Страница:
— Не знаю.
Он кивнул.
— Да, это может напугать. Извини, я не знал, что это ты первый раз такое сотворила. Мне понравилось, и извиняться передо мной не надо.
— А если в следующий раз я такое сотворю с клиентом?
— Тебя что-то предупредило, — сказал Реквием, — иначе бы ты не съехала с дороги.
— Я не думаю, что это как-то связано с новой силой.
— Так почему ты чуть не разбила нас три раза о чужие машины? — спросил Грэхем.
Я открыла рот, и закрыла, не зная, что сказать.
— Кажется, я сегодня перешагнула несколько последних черт.
— В смысле? — спросил Грэхем.
— Нарушила несколько личных правил, вот и все.
— Нарушила правила, которые думала никогда не нарушать, — тихо сказал Реквием.
Я посмотрела на него удивлённо:
— Ты говоришь так, будто это тебе знакомо.
— У каждого есть своё представление о себе, и когда происходит что-то, нарушающее это представление, ты оплакиваешь себя прежнего. Того, кем ты себя считал.
Я покачала головой:
— Черт побери, я все та же, кто и была!
Он пожал плечами, что напомнило мне грациозный всегдашний жест Жан-Клода.
— Как скажет миледи.
Я повернулась на сиденье и упёрлась лбом в руль. Хоть бы уже прошла эта ночь. Не хочу я объяснять себя никому, тем более мужчине, с которым совершенно случайно только что имела секс. Проблема в том, что я сама не до конца верила в то, что говорила. Не в сексе с Байроном и Реквиемом было дело, а в том, что сегодня я впустила Жан-Клода к себе в голову настолько, насколько он способен был влезть. Впервые мы коснулись того, чего могли коснуться, только когда я не мешала. До сегодня я не понимала, насколько я нас калечила — столько же в своём духе, сколько и Ричард. Я думала, что спать с Жан-Клодом и делать с ним всякие мелочи — это и значит быть слугой-человеком. Менее часа назад я узнала, что все это совсем не так, и сейчас это знание меня грызло. Не то, что я ограничивала нас как триумвират силы. Нет, об этом я и раньше догадывалась, я только не знала, насколько. Считала, что мои запреты и пределы связывают нас, а не обрубают нам ноги по колено. Чего я не ожидала, чего не хотела знать — это как прекрасно ощущение, когда Жан-Клод меня подчиняет. Это было, мать его, потрясающе. Успокоительно и пьяняще одновременно. Я не знала, чего я себя лишала, потому что очень старалась не дать ему это мне показать. А он уважал мои желания.
Теперь я знала, как дорого это ему стоило. Стоило силы, которую он мог бы иметь, безопасности, которой он мог бы окружить своих вампиров, и чистого наслаждения, которое он мог бы испытать. Он от столького себя отрезал — просто потому, что я не могла с этим справиться. И от этого возникало чувство вины, но отчасти реальная проблема была в другом: после того, как я так глубоко впустила Жан-Клода, я запросто потрахалась с Байроном и дала Реквиему себя укусить. Две вещи, которые мне давались нелегко. Да, это было важно, может быть, жизненно важно, может быть, это спасло жизнь тем женщинам в клубе. Может быть, даже спасло жизнь Жан-Клода. Я чувствовала силу Примо, слышала шёпот Дракона. Но не это меня больше всего волновало.
Жан-Клод обрёл голод Натэниела и Дамиана. А я что обрела? Я занималась сексом с Байроном и Реквиемом и не переживала теперь по этому поводу. Даже сейчас я переживала только из-за того, что не переживаю. Не переживаю. Из-за этого я чуть три раза не врезалась в чужую машину и заехала на стоянку, чтобы отдаться кратковременной шоковой реакции.
Насчёт Байрона меня совесть не мучила. Мучила совесть насчёт того, что она меня не мучает. И даже теперь мне хотелось развернуть машину и вернуться к Жан-Клоду. Чтобы он держал меня, целовал меня, кормился от меня. Я хотела всю программу, раз уж попробовала, какова она на вкус. Хотела, как наркоман хочет дозу. А это уже не любовь, это власть. Я никому не стала бы давать над собой такой власти. Не могла дать такую власть и остаться собой.
Это все я не стала объяснять Грэхему или Реквиему. Они не настолько мне близки для такой исповеди. Я только сказала:
— Кто чувствует себя в силах, пусть ведёт машину.
— Я не умею, — ответил Реквием.
— Я поведу, — предложил Грэхем. — Только ты меня не трогай, пока я за рулём.
