Федосеев Григорий Анисимович. Смерть меня подождет

   -- Не должен уйти, нет, нет! -- убеждает меня Филька. -- Разве под голец спустился, там балаган каюров, и заболел...
   -- Да, это может быть.
   В лагере тишина, точно в нем ни единой души. Я подхожу к костру. Ослепительный свет вынуждает меня зажмуриться. После небольшой паузы я говорю:
   -- У Трофима что-то случилось. Он не принял наш сигнал об окончании работы, и фонарь остался непотушенным. Сегодня к пункту летал самолет, на гольце никого не оказалось, палатка сгорела. Мы рассчитывали застать Трофима здесь...
   Становится совсем тихо. Потом кто-то загремел чайником, кто-то бросил в огонь сухие поленья, и к небу поднялся рыжим языком огонь.
   -- Не будем гадать, надо идти, -- говорит Пресников. -- Всяко может случиться: и ногу недолго вывихнуть, и простыть -- небольшая хитрость.
   -- Да, да, надо идти, -- зашумели все.
   -- Ты, Филька, знаешь тропу? -- спрашиваю я.
   -- Не раз топтал ее.
   -- Поведешь меня с Михаилом Михайловичем сейчас. А ты, Пресников, с остальными утром пораньше соберете оленей, возьмете продовольствие, палатки, постели -- и следом за нами. Понятно?
   -- Повторять не надо.
   -- Я не останусь здесь, я пойду с вами, -- говорит простуженным голосом Нина.
   -- Хорошо, только не волнуйся и не мучь себя догадками. Трофим в балагане, и мы к утру будем у него.
   Мы ужинаем.
   -- Нина, ешь, нельзя голодать, иначе останешься здесь, -- угрожаю я.
   А сам чувствую, как тепло костра, разливаясь по телу, отбирает последние силы. Устали мы. Болят спина, плечи, ноги. Убийственно хочется уснуть, безразлично где: на острых ребрах камней, на мокрой земле или сидя.
   -- Филька, собирайся, да попроворнее. Положи в рюкзак бинты и йод.
   Нина сидит у огня сгорбленным комочком, в тяжелом забытьи. Какие страшные думы гнездятся в ее голове! Как жаль мне тебя, Нина!.. И все-таки я верю, ты еще будешь счастлива с Трофимом.
   Мы уходим сквозь ельник в темную ночь. Впереди Филька. Справа, в глубокой промоине, мечется ручей. Вверху, в бездонье, мерцают звезды. Ничего не видно.
   Идем по глубокой расщелине на восток, к невидимым вершинам. В этой ужасающей темноте не нужны глаза, не знаешь, куда ступают ноги. Передвигаемся с опаской. Все время кажется, что под тобою пропасть. Но надо идти, идти и идти.
   -- Где же Трофим? -- слышу голос Нины, полный отчаяния.
   -- Он под гольцом в балагане, -- уверенно говорит Филька. -- Такого мужика, как Трофим, не то что гроза, а и сам атом не возьмет -расщепляется. Мы-то ведь знаем его.
   Идем, торопимся, еще надеемся встретить Трофима на тропе. Ах, если бы вот сейчас услышать его шаги или крик о помощи!
   Нас накрывает туча. Тьма резко чернеет. Ледяной ветер дует из этой тьмы. На лицо падают невесомые пушинки снега. Все это обрушивается внезапно, сразу, Филька ведет нас вслепую. Слышим, как он посохом нащупывает путь, как его ноги проваливаются в пустоту, ломают кусты. Так темно, что мы не видим не только тропу, но и друг друга. Небо и земля неразличимы.
   -- Давайте дождемся луны, может, посветлеет, -- предлагает проводник.
   Идти действительно некуда, мы точно в пустоте. Находим на ощупь под камнями сухое место, усаживаемся, жмемся друг к другу. Ждем. Ждем долго. С облаков падает снег. Если бы не этот адский холод!
   -- Филька, карауль, как прояснит -- растолкаешь всех, -- говорю я, вбирая голову в воротник, как черепаха, и засовываю глубоко под телогрейку закоченевшие руки. Пытаюсь как-то отгородиться от холода, найти такое положение, при котором можно будет немножко забыться. Но вдруг подумалось: а что, если за ночь выпадет больше снега и у Трофима нет костра! Сразу мне вспоминается Джугджурский перевал, где мы замерзали в пургу без огня. Меня всего потрясает это воспоминание. Я вскакиваю. Разве не величайшее преступление наша задержка?
