Страница:
Николай калит камни в костре, бросает в чуман с водою -- готовит чай. Я присаживаюсь к Улукиткану. От дыма у него веки красные. Лицо, при свете костра, кажется еще более морщинистым.
-- Как так получилось, что мы не встретились за стрелкой? -- начинает он трудный разговор.
-- Нас набросило на корягу. Надо было хоть бы выстрелом предупредить вас, что мы задерживаемся, да не догадались. Долго снимались с коряги. Василий простыл, у него совсем отнялись ноги. А когда вечером выплыли за носок, там никого не оказалось. Мы долго искали вас, кричали, потом нашли след и решили, что вы ушли совсем. Так было, Улукиткан.
Тепло от костра выхватывает ветер. Старик вздрагивает от озноба, сжимает плечи. Лицо становится строгим. Куда-то далеко откочевывают его невеселые думы.
-- Вспоминать Маю -- все равно что сдирать с раны свежую коросту. Пусть заживет, но не забудется. Сломанная нога оленя срастается, да все равно он хромает.
-- Почему же вы все-таки ушли с реки? Старик весь поворачивается ко мне.
-- На стрелке Баюткан ногу поломал, долго искали сухой пень, клали на ногу щепу, много времени прошло -- не бросишь же больного оленя в тайге без помощи. Потом спустились к реке -- ни следа, ни заломок ваших не нашли. Ты думаешь, мы не ждали вас? Всяко разно думали и решили, что по такой большой воде вас на плоту пронесло ниже за скалы. Вот и пошли искать. И там никого не оказалось. Еще половину дня глаза от реки не отнимали, караулили вас, да напрасно...
Старик передохнул. Растер рукавом правой руки взмокшие от огня скулы. Отсек ножом поджаренный ломоть телятины, проглотил нежеваное. Облизал жирные пальцы.
-- Всяко думали с Николаем. Как так получилось, что мы не встретились, остались без палаток, без лепешек, без щепотки соли, и спичек совсем мало? А место шибко глухое, далеко от стойбища человека, ни зверя. Мы знали, что вы не бросили нас, так в тайге не бывает, человек человеку не должен плохо делать. Значит, что-то случилось. Злой дух и на вас мог послать беду. Надо идти по Мае, сказал я Николаю, будем смотреть, нет ли близко вас, может, тут где найдем пастухов, скажем, что люди не вышли с Маи, пусть ищут. Вот и пошли...
На костер падает упругий ветер, проносится дальше. Тайга отвечает ему ворчливым прибоем. Улукиткан засовывает под себя босые ступни ног, поднимает к небу глаза, ищет приметы ночного времени.
-- Может, довольно, пора спать, -- говорит он, стряхнув с дошки горящий уголек.
-- Успеем, выспимся, рассказывай до конца, -- прошу я.
Он глотнул из кружки горячего чая, бросил в огонь сушнику.
-- Шли каждый день, допоздна мяли ноги, -- устало продолжал старик, -путь держали по-над Маей, без тропы, как звери. Тяжелым был наш ход: в брюхе пусто, в груди боль -- сыромятным ремнем сердце стянуло. Через несколько дней оглянулись -- почти ничего не прошли, а намаялись шибко. Так, думаю, и к зиме не дойдем до устья. Говорю Николаю: давай переправляться на левый берег, будем тайгою пробиваться. Мая для каравана совсем худой речка -- ты теперь сам знаешь... Сделали салик, плавились через реку. Пошли тайгою. Места худые: бурелом, болото, куда ни свернем -- горы поперек. -- И вдруг его голос зазвучал печально: -- Обезноженных оленей бросали. Торопились. Думали, не дойдем и чужая тайга станет могилой. А теперь... -- он облегченно вздохнул, -- теперь в груди не осталось боли. Скажи, куда идти нам, и мы пойдем с тобою дальше.
Старик придвинулся к костру, смолк, а брови так и остались сомкнутыми от каких-то невысказанных дум.
-- Спасибо, Улукиткан, я верю тебе и рад, что все это закончилось благополучно.
-- Однако, не плохо, что ветер дул нам в лицо, это хороший ветер, -заключил старик. -- А как же с Василием? -- вдруг спохватился он.
-- Василий в хабаровской больнице, но я ничем не могу порадовать тебя.
-- Его вылечат, обязательно вылечат, доктор хороший люди, -- убеждает он меня.
-- Будем надеяться.
Ложимся спать. Кто-то живой грустно вздыхает в лесу. Падает лист на влажную почву. Гаснут последние угольки костра. Мне сейчас все кажется обновленным, легким... Видно, чем труднее путь, тем сильнее ощущение жизни.
Собаки не пришли, и я в сон уношу тревогу за них. С медведем шутки плохи.
...Близко на озерке внезапно прогорланила гагара -- скоро утро. Под полог врывается холодная струя воздуха. Вижу, Бойка просовывает ко мне свою морду, затем поочередно обе лапы.
-- Набегалась, заползай, -- предлагаю я, отодвигаясь, к противоположной стене.
-- Зову Кучума. Он не пришел! -- кричит Улукиткан. -- Однако, задержался у зверя.
Я выбираюсь из полога. От костра веет теплом. Над лагерем, над еще дремлющей тайгою трепещет бледный свет раннего утра. Горы, точно пробудившиеся чудовища, поднимаются из мрака. Ближние еще в зеленой щетине леса, с каймою яркого пурпура, у границы курума; у дальних же видны только черные ребристые скосы вершин на фоне чистого неба.
По пади бесшумно крадется туман, захватывая мари и перелески. Какие-то легкие тени скользят в тающем сумраке старого леса. Тайга колышется, шумит темно-зеленым живым морем.
День начался...
Улукиткан горбит спину над дырявыми олочами, пришивает латки.
-- Где Бойка? -- спрашиваю я старика.
Он поднимает голову, смотрит по сторонам, переводит на меня недоуменный взгляд.
-- Однако, ушла. Послушай, не лает ли где Кучум? -- говорит Улукиткан, погружаясь в работу.
Я выхожу к краю леса. Нет, Бойка никуда не убежала. Она стоит недалеко от стоянки, напряженно смотрит вперед, куда вчера угнали медведя. Собака вся насторожена. Иногда она вздрагивает от каких-то неуловимых для меня звуков. Понять не могу, что ее привлекает в этой утренней тишине?
