Федосеев Григорий Анисимович. Смерть меня подождет

   -- А разве шелковая нитка не годится?
   -- Нет, она лохматится и не дает четкой линии.
   Улукиткан смотрит на меня с недоумением. Он не все понимает из наших разговоров о теодолитах, но для него ясно, что из-за какого-то паука у инженера остановилась работа.
   -- Какой такой паук, его спина две черных зарубка есть? -- спрашивает он.
   -- Есть.
   -- Эко сильный паук, человека задержал, -- рассуждает старик. -Бывает, бывает. Вода вон какой мягкий, а камень ломает... Это время паука надо искать в сосновом лесу, в сухом дупле старого дерева и под корой, где мокра нет. Здесь, однако, не найти.
   -- Если мы вызовем к микрофону проводников Макаровой, ты сможешь им рассказать, где нужно искать пауков?
   -- Это как, чтобы я в трубку говорил?
   -- Да.
   -- Уй, что ты, не умею, все путаю...
   -- Ничего хитрого нет. Садись ко мне поближе, -- говорит Геннадий.
   Он надевает на голову старика наушники, посылает в эфир позывные и, установив связь, просит вызвать к микрофону проводников.
   Улукиткан торжественно продувает нос, откашливается, скидывает, как перед жаркой работой, с плеч телогрейку.
   -- Кто там? -- пищит он не своим голосом в микрофон и пугливо смотрит на нас.
   -- Ты не бойся, говори громче и яснее, -- подбадривает его Геннадий.
   -- Ты кто там? -- снова робко повторяет старик и замирает, испугавшись разрядов, внезапно прорвавшихся в наушники. Но вот его лицо расширяется от улыбки, становится еще более плоским. Услышав родную речь, старик смелеет и начинает что-то рассказывать, энергично жестикулируя руками, как будто собеседник его стоит прямо перед ним. Затем он терпеливо выслушивает длинные ответы, кивает удовлетворенно головою в знак согласия. Можно подумать, что не он инструктирует проводников, где нужно искать кокон, а они.
   -- Кончил? -- спрашиваю я Улукиткана, когда он снял наушники.
   -- Все говорил. Еще много новости есть. Нынче промысел там за хребтом хороший был, охотники белки дивно добыли, сохатых, сокжоев...
   -- а о пауке ты рассказал?
   -- У-ю-ю... Забыл! Геннадий, зови его обратно, говорить буду. Старая голова все равно что бэвун (*Бэвун -- решето), ничего не держит. Давнишний привычка остался. Человека встретишь в тайге, надо послушать, какой новости он несет издалека, и свои ему рассказать. Так раньше эвенки узнавали друг о друге, о жизни людей, кто куда кочевал, кто умер, какое несчастье пережил народ. Человек с большими новостями -- почетный гость. Ему лучшая кость за обедом и самый крепкий чай. На хорошего гостя, говорят, даже собаки не лают.
   -- Тебя, Улукиткан, слушают. Бери микрофон, -- перебивает его Геннадий.
   Старик усаживается к трубке и долго говорит на своем языке.
   Полночь. Все спят. В палатке горит свеча. Я просматриваю радиограммы, накопившиеся за время моего отсутствия, пишу ответы, распоряжения. В подразделениях экспедиции обстановка за эти дни мало изменилась. Работы разворачиваются медленно, мешают дожди, половодья. Есть и неприятности. В топографической партии на южном участке одно подразделение, пробираясь по реке Удыхину, провалилось с нартами под лед. Оленей спасли, а имущество и инструменты погибли. Нужно же было людям пройти длительный, тяжелый путь по горам, почти добраться до места работы и попасть в ловушку!
   Потерпевших подобрали геодезисты, случайно ехавшие по их следу. В первый же день летной погоды этому подразделению сбросят с самолета снаряжение, продовольствие и одежду.
   -- Сколько времени? -- спрашивает, пробуждаясь, Василий Николаевич и, не дожидаясь ответа, вылезает из спального мешка. -- Куда думаете направить Трофима? -- вдруг задает он беспокоивший его даже и ночью вопрос.