   -- Братцы, надо идти!
   Молча, медленно поднимаются мои спутники. Бойка стряхивает с шубы мокрый снег. А кругом темная ночь да зловещий шорох выпавшего снега. Шаги тяжелеют. Все мы чувствуем себя слабыми, беспомощными, среди мрака. Главный ориентир -- шум ручья. Его я стараюсь держать справа. И важно, чтобы путь все время шел на подъем...
   С востока, из темной бездны, пробивается еле уловимый голубоватый свет. Отрывается земля от неба. Сквозь дырявую крышу облаков светят далекие звезды. Снег перестает. Но Филька не может узнать места и сказать, где тропа.
   Усаживаемся на камни, ждем, когда больше посветлеет. Какое поразительное ощущение всего себя в этой усталости! Болью отзываются все суставы, каждая мышца и жилочка.
   Вот-вот покажется луна. Где-то внизу лениво ворочается ручей. Из темноты встают одинокие лиственницы, купы высоких ерников, бурые россыпи. И вдруг тишину потрясает крик совы. Птица, увидев нас, в испуге закачалась в прозрачном воздухе.
   Филька находит тропу. Она вьется по склону, скачет с камня на камень, приводит нас на дно расщелины и тут исчезает. Встречающий нас ручей побелел после ночи, точно крутой кипяток. Идем вдоль него. Нам вслед дует холодный ветер. Воет буран. Упругий ольховник уже весь исхлестан, а мокрая трава не смеет бороться, лежит, покорно прижавшись к земле.
   Расщелина становится все более волнистой. Узкие места перехвачены россыпями и прорезаны глубокими промоинами. Там, где путь преграждают топкие мари, мы с содроганием погружаемся по колено в воду, бредем дальше.
   Впереди, над черными вершинами гор, полная белая луна впаяна в смутно-синюю полоску неба.
   Неровные шаги людей тревожат тишину ночи.
   Перебираемся по камням на левый берег, присаживаемся отдохнуть. Нине помогаем опуститься на камень. Бедняжка, откуда у нее берутся силы! Она не жалуется.
   Слева, у подножья отрога, бойко закричала кедровка, первая уловившая признаки рассвета. И тотчас же "а ближней лиственнице зашараборила белка. Прыгая с сучка на сучок все выше и выше, она торопилась увидеть раньше других зорьку.
   Мы идем все медленнее, все тяжелее. Да, близко рассвет: темнеют деревья и кусты, горы становятся выше и печальнее. Луна совсем уходит в тучи. Редкий туман, зарождающийся на дне расщелины, пытается прикрыть жалкую, беспомощную землю.
   Вот и посветлело, иду впереди. Там, где тропа пересекает влажную почву, я внимательно присматриваюсь к борозде, протоптанной людьми, ищу свежий след Трофима. Нет, он здесь не проходил. Впереди из-за бокового гребня высовывается вершина Сага, угрюмая, предательски холодная, вся в снегу.
   Еще остается последняя надежда на балаган.
   Коварный, медлительный свет озаряет восток. Легкий ветерок несет в расщелину утро. Низко над горами мчатся тучи, точно полчища раскосмаченных дьяволов.
   Все чаще отрываюсь от своих, бегу вперед. Гонит меня слепое предчувствие.
   Тропа постепенно набирает высоту. Лес редеет, уступая место россыпям и стланикам. Уже близко подножье Саги. Но нас никто не зовет, не замечает, да и, судя по поведению Бойки, поблизости никого нет.
   Уже давно день, но солнце только что появилось из-за хребта. Тает снег, бугры румянятся спелой брусникой. Но напрасно пробудившийся ветерок шевелит жесткую траву, ищет хоть одно живое существо, чтобы оно как-то выразило свой восторг великому светилу...
   Преодолеваем крутой пригорок. За ним, под каменистым склоном, продолговатая поляна, окруженная стланиковой чащей. В углу стоит заброшенный балаган с давнишним огнищем. Никого в нем нет, никто не приходил. Меркнет последняя надежда...
   Я никогда не видел на человеческом лице столько скорби и безнадежности, как у Нины в момент, когда она подходила к пустому балагану. Теперь она убеждена, что стряслось самое ужасное. Ее охватывает страх. Она не слышит нас, не верит своим глазам, опускается на четвереньки, лезет под балаган и руками сумасшедшей ощупывает подстилку, дальние углы... Потом вдруг роняет голову, прижимается лбом к земле, долго втихомолку плачет...
