Федосеев Григорий Анисимович. Смерть меня подождет

   Дальше за котловиной следы затерялись на россыпях. Я кричал, несколько раз разряжал карабин, ждал -- никакого ответа. Молчали горы, тайга, камни.
   Прошла еще одна беспокойная ночь ожиданий. Чего только не передумал. Потерять Улукиткана -- какой ужас! Как могло случиться, что я не пошел с ним? В его ли восемьдесят три года пускаться в погоню за сокжоем! Куда увел его зверь?
   Рано утром я собрал оленей, решил немедленно двигаться к своим на пункт и оттуда организовать поиски Улукиткана. Надо было торопиться, мысль о том, что люди могут, не дождавшись нас, уйти дальше, подгоняла меня.
   Путь шел гребнем, дальше, выше. С ярко-голубого неба на маленький караван лились беспощадные потоки лучей утреннего солнца. Какими пустынными казались мне горы! Ничего не радовало в этой кладбищенской тишине. Я твердо знал закон тайги: сам погибай, но товарища выручи. Мне казалось, что я нарушил этот незыблемый закон.
   Высоко впереди, четко выкроившись в синеве, парили два орла. Далеко был слышен их одинокий крик. Почти не шевеля резными крыльями, они плавно описывали круги. Будто не подвластные земному притяжению, хищники осматривали горы. Ах, если б и я мог подняться в небо!..
   Со второй вершины я увидел высоченный голец, увенчанный пирамидой, со снежником на северном склоне. До него оставалось километров шесть. В бинокль были хорошо видны палатки и пасущиеся у подножья гольца олени. Цель была почти достигнута, но я не радовался. Прийти в лагерь без Улукиткана!..
   Нас разделяла глубокая седловина, покрытая пятнами вечнозеленых рододендронов. Как-то безотчетно ноги сами по себе заторопились. Вдруг захотелось скорее попасть к своим, может, еще удастся разыскать старика.
   Вот и седловина. Вижу справа, у самого излома, то появится, то исчезнет прозрачная вуаль тумана. И все на одном месте. Я остановился. Откуда бы взяться ему в такой жаркий день? И вдруг меня осенила догадка -- не дым ли это?
   Я свернул к излому. Там, у самого края, сиротливо стояла чахлая лиственница, комлистая, дупляная, раздетая осенними ветрами. Под ней, среди низкорослых стлаников, дотлевал давно забытый костерок, а рядом лежал Улукиткан в странной позе. Мне показалось, что он мертвый и что смерть настигла его в тот момент, когда он хотел стащить с ног олочи. Я приложил ладонь ко лбу. Он жив! Больше ничего мне было не нужно.
   Улукиткан не приходил в себя. Я уложил его поближе к огню, подновил костер, развьючил оленей. Уже вечерело. Где-то за ближними горами потухало солнце.
   Несколько глотков крепкого чая, влитые в рот старика, сделали свое дело. Его плоское лицо вдруг посвежело, точно кто-то невидимый ласково коснулся морщинистой кожи. Чуточку раскрылись ресницы. Из узеньких щелочек смотрели на мир бесконечно усталые глаза, они точно спрашивали: стоит ли жить дальше?
   Мне уже не нужно было узнавать, где Майка.
   -- Выпей, Улукиткан, горячего чая, согрейся, -- сказал я спокойно, будто ничего не произошло у нас и мы, как обычно, сидим за вечерним костром.
   Он недоуменно смотрел на меня, точно это был не я, а кто-то другой, но кто именно -- старик напрасно силится вспомнить.
   Долго еще продолжалось его забытье. Он невероятно устал и телом, и волей, и разумом. Я со страхом думал, что станет с ним завтра, послезавтра. Он слишком свыкся с мыслью, что Майка должна быть всегда с ним. Какая это для него непоправимая утрата!
   -- Мы еще будем искать, отобьем ее у сокжоя, -- сказал я, пытаясь подбодрить старика.
   Улукиткан ничего не ответил. Он лучше меня знал, что это невозможно.
   Ночь, темень, тишина. Только в пустынном небе, будто от ветра, неровно мигали звезды, да со дна черных котловин веяло легким холодком.
