубников.
   На мгновение все смолкли.
   - Но вы обманывали меня и покрывали Зубинского, - сказал Кирилл.
   Шубников наклонился, словно готовясь упасть на колени.
   - Виноват. В этом виноват. Побоялся. Не думал, что вы, товарищ Извеков, великодушно поверите. Все равно, думал, из личных наших отношений не захотите простить.
   - О каких отношениях вы? - жестко сказал Кирилл, и лицо его стало медленно желтеть.
   Опять оба члена тройки пристально посмотрели на него.
   - Не буду же я в данном обществе рассказывать, - пробормотал Шубников со своей простецко покорной улыбочкой.
   - Вы еще наглец к тому же! - не выдержал Извеков. - Признаете ли вы, что у вас с Зубинским был сговор в Саратове - перебежать к белым?
   Шубников вытянул руки, словно обороняясь, и на миг остался в этой позе:
   - Нет, нет, не предумышленно! То, что я здесь показал, - святая правда. Жертва чрезвычайной обстановки. Действовал под угрозой. И все. Сам никогда бы на это не пошел. Я - человек слова. Раз взялся служить Советской власти, значит, служу.
   Военком сказал мрачно:
   - По-моему, ясно. Обвиняемый умышленно привел машину в негодность и признался, что сделал это своими руками.
   - То есть как - своими? Моими руками насильник действовал! Никак не я! Я жертвой сделался! За какую вину меня на одну доску с Зубинским ставите?
   - Вы узнаете из приговора, за какую вину отвечаете, - сказал Кирилл и взглянул на конвойного. - Уведите его.
   - Как из приговора?! - захлебываясь и налегая на стол, выдохнул Шубников. - Из приговора поздно! Я хочу сейчас. Чтобы очевидно, чья вина. Если меня преступником выставляют, я требую очной ставки!
   - Я полагаю - излишне? - обратился Кирилл к членам тройки.
   - Излишне? - на неожиданной истеричной ноте вскрикнул Шубников. - Что ж, выходит, Шубникова жизнь излишняя? Вам-то она, товарищ Извеков, наверное, всегда была излишня! Не можете мне Лизу простить! Теперь я к вам в руки попал, да? Выместить злобу решили, да?
   - Я вас заставлю молчать! - тихо перебил его вопли Кирилл.
   - Рот мне затыкаете, а? Из личной ненависти, а? Не-ет! Не на такого напали!
   Шубников рванул на себе и отодрал ворот рубахи. Губы его дергались, взгляд блуждал мрачно. Вдруг он закатил глаза, взвизгнул и, побелевший, не сгибая колен, со всего роста повалился на пол. Его начало корчить, голова запрокинулась, дыхание почти остановилось, только изредка выталкивал он кряхтящие стоны. Бумажки высыпались у него из-за пазухи и усеяли половицы.
   Все встали и молча смотрели за ним. Военком не спеша скрутил цигарку, закурил и, подымливая, косил глазом на искажаемое гримасами лицо Шубникова.
   - Может, его - на воздух? - спросил взволнованный Извеков.
   Ему не отозвались, и еще минуты две, так же молча, все продолжали наблюдать припадок. Потом, в спокойствии, но немного брезгливо, военком сказал:
   - Такие нам знакомы. Есть, которые гораздо натуральнее работают. Даже врачи затрудняются.
   Он отошел к окну, полуобернул назад голову и сквозь дым процедил:
   - Вставайте, Шубников. Все ясно.
   Но Виктор Семенович забился еще сильнее.
   - Оттащите его в сени, - приказал Извеков, и конвоир приставил винтовку к косяку, подхватил Шубникова под мышки и выволок его из горницы.