   Никто не пытается поднять ее...
   Я не могу ждать. Сбрасываю рюкзак, передаю его Михаилу Михайловичу, зову Бойку, и мы с "ею отправляемся вперед, на вершину. Мои спутники остаются с Ниной, они пойдут следом.
   Надо торопиться, забыть, что болят спина и ноги. Торопиться, даже если убежден, что уже непоправимо опоздал.
   Тропка круто берет в гору, цепляется за карнизы. На ней никаких свежих следов. Порывы ветра лохматят стланики. Небо хмурое, вызывающее. Есть ли еще на земле мрачнее и беднее природа, есть ли более тягостное молчание, чем то, что сгустилось сейчас над Сагой?
   Иду с трудом. Задыхаюсь. Не чувствую ног. Но идти надо, может быть, Трофим ждет нас. Великие духи, помогите выйти на вершину, не дайте упасть!
   Вдруг впереди и где-то далеко правее жалобно завыла Бойка, и я внезапно весь наполняюсь жгучей болью. Ноги как-то сами по себе, без моего вмешательства, выносят меня на бровку. Вижу, справа, откуда все еще доносится безнадежный вой собаки, летит ворон. Не заметив меня, он усаживается на вершину лиственницы, важный, довольный. Его черный, резкий силуэт на фоне багровой тучи, в ветреный день, поистине зловещ. Я вскидываю карабин, подвожу под ворона мушку, руки никогда не были такими уверенными и твердыми.
   Пуля сбрасывает птицу на землю. Грохот выстрела не успевает смолкнуть, как слышится приглушенный стон оттуда, где только что выла собака. Бегу на звук сколько есть сил. В голове одна мысль -- успеть бы!
   Перебегаю лощину, еще один гребень. Нигде никого. Бегу дальше косогором.
   Что-то краснеет на примятом ягеле. Кровь!.. Останавливаюсь, перевожу дух, пригибаюсь, рассматриваю. Вот содран лишайник, изломаны низкорослые рододендроны, вывернуты камни -- кто-то трудно полз, оставляя на земле кровавые следы. Вижу внизу Бойку. Скатываюсь к ней. Собака подводит меня к рослому стланику, останавливается, поворачивает ко мне умную морду, пропускает вперед!
   За кустом глаза ловят живой бугорок, прикрытый старенькой одежонкой. Узнаю истоптанные сапоги, клок волос на голове, овал спины и широкую кисть правой руки, схватившуюся за ольховник.
   -- Трофим! -- кричу я, бросаясь к нему.
   Бугорок шевелится, медленно поднимается голова, на изувеченном страданиями лице ни рябинок, ни старого шрама, все залито сплошной чернотою. И глаз нет, на меня смотрят белые, мертвые шары
   -- Кто тут? -- слабо доносится из открытого рта.
   -- Это я. Что случилось с тобой? Молчание.
   -- Ты слышишь меня, Трофим?
   -- Ударила гроза, там... -- и он силится поднять непослушную руку, показать скрытую теперь для него в вечной темноте вершину.
   Я не знаю, что мне делать. Призываю на помощь все свое мужество, весь запас спокойствия. Трижды стреляю в воздух из карабина, даю знать своим, чтобы они торопились. Затем снимаю с себя телогрейку, хочу подложить под больного. Ощупываю его ноги и не верю себе -- они холодные. Потрясающе отчетливо и ясно понимаю -- прикасаюсь к омертвевшему телу. В эту минуту, равную вечности, душа переполняется великим горем и бессилием. Меня охватывает страх: я ничем не могу помочь.
   -- Нина, где Нина? -- слышу тот же далекий голос.
   -- Она идет, сейчас будет здесь.
   -- Я жду ее. -- И на его лбу появляется скупой, как роса в засуху, пот.
   С трудом поворачиваю всего его на спину. Рубашка и брюки спереди разлезлись, обнажив черное, как и лицо, тело, обгоревшее и сильно потрескавшееся. Грудь разодрана, вся в кровавых следах от острых камней. Не знаю, что предпринять. Не могу нащупать пульс через корку обгоревшей кожи... Куда он, слепой, полз по этому крутому гребню, заваленному угловатыми камнями, без тропы, истекающий кровью?! Что в думах у него? Или только одно желание -- еще раз в этой беспокойной жизни встретиться с Ниной. Какая сила отстраняет от него смерть?!