— Изо всех сил постараюсь удержаться, — сказала я, тоном показывая, что это будет нетрудно.
Он засмеялся и вышел из машины, чтобы обойти её. В те секунды, которые у него на это ушли, Реквием заметил:
— Мне кажется, ты сегодня очень серьёзна, Анита.
— Я всегда серьёзна.
— Возможно, — сказал он.
Может быть, он бы ещё что-то сказал, но Грэхем открыл дверцу, и я вышла. Обойдя машину, я села на сиденье, когда Грэхем уже запустил мотор.
— Куда ехать?
— Кладбище Сансет. И пяти минут отсюда не будет.
— Ты себя достаточно хорошо чувствуешь, чтобы сегодня поднимать мёртвых? — спросил Реквием.
— Вы меня только туда отвезите и не давайте прикасаться к клиентам. Остальное я сделаю сама. Только не давайте мне кого-нибудь оттрахать или горло выдрать.
— А если ты прикажешь нам не мешать тебе кого-то трахать? — спросил Реквием.
— Или убивать? — добавил Грэхем.
— Я на сегодня такого не планирую. Договорились?
— Ты и раньше такого не планировала, — напомнил Реквием.
Грэхем аккуратно вывел машину в поток на Гравуа, будто мы хотели наверстать время, потраченное из-за моего плохого вождения.
— Что нам делать, если вдруг включится какая-то из новых вампирских сил? — спросил он.
— Просто не давайте мне никого изуродовать.
— А если у тебя снова проснётся голод, что тогда?
Это уже спросил Реквием.
Я повернулась, насколько позволял ремень, взглянуть на его лицо в свете уличных фонарей. На миг его резко высветил белый луч фонаря. Глаза его вспыхнули, тень проползла по заднему сиденью, и снова его глаза засияли глубоким синим светом.
— К чему ты клонишь?
— Ты не подумала, почему Жан-Клод выбрал охранять тебя сегодня нас и только нас?
— Кое-какие идеи были, но просвети меня.
— Он подбирал достаточно сильных и доминантных, которые, если надо будет, смогут с тобой справиться. Которые будут полагаться на своё суждение, а не слепо следовать за тобой.
— Похвальные качества.
— Но дело не только в этом.
— Реквием, выкладывай, а то эта прелюдия меня уже начинает утомлять.
— Мне так и говорили, — сказал Грэхем.
— Как именно? — повернулась я к нему.
— Что ты не любишь слишком длинных прелюдий.
Я посмотрела на него ледяным взглядом:
— Во-первых, никто тебе такой ерунды никогда не сказал бы. Во-вторых, не забирай себе в голову этот небольшой метафизический секс. Не забудь, ты тут извивался на сиденье, я на тебя смотрела, и меня это не привлекало. Это была не прелюдия, не демонстрация, а просто случайность.
— Прошу прощения.
Я повернулась к Реквиему:
— А теперь просто выкладывай, что ты должен мне сказать. Без предисловий и объяснений.
— Тебе это не понравится.
— Мне это уже не нравится. Давай, Реквием, рассказывай.
У меня начинала болеть голова. Не знаю, от потери крови, или от напряжения, или от чего ещё, но боль начинала биться где-то за глазами.
— Он думал, что если дело обернётся настолько плохо, насколько это возможно…
— Опять играешь словами. Говори прямо.
Он вздохнул, и будто весь джип отозвался эхом.
— Если тебе придётся утолять ardeur или если проснётся зверь, мы двое почти наверняка сможем выжить в этом нападении, не нанося тебе травм.
— Ты не все сказал.
— Я сказал достаточно.
— Выкладывай все. Я хочу знать все.
— Нет, — вмешался Грэхем. — Судя по твоему тону, не хочешь.
— Веди машину и не мешай. — Я повернулась обратно к вампиру: — Говори остальное.
Он снова вздохнул, и джип отозвался ему, как живой.
— Голосовые трюки засунь куда подальше, а то ты меня действительно выведешь из себя.
— Приношу свои извинения, это у меня машинально: видя рассерженную женщину, пытаться её успокоить любыми средствами.
— Говори, Реквием, мы уже почти на кладбище. И я хочу услышать все до того, как выйду из машины.
Он сел ещё прямее, очень официально.
— Из всего клуба мы были признаны наиболее подходящими кандидатами, чтобы попытаться перевести насилие в соблазн, если возникнет необходимость.
— Он слишком высокого мнения о вас или слишком низкого обо мне.
— Последнее неправда, и ты это знаешь, — ответил Реквием.
Я вздохнула:
— Скажем, что так я сегодня себя чувствую.