   Позже взошла луна, посветлело в горах. И вдруг в тишину из ближней расщелины прорвался приглушенный рев. Это сокжой подал свой голос. Мы с Улукитканом вскочили почти одновременно. Я схватил карабин и хотел бежать к зверю, но старик поймал меня за руку.
   -- Не ходи, теперь Майка не вернется, даже если ты убьешь сокжоя. Пусть живет, как хочет, -- сказал он, твердо выговаривая каждое слово и все еще удерживая меня за руку.
   Он поправил огонь, вернулся в постель, быстро уснул.
   Я был поражен и обрадован за старика.
   "Какая воля живет в твоем старческом теле! Вопреки всем суевериям, ты, мой друг, останешься верен себе и будешь продолжать свой путь, сеять добро и любовь, пока не иссякнут до конца твои силы", -- думал я тогда, сидя у костра и прислушиваясь к спокойному дыханию Улукиткана.
   ...Утром у меня чертовски разболелась голова -- видимо, от бессонницы. Да и настроение почему-то неважное, и досадно на себя, что поддался этому пагубному состоянию. Подхожу к костру, разложенному скупой рукою. Тут, среди вечных курумов, огонь -- жизнь, а каждое поленце -- драгоценность. Об этом очень хорошо знают те, кто спускается за дровами на дно ущелья и у кого потом долго болят растертые до крови плечи.
   -- Духи дарили нам хороший день! -- приветствует меня утром Улукиткан.
   -- Ты думаешь, не будет дождя?
   -- Оборони бог, старик не ошибается, -- ответил он.
   Утро в этот день казалось необыкновенно холодным и сырым. Россыпи, ягель, пологи, вещи, оставшиеся на ночь неубранными, побелели от инея. В воздухе резкий, освежающий запах. День действительно обещает быть хорошим.
   Нина протягивает мне из-под полога руки, уже немного загрубевшие в походе и вспухшие от комариных укусов. Я помогаю ей встать, укрепиться на больных ногах. Она приятно поражена: и стоянкой, и горами, и очень близким небом. Нина пытается улыбнуться, и от этого еще печальнее становится выражение ее больших и добрых глаз.
   Первые шаги даются ей трудно, ноги, как ходули, не сгибаются. Но Нина быстро осваивается, освобождается от моей помощи. Михаил Михайлович подает ей мыло. Улукиткан льет на руки холодную воду. Я устраиваю ей за "столом" мягкое сиденье.
   Мы действительно все рады услужить ей...
   -- Вас, Михаил Михайлович, надо золотой медалью наградить за такую кашу и звание заслуженного повара присвоить, -- говорит она, пробуя гречневую кашу.
   -- Тут, в горах, на свежем воздухе, и без звания все вкусно.
   -- Это что, вот Трофим ладит кашу -- пальчики оближешь, -- вмешивается в разговор рыжебородый помощник.
   -- Что-то таких способностей за ним не замечала. Придется проверить.
   День как-то сразу наполняет горы теплым светом. Поднимается на крыло комар.
   -- С чего начинать будем день? -- спрашиваю я Михаила Михайловича.
   -- У тебя есть какое-нибудь предложение?
   -- Я думаю, если работы на стоянке нет, ходить буду баран искать, -неожиданно заявляет Улукиткан.
   -- С этого и начнем, -- соглашается Михаил Михайлович. -- Вы с Улукитканом на охоту, ребята сходят за дровами, а я поднимусь с гелиотропом на пункт, буду вызывать Трофима. Если ответит, то с четырех часов вечера начнем наблюдения.
   -- А мне что делать? -- растерянно спрашивает Нина и просящим взглядом смотрит на Михаила Михайловича.
   Тот пожимает плечами.
   -- Гость может только повелевать. Скажи, что ты хочешь? -- И он по-восточному складывает руки.
   -- О, если бы я могла повелевать, теперь была бы на Саге у Трофима, -вздыхает Нина, закрывая густыми ресницами затуманенные глаза.
   -- К вечеру, если сил хватит, поднимешься на пункт...