Вся падь лежит передо мною открытая, доступная глазу. Я тщательно осматриваю редкие перелески, длинные языки кочковатых марей, -- ни единого живого существа, точно утро все еще не в силах разбудить землю.
-- Бойка, пошли!
Собака поворачивает ко мне озабоченную морду, но не сдвигается с места. Ее внимание по-прежнему привлекает падь.
Я возвращаюсь к костру. При моем появлении старик поднимает свое плоское скуластое лицо, обожженное костром.
-- Убежала?
-- Нет, тут кого-то караулит.
-- А Кучум где?
-- Не знаю, что-то долго нет.
-- Скажи Николаю, куда вести караван, он один управится, а мы пойдем с тобою искать Кучума. Он у зверя, иначе пришел бы, -- говорит уверенно старик.
II. Загадочное поведение Бойки. Нас постигает тяжелая утрата. Месть. Яблоки апорт.
Сборы недолги. В рюкзак кладу полог, плащ, топор, чуман, кусок мяса.
Как только Бойка попала на привязь, точно сдурела: рвется вперед, гребет в потуге острыми когтями землю, хрипит, торопится. Теперь ясно: собака прибежала за на-, ми. Куда же она ведет нас? Зачем?
Где-то далеко, не то впереди, не то влево в хребтах грохнул одинокий выстрел. Мы все разом остановились. Улукиткан смотрит на меня, не может отгадать, что это значит.
-- Вероятно, кто-то из астрономов охотится, и с ними Кучум, больше ему некуда деться, -- говорю я, готовый повернуть назад, в лагерь.
-- Надо ходить, может, Кучум не там, -- и старик зашлепал латаными олочами по болоту.
Бойка выводит нас на пригорок, где встретились вечером с Улукитканом. Дальше ушла к хребтам волнистая тайга, плотная, густая, захламленная. На твердом "полу" никаких примет. Но как уверенно и ходко вышагивает собака, можно подумать, что у нее под ногами хорошо знакомая торная тропа.
Идем дальше по следу медведя. Теперь Бойка чаще останавливается, вытягивает вперед голову, выворачивает уши. Явно мы приближаемся к развязке.
-- Ты пошто торопишься, не смотришь под ноги, -- слышу позади голос старика. -- Твоя пуля зверя хорошо поймал, -- видишь, тут он падал, долго лежал, -- и проводник показывает мне глубокую вмятину во влажной почве.
На всякий случай держу наготове карабин. Пробираемся чащей. Отдаленный гул вдруг касается слуха. Он крепнет, близится, расплывается широкой волною по тенистой тайге. Но вот редеют деревья, сквозь вершины голубеет небо. Мы выходим к широкому просвету, залитому солнцем. Впереди грохочет осатанелый ручей. Бегучая вода бьет в валуны, вздымается и, падая, дробится в пыль.
Мы ищем брода, я помогаю старику преодолеть поток, и Бойка снова выводит нас на след. Опять пошла тайга, заваленная буреломом, выстланная зеленым ковром низкорослых папоротников.
В полдень выходим к горе. Огонь пришел сюда весною, сожрал молодую листву, бородатый мох, гнезда птиц, угнал зверей, надолго омертвил тайгу. Ветер, налетая на посеребренные солнцем колонны погибших стволов, гудит и воет по дуплам, точно тысяча струн поет прощальный гимн утраченной жизни.
Через гарь медведь шел напролом, не щадя себя, ломал звонкие сучья, сбивал тонкий сухостой. Удивительно, как он в этом отчаянном беге не выколол себе глаза, не сломал хребет.
Идти трудно. Колючие сучья подкарауливают тебя на каждом шагу. Мы оба в саже, как кочегары. - Но уже близко край.
Бойка не унимается: торопится, вся напряжена, чуть что -- вздрагивает, откинет голову, прислушивается к непонятному звуку. Улукиткан не сводит с нее глаз.
-- Однако, где-то близко медведь пропал, -- говорит он.
-- Вряд ли, судя по следу, идет хлестко, -- отвечаю я.
-- Сильный зверь всегда так бежит, на ходу пропадает.
По небу залохматились черные тучи.
Бойка уводит нас в глубину сыролесья, под свод лиственниц. И вдруг останавливается, поворачивает голову, поднимает на меня усталые глаза. Понять не могу, в чем дело? Подходит Улукиткан. Смотрим по сторонам -никого нет, тишина, а собака ни с места. Что за дьявольщина! Передаю поводок старику, а сам с карабином шагаю вперед. Крадусь медвежьим следом. Зверь тут удирал саженными прыжками, оставляя на влажной почве глубокие отпечатки когтистых лап, и, видимо, не собирался пропадать. Оглядываюсь. Бойка на месте, следит за много, чего-то ждет.
Подбираюсь к толстой лиственнице. Не могу унять сердце. Лес кажется переполненным какой-то таинственностью. Я высовываюсь, смотрю вперед. Что это там чернеет за валежиной? Напрягаю глаза -- вроде медведь над выскорью. Даю знак Улукиткану затаиться, а сам подкрадываюсь ближе, выглядываю...
В первую секунду мне хочется повернуть назад, не верю глазам, но ноги не повинуются, бегут дальше, к выскори.
-- Кучум!.. -- кричу я на весь лес, хватаю его, пытаюсь поднять, тормошу, ободряю ласковым словом. Поворачиваю голову к себе и содрогаюсь от ужаса: на меня смотрят два огромных стеклянных глаза, выкатившиеся из орбит. В них застыла боль предсмертной муки.
-- Кучум!..
Смерть поймала его в прыжке. Лиственничный сук пробил ему грудь, пронзил сердце, вышел справа в паху. Так он и застыл на весу, весь устремленный вперед, с разбросанными в стремительном беге ногами. Казалось, сними его с поторчины и он продолжит свой бег.
-- Эко беда! -- слышу голос старика.
Неожиданно молния раскалывает небосклон. Поднимается ветер. Лес гудит, качаясь по ветру волною. На землю сваливаются один за другим траурной канонадой удары грома.
Бойка не подошла, даже не посмотрела на погибшего сына, осталась за валежиной.