Грэхем высказал это вслух:
— Ты себя чувствуешь безнравственной шлюхой за то, что оприходовала Байрона.
Я глянула на него:
— Можно сказать и так.
— Это точное выражение твоего самоощущения, — сказал он уверенно.
— Ты уверен?
— Судя по тому, как ты держишься — да. Кроме того, мне известна твоя репутация. Если кто и может устоять перед соблазном, так это ты.
— Все мне это говорят, но что-то я последнее время не замечаю за собой такой стойкости.
— При дворе Бёлль Морт я веками жил в компании тех, кто был сильнее меня, Анита. И я лучше других знаю, как надо было каждую ночь биться за своё существование, чтобы тебя не поглотила сила этих других. — Он помолчал, потом шёпот его наполнил тёмный салон: — Если не соблюдать осторожность, их красота станет для тебя небом и адом, ты предашь любой обет, изменишь любой верности, отдашь сердце, ум, тело и бессмертную душу, чтобы пробыть возле них хотя бы ещё одну ночь. А потом придёт холодная ночь, через сто лет после того, как истощится страсть и ничего не останется, кроме пепла, ты поднимешь глаза и увидишь, как на тебя смотрят, и тебе этот взгляд известен, ты его уже видел. Ещё сто лет, и кто-то смотрит на тебя так, будто ты — само небо, но в сердце своём ты знаешь, что не небо ты несёшь в себе, но ад.
Я не знала, что на это сказать, а Грэхем нашёл слова.
— Теперь я знаю, почему тебя назвали Реквием. Ты поэтичен, но охренительно мрачен.
В этот миг я была с ним полностью согласна.
Глава сороковая
Он кивнул.
— Да, это может напугать. Извини, я не знал, что это ты первый раз такое сотворила. Мне понравилось, и извиняться передо мной не надо.
— А если в следующий раз я такое сотворю с клиентом?
— Тебя что-то предупредило, — сказал Реквием, — иначе бы ты не съехала с дороги.
— Я не думаю, что это как-то связано с новой силой.
— Так почему ты чуть не разбила нас три раза о чужие машины? — спросил Грэхем.
Я открыла рот, и закрыла, не зная, что сказать.
— Кажется, я сегодня перешагнула несколько последних черт.
— В смысле? — спросил Грэхем.
— Нарушила несколько личных правил, вот и все.
— Нарушила правила, которые думала никогда не нарушать, — тихо сказал Реквием.
Я посмотрела на него удивлённо:
— Ты говоришь так, будто это тебе знакомо.
— У каждого есть своё представление о себе, и когда происходит что-то, нарушающее это представление, ты оплакиваешь себя прежнего. Того, кем ты себя считал.
Я покачала головой:
— Черт побери, я все та же, кто и была!
Он пожал плечами, что напомнило мне грациозный всегдашний жест Жан-Клода.
— Как скажет миледи.
Я повернулась на сиденье и упёрлась лбом в руль. Хоть бы уже прошла эта ночь. Не хочу я объяснять себя никому, тем более мужчине, с которым совершенно случайно только что имела секс. Проблема в том, что я сама не до конца верила в то, что говорила. Не в сексе с Байроном и Реквиемом было дело, а в том, что сегодня я впустила Жан-Клода к себе в голову настолько, насколько он способен был влезть. Впервые мы коснулись того, чего могли коснуться, только когда я не мешала. До сегодня я не понимала, насколько я нас калечила — столько же в своём духе, сколько и Ричард. Я думала, что спать с Жан-Клодом и делать с ним всякие мелочи — это и значит быть слугой-человеком. Менее часа назад я узнала, что все это совсем не так, и сейчас это знание меня грызло. Не то, что я ограничивала нас как триумвират силы. Нет, об этом я и раньше догадывалась, я только не знала, насколько. Считала, что мои запреты и пределы связывают нас, а не обрубают нам ноги по колено. Чего я не ожидала, чего не хотела знать — это как прекрасно ощущение, когда Жан-Клод меня подчиняет. Это было, мать его, потрясающе. Успокоительно и пьяняще одновременно. Я не знала, чего я себя лишала, потому что очень старалась не дать ему это мне показать. А он уважал мои желания.