   -- В отпуск. Здоровье у него вообще неважное, после воспаления легких в тайге долго ли простудиться. Да и Нина будет, наверное, обижена его отказом приехать.
   -- Не поедет он туда, зря хлопочете, -- возражает Василий Николаевич.
   -- Это почему же?
   -- Знаю, истосковался он по тайге, а вы ему навязываете отпуск. Нина подождет. Не к спеху!
   -- Не было бы, Василий, хуже -- он ведь слаб, долго ли простудиться. Боюсь за него, мне все кажется, будто он еще мальчишка.
   -- Ну, уж выдумали тоже, мальчишка! Смешно даже... У Трофима голова -дай бог каждому. К тому же он ведь что наметит -- жилы порвет, не отступится. Характер имеет, -- убежденно говорит Василий Николаевич.
   Я достал радиограмму, адресованную Королеву, с предложением ехать в отпуск и разорвал ее, но новой не написал, отложил до утра.
   Мы решили задержаться, пока не будет решен вопрос с паутиной. В подразделении Макаровой -- без перемен. Старые нити и после нагрева их электрической лампочкой не натянулись. Кокона не нашли.
   Неожиданно вспомнился Пашка, верткий, пронырливый, маленький таежник с ястребиными глазами. Уж кому-кому, а Пашке, конечно, известны близ Зеи все сосновые боры, лесные закоулки, старые дупла. Мне живо представилось, как он бежит опрометью к зимовью, чтобы сообщить дедушке Гурьянычу, какое важное дело доверила ему экспедиция, и как они вместе тотчас займутся поисками пауков и кокона...
   Вызываю по рации Плоткина. Поручаю организовать поиски кокона в городе: на чердаках, в сараях, кладовых и в случае успеха подумать вместе с летчиками о доставке кокона Макаровой. С Пашкой же решил говорить сам. Плоткин обещал вызвать его вечером на рацию.
   Сегодня, после полуторамесячного перерыва, я снова услышал голос Трофима. Мы долго беседовали с ним по радио. По тому, как раздраженно он отвечал на предложение ехать в отпуск, я понял, что уговорить его невозможно, прав был Василий. Оказывается, Трофим уже договорился с Ниной. Она приедет осенью на Зею.
   -- Куда ты хочешь ехать? Только не на побережье,
   -- Возьмите меня с собою радистом.
   -- На это надо согласие Геннадия.
   -- Мы договорились, он уступает мне свое место, переедет в партию Лемеша.
   -- Если так -- я согласен.
   Геннадий кивает мне утвердительно головою. Кажется, все устраивается как нельзя лучше, но неясная тревога не покидала меня, когда я подписывал распоряжение об откомандировании Трофима в поле.
   -- Когда же ты успел договориться с Трофимом? -- спрашиваю я радиста.
   -- Вчера.
   -- Надоело?
   -- Ему с вами будет легче, а на постройке пунктов он сразу сорвется. Мне же к осени в институт, далеко нельзя забираться.
   На этом мы и закончили свой скучный день.
   Вечером в эфире появился Пашка.
   -- Здравствуйте, дядя Я пришел. Вы вызывали меня насчет арифметики? -пищит он ломким голосом, явно лукавя.
   -- Здравствуй, Пашка! С арифметикой ты наверняка справился! Или нет?
   -- Нет. Дедушку научил, он за меня решает.
   -- Ну, и хитрец! Беда, Пашка, случилась в эспедиции. У инженера вышел из строя инструмент, работа приостановилась. Нужна твоя помощь. Найди в тайге или в зимовье кокон паука-крестовика, в крайнем случае -- самого паука в живом виде. Выручай! Здесь в тайге такой паук не живет.
   -- А какой это кокон и где его искать?
   -- Его плетет самка паука из тонкой паутины и откладывает в нем свои яйца. В августе паучки выводятся и разбегаются, а кокон остается на месте. Величиною он с воробьиное яйцо, ищи в сухих дуплах, под корою деревьев, под крышей бань, на чердаках. Расспроси дедушку, он подскажет тебе, где скорее найти. Если тебе нужно будет на день отлучиться, Плоткин договорится со школой. Понял?