   В начавшемся после этого совещании вся тройка единодушно признала, что вина Шубникова установлена полностью тем, что он один физически выполнил акт саботажа. Что же касалось Зубинского, то соучастие его в деле устанавливалось лишь косвенно свидетельством Извекова о разговоре Зубинского с Шубниковым в момент совершения вредительства. Показания Шубникова на Зубинского могли быть продиктованы стремлением облегчить свою вину. Не исключалась даже и клевета, как месть за то, что Зубинский выдал Шубникова. Кроме недостаточности улик против Зубинского (в виновности которого тоже никто не сомневался), возникла опаска, что за человеком такого пошиба мог тянуться хвост других преступлений и что скорое решение помешает их раскрытию. Постановили поэтому дело Зубинского выделить и, если позволят обстоятельства, препроводить арестованного в Саратов.
   В совещании не проявилось никаких разногласий, и уже встал вопрос о мере наказания, когда вдруг Извеков заявил, что он примет те предложения, которые будут на этот счет сделаны, но подписать приговор Шубникову отказывается.
   Произнося это слово - отказываюсь, - Кирилл был готов встретить изумление. Но как только оба члена тройки смолкли, он невольно опустил взгляд и притих так же, как они. Потом он превозмог себя и, не дожидаясь расспросов, прибавил:
   - Должен отказаться по личным мотивам.
   Но слова его не разрешили, а как будто еще затянули тяжелое безмолвие.
   - Вы оба слышали, Шубников утверждал, будто я свожу с ним личные счеты. Я не хочу, чтобы у вас или у кого бы то ни было осталась тень подозрения, что это так.
   - Но ведь ты судил? - сказал наконец военком.
   - Я не мог предвидеть, что мое право судьи будет подвергнуто сомнению. В сущности, подсудимым сделан отвод судье.
   - Хе! - усмехнулся член исполкома. - Какое тебе дело до этакого отвода? Контрреволюционеры отводят всю революцию.
   - Я не о признании нашего права белогвардейцами. Но революционер должен быть вне подозрений, что действует хотя бы косвенно из личных мотивов.
   - Да что у тебя с ним, любовные дела? - бесцеремонно спросил военком.
   Как всегда, смуглость Кирилла, если он бледнел, переходила в желтизну и сейчас приняла даже зеленоватый оттенок. Глаза его необычно вспыхнули.
   - Вот именно, - сказал он, нажимая на каждый слог.
   - Жену увел? О Лизе-то говорил, а?
   - Это лишний разговор.
   - Да ты что, против высшей меры, что ль? - воскликнул член исполкома.
   Кирилл отошел к окну. Оба товарища повернули следом за ним головы, и все увидели, как через улицу конвойный повел Шубникова, довольно бойко маршировавшего.
   - Вон твой подзащитный, здоровехонек! - сказал военком.
   Кирилл быстро обернулся:
   - Я защищаю не его, а всех нас против него!
   - Хочешь выйти с чистыми руками?
   - Разве вы делаете не чистое дело? Но чистоту дела угрожают запятнать кривотолки подлеца. И я не имею права это допустить.
   - Словом, уклоняешься, - чуть язвительно заметил член исполкома, поддаешься на провокацию.
   Кирилл шагнул к двери, взялся за скобку.
   - Если хотите, пусть моим поступком займется партия... Против ли я высшей меры? Нет. Считаю, что другой применить нельзя. Но подписи моей под приговором Шубникову не будет.
   Он стукнул носком сапога по двери и вышел.
   Оглядевшись, он, кроме связного красноармейца, сидевшего на крыльце, нигде не заметил людей из роты - дворы, улица, дальние холмы за деревней были пусты. Он перешел дорогу, миновал две-три избы и очутился перед садом с разваленным плетнем. Он вошел в сад.
   Тут никто не хозяйствовал. Среди заросших осотом лунок корягами торчали когда-то расколотые тяжестью плодов стволы яблонь; в междурядьях кусты крыжовника зло топорщили свои колючие плети, увитые цветущим белым вьюнком.