   -- Непременно, -- отвечает она обрадованно.
   Мы с Улукитканом спешно покидаем стоянку. С нами Бойка. Я иду с удовольствием, надеясь на охоте рассеяться.
   Мы огибаем останец, за ним берем крутой подъем, взбираемся на верх пологого отрога. Впереди хорошо виден тучный кряж, весь исполосованный ложбинами, точно следами когтистых лап допотопного чудовища, некогда содравшего со склона растительный покров. От кряжа нас отделяет глубокое ущелье. На дне его витиеватый ручеек, зеленые полянки, стланики, осыпи и крошечное озерцо, обрамленное волнистым кантом из крупных камней.
   На запад к Джугджуру уходят пологие гребни, немые, лишенные всяких следов растительности. Там только камень, лишайники, да разве изредка попадается на глаза след снежного барана, торопливо пробежавшего через мертвое пространство гор. Где-то далеко стороной обходит эти каменные навалы и человек.
   -- Звери, видишь?.. -- шепчет старик, когда мы оказались у края ущелья.
   Я смотрю на противоположный склон, куда он показывает рукою, замечаю четыре движущиеся точки. Навожу бинокль. Это старые рогачи: толстые, крупные.
   Бараны выбегают на верх гребня. Мы видим, как они с остервенением разгребают дресву, падают в лунки и беспрерывно машут рогастыми головами, отбиваясь от мошки.
   Они находятся на недоступном даже для моего "Маузера" расстоянии. Нам остается ждать, что будет дальше.
   Нет, их не спасает вершина. И там мошка. Животные не выдерживают, вскакивают, меняются лунками, но все напрасно. И вот впервые я вижу, как эти важные самцы, не очень-то с виду поворотливые, начинают забавный танец: подпрыгивают все разом, трясут шубами, трутся друг о друга, то вдруг разбегаются и начинают чесать лбы о камни. Но и это не помогает. И мы видим, как они стремительно несутся обратно вниз, скачут с уступа на уступ, точно заводные игрушки.
   Попав на первую поляну, животные начинают кормиться.
   -- Надо идти, сами звери к нам не придут, -- и я набрасываю "а плечи рюкзак.
   -- Хорошо, ты зайдешь снизу, а я сверху. Только те торопись, лучше смотри, -- напутствует меня Улукиткан, и мы расходимся.
   Спускаюсь с Бойкой длинным гребнем в ущелье, к узкому месту. Под ногами стучат камни, но я знаю -- бараны не боятся этого звука. Важно не попасться им на глаза.
   На дне ущелья набредаю на лужайку. Летом на ней были цветы, а сейчас все завяли. На этой высоте их рано губят заморозки. Только мелкая травка зеленеет, прикрывая густым ворсом влажную почву. Вода в ручейке чистая, хочу напиться, припадаю губами к ледяной струе, слышу -- близко стук камней. Бойка делает отчаянный прыжок вперед. Я вскакиваю. Руки машинально сбрасывают с плеча карабин, и мы с собакой выбегаем на ближний пригорок.
   От нас удирает большое стадо снежных баранов. В паническом страхе они разбиваются на мелкие группы, скачут через низкорослые стланики, выносятся к каменистому склону. В стаде только самки с малышами. Я не стреляю, но сошки и карабин наготове.
   Животные быстро уходят за дистанцию выстрела. У скал они снова сбиваются в одно плотное стадо и, не торопясь, все чаще останавливаясь, начинают подниматься по прилавкам на верх гольца.
   После такого шума, что наделало стадо, удирая от нас, ничего было и думать об удачной охоте.
   Полдень. Идем, не таясь, по опустевшему ущелью навстречу Улукиткану. Преодолеваем морену. За ней озерко. Бойка вдруг останавливается, встревоженно вертит головою.
   -- Тут теперь днем с огнем не найдешь зверя. Пошли! -- говорю я ей.
   Но Бойка выскакивает вперед и энергично тащит меня влево. Я пытаюсь удержать ее. Сбрасываю с плеча карабин. Быстрым взглядом окидываю местность -- ничего нигде нет.