Теперь я знала, как дорого это ему стоило. Стоило силы, которую он мог бы иметь, безопасности, которой он мог бы окружить своих вампиров, и чистого наслаждения, которое он мог бы испытать. Он от столького себя отрезал — просто потому, что я не могла с этим справиться. И от этого возникало чувство вины, но отчасти реальная проблема была в другом: после того, как я так глубоко впустила Жан-Клода, я запросто потрахалась с Байроном и дала Реквиему себя укусить. Две вещи, которые мне давались нелегко. Да, это было важно, может быть, жизненно важно, может быть, это спасло жизнь тем женщинам в клубе. Может быть, даже спасло жизнь Жан-Клода. Я чувствовала силу Примо, слышала шёпот Дракона. Но не это меня больше всего волновало.
Жан-Клод обрёл голод Натэниела и Дамиана. А я что обрела? Я занималась сексом с Байроном и Реквиемом и не переживала теперь по этому поводу. Даже сейчас я переживала только из-за того, что не переживаю. Не переживаю. Из-за этого я чуть три раза не врезалась в чужую машину и заехала на стоянку, чтобы отдаться кратковременной шоковой реакции.
Насчёт Байрона меня совесть не мучила. Мучила совесть насчёт того, что она меня не мучает. И даже теперь мне хотелось развернуть машину и вернуться к Жан-Клоду. Чтобы он держал меня, целовал меня, кормился от меня. Я хотела всю программу, раз уж попробовала, какова она на вкус. Хотела, как наркоман хочет дозу. А это уже не любовь, это власть. Я никому не стала бы давать над собой такой власти. Не могла дать такую власть и остаться собой.
Это все я не стала объяснять Грэхему или Реквиему. Они не настолько мне близки для такой исповеди. Я только сказала:
— Кто чувствует себя в силах, пусть ведёт машину.
— Я не умею, — ответил Реквием.
— Я поведу, — предложил Грэхем. — Только ты меня не трогай, пока я за рулём.
— Изо всех сил постараюсь удержаться, — сказала я, тоном показывая, что это будет нетрудно.
Он засмеялся и вышел из машины, чтобы обойти её. В те секунды, которые у него на это ушли, Реквием заметил:
— Мне кажется, ты сегодня очень серьёзна, Анита.
— Я всегда серьёзна.
— Возможно, — сказал он.
Может быть, он бы ещё что-то сказал, но Грэхем открыл дверцу, и я вышла. Обойдя машину, я села на сиденье, когда Грэхем уже запустил мотор.
— Куда ехать?
— Кладбище Сансет. И пяти минут отсюда не будет.
— Ты себя достаточно хорошо чувствуешь, чтобы сегодня поднимать мёртвых? — спросил Реквием.
— Вы меня только туда отвезите и не давайте прикасаться к клиентам. Остальное я сделаю сама. Только не давайте мне кого-нибудь оттрахать или горло выдрать.
— А если ты прикажешь нам не мешать тебе кого-то трахать? — спросил Реквием.
— Или убивать? — добавил Грэхем.
— Я на сегодня такого не планирую. Договорились?
— Ты и раньше такого не планировала, — напомнил Реквием.
Грэхем аккуратно вывел машину в поток на Гравуа, будто мы хотели наверстать время, потраченное из-за моего плохого вождения.
— Что нам делать, если вдруг включится какая-то из новых вампирских сил? — спросил он.
— Просто не давайте мне никого изуродовать.
— А если у тебя снова проснётся голод, что тогда?
Это уже спросил Реквием.
Я повернулась, насколько позволял ремень, взглянуть на его лицо в свете уличных фонарей. На миг его резко высветил белый луч фонаря. Глаза его вспыхнули, тень проползла по заднему сиденью, и снова его глаза засияли глубоким синим светом.
— К чему ты клонишь?
— Ты не подумала, почему Жан-Клод выбрал охранять тебя сегодня нас и только нас?
— Кое-какие идеи были, но просвети меня.
— Он подбирал достаточно сильных и доминантных, которые, если надо будет, смогут с тобой справиться. Которые будут полагаться на своё суждение, а не слепо следовать за тобой.
— Похвальные качества.
— Но дело не только в этом.
— Реквием, выкладывай, а то эта прелюдия меня уже начинает утомлять.
— Мне так и говорили, — сказал Грэхем.
— Как именно? — повернулась я к нему.
— Что ты не любишь слишком длинных прелюдий.
Я посмотрела на него ледяным взглядом:
— Во-первых, никто тебе такой ерунды никогда не сказал бы. Во-вторых, не забирай себе в голову этот небольшой метафизический секс. Не забудь, ты тут извивался на сиденье, я на тебя смотрела, и меня это не привлекало. Это была не прелюдия, не демонстрация, а просто случайность.
— Прошу прощения.
Я повернулась к Реквиему:
— А теперь просто выкладывай, что ты должен мне сказать. Без предисловий и объяснений.