   -- Трофим, потерпи, мы спасем тебя, ты еще будешь жить! -- я повторяю эти слова, хочу, чтобы он понял.
   Он лежит спокойно, без движения. Мне жутко. Я вдруг сознаю, что от меня уходит самое дорогое, давно ставшее неотъемлемой частью моего существования...
   Со мною нет бинта. Расстегиваю "а шее Трофима воротник, смахиваю ладонью с холодного лба пот, расчесываю пятернею разлохмаченные длинные волосы на голове. Его глаза совсем не замечают движения рук над ними, продолжают смотреть в небо. Легкая желтизна заливает левую щеку, обращенную ко мне. Я приподнимаю его голову. Нет, не умер. Невероятным усилием он продолжает жить.
   -- Пить... пить... -- шепчут иссохшие губы больного.
   Я вскакиваю. Выше, за границей кустарников, виднеется снежное поле. Бегу туда. Соскребаю пальцами с камня мокрый снег, сжимаю в комок. Тороплюсь назад.
   Трофим слышит приближающиеся шаги, поднимает голову, пытается опереться на локоть левой руки.
   -- Нина? -- В его голосе томительное ожидание.
   -- Это я, Трофим. Сейчас напою тебя.
   -- Где же Нина? -- Он сразу мякнет.
   -- Придет, клянусь, сейчас будет здесь. -- Но мои слова, кажется, не задевают его слуха.
   Я набираю в рот снега, потом припадаю к раскрытым губам Трофима. Он медленно глотает воду. Хочу положить его голову себе на колени, но вдруг ясно слышу голос Михаила Михайловича.
   -- Угу-гу!
   -- Трофим, Нина идет!
   Больной оживает, пытается приподняться. Невидящими глазами он шарит по пространству. Холодеющими пальцами Трофим ловит мою руку, и я чувствую, как весь он стынет, как невероятным усилием пытается удержать жизнь. Сердца не слышно. Мне страшно -- он умирает. Я освобождаю руку, обнимаю, целую его теплые губы. Тут, на губах, еще остатки упрямой жизни, уже вытесненные к самому краю.
   -- Трофим, ты меня слышишь? Нина близко.
   Он весь напрягается.
   -- Смерть меня подождет! -- чеканит он слова.
   Я вскакиваю. Поднимаюсь на гребень. Вижу своих. Они торопятся ко мне. Впереди бежит Нина. Я ловлю ее, прижимаю к груди.
   -- Где он?
   -- Трофим умирает, ждет тебя... Наберись мужества, спокойно проводи его.
   Она дико смотрит мне в глаза, вырывается из рук, бежит к лощине.
   Я помогаю ей спускаться к стланику. Увидев лежащего на россыпи Трофима, она останавливается. Какое-то короткое время колеблется, жует пальцы. Затем медленно опускается на колени, будто врастает в землю.
   -- Троша... Что же это!.. -- ее голос обрывается.
   Трофим дрожащими пальцами ощупывает ее лицо. Пальцы соскальзывают на правую щеку, находят знакомый, еле заметный шрам.
   -- Вот... и дождался... -- еле слышно выдыхает он
   -- Зачем же ты умираешь!.. -- кричит Нина и с рыданием падает на его грудь.
   Из туч блеснули косые лучи солнца. Словно от их прикосновения на лбу у больного вдруг исчезли мелкие росинки пота, и на лице застыло такое спокойствие, будто он доволен, что навсегда покидает беспокойный мир.
   ...Через час мы перенесли покойника вниз на крошечную полянку, затянутую бледно-желтым ягелем. Филька поднялся на вершину гольца, посмотреть, не осталось ли там записок Трофима, а мы с Михаилом Михайловичем должны были готовить могилу.
   Нина спустилась позже. Разбитая, в беспросветном отчаянии, она подошла к Трофиму, опустилась на землю.
   Место для могилы выбрали под толстой лиственницей, выросшей на небольшом пригорке. Руками содрали растительный покров у основания корней. Затем ножами разрыхлили землю, выбрасывая пригоршнями. Ниже под землей оказалась мелкая россыпь. Копали, пока не добрались до скалы.
   Кто мог подумать, что здесь, в безлюдных горах, найдет себе могилу Трофим, так страстно любивший жизнь!
   Снизу подошел весь отряд. Людям трудно было поверить, что перед ними лежит мертвый Трофим, бесстрашный человек, которого не могли сломить ни пороги, ни снежные лавины, ни первобытная тайга, ни поднебесные вершины. Смерть была бессильна одолеть Трофима в честном поединке: она настигла его предательским ударом из-за угла.