   -- Понял. А если я паука не найду, тогда совсем приостановится работа? -- вдруг спросил он.
   Я догадываюсь, почему он об этом спрашивает: в случае удачи его волей-неволей признают в штабе своим человеком, он будет знать все экспедиционные новости. И тогда его авторитет среди мальчишек, конечно, поднимется.
   -- Да, работы остановятся, -- ответил я. -- Так уж ты не подведи меня, постарайся... Что тебе для этого нужно?
   Но вместо Пашкиного писка в трубке послышался знакомый голос штабного радиста.
   -- Пашка уже удрал. Передаю радиограмму: "Если будет найден кокон, его доставит Шувалов. Летчика смущает высота Станового, возможно, У-2 ее не преодолеет. Что посоветуете?"
   Я предложил обойти приподнятую часть хребта Майской седловиной, по пути сбросить нам почту, это ненамного удлинит путь.
   Теперь дело за коконом и погодой.
   Утром, после завтрака, каждый занялся своим делом. Я беру дневник, иду на берег притока. Против меня галечный остров, отгороженный от большой воды наносником у изголовья. Его середина занята переселенцами: березками да тальничком, выбросившими раньше других нежную зелень листвы. А на краю, что ближе ко мне, лежит мокрым пятном лед -- остаток зимней наледи. При моем появлении с острова поднялись две желтые трясогузки. Покружились в воздухе, попищали и снова уселись на колоде, рядом со льдом.
   Казалось, ничего удивительного нет в том, что две трясогузки кормились на острове или проводили "а нем свой досуг. Сколько птиц за день увидишь, вспугнешь! Но тут я имел случай наблюдать интересное явление.
   Часа два я сидел на берегу, склонившись над дневником. А взгляд нет-нет да и задержится на колоде, где сидели трясогузки. "Почему они так безразличны к окружающему миру?" -- думал я, все больше заинтересовываясь.
   Всем птицам весна принесла массу хлопот. Кажется, и минуты у них нет свободной: надо поправить гнезда, натаскать подстилки, разведать места кормежки. А сколько времени отнимают любовные игры, да и песни -- без "их тоже нельзя.
   Вот и видишь, птицы весь день в суете.
   Но эта пара, сидящая на колоде, словно не замечает весны, будто не собирается обзаводиться потомством. Не перелетные ли это трясогузки? Тогда их хлопоты где-то далеко впереди. Но ведь перелет уже закончился. Может быть, это странствующие бездомники, -- тогда что их приковывает к этому островку?
   Я стал присматриваться. Пролетит ли близко шмель, вспорхнет ли бабочка, пробежит ли по колоде букашка, кажется, ничего этого они не замечают. Только изредка какая-нибудь из трясогузок качнет своим длинным хвостом, и все.
   Вижу, к ним подсели две другие трясогузки. И сейчас же стали быстро-быстро бегать по колоде, хватали насекомых на лету, на камнях, на мелком наноснике и беспрерывно перекликались между собою тоненькими голосами. Сколько поспешности в их движениях!
   Несомненно, у трясогузок, сидящих на колоде, какое-то горе. Но какое?
   Я уже не мог оставаться просто наблюдателем пришлось снять сапоги, засучить штаны и перебраться на остров. Какая холодная вода! Тысячи острых иголок глубоко вонзились в тело. Не помню, как перемахнул протоку.
   Вспугнутые моим появлением, трясогузки исчезли. Но стоило мне подойти к колоде, как они появились снова и, усевшись поблизости на камне, с заметным беспокойством принялись наблюдать за мною. Разгадка пришла сразу, с первого взгляда: из-подо льда, источенного солнцем, неровным контуром вытаял верхний край старенького гнездышка, устроенного под тальниковым кустом. Вот и ждут трясогузки, когда оно вытает все, чтобы поселиться в нем. Сколько в этом и загадочного, и трогательного!