   Бойка тянет меня вперед. Губы у нее дрожат, уши от напряжения почти сходятся остриями -- значит, близко зверь. Еще раз осматриваю карабин, откидываю лапку предохранителя.
   Бойка ступает осторожно, не натягивая поводок, выводит меня на каменистый пригорок и там замирает. Подаюсь вперед и вижу: метрах в тридцати от нас, посредине поляны, на пышном ягеле спит крупный баран. Не помню случая, чтобы человек мог так близко подойти к спящему зверю. Я быстро ставлю сошки, кладу на них ствол карабина. И вдруг заколебался: не велика честь убить сонного зверя!
   Я легонько свищу, но -- никакого впечатления. Свищу сильнее -- то же самое. Не мертвый ли он? Нет, у него поза спящего животного. Толкаю ногою камень, и стук мгновенно пробуждает зверя. Он вскакивает, точно сорвавшаяся пружина, бросается по стланику, быстро уходит. Но на россыпи его настигает пуля.
   Я иду к нему, все еще озадаченный странным поведением зверя. Он лежит на россыпи без признаков жизни, с кровавой слезинкой в глазу, поджав под себя, как в беге, задние ноги и отбросив далеко передние. Это очень крупный экземпляр снежного барана. Но у него на голове вместо рогов торчат только толстые обрубки и во всю спину, от шеи до хвоста, тянется широким черным ремнем давно заживший шрам.
   -- Хорошо скрадал, я видел, -- слышу голос Улукиткана.
   Старик появляется из стланиковых зарослей. По привычке хочет ощупать зверя, но вдруг замечает уродливую голову животного, и на его лице появляется удивление. Он пригибается, внимательно осматривает голову барана, находит какие-то бугорки, метки, неровности, затем переходит к бокам и спине: Больше всего его удивляют рога.
   Внешняя роговая оболочка рога снежного барана у основания не очень толстая, но прочно держится на мощных костяных стержнях, слитых с лобовой частью головы. Разъединить их силой очень трудно. Эти рога выдерживают чудовищные удары. Если бы барану пришлось сделать прыжок со скалы вниз и упасть с трехметровой высоты на рога всей своей стокилограммовой тяжестью, то они остались бы целыми. Какая же сила сломала рога у этого барана, и как могло получиться, что он остался жив?
   Вижу, лицо Улукиткана озаряет догадка.
   -- Баран раньше долго болел, видишь, тут у него кость ломалась, потом криво срослась, -- говорит он, показывая на правую заднюю ногу. -- Глаза нет, на спине шрам без шерсти и рога сломаны -- высоко падал, шибко высоко.
   -- Ты думаешь, он сорвался со скалы? -- спрашиваю я.
   -- Однако, его другой баран столкнул в пропасть. Это было поздно осенью, когда бараны дерутся за самок, -- поясняет он и, достав нож, готовится свежевать зверя.
   -- Как ты догадался? -- спрашиваю я.
   -- Разве не видишь, что шрам на спине черный, без шерсти, -- долго заживал на холоде.
   Мы молча занялись добычей. Когда я сам свежую зверя, мне определенно недостает, по меньшей мере, трех рук. Старику же хватает своих, и только разве зубы иногда помогают оттягивать шкуру. К тому же он, как и в этот раз, успевает еще и что-то рассказать.
   Я очень люблю его рассказы. В них непременно находишь что-то новое, значительное для себя. И всегда удивляешься, откуда у старика такая память.
   Сегодня, свежуя зверя, он рассказывает мне про любовную пору снежных баранов. Как наяву, передо мною возникают вершины заснеженных гор, подбитых снизу туманом и погруженных в густой предутренний сумрак. Ледяной ветер, вестник пурги, рыщет спозаранку по провалам. Мириады звезд доживают последний час.
   Узким гребнем торопливо идет по снегу крупный баран. Рогастая голова приподнята. Зверь весь насторожен. Чуть где стукнет или донесется какой-то шорох, баран замирает, долго стоит, пытаясь разгадать, что это за звук? Он много дней ничего не ел, потерял обычную осторожность, гонит его брачный инстинкт по скалистым отрогам в поисках самки.