Мы бережно снимаем Кучума с сучка. Укладываем на мох. Нелепый случай отнял у нас верного друга. Какая тяжелая утрата!
Мы с помощью топора роем яму под той выскорью, где погиб Кучум. Опускаем его на дно. Как можно свободнее укладываем голову, ноги. Улукиткан вдруг забеспокоился. Он вытаскивает из кармана кусок лепешки, оставленный им вчера для Кучума, и, обращаясь к мертвой собаке, говорит:
-- Это тебе. Улукиткан помнит Джегорму, твое добро... Без тебя теперь нам худо будет в тайге...
Старик медленно опускается к яме, кладет лепешку под голову Кучума, бросает горсть влажной земли. Вот когда я понял, что Кучума нет.
Мы засыпаем могилу. Над нами в синих вспышках рвутся тучи. По тайге проносится ураган, и высокие лиственницы, вершины которых царят над всем, отвечают ему покорным гулом.
Я накидываю на плечи рюкзак. Последний раз окидываю взглядом роковое место. Даже теперь, спустя много лет, когда я взялся за перо, помню и выскорь с огромным пластом поднятой земли, всю в острых тычках, и курган над могилой любимой собаки, и полусгнившую валежину, накрытую зеленым мхом, и рядом три голые березки, и полосатого бурундучка, сиротливо застывшего на пне...
Дождь проходит стороною, до нас долетает только его шум. Напрасно зову Бойку. Куда она могла убежать?
Улукиткан тяжело отрывается от пня.
-- Пошли, уже поздно, -- говорит он.
Вдруг слева на разлохмаченную после бури тайгу наплывает собачий лай, и тут же до слуха доносится медвежий рев. Он потрясает всю округу, от реки до самых хребтов, и глохнет далеко в недрах бескрайнего леса. После него голос Бойки не смолкает.
Улукиткан впереди. На ходу он распахивает телогрейку, так легче дышать. Поторапливает меня, а сам еле бежит, одна видимость.
Солнца нет, словно снеговые сугробы завалили небо. Лес выпрямился, притих, не шелохнется. Где-то в стороне треснула, падая, сушина. Мы без команды оба разом останавливаемся. Улукиткан стаскивает с потной головы меховой лохмот, настораживает слух.
Ничего не слышно. Тайга пуста. Идти некуда. Я слежу за выражением лица старика.
-- Однако, не задержала, ушел, -- говорит он безнадежно, и тут снова слышится рев, затем глухой предсмертный стон сильного зверя. Где-то там, близко, жалобно завыла Бойка.
Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, продираемся чащей. Уже близко...
За перелеском сухая ерниковая степушка. Сбрасываю с себя всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка. Легонько свистнул, -- как завопит собака!
Бегу вперед. Вижу, колышется ерник. Навстречу ползет Бойка, волоча отшибленный зад. Я к ней. Ощупываю собаку -- свежих ран нет. Хочу поднять ее, но она ловит пастью мою руку, предупреждает, что ей больно.
Подходит Улукиткан.
-- Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! -- и меня вдруг захватывает дикое желание мести.
-- Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! -- и старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится, дрожит.
-- Ты, Улукиткан, жди меня здесь.
Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит твердо:
-- Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.
Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шел шагом, оставлял примерно через каждые десять метров лежку. Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую обойму.
На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом лиственничных вершин густой сушник. Очертания предметов неясные. Меня сразу захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.
Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой охоты, и уроки Улукиткана.
Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересек напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса, куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных березок. Значит, ушел дальше.
Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трех шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды встречаются. В выброшенных вперед лапах, вооруженных когтями, в открытой пасти, в зеленоватых холодных глазах -- могучая сила.
Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу коротко поет пуля, щелкая по веткам. Зверь поднимается, встает на дыбы, ревет и... открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю еще три пули. Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь все еще не в силах затушить в себе ярости...
Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые сгустки медвежьей слюны. Опускаюсь на кочку.
Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня из минутного оцепенения. За болотом, над поникшими вершинами лиственниц, зреет закат. А в недрах леса уже проснулась тьма, распласталась по влажному седому ягелю, нетерпеливо ожидая, пока погаснет в небе последний луч.
Иду к старику за перелесок. Он не задает вопросов, будто иначе с медведем и не могло закончиться. Я осторожно поднимаю собаку. Улукиткан накидывает на плечи мой рюкзак.
-- Далеко? -- спрашивает он между прочим, а скорее всего, чтобы нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.
Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для ночевки, оставили свой груз, и я подвел старика к убитому медведю. Он лежал толстенным сутунком (*Сутунок -- короткое толстое бревно) на правом боку, все еще держась передними лапами за кочку. Улукиткан обошел его вокруг, потеребил шкуру, ощупал ребра. И, судя по выражению его лица, остался доволен. Для эвенка жирная медвежатина -- блаженство.
Затем он идет к болотцу, как близорукий, припадает к следу зверя, рассматривает примятые листики, что-то додумывает.
-- Иди сюда! -- зовет он меня. -- Смотри, тут медведь шел назад, видишь, на следу с двух сторон когти есть. Старик не зря тебе толмачил, -раненый медведь может подкараулить.
Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою углей жарится мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать. Мысли о Кучуме уходят в сон.
Ночь вернула нам силы. Идем напрямик. За плечами у меня рюкзак с живым тяжелым грузом -- Бойкой. Ремни впиваются в плечи. Шаги сузились. На собаку действует каждый мой шаг, как удар бичом, от которого она то и дело взвизгивает. А когда толчки невмоготу -- Бойка ловит пастью меня за шею, мягко сжимает челюсти, дескать, не спеши, мне больно...
...Еще упали со счета три недели. Короче стали дни. Пора покинуть этот неприветливый край. Во мне уже окрепло манящее видение: родной очаг, семья и детский лепет. Отчего же грустно? Всегда больно покидать места, где работалось трудно. Сколько уже было в моей жизни таких крутых поворотов: то я несусь очертя голову в тайгу, навстречу ураганам, стуже, случайностям, то вот так, как сейчас, у осеннего костра один мечтаю о спокойной жизни за надежными стенами дома, оставшегося далеко от этих диких мест. Да, я устал, пора!