   Трясогузки как-то по-птичьему, вероятно, догадывались, что окружающий их мир уже живет полной весенней жизнью, что у соседей уже свиты гнезда и они серьезно заняты будущим потомством. И, кажется, во всей округе только у этих двух птиц еще не начиналась любовная пора. Чего они ждут? Сколько вокруг прекрасных мест и в тени, и на солнышке, под старыми пнями, куда лучше и безопаснее острова. Свили бы себе новое гнездышко и зажили, как все. Но нет, не хотят. Они ждут терпеливо и, Может быть, мучительно, когда вытает свое, хотя и старенькое, но родное жилище.
   Я разбросал ногами остаток льда и освободил из него гнездо. Оно было очень ветхое, сырое и требовало капитального ремонта Не верилось, чтобы трясогузки поселились в нем. Ну, а если они в нем родились и первый раз в жизни, открыв глаза, увидели эту крупную гальку, из которой сложен остров, тальниковый куст, наносник и голубое просторное небо над ним, -- как, должно быть, дорого для них все это!
   Косые лучи солнца скользили в просветах по-весеннему потемневшего леса. Жаркий, издалека прилетевший ветерок еле шевелил кроны, и где-то внизу, по реке, за поворотом, бранились кулики.
   Я возвращался на стоянку, находясь во власти воспоминаний о родном крае, о далеком Кавказе.
   ...Стан.
   Лиханов. сгорбив спину, чинит седла, смачивая слюной нитки из оленьих жил. Василий Николаевич, навалившись грудью на Кучума, выбирает самодельной гребенкой из его лохматой шубы пух. Увидев меня, собака вдруг завозилась, стала вырываться, визжать, явно пытаясь изобразить дело так, будто человек издевается над ней.
   -- Перестань ерзать, дурень! Тебе же лучше делаю, жара наступает, изопреешь, -- говорит Василий Николаевич, посматривая на морду Кучума через плечо. -- Ну и добра же на нем, посмотрите! -- подает он мне пригоршню пепельного, совершенно невесомого пуха.
   -- А что ты хочешь с ним делать?
   У Василия Николаевича по лицу расплывается лукавая улыбка. Прищуренными глазами он скользнул по Лиханову и, будто выдавая свою заветную тайну, шепчет:
   -- На шаль собираю.
   -- Кому?
   -- Нине, конечно. Осенью свадьбу справлять будем, вот мы и накроем невесту пуховым платком из тайги. Уж лучшего подарка и не придумать.
   -- Это здорово, Василий! По-настоящему хорошо получится.
   -- Беда вот, никак не уговорю этого дьявола, -- и он кивнул головою на Кучума. -- Силен бес, того и гляди уволочет в чащу.
   -- А ты сострунь его...
   -- Не за что, -- и лицо Василия Николаевича размякло от жалости. -Разве провинится, ну уж тогда походит по "ему ремень. Как думаешь, Кучум?
   Пес прижал уши, глаза прищурил, явно готовится взять реванш. Я молча подаю ему знак, дескать, пробуй. И действительно, стоило Василию Николаевичу повернуться, как Кучум, словно налим, выскользнул из-под него, перемахнул через груз, "а крытый брезентом, и поминай как звали.
   Василий Николаевич вскочил, кинулся было догонять, но, споткнувшись о колоду, остановился.
   -- Никуда не денешься, придешь. А шаль Нине будет на славу.
   Уже полдень. Неподвижен воздух, густо настоенный хвоей. После долгой зимней стужи, после холодных туманов земля распахнула отогретую солнцем грудь, чтобы вскормить жизнь.
   -- Ну как с паутиной? -- спрашиваю я Геннадия, забираясь к нему в палатку.
   -- Пока все по-прежнему. Макарова утром натягивала нити искусственного шелка, но они оказались толстыми.
   -- Из штаба есть что?
   -- Официально ничего. Радист говорит, не могут найти кокой. Весь город обшарили, два пионерских отряда работают, с ног сбились. Премию установили двести рублей за кокон. А Пашка как ушел в тайгу, так до сих пор ничего о нем не известно.