   Вот он сквозь сумрак видит впереди знакомый контур цирка. Какой-то резкий стук заставляет его содрогнуться. Баран бросается по гребню, минует седловину, взбирается по карнизам выше и выше. Дикая сила выносит самца на верх скалы, и там он замирает. Беспокойными глазами прощупывает темное пространство. Долго стоит в застывшей тишине.
   С востока голубоватый свет утра выхватывает лохматый край скалы. С неба на землю падают смежные вихри. И вдруг шорох, кто-то пошевелился на соседнем выступе, кажется, самки. С диким стоном баран бросается к ним. Не щадит себя в прыжках, торопится. Вот он уже на выступе, но там его поджидает соперник. Бараны с разбегу налетают друг на друга, бьются лбами, свирепеют. Из открытых ртов вырываются клубы горячего пара, окутывая морды дерущихся. Стон и стук рогов сливаются с гулом скатывающихся в пропасть камней.
   Уже рассвет. Самки терпеливо ждут конца поединка. Наш баран, утомленный длительными переходами, сдает. Противник оказался сильнее, опытнее, все яростнее нападает, теснит соперника к обрыву. А тот потерял разбег, ослабли удары, могучие же рога, приспособленные к нападению, оказались беспомощными при обороне. На него обрушиваются удары один за другим, все чаще, все сильнее. Пробудились скалы, опаленные восходом, завыла пурга. От последнего удара баран срывается со скалы, бесформенной глыбой летит в пропасть.
   Падая, баран бился о карнизы скал, сломал рога, ногу, несколько ребер, стесал лобную кость над правым глазом, глубокая борозда разрезала его спину. Но эти удары о гранитные выступы задержали падение, и, вероятно, под скалою, куда он свалился, лежал глубокий снег -- это и спасло барана.
   Он не погиб. Долго приходил в себя. Затем сполз под навес соседней скалы или спустился к границе леса и там провел тяжелую зиму. Раны заживали болезненно, долго. Хорошо, что у него с осени был большой запас жира, -- он не погиб от голода. Весну баран встретил на ногах. Ранняя зелень на солнцепеках и ягель на обдуваемых ветром склонах помогли быстро восстановить силы. Животное вернулось к жизни, но с обрубками рогов, хромым, окосевшим на один глаз и глухим...
   -- Смотри, добра сколько, -- говорит Улукиткан, показывая на внутренности барана, залитые жиром. -- Только калека бывает такой жирный.
   -- Это почему же?
   -- Ты что, не знаешь? С табуном этот баран ходить не могу -- хромой и глухой; такой зверь живет все лето одно место, только кушай да спи, вот и жирный. Так бывает и с сохатым и с сокжоем.
   Мы складываем мясо под плиту, заваливаем ветками. Завтра придет за ним старик на оленях. Я кладу к себе в рюкзак переднюю лопатку и кусок мяса, успевшего сжариться, пока мы управлялись с тушей.
   IV. Гроза в горах. На Саге не гаснет свет. Мы торопимся на помощь. Крик воронов. Прощайте, горы!
   Улукиткан с великим трудом поднимается на отрог. Он совсем размяк, точно у него не осталось ни мышц, ни костей.
   -- Худо старость, совсем худо, -- с горечью говорит он, приседая на камень. -- Давно пора уходить...
   -- Куда уходить?
   -- К предкам. Кончать надо с тайгою. Без ног невесело тут.
   -- Не торопись. Зимою отправим на курорт, там подлечишь свои ноги, желудок. Будешь как молодой.
   -- Нет! Если старый олень даже три раза в году будет линять, все равно молодым не станет.
   -- Ты же знаешь, какой сильный человек -- доктор!
   -- Сильный, это правда. Да. однако, старость сильнее его.
   Воздух неподвижен и тяжел. Стало трудно дышать. -- Гроза будет, -говорит Улукиткан, со страхом поглядывая на синеватое облако, показавшееся из-за южных хребтов. Небо помутнело. Вокруг солнца появился фиолетовый круг.
   -- Ты же обещал хороший день, а видишь, что делается на небе? Если все это к ненастью -- может сорваться работа, -- говорю я не без тревоги.