— Тебе это не понравится.
— Мне это уже не нравится. Давай, Реквием, рассказывай.
У меня начинала болеть голова. Не знаю, от потери крови, или от напряжения, или от чего ещё, но боль начинала биться где-то за глазами.
— Он думал, что если дело обернётся настолько плохо, насколько это возможно…
— Опять играешь словами. Говори прямо.
Он вздохнул, и будто весь джип отозвался эхом.
— Если тебе придётся утолять ardeur или если проснётся зверь, мы двое почти наверняка сможем выжить в этом нападении, не нанося тебе травм.
— Ты не все сказал.
— Я сказал достаточно.
— Выкладывай все. Я хочу знать все.
— Нет, — вмешался Грэхем. — Судя по твоему тону, не хочешь.
— Веди машину и не мешай. — Я повернулась обратно к вампиру: — Говори остальное.
Он снова вздохнул, и джип отозвался ему, как живой.
— Голосовые трюки засунь куда подальше, а то ты меня действительно выведешь из себя.
— Приношу свои извинения, это у меня машинально: видя рассерженную женщину, пытаться её успокоить любыми средствами.
— Говори, Реквием, мы уже почти на кладбище. И я хочу услышать все до того, как выйду из машины.
Он сел ещё прямее, очень официально.
— Из всего клуба мы были признаны наиболее подходящими кандидатами, чтобы попытаться перевести насилие в соблазн, если возникнет необходимость.
— Он слишком высокого мнения о вас или слишком низкого обо мне.
— Последнее неправда, и ты это знаешь, — ответил Реквием.
Я вздохнула:
— Скажем, что так я сегодня себя чувствую.
Грэхем высказал это вслух:
— Ты себя чувствуешь безнравственной шлюхой за то, что оприходовала Байрона.
Я глянула на него:
— Можно сказать и так.
— Это точное выражение твоего самоощущения, — сказал он уверенно.
— Ты уверен?
— Судя по тому, как ты держишься — да. Кроме того, мне известна твоя репутация. Если кто и может устоять перед соблазном, так это ты.
— Все мне это говорят, но что-то я последнее время не замечаю за собой такой стойкости.
— При дворе Бёлль Морт я веками жил в компании тех, кто был сильнее меня, Анита. И я лучше других знаю, как надо было каждую ночь биться за своё существование, чтобы тебя не поглотила сила этих других. — Он помолчал, потом шёпот его наполнил тёмный салон: — Если не соблюдать осторожность, их красота станет для тебя небом и адом, ты предашь любой обет, изменишь любой верности, отдашь сердце, ум, тело и бессмертную душу, чтобы пробыть возле них хотя бы ещё одну ночь. А потом придёт холодная ночь, через сто лет после того, как истощится страсть и ничего не останется, кроме пепла, ты поднимешь глаза и увидишь, как на тебя смотрят, и тебе этот взгляд известен, ты его уже видел. Ещё сто лет, и кто-то смотрит на тебя так, будто ты — само небо, но в сердце своём ты знаешь, что не небо ты несёшь в себе, но ад.
Я не знала, что на это сказать, а Грэхем нашёл слова.
— Теперь я знаю, почему тебя назвали Реквием. Ты поэтичен, но охренительно мрачен.
В этот миг я была с ним полностью согласна.
Глава сороковая
Кладбище «Сансет» представляло собой сочетание нового и старого. Большие статуи ангелов и плачущих дев чередовались с современными плоскими камнями — куда менее интересными. Но все равно кладбище это оставалось местом упокоения богатых и знаменитых, вроде нашей известной семьи пивоваров Бушей.
В своё время Эдвин Алонсо Герман был весьма важным человеком, и, судя по памятнику, он был того же о себе мнения. Монумент возвышался в темноте крылатым гигантом. Света хватало, чтобы разглядеть ангела с мечом и щитом, который будто сейчас вынесет решение, и оно тебе не понравится. Конечно, может, это мне только сегодня так казалось.
Больше дюжины народа ждало меня на мощёной дорожке — в основном адвокаты, хотя было достаточно родственников, чтобы едва не затеять драку, как только я представилась и кратко объяснила, что буду делать. Я стала с некоторых пор заранее говорить, что буду использовать мачете и обезглавленных кур — по двум причинам. Однажды слишком ревностный телохранитель очень богатого человека чуть не застрелил меня, когда я вытащила большой нож. На другом кладбище, где я работала по заказу одного исторического общества, секретарша этого общества налетела на меня и попыталась спасти бедных птичек. Оказалось, что она веганка — это вроде озверевших фундаменталистских вегетарианцев. Я потом радовалась, что не надела пальто, потому что ношу только кожаные.