   -- Тогда нам тут надо искать кокон и везти Макаровой. Неужто ей дожидаться лета? С ума сойдет девка без работы, -- вмешался в разговор Василий Николаевич. -- Сколько километров до нее Отсюда? -- спросил он, обращаясь ко мне.
   -- Для пешехода побольше трехсот.
   -- Можно рискнуть пешком с котомкой, -- и он вопросительно взглянул на Улукиткана. -- Так, пожалуй, надежнее будет. Как думаешь?
   -- Советоваться надо. Один голова -- голова, два голова -- еще лучше. Человек должен друг другу в беде помогать.
   До темноты все мы были заняты поисками паука-крестовика и, конечно, безуспешно. Тем сильнее росло беспокойство за судьбу подразделения Макаровой. Да и вечером ничего утешительного не принесло радио. Так и уснули без надежды на успех.
   Утром меня разбудил Геннадий.
   -- Пашка-то ваш отличился, дьяволенок, читайте, -- сказал он, подавая мне журнал.
   -- "Молния... Час назад Пашка доставил из тайги паутину. Самолет готов. При наличии в вашем районе благоприятных условий может вылететь. Обяжите начальников северных партий давать через каждый час погоду. Разрешите отправить Королева ваше распоряжение. Плоткин".
   У всех повеселели лица. Василий Николаевич выглядывает из палатки, вертит по сторонам головой.
   -- Горы в облаках. Как думаешь, Улукиткан, без ветра не прояснит? -спрашивает он.
   Тот тоже выглянул, пощупал теплыми руками землю, насторожил слух.
   -- Однако, сам бог не знает, что будет в такой день. Может дождь упасть, может появиться солнце -- примет никаких нет.
   -- Соедини меня со штабом по микрофону, -- прошу я Геннадия.
   Через пять минут я говорил с Плоткиным.
   -- Здравствуйте, Рафаил Маркович! Расскажите, что за паутину привез Пашка, сколько? Хорошо бы поподробнее.
   -- Паутину привезли всем семейством: дед Гурьяныч, бабушка, Пашка. Всего три кокона. "Куда это вы столько? -- говорю им. -- Ведь нам нужно паутины всего лишь с четверть метра, а тут на тысячу инструментов хватит". -- "Это еще не все" -- и дед с Пашкой стали вытаскивать из карманов спичечные коробки с пауками. Дед показывал мне пауков, пойманных в заброшенном зимовье, в дупле старой сосны. Есть даже зимовавшие под стогом сена. Гурьяныч боялся, что не все они одинаковую паутину прядут, вот и рассадил их по коробкам. А все это дела Пашки. Старик доволен им, прыткий, говорит, он у нас, на все руки! Ружьишком бы ему пора обзавестись, да никак деньжонок не накопим. Что же делать с пауками? Их одиннадцать, все крестовики.
   -- Один кокон отправьте Макаровой, остальные оставьте в штабе, -отвечаю я. -- Пауков отпустите на волю, но Пашке скажите, что всех отослали в тайгу. Не следует разочаровывать парнишку. Выдайте ему триста рублей через дедушку, в приказе объявите благодарность. От всех нас передайте Пашке спасибо, молодец, выручил! Сейчас запросим соседние станции о состоянии погоды, сообщим вам. У нас низкая облачность, горы закрыты.
   Связываемся с партиями Сипотенко и Лемеша. На участке Макаровой лежит плотный туман, моросит дождь. Все идет не так, как надо: то беспокоились, что не найдем паутины, а теперь нет уверенности, что дождемся летной погоды.
   -- Вот и получается: хвост вытащишь -- нос завязнет; нос вытащишь -хвост завязнет, а дело ни с места! -- грустно говорит Василий Николаевич.
   Я радировал Плоткину: "Погоды нет. Машину держите в полной готовности. Северные радиостанции дежурят весь день. Вам держать с нами связь через каждые тридцать минут. Если полет состоится, вышлите газеты, письма нам и подразделению Пугачева, летчик сбросит их на обратном пути, если хватит у него бензина. Наш лагерь недалеко от маршрута самолета и будет обозначен большим дымным костром".
   Лемешу радировал обеспечить посадку самолета, подвезти к площадке бензин.