Ко мне подходит Бойка, жмется боком, ластится. Она поправляется, но еще не забыла боли, не делает резких движений. Сегодня есть о чем с нею поговорить.
-- Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит -- ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги. -- Бейка поднимает голову. -- Потерпи... Дня через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума, непременно сходим. -- И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове "Кучум" вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали По сторонам.
-- Нет, не жди, не придет, -- успокаиваю я ее. Мысли о Кучуме обжигают всего меня, точно пронизывают незажившую рану каленым железом.
-- Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его к нам в зубах? Он был совсем крошечный, слепой, мокрый, в крапчатых чулках, в которых проходил потом всю жизнь. Скажи, как угадала ты в том бесформенном черном комочке будущего Кучума? И почему ты нарекла ему такую короткую жизнь?
Из палатки показывается радист.
-- Нина летит! Часов через пять будет здесь.
Как жаль, что нет близко Трофима! А впрочем, он кончает работу и не позже как дней через пять спустится в лагерь.
А мысли уже заняты предстоящей встречей с Ниной. К нам едет женщина! Это слово здесь звучит иначе, нежнее и возвышеннее.
Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не бритое лицо и замечаю, насколько не в порядке пальцы моих загрубевших рук. Костюм менять не буду, он вполне умеренно украшен заплатами. Достаю свежий носовой платок и вместо сапог надеваю ичиги. В таком виде, мне кажется, можно встретить Нину.
Ее приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением Шайтан-Базар в Баку, где я впервые встретил ее, красивую, властную, с цыганскими серьгами, в живописных лохмотьях. Все это до сих пор отчетливо хранит память.
Нине уже тридцать четвертый год. Жизнь долго и трудно соскабливала с нее накипь преступного прошлого. Не все бакинские беспризорники пошли этой дорогой. Она была слишком крутой, доступной только для сильных натур. Многие погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень, как Хлюст. Нина сумела сохранить в буре своих беспризорных лет и чистоту, и душевную щедрость. В Сочи Трофим встретил обаятельную женщину, пленившую и меня и его своей простотой, искренностью. И вот сегодня она прилетает к нам! Теперь уж надолго, навсегда.
Жизнь, как тяжелый пресс, выжала из Трофима и Нины всю муть прошлого. Трудный путь "в люди" бывших беспризорников окончился давно, но их долгий путь друг к другу завершится только теперь. Еще несколько дней, и они встретятся, чтобы больше не разлучаться.
Для меня Трофим и Нина -- тоже радостный итог большой работы над собою.
Из-за спокойных серых облаков глянуло солнце. Безбрежная тайга кажется мягкой зеленоватой тканью, небрежно наброшенной на холмы.
На берегу Маи рабочие разгружают долбленку. Это подразделение Карева закончило работу. "Вот и первая ласточка", -- с радостью думаю я.
-- Евтушенко! -- зову я радиста. -- Что нового?
-- Передал погоду в Удское. Самолет будет часа через два. Нина просит встретить ее.
-- Как же иначе! Мы еще не одичали совсем. Давайте собираться. О, да ты, Иван, уже побрился, свеж как огурчик. Штаны-то чьи на тебе? Суконные, почти новые!
-- Саши Пресникова. Дьявол, он их затолкал комом в рюкзак, ишь, как помялись. К тому же они мне маленько просторны.
-- Да, размер явно не твой, -- и я еще раз придирчиво осматриваю его наряд -- чистую гимнастерку военного образца, сапоги, жирно смазанные медвежьим салом.
Замечаю, и Улукиткан принарядился: шапку достал зимнюю, олочи завязал по-праздничному -- в елочку, рубашка на нем чистая, вобрана в штаны.
Снизу по реке доносится гул мотора. Улукиткан бросает на огонь охапку сырых веток, и дым столбом поднимается в небо.
До косы не меньше получаса хорошего хода. Торопимся. А гул наплывает нам навстречу, доносится яснее. Видим, из-за поворота, в косую полоску солнечного света, врывается серебристая птица. Не шелохнутся распластанные, строго симметричные крылья, будто впаянные в небесную синеву. Как хорошо, что Нина видит с высоты грандиозную панораму дикого края, где мы нашли приют. Трудно будет ей поверить, что мы добровольно забились в лесную глушь, что нам стала дорогой и близкой эта унылая земля.
Самолет, не долетев до нас, разворачивается и, падая на дно долины, скрывается за вершинами леса. Мы прибавляем шагу. У Улукиткана развязываются ремешки на олочах, он отстает. Нас нет на косе, какое непростительное опоздание!..
До косы остается немного больше километра. Вдруг впереди неожиданно закашлял мотор, еще и еще, перешел в гул и стал отдаляться.
-- Не мог дождаться! -- бросаю я с досадой.
А в это время до слуха долетает человеческий крик. Мы бросаемся вперед, несемся по просветам. Вот и коса. Она сразу открывается вся, длинной полосой, прижатая к реке темной стеною смешанного леса. Никого нет. Но на противоположной стороне косы, где виднеется палатка-склад и чернеет только что привезенный груз, стоит Нина, одна. Я кричу ей. Она замечает нас, срывается с места и, точно подхваченная ураганом, легко бежит навстречу. Не разбилась бы!
Лица не узнать. В перекошенных губах -- ужас. Она с разбегу падает на меня, но вдруг, крепко став ногами на гальку, откидывает голову на свой след, показывает туда пальцем вытянутой руки.
-- М-м-ме-е-дведь!..
-- Да что ты, милая Нина, откуда ему тут взяться! Успокойся!
-- Да смотрите, вон он ходит возле палатки, -- и она вся вздрогнула, как сосенка от удара топора.
-- Э-э, дочка, тебя пугала наша собака Бойка...
-- Бойка?.. -- Нина поворачивается к Улукиткану, доверчиво смотрит в его спокойное старческое лицо. -- Я перед тем, как ехать сюда, начиталась про тайгу и не представляю ее без медведей, волков. Вот и насмешила...
-- Ну-ка покажись, какая ты?
Привычным движением головы она отбрасывает назад прядь волос, нависшую на глаза, вся поворачивается ко мне.
-- Узнаю... Здравствуй, дорогая гостья! -- и мы расцеловались.