Сегодня тоже было достаточно прохладно, чтобы надеть пальто. Обычно в октябре в Сент-Луисе теплее. А может, это сегодня мне казалось холодно в лоскутках вместо трусиков. В этом скудном бельишке меня удивили две вещи: во-первых, если преодолеть впечатление, будто что-то врезается в задницу, то не замечаешь неудобства, а во-вторых, эти полоски под короткой юбкой в холодную ночь ни хрена не греют. Никогда не ценила по-настоящему, насколько кусочек шелка или атласа греет задницу. Оценила сейчас, шагая по траве в сапожках и коротенькой юбочке, кутаясь в чужой пиджак, но стараясь не тыкаться лицом в воротник. Не хотелось повторять то, что произошло в машине. Я усилием воли пыталась тепло торса загнать вниз и жалела, что не взяла пиджак у кого повыше. Он бы не так хорошо смотрелся, зато закрывал бы задницу.
Я встала перед могилой, хотя, поскольку это было на двухсотлетнем кладбище, за которым ухаживали как следует, невозможно было точно сказать, где эта могила раньше была. Очень многие могилы перенесли сюда за многие годы с кладбищ поменьше, поскольку растущее население требовало земли. Но я достаточно опустила щиты, чтобы знать, где именно могила Эдвина Алонсо Германа. Его кости здесь, это я чувствовала.
Для зрителей с дороги, которые оплатили шоу, это выглядело так, будто я остановилась, не доходя до массивного ангела. Но мой опыт подсказывал, что как только зомби выползет из могилы, публика всегда решает, что шоу удалось. Они прощают мне любой непрофессионализм шоумена, стоит им увидеть, как я подняла мертвеца. Забавно.
Клетка с квохчущими курами стояла возле моих ног. Грэхем поднёс её мне и поставил там, где я сказала. Без спора. Как только мы вышли из джипа, он перешёл в режим серьёзного телохранителя. Без улыбки, совершенно деловой, каким я видела его в клубе. Одет он был в простую белую футболку и чёрные джинсы, кроссовки и собственную короткую кожаную куртку. Форменную рубашку «Запретного плода» он сменил без напоминаний. Шутник и балагур исчез, осталось очень серьёзное лицо и пара тёмных глаз, оглядывающих кладбище, стоящих рядом людей, пространство за ними — он явным образом осматривал периметр. Он казался идеальным телохранителем. Я не стала разубеждать адвокатов, которые так и решили, и показала повязки у себя на лице, на запястье и на пальцах, подтверждая его необходимость. Никто из них не стал спорить, что, дескать, это частное дело и никого здесь быть с ними не должно, — стоило только Грэхему тёмным внимательным взглядом окинуть их лица. Он отлично умел смотреть — суровость глаз и лица никак не вязалась с тем, каким он был в машине. Интересно.
Реквием нёс мою спортивную сумку с остальными аксессуарами подъёма мёртвых, за исключением кур. Они вопят, если их нести неровно или небрежно. Поскольку я собиралась сегодня их убить, то пугать их не входило в мои планы. Мне приходится убивать, чтобы поднять мёртвого, но я стараюсь делать это как можно безболезненней. А страх определённо идёт впереди боли в неприятной ситуации. Оказаться кровавой жертвой — это неприятная ситуация, даже для курицы.
Я убедила Реквиема оставить в джипе длинный чёрный плащ, поскольку в нем он выглядел как гламурная версия Мрачного Жнеца. А без него — как будто собирается в клуб. Может быть, дело в кожаных брюках? Или в сапогах? Или в шёлковой рубашке с длинными рукавами, темно-зеленой, от которой его белая кожа чуть ли не светилась. От неё и глаза его казались бирюзовыми, будто в яркой синеве мелькала где-то зелень. Его присутствие было труднее объяснить, чем Грэхема, потому что даже без плаща он не был похож на телохранителя. Он выглядел тем, кем был, то есть никем таким, кого потомки Германа желали бы здесь видеть. Единственный ходячий мертвец, который сегодня был им нужен, это сам Герман. Я просто им сказала, что вампир здесь останется — могут радоваться или так проглотить. Ещё я им напомнила, что не обязана буду возвращать задаток, если они решат не поднимать Эдвина Германа из могилы. Я вот она, прибыла и готова выполнить свою часть договора.