   -- Утром я не ошибался, не должно быть дождя, да, видно, небо решило иначе. Еще послушай старика: если дождь придет в ночь, то выпадет снег.
   Вместе выходим на перевал. И с запада, из-за Джугджура, выползла туча, ее белизна слепит глаза. Еще больше потускнело небо...
   Уже два часа, скоро время наблюдений, а я еще далеко от пункта. На седловине мы расходимся со стариком, он направляется в лагерь, а я иду гребнем на вершину, к Михаилу Михайловичу. Так ближе.
   Отрог, по которому я поднимаюсь на вершину, к пункту, завален крупными обломками, кое-где торчат скалы. Тороплюсь, иду наперегонки со временем. Проклятый рюкзак, я слишком пожадничал, взял много мяса, вот и не могу отдышаться на крутом подъеме. Как на грех, внезапно налетает сильный ветер.
   Тороплюсь. С трудом карабкаюсь по шатким камням. Но уже близка вершина. На пункте меня давно заметили. Там двое. Кажется, Нина.
   -- Скорее идите сюда! У Трофима горит свет, -- кричит она, обрадованная. -- Мы ему сообщили, что я здесь!
   -- Вот и хорошо, -- отвечаю я. -- Дьявол меня дернул пойти по гребню да еще с грузом, -- и я, собрав остатки сил, схватился руками за последний выступ.
   -- Тебя, кажется, с полем, дружище?! -- кричит Михаил Михайлович, помогая мне выбраться на площадку.
   -- Иди ты к бесу со своим полем -- я еле ноги волочу.
   Он бесцеремонно стаскивает с меня рюкзак, развязывает, достает жареный кусок мяса, отщипывает край, угощает Нину, отщипывает себе и аппетитно жует.
   -- Надо было больше поджарить, -- с усмешкой кольнул Михаил Михайлович.
   -- Это вместо благодарности? Нина, проследи-ка, чтобы он не слишком распускал аппетит.
   Нина смеется.
   -- Как думаешь, Миша, тучи не помешают? Посмотри, как раздуло их.
   Его рот занят, и он неопределенно мычит.
   С севера продолжает набегать холодными порывами ветер. Черно-лиловые тучи, соединившись, захватили полнеба к северо-западу от нас. Под их темным сводом блекнут в сумрачной синеве далекие хребты. Воздух сух. Солнце еще удерживает за собой узкую полоску у горизонта.
   -- Чувствуешь, Миша, зимой веет с севера. Надо поскорее убираться отсюда, выпадет снег, не ахти как уютно будет тут, в поднебесье!
   -- Сегодня закончим, нам ведь нужна одна ночь. А тучи пройдут, с севера они обычно не задерживаются.
   -- Хорошо, что ты так уверен, -- успокаиваюсь я.
   Перед нами горы, залитые солнцем. Их западные гребни, урезанные сумрачными тенями, кажутся отвесными стенами. А ниже, куда веками стекаются камни, виднеются исполинские осыпи, и кое-где бродит по щелям холодный туман. Далеко направо, ближе к Охотскому морю, вздымается голец Сага, весь испещренный черными впадинами. На его тупом конусе виден солнечный зайчик -это Трофим дает отраженный солнечный свет зеркалами гелиотропа. Такие же светящиеся зайчики видны еще на трех господствующих вершинах, расположенных южнее и севернее, на расстоянии 25 -- 40 километров от нас.
   Остается с полчаса времени до того, как прекратятся дневные колебания воздуха, влияющие на точность наблюдений. Мы терпеливо ждем.
   -- Ты бы хотела теперь поехать в Баку? -- спрашиваю я Нину, намеренно стараясь увести ее в прошлое.
   -- Непременно съездим с Трофимом. Об этом я часто думаю. Теперь там уже нет ни тех подвалов, ни карьеров, ни Хлюста... Да и о нас забыли, как о прошлогоднем ветре. И все же интересно будет увидеть знакомые места, взглянуть на них другими глазами.
   -- Когда мы работали в Дашкесане, я как-то привел Трофима в милицию с крадеными часами. Следователь упорно расспрашивал о каком-то беспризорнике, Ермаке, которого они усиленно тогда разыскивали.