С Улукитканом и Евтушенко она здоровается сдержанно.
-- Вот вы какие!.. -- вырывается неожиданно у нее.
-- Как так получилось, что мы не встретились за стрелкой? -- начинает он трудный разговор.
-- Нас набросило на корягу. Надо было хоть бы выстрелом предупредить вас, что мы задерживаемся, да не догадались. Долго снимались с коряги. Василий простыл, у него совсем отнялись ноги. А когда вечером выплыли за носок, там никого не оказалось. Мы долго искали вас, кричали, потом нашли след и решили, что вы ушли совсем. Так было, Улукиткан.
Тепло от костра выхватывает ветер. Старик вздрагивает от озноба, сжимает плечи. Лицо становится строгим. Куда-то далеко откочевывают его невеселые думы.
-- Вспоминать Маю -- все равно что сдирать с раны свежую коросту. Пусть заживет, но не забудется. Сломанная нога оленя срастается, да все равно он хромает.
-- Почему же вы все-таки ушли с реки? Старик весь поворачивается ко мне.
-- На стрелке Баюткан ногу поломал, долго искали сухой пень, клали на ногу щепу, много времени прошло -- не бросишь же больного оленя в тайге без помощи. Потом спустились к реке -- ни следа, ни заломок ваших не нашли. Ты думаешь, мы не ждали вас? Всяко разно думали и решили, что по такой большой воде вас на плоту пронесло ниже за скалы. Вот и пошли искать. И там никого не оказалось. Еще половину дня глаза от реки не отнимали, караулили вас, да напрасно...
Старик передохнул. Растер рукавом правой руки взмокшие от огня скулы. Отсек ножом поджаренный ломоть телятины, проглотил нежеваное. Облизал жирные пальцы.
-- Всяко думали с Николаем. Как так получилось, что мы не встретились, остались без палаток, без лепешек, без щепотки соли, и спичек совсем мало? А место шибко глухое, далеко от стойбища человека, ни зверя. Мы знали, что вы не бросили нас, так в тайге не бывает, человек человеку не должен плохо делать. Значит, что-то случилось. Злой дух и на вас мог послать беду. Надо идти по Мае, сказал я Николаю, будем смотреть, нет ли близко вас, может, тут где найдем пастухов, скажем, что люди не вышли с Маи, пусть ищут. Вот и пошли...
На костер падает упругий ветер, проносится дальше. Тайга отвечает ему ворчливым прибоем. Улукиткан засовывает под себя босые ступни ног, поднимает к небу глаза, ищет приметы ночного времени.
-- Может, довольно, пора спать, -- говорит он, стряхнув с дошки горящий уголек.
-- Успеем, выспимся, рассказывай до конца, -- прошу я.
Он глотнул из кружки горячего чая, бросил в огонь сушнику.
-- Шли каждый день, допоздна мяли ноги, -- устало продолжал старик, -путь держали по-над Маей, без тропы, как звери. Тяжелым был наш ход: в брюхе пусто, в груди боль -- сыромятным ремнем сердце стянуло. Через несколько дней оглянулись -- почти ничего не прошли, а намаялись шибко. Так, думаю, и к зиме не дойдем до устья. Говорю Николаю: давай переправляться на левый берег, будем тайгою пробиваться. Мая для каравана совсем худой речка -- ты теперь сам знаешь... Сделали салик, плавились через реку. Пошли тайгою. Места худые: бурелом, болото, куда ни свернем -- горы поперек. -- И вдруг его голос зазвучал печально: -- Обезноженных оленей бросали. Торопились. Думали, не дойдем и чужая тайга станет могилой. А теперь... -- он облегченно вздохнул, -- теперь в груди не осталось боли. Скажи, куда идти нам, и мы пойдем с тобою дальше.
Старик придвинулся к костру, смолк, а брови так и остались сомкнутыми от каких-то невысказанных дум.
-- Спасибо, Улукиткан, я верю тебе и рад, что все это закончилось благополучно.
-- Однако, не плохо, что ветер дул нам в лицо, это хороший ветер, -заключил старик. -- А как же с Василием? -- вдруг спохватился он.
-- Василий в хабаровской больнице, но я ничем не могу порадовать тебя.
-- Его вылечат, обязательно вылечат, доктор хороший люди, -- убеждает он меня.
-- Будем надеяться.
Ложимся спать. Кто-то живой грустно вздыхает в лесу. Падает лист на влажную почву. Гаснут последние угольки костра. Мне сейчас все кажется обновленным, легким... Видно, чем труднее путь, тем сильнее ощущение жизни.
Собаки не пришли, и я в сон уношу тревогу за них. С медведем шутки плохи.
...Близко на озерке внезапно прогорланила гагара -- скоро утро. Под полог врывается холодная струя воздуха. Вижу, Бойка просовывает ко мне свою морду, затем поочередно обе лапы.
-- Набегалась, заползай, -- предлагаю я, отодвигаясь, к противоположной стене.
-- Зову Кучума. Он не пришел! -- кричит Улукиткан. -- Однако, задержался у зверя.
Я выбираюсь из полога. От костра веет теплом. Над лагерем, над еще дремлющей тайгою трепещет бледный свет раннего утра. Горы, точно пробудившиеся чудовища, поднимаются из мрака. Ближние еще в зеленой щетине леса, с каймою яркого пурпура, у границы курума; у дальних же видны только черные ребристые скосы вершин на фоне чистого неба.
По пади бесшумно крадется туман, захватывая мари и перелески. Какие-то легкие тени скользят в тающем сумраке старого леса. Тайга колышется, шумит темно-зеленым живым морем.
День начался...
Улукиткан горбит спину над дырявыми олочами, пришивает латки.
-- Где Бойка? -- спрашиваю я старика.
Он поднимает голову, смотрит по сторонам, переводит на меня недоуменный взгляд.
-- Однако, ушла. Послушай, не лает ли где Кучум? -- говорит Улукиткан, погружаясь в работу.
Я выхожу к краю леса. Нет, Бойка никуда не убежала. Она стоит недалеко от стоянки, напряженно смотрит вперед, куда вчера угнали медведя. Собака вся насторожена. Иногда она вздрагивает от каких-то неуловимых для меня звуков. Понять не могу, что ее привлекает в этой утренней тишине?