   В два часа пошел дождь. Затух костер. Крепко уснули собаки. Погода окончательно испортилась, пришлось отпустить радистов и отложить полет до утра.
   К вечеру потянул холодный низовик. Всполошилась чутко дремавшая тайга.
   -- Хуже всего ожидать или догонять, -- говорит Василий Николаевич.
   -- К ночи ветер хорошо; в лесу много шума -- тоже не плохо, -- говорит Улукиткан.
   -- К погоде, что ли? -- спросил я, посмотрев в даль-кий уголь палатки, где сидит старик за починкой олочей.
   Он приподнял маленькую голову, помигал глазами от света и почесал бок.
   -- Когда ухо слышит шаги зверя, по ним можно догадаться, кто идет: сохатый или медведь. Если глаза смотрят на тучу, они должны знать, что не из каждой падает дождь.
   В двадцать два часа Плоткин вызвал меня к микрофону.
   -- Синоптик обещает на завтра летный день, -- сказал он. -- С севера на запад идет антициклон. Прошу дать сводку погоды к шести утра.
   -- С Пашкой рассчитались?
   -- Еще утром. Обрадовался, ведь это его первый заработок. Деньги получила сама бабушка. Приятная старушка и, как видно, строгих правил. Старику дала три рубля, Пашке несколько монет и уехала сама в зимовье. А дедушка Гурьяныч с Пашкой вышли на улицу, уселись на скамеечке и, как сиротки, долго сидели молча. Видно, старушка расстроила их планы, не так распределила заработок. Вечером дедушка зашел ко мне на квартиру, говорит, что они с внуком были за ружье, а старушка как оглохла, повернула деньги на одежину. Конечно, тоже нужно. Спрашивал, нет ли у нас старенького дробовика, хотя бы ствол. Говорит, парнишка пристрастился к охоте, а стрелять не из чего.
   -- Если на складе найдете что-нибудь подходящее из старых одностволок, выдайте ему, -- сказал я. -- Только, прошу вас, не балуйте Пашку, чтобы он не бросил школу, да и дедушка пусть будет с ним построже.
   В полночь к нам в ущелье заглянула луна. Небо украсили редкие звезды. Тучи ушли к горизонту. Замер, не шелохнется старый лес. Но в эту пору весеннего обновления невольно ощущаешь его дыхание, чувствуешь, как он свежеет весь и пробуждается от долгого зимнего сна. Хорошо сейчас в тайге!
   В десять часов самолет поднялся в воздух. Пилот Шувалов вел его к Становому, затем стал обходить высокую часть хребта с востока. На борту находился необыкновенный груз -- паутиновый кокон весом менее грамма. Мы все дежурили у костра. Столб дыма, поднявшись над ущельем, должен быть виден далеко. Небо, всполоснутое дождем, ярко голубело. Гольцы с одной стороны политы ярким светом солнца, с другой -- покрыты тенью, и от этого заметнее выделяются и изломы и линии отрогов.
   Но вот у дальнего горизонта появляется точка не то коршун, не то самолет -- не различишь. До слуха долетает гул мотора.
   Машина обходит нас далеко стороною, поворачивает на восток и исчезает в далекой синеве неба. Мы с Геннадием усаживаемся за аппарат.
   -- Рулф... Рулф... Я Пост... Я Пост... -- вызывает радист Макарову. -Как слышите меня, отвечайте!
   -- Я Рулф... Я Рулф... Слышу хорошо, что есть у вас, давайте. Прием.
   -- Кедровка пролетела хребет, идет к вам. Больше дыма, иначе не найдет... Расставьте по гольцу людей как можно шире для приема груза.
   -- Понятно, все сделано, ждем.
   Проходит более часа. Мы дежурим у микрофона.
   -- Видим кедровку, -- вдруг врывается в трубку знакомый голос радиста. -- Разворачивается над нами. Выбросила полотнище черной материи, вероятно, с паутиной. Уходит обратно.
   -- Передавайте кедровке спасибо, выручила, -- доносится звучный голос Макаровой.