   Кирилл остановился перед сломанной яблоней. Обломок молодого ствола вышиной по грудь нес на себе большую ветвь, простертую, точно человеческая рука, вбок и кверху и страстно засыпанную листом. На одной половине ствола древесина была совсем обнажена и уже засыхала, на другой - лента коры подогнула свои края внутрь, силясь плотно прикрыть еще живую часть ствола.
   Кирилл положил руку на мозолистый слом дерева. Ему казалось, что все внимание сосредоточилось на мельчайших впечатлениях, которые давал заброшенный сад. Но за поверхностью этих впечатлений непрерывно работала мысль о том, не уступил ли он мимолетной слабости и не правы ли его товарищи, говоря, что он уклонился от выполнения долга. Кому-то он должен будет дать отчет в своем поступке. Кто-то будет его судьей, как он был судьей Шубникова.
   С необыкновенной яркостью увидел Кирилл направленный на него взор Аночки. Конечно, она, может быть, не скажет, но непременно подумает, что Кирилл ненавидел личной ненавистью мужа Лизы. Может, придется встретиться в жизни с самой Лизой. И она, наверное, не скажет Кириллу, но подумает: это он отправил на тот свет отца моего мальчика. И мать Кирилла тоже, может быть, промолчит, но отведет глаза в сторону и подумает: было бы лучше Кириллу не порождать молвы, что он мог действовать из личных побуждений. А разве у тех же товарищей, которые разбирали с ним дело Шубникова, не останется в памяти, что в это дело замешалась какая-то интимная история Извекова? Любовная история, как выразился военком, то есть что-то недоступное постороннему глазу, скрытое, потайное.
   Но неужели факт неподписания приговора имеет какой-нибудь смысл, кроме чисто внешнего? Шубников сам себе вынес приговор своим преступлением. Кирилл со всей глубиной убежденности находит правильной для Шубникова высшую меру наказания. Меняется ли что-нибудь по существу от того, что Кирилл не даст своей подписи? Да, меняется многое. Меняется то, что отказом подписать приговор Кирилл разоблачает клевету, будто Шубников - его жертва. Разоблачается ложь, которая стремится нанести вред солдату революции, значит, самой революции. Нет, нет, Кирилл прав!
   Внезапное предположение обеспокоило Кирилла: а что, если Шубников останется жить? Ведь могут же судьи применить более мягкую меру наказания? Не будет ли тогда Шубников торжествовать, что его провокация увенчалась успехом?
   Кирилл туго зажал в кулаке обломанный ствол яблони. Ощущение руки вернуло его к внешнему миру. Он опять оглядел засыпанную сырым листом ветвь. Странно было, с какой жаждой жизни эту ветвь простирал к небу жалкий обломок ствола. Дерево было обречено на гибель, но с тем более жгучей страстью цеплялось оно за существованье и последней, уродливой лентой коры, почти уже с невероятной силой обилия, питало, насыщало единственную еще пышную ветвь. Выживет ли она? Нет. Какой-то крошечный срок она еще будет набирать новые почки, высасывая свои остаточные соки, когда уже омертвеет и превратится в полено исковерканный ствол. Потом она сбросит с себя пожухшие листья, чтобы никогда больше не зазеленеть. Если уж нужно возрождать такой полуумерший сад, то первым делом надо выкорчевывать старые пни и поднимать заново всю землю.
   Кирилл сказал вслух:
   - Нет, конечно, присудят к высшей мере...
   Вдруг он услышал сухой выстрел.
   Он осмотрелся. Позади соседнего с садом двора он увидел амбар и перед ним - красноармейца с винтовкой, который, в необычайной спешке, бросился к двери амбара и начал вытягивать засов. В ту же секунду Кириллу пришла на ум догадка, что в амбаре содержатся арестованные - в этом направлении конвойный повел Шубникова после допроса. Кирилл побежал на помощь.