Вся падь лежит передо мною открытая, доступная глазу. Я тщательно осматриваю редкие перелески, длинные языки кочковатых марей, -- ни единого живого существа, точно утро все еще не в силах разбудить землю.
-- Бойка, пошли!
Собака поворачивает ко мне озабоченную морду, но не сдвигается с места. Ее внимание по-прежнему привлекает падь.
Я возвращаюсь к костру. При моем появлении старик поднимает свое плоское скуластое лицо, обожженное костром.
-- Убежала?
-- Нет, тут кого-то караулит.
-- А Кучум где?
-- Не знаю, что-то долго нет.
-- Скажи Николаю, куда вести караван, он один управится, а мы пойдем с тобою искать Кучума. Он у зверя, иначе пришел бы, -- говорит уверенно старик.
II. Загадочное поведение Бойки. Нас постигает тяжелая утрата. Месть. Яблоки апорт.
Сборы недолги. В рюкзак кладу полог, плащ, топор, чуман, кусок мяса.
Как только Бойка попала на привязь, точно сдурела: рвется вперед, гребет в потуге острыми когтями землю, хрипит, торопится. Теперь ясно: собака прибежала за на-, ми. Куда же она ведет нас? Зачем?
Где-то далеко, не то впереди, не то влево в хребтах грохнул одинокий выстрел. Мы все разом остановились. Улукиткан смотрит на меня, не может отгадать, что это значит.
-- Вероятно, кто-то из астрономов охотится, и с ними Кучум, больше ему некуда деться, -- говорю я, готовый повернуть назад, в лагерь.
-- Надо ходить, может, Кучум не там, -- и старик зашлепал латаными олочами по болоту.
Бойка выводит нас на пригорок, где встретились вечером с Улукитканом. Дальше ушла к хребтам волнистая тайга, плотная, густая, захламленная. На твердом "полу" никаких примет. Но как уверенно и ходко вышагивает собака, можно подумать, что у нее под ногами хорошо знакомая торная тропа.
Идем дальше по следу медведя. Теперь Бойка чаще останавливается, вытягивает вперед голову, выворачивает уши. Явно мы приближаемся к развязке.
-- Ты пошто торопишься, не смотришь под ноги, -- слышу позади голос старика. -- Твоя пуля зверя хорошо поймал, -- видишь, тут он падал, долго лежал, -- и проводник показывает мне глубокую вмятину во влажной почве.
На всякий случай держу наготове карабин. Пробираемся чащей. Отдаленный гул вдруг касается слуха. Он крепнет, близится, расплывается широкой волною по тенистой тайге. Но вот редеют деревья, сквозь вершины голубеет небо. Мы выходим к широкому просвету, залитому солнцем. Впереди грохочет осатанелый ручей. Бегучая вода бьет в валуны, вздымается и, падая, дробится в пыль.
Мы ищем брода, я помогаю старику преодолеть поток, и Бойка снова выводит нас на след. Опять пошла тайга, заваленная буреломом, выстланная зеленым ковром низкорослых папоротников.
В полдень выходим к горе. Огонь пришел сюда весною, сожрал молодую листву, бородатый мох, гнезда птиц, угнал зверей, надолго омертвил тайгу. Ветер, налетая на посеребренные солнцем колонны погибших стволов, гудит и воет по дуплам, точно тысяча струн поет прощальный гимн утраченной жизни.
Через гарь медведь шел напролом, не щадя себя, ломал звонкие сучья, сбивал тонкий сухостой. Удивительно, как он в этом отчаянном беге не выколол себе глаза, не сломал хребет.
Идти трудно. Колючие сучья подкарауливают тебя на каждом шагу. Мы оба в саже, как кочегары. - Но уже близко край.
Бойка не унимается: торопится, вся напряжена, чуть что -- вздрагивает, откинет голову, прислушивается к непонятному звуку. Улукиткан не сводит с нее глаз.
-- Однако, где-то близко медведь пропал, -- говорит он.
-- Вряд ли, судя по следу, идет хлестко, -- отвечаю я.
-- Сильный зверь всегда так бежит, на ходу пропадает.
По небу залохматились черные тучи.
Бойка уводит нас в глубину сыролесья, под свод лиственниц. И вдруг останавливается, поворачивает голову, поднимает на меня усталые глаза. Понять не могу, в чем дело? Подходит Улукиткан. Смотрим по сторонам -никого нет, тишина, а собака ни с места. Что за дьявольщина! Передаю поводок старику, а сам с карабином шагаю вперед. Крадусь медвежьим следом. Зверь тут удирал саженными прыжками, оставляя на влажной почве глубокие отпечатки когтистых лап, и, видимо, не собирался пропадать. Оглядываюсь. Бойка на месте, следит за много, чего-то ждет.
Подбираюсь к толстой лиственнице. Не могу унять сердце. Лес кажется переполненным какой-то таинственностью. Я высовываюсь, смотрю вперед. Что это там чернеет за валежиной? Напрягаю глаза -- вроде медведь над выскорью. Даю знак Улукиткану затаиться, а сам подкрадываюсь ближе, выглядываю...
В первую секунду мне хочется повернуть назад, не верю глазам, но ноги не повинуются, бегут дальше, к выскори.
-- Кучум!.. -- кричу я на весь лес, хватаю его, пытаюсь поднять, тормошу, ободряю ласковым словом. Поворачиваю голову к себе и содрогаюсь от ужаса: на меня смотрят два огромных стеклянных глаза, выкатившиеся из орбит. В них застыла боль предсмертной муки.
-- Кучум!..
Смерть поймала его в прыжке. Лиственничный сук пробил ему грудь, пронзил сердце, вышел справа в паху. Так он и застыл на весу, весь устремленный вперед, с разбросанными в стремительном беге ногами. Казалось, сними его с поторчины и он продолжит свой бег.
-- Эко беда! -- слышу голос старика.
Неожиданно молния раскалывает небосклон. Поднимается ветер. Лес гудит, качаясь по ветру волною. На землю сваливаются один за другим траурной канонадой удары грома.
Бойка не подошла, даже не посмотрела на погибшего сына, осталась за валежиной.
Мы бережно снимаем Кучума с сучка. Укладываем на мох. Нелепый случай отнял у нас верного друга. Какая тяжелая утрата!