Если у вас возникает потребность, чтобы для вас подняли зомби, мёртвого уже лет сто, то вы попадаете на рынок, где условия диктует продавец, а продавец этот — я. В Соединённых Штатах есть ещё два аниматора, которые могут это сделать — один в Калифорнии, другая в Новом Орлеане, но их здесь нет, а я есть. Кроме того, они почти так же дороги, как я, и им пришлось бы оплачивать самолёт и отель. Опять же траты.
Так что адвокатам пришлось заткнуть глотки родственникам. Хотя одна пожилая дама из членов семьи, унаследовавших деньги, заявила, что уйдёт, если «демон» останется. Демон? Если она приняла Реквиема за демона, то это она настоящего демона не видела. Я видела, и я понимаю разницу.
Но адвокаты всех успокоили, и одна из внучек успокоила бабулю, и теперь они в темноте ждали, пока я сделаю свою работу.
У меня были куры в клетке, моя сумка с мачете, и прочие принадлежности. Но прежде всего я убрала щиты в достаточной степени, чтобы можно было работать. Я научилась ставить щиты, по-настоящему, и теперь могла противостоять позыву использовать свой дар. Контролировать его так, чтобы не поднять мертвеца случайно, я научилась уже давно. Был у нас в колледже преподаватель, который покончил жизнь самоубийством. Как-то ночью он пришёл к моей двери. Он хотел принести извинения своей жене. Тогда я никого не поднимала, просто затыкала свой дар, игнорировала. А он слишком силён, чтобы его просто игнорировать. Парапсихические способности вылезут так или иначе, если у них достаточная сила, найдут путь. И вам может не понравиться, как они это сделают.
Я убрала щиты — не все, но достаточно, чтобы открыть ту часть своей сути, которая поднимает мёртвых. Это как сжатый кулак, и только когда я ослабила напряжение мышц, разогнула эти метафизические пальцы, почувствовала себя свободной. Я знала людей, учившихся у аниматоров или жрецов вуду, чтобы обрести искусство поднимать мёртвых. А я изучала искусство не поднимать мёртвых. Но требуется некоторое постоянное усилие, чтобы держать кулак сжатым, силу под замком. Как будто какая-то часть моей сущности никогда не отдыхает, даже когда я сплю, кроме как когда я здесь, с истинно мёртвыми. Готовая призвать одного из них из могилы. Только в такие минуты я могла быть полностью свободной.
Так я простояла минуту, проливая наружу силу, холодную, ищущую, подобную ветру, только от этого ветра не шевелятся волосы, а лишь мурашки по коже ползут. Это как задержать дыхание, сильно-сильно, и в конце концов выдохнуть, выдохнуть и обмякнуть. Как только я перестала этого бояться, с мёртвыми мне стало хорошо. Мирно, покойно, потому что оставшееся в могиле никак не связано с душой или страданием. «Спокойно, как в могиле» — не просто поговорка. Но я забыла, что есть рядом мёртвый и не под землёй.
Моя сила коснулась Реквиема. Она не должна была его заметить, однако заметила. Прохладный не-ветер обвился вокруг него, как руки давно ушедшей любовницы. Никогда я не чувствовала подобного. Впервые я поняла, что моя власть — власть над всеми мёртвыми, а нежить все же мертва. Я всегда думала, и мне так говорили, что вампиры убивают некромантов из страха, что те возьмут их под контроль, но в этот миг я поняла, что это ещё не вся правда. Как будто дверь открылась во мне, в комнату, о которой я даже не знала. И в этой метафизической комнате что-то было. Оно не имело формы, доступной глазу, ни тяжести, ни осязаемости, но оно было, было настоящее, и это была я, что-то от меня. «Уровень силы», как назвали это Байрон и Реквием, но и это было не так. Уровень — вещь статическая, она не растёт и не меняется. А эта штука статичной не была.
Она стала раздуваться в мою сторону, и будь это реальная комната в реальном доме, этот дом бы взорвался. Оно бы рванулось наружу с грохотом в вихре дерева, стекла и металла, и ничего не осталось бы в этом метафизическом дворе, в эпицентре непонятного взрыва.
Это было во мне, и потому не могло в меня врезаться, это было глупо, но именно так оно и поступило. Оно врезалось в меня, и на миг я ослепла, оглохла, перестала ощущать тело, превратилась в ничто. Осталась только необузданность этой силы.
Я пришла в себя под голос Грэхема:
— Анита, Анита! Ты слышишь меня? Анита!
Я почувствовала, что он поддерживает меня, что мы стоим на могиле. Я ощущала эту могилу, лежащего внизу Эдвина Алонсо Германа. Мне надо было только произнести его имя.