   Это был крепкий бревенчатый сруб, с узкими прорезями под крышей вместо окон, из тех ладных небольших амбаров, какие ставят крестьяне либо впритык к дворовым навесам, либо на задах, поодаль от двора, и куда ссыпают зерно.
   С утра здесь поместили Зубинского с Шубниковым, и они, впервые после ареста, получили возможность переговорить без помехи. Пока шли из Вольска, в колонне и на привалах, они все время находились на людях.
   Перед допросом разговор их сначала носил недружелюбный характер. Шубников обвинял Зубинского в торопливости, а Зубинский всю неудачу взваливал на Шубникова, слишком грубо-очевидно, в расчете на дремучую глупость, нарушившего работу мотора. Понимая, что печального положения, в каком они находились, попреками не изменишь, Зубинский и Шубников замирились и попробовали обдумать побег. Они пришли к выводу, что необходимо выждать, когда рота будет втянута в дело, а пока кругом тихо понапрасну не испытывать судьбу. Затем разговор уклонился в лирику, и особенно Шубников изливал свою душу, вспоминая о золотых недавних днях. Под конец, скучно пережевывая пшеницу, которую наскребли в закроме, он даже всхлипнул:
   - Сколько талантов пожрала проклятая междоусобица! Возьми меня. Какой талант! Эх, какой талант! А что толку, когда в наших исторических данных все дарование целиком уходит на то - как бы увернуться от тюрьмы?!
   - Вот и не увернулся, - подлил масла Зубинский.
   - По чьей вине? По твоей!
   Опять они поссорились.
   Для обоих было неожиданностью, когда явился конвой и неизвестно куда увел Зубинского. Он успел только шепнуть Шубникову: "Не признавайся в случае чего!" Возвратившись, он сказал, что судит ревтройка и что он все обвинения начисто отрицал. "Смотри, держись", - напутствовал он Шубникова.
   После допроса их уже не сдерживали ни осторожность, ни надежда, что они еще будут друг другу полезны. Ожесточение было единственным чувством, которым они пытались подавить отчаяние. Если бы они не набросились друг на друга с низкими ругательствами, им оставалось бы только трястись от ужаса. Страх они переключили на ярость. С ненавистью Шубников твердил, что Зубинский - предатель.
   - Что заладил? Я сказал правду, что не понимаю в машине. Больше ничего.
   - Нет, ты соврал, что ты первый гонщик на моторах! А раз ты такой, выходит, ты сам и навредил.
   - Они тебя, дурака, вокруг пальца обвели.
   - Выкручивайся. Кто же, получается, прерыватель в кармане унес, а?
   - Не знаю, что у тебя в карманах напихано.
   - А я знаю, что ты в свой карман сунул! И Извекову это тоже понятно, коли хочешь знать.
   - Ты что, наклепал? - вдруг почти вежливо спросил Зубинский.
   - А ты думаешь, я за тебя под расстрел пойду? На простофилю нарвался, хват!
   - Может, я за тебя идти должен?
   - Ты за себя пойдешь.
   - Ну, ваше степенство, плохо еще вы мои карманы изучили.
   - Не отвертишься! Как ты меня, так и я тебя! Потопить собирался? Я тебя скорее на дно пущу. Теперь уж известно, что я твоему насилию уступил. И что ты - перебежчик.
   - Ценой моей головы жизнь себе покупаешь? - холодно сказал Зубинский. - Ну, так и черт с тобой, с собакой!
   Шубников увидел в полумраке, как Зубинский ткнул руку за френч, под мышку, и тотчас выхватил назад. Виктор Семенович успел только раскрыть рот.
   Зубинский убил его одним выстрелом в упор с необыкновенной легкостью и сделал два ровных шага к свету, проникавшему через прорезь отдушины в амбар. Осмотрев на себе френч и галифе, он обмахнулся от пыли левой рукой, а правую, сжимавшую револьвер, поднял вровень с грудью, ожидая, когда распахнется дверь: засов уже гремел, плохо поддаваясь усилиям постового.