   На его левой руке часы, уцелевшие от грозы и пожара, пережившие хозяина. Они продолжают отмерять время, уже не нужное Трофиму. Мы не сняли их, пусть идут с ним в могилу.
   Филька ничего не нашел на гольце, все сгорело. Принес только полотнище от палатки. У кого-то из ребят нашлась пара чистого белья. Когда переодевали покойника, я снял с его шеи сафьяновую сумочку, завещанную мне еще на Аяне. Мы завернули его в полотнище, хоронили по-походному, без гроба.
   Черные тучи давят на горы. В вышине гудит ветер, точно тысяча арф провожает Трофима в последний путь. Люди стоят на коленях в печальном молчании, склонив обнаженные головы. Никто не говорит, не плачет. На суровых лицах застыла скорбь.
   Последней прощается Нина. Молча она опускается на колени, откидывает край плащ-палатки, прикрывающий лицо Трофима, целует в губы, не уронив ни единой слезинки. И пока засыпаем могилу, накладываем над нею холмик, она стоит у изголовья, точно надгробие, измученная, захваченная ужасным чувством беспредельного одиночества.
   -- За что так жестоко!.. -- шепчут ее дрожащие губы.
   Потом она опускается "а могилу, припадает грудью к сырой, пахнущей вечностью земле, и налетевший ветер накрывает холмик густыми прядями ее волос...
   ...Пока товарищи будут делать обелиск и оградку, я хочу выйти на вершину Сага, чтобы один на один разобраться во всем, что случилось. Зову Бойку. Идем медленно -- некуда торопиться. И как бы ни хмурилось небо, как бы "и стонал ветер по расщелинам, все это уже, кажется, не трогает, не касается меня.
   У края снежного поля мы садимся отдохнуть. Я достаю из кармана сафьяновую сумочку. С чувством необъяснимой тревоги раскрываю ее ножом. Внутри оказывается старенькая-старенькая фотография, бережно завернутая в восковую бумагу. На меня смотрят два чумазых беспризорника -- Любка и Трофим. Не могу понять, почему он прятал от меня этот снимок? Заглядываю еще раз внутрь сумочки, там пусто. Поворачиваю фотографию, и тут приходит совершенно неожиданный ответ: на обратной стороне снимка детским почерком нацарапано: "Любка и Ермак". Вот только когда окончательно раскрылся мне Трофим. Мой дорогой Трофим, переживший свое прошлое, погибший на последнем перевале к счастливой жизни.
   Поднимаемся с Бойкой по снегу, оставляя на его белизне глубокие вмятины. Падают хребты, шире и дальше уходит горизонт. Сага здесь, в поднебесье, выше всех соседних гольцов, господствует над обширной горной страною. Только теперь на ее вершине, как символ победы человека, стоит над бетонным туром пирамида, отстроенная Трофимом, -- последняя в его жизни. Она как бы завершает колоссальные работы по созданию карт на большой территории восточной оконечности материка.
   Почему-то вдруг весь этот безлюдный край стал дорог мне. Тяжело прощаюсь с горами, с дупляными лиственницами, растущими на их склонах, с крошечными ивками. Больно уходить отсюда еще и потому, что здесь в течение всех лет было трудно.
   Когда мы шли сюда, в этот малоисследованный край, перед нами лежало будущее, которое нельзя было предугадать. Теперь и оно -- прошлое. С волнением я смотрю на побежденное пространство и невольно вспоминаю пережитые невзгоды тяжелого странствования, горькие неудачи, радости. Все это было!
   Много раз наша жизнь висела на волоске, и нас выручали не случайности, не счастливая судьба, а упрямство и воля к победе. Если мы рисковали, шли открыто навстречу опасности, не щадя себя, то это мы делали только во имя цели и долга.
   На этой скудной земле мы проверяли и свои чувства. Улукиткан говорил: "Когда ты хочешь испытать друга, бери с ним котомки, посохи, и отправляйтесь в далекую дорогу, по самой трудной тропе. Если по пути встретится голод, болезни, разные неудачи и вы оба дойдете до конца -- верь ему, он твой друг!" Мы дошли до конца, но не все... Здесь остаются могилы наших друзей, отдавших жизнь за карту Родины.
   Прощайте, горы. Прощай, дорогой Трофим!
   1959 -- 1961 гг.