   -- Кажется, все, -- сказал облегченно Геннадий, снимая наушники и выпрямляя спину, словно после тяжелой ноши.
   -- Братцы, за топоры, надо же действительно поблагодарить Шувалова, -кричит Василий Николаевич, выскакивая из палатки и увлекая всех за собою.
   А вокруг теплынь. Ликует жизнь. Высоко над нами дует медленный ветер. Океанским прибоем шумят вершины старых деревьев. Много солнца и света. Небо после ненастья кажется прохладным.
   Самолет вынырнул из-за ближнего гольца и внезапно оказался над нами. Люди бросают вверх шапки, кричат, но гул мотора глушит их голоса.
   На галечной косе, рядом с палатками, Василий Николаевич с товарищами сделали крупную надпись из еловых веток: "От всех спасибо! Слава комсомолу!"
   Летчик сбрасывает пакет с письмами, газетами, качает крылом, и машина уходит на юг.
   Геннадий снова у аппарата.
   -- Кедровка прошла нас, обеспечьте посадку, -- кричит он в микрофон радисту Лемеша и тут же начинает принимать радиограмму.
   По его лицу догадываюсь: что-то случилось страшное. Наклоняюсь к журналу.
   "С боковых гор неожиданно пришла большая вода, затопила косу, -сообщает Лемеш. -- Посадка еще возможна только у кромки леса. Рубим подход. Мобилизован весь состав, но раньше чем через два часа посадку обеспечить не сможем".
   -- Кедровка имеет горючего максимум на час, -- отвечаю я в микрофон. -Любой ценою обеспечьте посадку. Срочно осмотрите ниже вас косу. В случае безвыходного положения сигнализируйте кедровке -- пусть действует по своему усмотрению. Вы отвечаете за ее жизнь.
   События нарастали быстро. Судя по отрывочным сообщениям, к моменту появления самолета над лагерем Лемеша площадка еще не была готова. Лес медленно отступал под ударами топоров. Люди выбивались из сил. Вода заливала край косы, на которой должна была сесть машина. Катастрофа казалась неизбежной. Мотор уже заглатывал последние капли бензина. У летчика уже не оставалось времени для размышления, и он решился на отчаянный шаг... Развернув самолет, Шувалов нырнул в просвет между высоких лиственниц, "прополз" брюхом по стланику и, сбив скорость, хлюпнулся на край косы. Мотор заглох, но машина уже бежала на колесах по гальке, все глубже зарываясь в воду.
   "Это было сделано со спокойствием человека, умеющего владеть собой и держать штурвальное колесо в такие минуты, -- рассказывал вечером Лемеш. -Когда мы помогли Шувалову выбраться из кабины, он был бледный, растерянный, но улыбался. Этот человек только что смотрел в глаза смерти. Машину выкатили из воды, привязали к дереву. После осмотра она оказалась исправной, пострадал только хвостовой костыль, сейчас чиним его. У нас похолодало. К утру вода должна спасть, и машина будет отправлена со старой площадки".
   Так закончился этот напряженный день, принесший всем нам столько тревог. Теперь можно было подумать и о своем пути. Решаем завтра выступать.
   Наутро, когда были сняты палатки и сложены вьюки, я вспомнил, что в моем дневнике остались незаконченными записи позавчерашних наблюдений за трясогузками. Изменилось ли их "настроение", когда они увидели освобожденное из-под снега гнездо? Я вышел на берег Джегормы. Остров пустовал: ни трясогузок, ни куликов. Пришлось перебрести протоку -- иначе я унес бы с собою неразгаданный вопрос.
   Гнездо оказалось "отремонтированным", и б нем, на скудной подстилке, уже лежало крошечное яйцо. Хозяева, видимо, улетели кормиться или проводят утро в любовных играх.
   Девятого июня самолет доставил из Зеи Трофима на ближайшую косу. Наша встреча была трогательной. Мы радовались, что он здоров и разделит с нами трудности походной жизни. Геннадий с этой машиной улетел в штаб.
   На следующий день в десять часов мы тронулись в далекий путь к невидимому Становому.