   Нина встрепенулась.
   -- Ермак?.. Его давно нет в живых, он умер и для нас, и для милиции, -и на ее лицо легла грусть воспоминаний.
   -- Кто же он был?
   -- Хороший парень, а для тех, кто его искал, -- главарь беспризорников.
   -- А ты сожалеешь о том времени?
   -- Я о нем теперь редко вспоминаю. То были другие, трудные, годы. Важно, что мы с Трофимом пережили бурю, вернулись к жизни, нашли новых друзей и еще будем с ним счастливы. Но нам нелегко достался этот перелом.
   Михаил Михайлович поднимается к инструменту Туча надвигается на нас, тяжелой глыбой давит на землю. Под нею, в ожидании чего-то недоброго, распластались огромные каменные кряжи. У дальнего их края, где в темноте слились тучи с горизонтом, в бликах молний хлещет дождь. Но над нами еще солнце и лоскут прозрачной синевы.
   Даю всем сигнал: "Приступаем к наблюдениям".
   Михаил Михайлович быстро диктует отсчеты. Я еле успеваю записывать, вычислять. На какое-то время мы с ним забываем про погоду, про горы, про свое существование. И вдруг над нами бездной света разрываются небеса, и, точно пронзенная разрядами, вздрагивает земля. Откуда-то издалека, снизу, доносится кудахтающее эхо обвала.
   Снова тишина, выжидающая, долгая.
   -- Теперь можно и передохнуть, -- говорит Михаил Михайлович, снимая инструмент и укладывая его в ящик.
   Я делаю в журнале последнюю запись. Вот-вот туча накроет закатное солнце. Даю сигнал на пункты зажечь фонари, и мы все трое сбегаем под карниз, следим оттуда за страшным небом. Его близость, его неодолимое молчание вызывают невольную боязнь.
   Как жалок и беспомощен ты, человек, перед этой грозной стихией!
   Отяжелевшие тучи ползут низко над горами, окутывая землю мазутной чернотой. От мрака сдвинулись вершины хребтов. Что-то будет -- это ощущение ни на минуту не покидает нас. И вдруг блеск, почти кровавый, и в то же мгновение над нами раздается оглушительный удар. Что-то с треском сыплется с неба и, отдаляясь, где-то в провалах заканчивается глухим аккордом. Снова рвется небо, опаляя нас ярким светом, еще и еще падает на вершины удар за ударом. Голец вздрагивает. Нина, бледная, растерянная, прижимается ко мне. Она впервые видит так близко грозовые тучи, их разгул.
   Ливень накрывает вершины крылом. Все крепче дует ветер. Угрожающе грохочут небеса. Вспышки молний неотделимы от разрядов. Какая сокрушительная сила в тучах!
   Снизу к нам приближается непрерывный шум Резко похолодало. Вместе с дождем падает на камни град, все гуще, все крупнее. Он налетает шквалами, за десять минут отбеливает хребты.
   Гроза отходит на северо-запад, и оттуда доносится непрерывный рокот разгневанных туч. Следом уплывает темнота, вместе с ливнем и ветром. Еще несколько минут, и мы приходим в себя, но ощущение какого-то невероятного физического напряжения не оставляет.
   Солнце, сквозь сизый сумрак, прощальными лучами ласкает исхлестанную землю. В розовом закатном свете крупные градины сверкают, словно самоцветы. Куропатка громким криком собирает разбежавшихся птенцов.
   Мы покидаем свое убежище, поднимаемся на пирамиду. На западе от горизонта отдирается плотный войлок облаков.
   Нам хорошо видно, как, отступая от нас, тучи наваливаются свинцовой тяжестью на голец Сага. Бездонную черноту раскалывает молния. Из верхних слоев облаков она обрушивается на вершину Сага, жалит ее острием, еще и еще... Кажется, небо там сосредоточило свой главный удар, весь свой гнев!
   Мы долго стоим, не в силах оторвать глаз от Саги, от непрерывных вспышек молнии, сопровождающихся отдаленным гулом.