Мы с помощью топора роем яму под той выскорью, где погиб Кучум. Опускаем его на дно. Как можно свободнее укладываем голову, ноги. Улукиткан вдруг забеспокоился. Он вытаскивает из кармана кусок лепешки, оставленный им вчера для Кучума, и, обращаясь к мертвой собаке, говорит:
-- Это тебе. Улукиткан помнит Джегорму, твое добро... Без тебя теперь нам худо будет в тайге...
Старик медленно опускается к яме, кладет лепешку под голову Кучума, бросает горсть влажной земли. Вот когда я понял, что Кучума нет.
Мы засыпаем могилу. Над нами в синих вспышках рвутся тучи. По тайге проносится ураган, и высокие лиственницы, вершины которых царят над всем, отвечают ему покорным гулом.
Я накидываю на плечи рюкзак. Последний раз окидываю взглядом роковое место. Даже теперь, спустя много лет, когда я взялся за перо, помню и выскорь с огромным пластом поднятой земли, всю в острых тычках, и курган над могилой любимой собаки, и полусгнившую валежину, накрытую зеленым мхом, и рядом три голые березки, и полосатого бурундучка, сиротливо застывшего на пне...
Дождь проходит стороною, до нас долетает только его шум. Напрасно зову Бойку. Куда она могла убежать?
Улукиткан тяжело отрывается от пня.
-- Пошли, уже поздно, -- говорит он.
Вдруг слева на разлохмаченную после бури тайгу наплывает собачий лай, и тут же до слуха доносится медвежий рев. Он потрясает всю округу, от реки до самых хребтов, и глохнет далеко в недрах бескрайнего леса. После него голос Бойки не смолкает.
Улукиткан впереди. На ходу он распахивает телогрейку, так легче дышать. Поторапливает меня, а сам еле бежит, одна видимость.
Солнца нет, словно снеговые сугробы завалили небо. Лес выпрямился, притих, не шелохнется. Где-то в стороне треснула, падая, сушина. Мы без команды оба разом останавливаемся. Улукиткан стаскивает с потной головы меховой лохмот, настораживает слух.
Ничего не слышно. Тайга пуста. Идти некуда. Я слежу за выражением лица старика.
-- Однако, не задержала, ушел, -- говорит он безнадежно, и тут снова слышится рев, затем глухой предсмертный стон сильного зверя. Где-то там, близко, жалобно завыла Бойка.
Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, продираемся чащей. Уже близко...
За перелеском сухая ерниковая степушка. Сбрасываю с себя всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка. Легонько свистнул, -- как завопит собака!
Бегу вперед. Вижу, колышется ерник. Навстречу ползет Бойка, волоча отшибленный зад. Я к ней. Ощупываю собаку -- свежих ран нет. Хочу поднять ее, но она ловит пастью мою руку, предупреждает, что ей больно.
Подходит Улукиткан.
-- Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! -- и меня вдруг захватывает дикое желание мести.
-- Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! -- и старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится, дрожит.
-- Ты, Улукиткан, жди меня здесь.
Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит твердо:
-- Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.
Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шел шагом, оставлял примерно через каждые десять метров лежку. Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую обойму.
На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом лиственничных вершин густой сушник. Очертания предметов неясные. Меня сразу захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.
Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой охоты, и уроки Улукиткана.
Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересек напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса, куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных березок. Значит, ушел дальше.
Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трех шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды встречаются. В выброшенных вперед лапах, вооруженных когтями, в открытой пасти, в зеленоватых холодных глазах -- могучая сила.
Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу коротко поет пуля, щелкая по веткам. Зверь поднимается, встает на дыбы, ревет и... открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю еще три пули. Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь все еще не в силах затушить в себе ярости...
Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые сгустки медвежьей слюны. Опускаюсь на кочку.
Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня из минутного оцепенения. За болотом, над поникшими вершинами лиственниц, зреет закат. А в недрах леса уже проснулась тьма, распласталась по влажному седому ягелю, нетерпеливо ожидая, пока погаснет в небе последний луч.
Иду к старику за перелесок. Он не задает вопросов, будто иначе с медведем и не могло закончиться. Я осторожно поднимаю собаку. Улукиткан накидывает на плечи мой рюкзак.
-- Далеко? -- спрашивает он между прочим, а скорее всего, чтобы нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.
Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для ночевки, оставили свой груз, и я подвел старика к убитому медведю. Он лежал толстенным сутунком (*Сутунок -- короткое толстое бревно) на правом боку, все еще держась передними лапами за кочку. Улукиткан обошел его вокруг, потеребил шкуру, ощупал ребра. И, судя по выражению его лица, остался доволен. Для эвенка жирная медвежатина -- блаженство.
Затем он идет к болотцу, как близорукий, припадает к следу зверя, рассматривает примятые листики, что-то додумывает.
-- Иди сюда! -- зовет он меня. -- Смотри, тут медведь шел назад, видишь, на следу с двух сторон когти есть. Старик не зря тебе толмачил, -раненый медведь может подкараулить.
Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою углей жарится мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать. Мысли о Кучуме уходят в сон.
Ночь вернула нам силы. Идем напрямик. За плечами у меня рюкзак с живым тяжелым грузом -- Бойкой. Ремни впиваются в плечи. Шаги сузились. На собаку действует каждый мой шаг, как удар бичом, от которого она то и дело взвизгивает. А когда толчки невмоготу -- Бойка ловит пастью меня за шею, мягко сжимает челюсти, дескать, не спеши, мне больно...
...Еще упали со счета три недели. Короче стали дни. Пора покинуть этот неприветливый край. Во мне уже окрепло манящее видение: родной очаг, семья и детский лепет. Отчего же грустно? Всегда больно покидать места, где работалось трудно. Сколько уже было в моей жизни таких крутых поворотов: то я несусь очертя голову в тайгу, навстречу ураганам, стуже, случайностям, то вот так, как сейчас, у осеннего костра один мечтаю о спокойной жизни за надежными стенами дома, оставшегося далеко от этих диких мест. Да, я устал, пора!
Ко мне подходит Бойка, жмется боком, ластится. Она поправляется, но еще не забыла боли, не делает резких движений. Сегодня есть о чем с нею поговорить.
-- Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит -- ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги. -- Бейка поднимает голову. -- Потерпи... Дня через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума, непременно сходим. -- И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове "Кучум" вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали По сторонам.
-- Нет, не жди, не придет, -- успокаиваю я ее. Мысли о Кучуме обжигают всего меня, точно пронизывают незажившую рану каленым железом.
-- Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его к нам в зубах? Он был совсем крошечный, слепой, мокрый, в крапчатых чулках, в которых проходил потом всю жизнь. Скажи, как угадала ты в том бесформенном черном комочке будущего Кучума? И почему ты нарекла ему такую короткую жизнь?
Из палатки показывается радист.
-- Нина летит! Часов через пять будет здесь.
Как жаль, что нет близко Трофима! А впрочем, он кончает работу и не позже как дней через пять спустится в лагерь.
А мысли уже заняты предстоящей встречей с Ниной. К нам едет женщина! Это слово здесь звучит иначе, нежнее и возвышеннее.
Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не бритое лицо и замечаю, насколько не в порядке пальцы моих загрубевших рук. Костюм менять не буду, он вполне умеренно украшен заплатами. Достаю свежий носовой платок и вместо сапог надеваю ичиги. В таком виде, мне кажется, можно встретить Нину.
Ее приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением Шайтан-Базар в Баку, где я впервые встретил ее, красивую, властную, с цыганскими серьгами, в живописных лохмотьях. Все это до сих пор отчетливо хранит память.
Нине уже тридцать четвертый год. Жизнь долго и трудно соскабливала с нее накипь преступного прошлого. Не все бакинские беспризорники пошли этой дорогой. Она была слишком крутой, доступной только для сильных натур. Многие погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень, как Хлюст. Нина сумела сохранить в буре своих беспризорных лет и чистоту, и душевную щедрость. В Сочи Трофим встретил обаятельную женщину, пленившую и меня и его своей простотой, искренностью. И вот сегодня она прилетает к нам! Теперь уж надолго, навсегда.
Жизнь, как тяжелый пресс, выжала из Трофима и Нины всю муть прошлого. Трудный путь "в люди" бывших беспризорников окончился давно, но их долгий путь друг к другу завершится только теперь. Еще несколько дней, и они встретятся, чтобы больше не разлучаться.
Для меня Трофим и Нина -- тоже радостный итог большой работы над собою.
Из-за спокойных серых облаков глянуло солнце. Безбрежная тайга кажется мягкой зеленоватой тканью, небрежно наброшенной на холмы.
На берегу Маи рабочие разгружают долбленку. Это подразделение Карева закончило работу. "Вот и первая ласточка", -- с радостью думаю я.
-- Евтушенко! -- зову я радиста. -- Что нового?
-- Передал погоду в Удское. Самолет будет часа через два. Нина просит встретить ее.
-- Как же иначе! Мы еще не одичали совсем. Давайте собираться. О, да ты, Иван, уже побрился, свеж как огурчик. Штаны-то чьи на тебе? Суконные, почти новые!
-- Саши Пресникова. Дьявол, он их затолкал комом в рюкзак, ишь, как помялись. К тому же они мне маленько просторны.
-- Да, размер явно не твой, -- и я еще раз придирчиво осматриваю его наряд -- чистую гимнастерку военного образца, сапоги, жирно смазанные медвежьим салом.
Замечаю, и Улукиткан принарядился: шапку достал зимнюю, олочи завязал по-праздничному -- в елочку, рубашка на нем чистая, вобрана в штаны.
Снизу по реке доносится гул мотора. Улукиткан бросает на огонь охапку сырых веток, и дым столбом поднимается в небо.
До косы не меньше получаса хорошего хода. Торопимся. А гул наплывает нам навстречу, доносится яснее. Видим, из-за поворота, в косую полоску солнечного света, врывается серебристая птица. Не шелохнутся распластанные, строго симметричные крылья, будто впаянные в небесную синеву. Как хорошо, что Нина видит с высоты грандиозную панораму дикого края, где мы нашли приют. Трудно будет ей поверить, что мы добровольно забились в лесную глушь, что нам стала дорогой и близкой эта унылая земля.
Самолет, не долетев до нас, разворачивается и, падая на дно долины, скрывается за вершинами леса. Мы прибавляем шагу. У Улукиткана развязываются ремешки на олочах, он отстает. Нас нет на косе, какое непростительное опоздание!..
До косы остается немного больше километра. Вдруг впереди неожиданно закашлял мотор, еще и еще, перешел в гул и стал отдаляться.
-- Не мог дождаться! -- бросаю я с досадой.
А в это время до слуха долетает человеческий крик. Мы бросаемся вперед, несемся по просветам. Вот и коса. Она сразу открывается вся, длинной полосой, прижатая к реке темной стеною смешанного леса. Никого нет. Но на противоположной стороне косы, где виднеется палатка-склад и чернеет только что привезенный груз, стоит Нина, одна. Я кричу ей. Она замечает нас, срывается с места и, точно подхваченная ураганом, легко бежит навстречу. Не разбилась бы!
Лица не узнать. В перекошенных губах -- ужас. Она с разбегу падает на меня, но вдруг, крепко став ногами на гальку, откидывает голову на свой след, показывает туда пальцем вытянутой руки.
-- М-м-ме-е-дведь!..
-- Да что ты, милая Нина, откуда ему тут взяться! Успокойся!
-- Да смотрите, вон он ходит возле палатки, -- и она вся вздрогнула, как сосенка от удара топора.
-- Э-э, дочка, тебя пугала наша собака Бойка...
-- Бойка?.. -- Нина поворачивается к Улукиткану, доверчиво смотрит в его спокойное старческое лицо. -- Я перед тем, как ехать сюда, начиталась про тайгу и не представляю ее без медведей, волков. Вот и насмешила...
-- Ну-ка покажись, какая ты?
Привычным движением головы она отбрасывает назад прядь волос, нависшую на глаза, вся поворачивается ко мне.
-- Узнаю... Здравствуй, дорогая гостья! -- и мы расцеловались.
С Улукитканом и Евтушенко она здоровается сдержанно.
-- Вот вы какие!.. -- вырывается неожиданно у нее.