   Зубинский выстрелил, едва проглянул в амбар яркий свет, но сейчас же был сбит с ног красноармейцем, придавившим его винтовкой поперек груди.
   В это мгновенье подбежал Кирилл и стал вывертывать из судорожно сжатых пальцев Зубинского плоский холодный браунинг. Сухо треснул еще один выстрел. Потом оружие перешло к Извекову. Зубинского перевернули ничком и заломили ему локти за спину. Красноармеец сказал Кириллу, что снаружи у амбара сложено надранное лыко. Длинной сырой лентой липовой коры Зубинскому скрутили руки.
   Шубников лежал навзничь, широко разбросив ноги. Смертельная рана в голову была почти бескровной.
   Постовому красноармейцу пуля поцарапала плечо, рукав его гимнастерки побагровел. Кирилл хотел поднять с пола винтовку. Солдат отстранил его.
   - Не полагается. Вы, товарищ комиссар, скажите, чтобы меня сменили. Я с поста не могу.
   Кирилл один привел Зубинского в избу.
   Только теперь спохватились, что арестованные не были как следует обысканы: у Зубинского обнаружили внутренний карман, пришитый к френчу под мышкой, где он хранил браунинг. На разбор всего события ушло не больше четверти часа. Тройка нашла, что содержание Зубинского под стражей во фронтовой обстановке опасно. По совокупности преступлений его приговорили к расстрелу.
   У ротного писаря достали чернил, но перо было вязкое и грязное. Кирилл старательно вычистил его.
   Он первым подписал приговор прямым своим разборчивым почерком, с резким хвостом вниз у буквы "з".
   26
   Поутру другого дня Извеков и Дибич прорысили по позициям, осматривая расположение роты и отряда.
   План Дибича, принятый тройкой, вытекал из благоприятных особенностей местности и состоял в кольцевом окружении мятежников. Хвалынский отряд остался на месте, которое занимал в момент встречи с ротой, немного спустившись с перевала северного холма под прикрытие погоста, заросшего березами. Роте принадлежали главные позиции. Часть ее отделений залегла на восток от Репьёвки, за большаком, и предназначалась для лобового удара. Другая часть растянулась по южному холму, довольно кустистому, переходившему на западе в лесной массив.
   Этот лес на материковой возвышенности был малодоступен с флангов из-за густоты и отсутствия троп. Единственная лесная дорога шла прямо из Репьёвки и находилась в руках мятежников. Лазутчикам удалось заметить на заре передвижение противника по этой дороге: банда садами отступила из села и заняла лесную опушку на возвышенности, оставив в Репьёвке только свой заслон.
   Выяснилось, таким образом, что, во-первых, полное окружение трудно достижимо из-за природного препятствия с запада и, во-вторых, что противник готовится либо принять бой в лесных условиях, либо рассеяться в глубине бора. Извеков поэтому предложил усилить фланговые кулаки в расчете на преследование врага в лесу. Дибич согласился и ускакал на большак - снять несколько отделений с восточной линии.
   Кирилл остался на южном холме, спешился и пошел перелесками вдоль позиции.
   Дымки утренних костров уже исчезли, и красноармейцы занимались кто чем - порознь и горстками в три-четыре человека. Кирилл удивился, как маловнушительны были эти группы, какой реденькой цепочкой легла линия вокруг окрестности, которую предстояло захватить с боем. Когда рота двигалась колонной по шоссе, она казалась плотной силой.
   Из-за кустов крушины пахнуло теплом притухшего угля, и в тот же момент донесся певучий и задорный голос:
   - Был у меня кобель - умом насыпан! Гоняли мы с ним зайцов.
   - Постой, ты чем кроешь? - перебил другой голос, поважнее.
   - Козырем, чем!
   - Ты зубы не заговаривай про кобеля! Козыри вини, а не крести.
   - Ах, вини! - сказал задорный. - За вини извиняюсь. Виней нет.