— Что-то здесь не так, Реквием.
— Да, — сказал он, и этого одного слова хватило. Я открыла глаза и увидела склонившегося надо мной вампира.
— Она пришла в себя, — сказал Грэхем и попытался меня посадить, но я протянула руку к Реквиему.
Вампир потянулся ко мне, я к нему. Грэхем помог, приподнял меня, но сейчас для меня его здесь не было. Моё дело — мёртвые, а Грэхем слишком тёплый. Мне хотелось крови медленной и густой, и она протягивала мне руку.
Пальцы Реквиема коснулись моих, сила внутри меня успокоилась — будто мир дрожал, а теперь перестал. В этой внезапной тишине я взяла его руку, и пульса в ладони не было. Не билась, отвлекая мои чувства, кровь. Реквием моргал, губы его двигались, но он не дышал. Он был тих. Мёртв. Он был мой.
И он поднял меня на ноги, и мы стояли у подножия могилы, рука в руке. Я смотрела в его лицо, в бирюзовое пламя глаз, но не я втянулась в его глаза. Это он упал в мои, и я знала, потому что передо мной мелькнули его мысли, что мои глаза для него были чёрными озёрами, где мерцали звезды. Так смотрели мои глаза, когда Обсидиановая Бабочка, вампирша, считавшая себя ацтекской богиней, показала мне немного своей силы. А сильна она была настолько, что никто не пытался оспаривать её божественность. Есть вещи, ради которых не стоит драться. Силу, которой я научилась от неё, я использовала только дважды, и оба раза мои глаза наполнялись звёздами.
Ночь вдруг стала не такой тёмной. Я видела детали, цвета, которых никогда не видели прежде мои глаза. Рубашка Реквиема стала такой зеленой, что светилась, как его глаза. Все изображения стали необычайно резкими, и это было не только зрение. И рука Реквиема в моей была тяжелее, чем должна была быть, важнее, чем должна была быть, будто я ощущала каждый завиток узора пальцев, как шёлковые полоски. В таком состоянии заняться любовью — это либо получить самое невероятное наслаждение, либо сойти с ума.
Я помнила эту силу, но не она сейчас была мне нужна. Я увидела ещё одно ощущение Реквиема, слабую вспышку страха, почти тут же успокоенную, потому что я прикасалась к нему и не хотела, чтобы он боялся. Звезды в моих глазах утонули в потоке пламени, чёрного пламени, карего в середине, будто пылало дерево, и оно же было пожиравшим его пламенем.
Глаза у меня на миг стали такими, какими были бы, будь я вампиром. Их наполнила тьма, тёмный карий свет, тёмный почти до черноты. И эти глаза я обратила к могиле, и Грэхем увидел их.
— Бог ты мой! — шепнул он.
— Сойди с могилы, Грэхем.
Голос был почти мой собственный.
Он только сидел на земле, таращась на меня.
— Шевелись, Грэхем! Тебе не понравится, если ты ещё здесь будешь, когда я закончу.
Он кое-как поднялся на ноги и отошёл, пока я не сказала:
— Достаточно.
Он остался стоять вблизи, широко раскрыв глаза, и запах страха исходил от его кожи, но он не побежал, не попытался отойти подальше. Смелый парень.
Я опустилась на твёрдую землю и потянула за собой Реквиема. Он опустился на колени позади меня, не снимая рук с моих плеч. Был он за мной как большая сплошная стена спокойной силы. Я знала, что усиливаю мощь Жан-Клода, когда мы с ним рядом, но никогда не бывало со мной такого. Не триумвират силы был между мной и Реквиемом, а просто он был из вампиров Жан-Клода, а потому в некотором смысле принадлежал мне. Мне призывать его, мне его использовать, мне его вознаграждать.
Я нагнулась так, что руки коснулись земли, и ощутила мертвеца под собой. Как будто земля стала водой, и я знала, что кто-то подо мной тонет, и надо протянуть ему руки и спасти.
— Эдвин Алонсо Герман, услышь меня, — сказала я шёпотом и ощутила, как заворочался он подо мной, как потревоженный во сне спящий. — Эдвин Алонсо Герман, я призываю тебя из могилы твоей.
Кости его выросли, выпрямились, плоть облекла их. Как будто набиваешь заново разорванную соломенную куклу. Он восстанавливался, и это было просто, слишком просто. Сила хлынула наружу, ища новой могилы, но та часть моего сознания, которая ещё оставалась мною, знала, что будет. А будет не просто ещё одна могила. Я знала в этот миг, что могу поднять кладбище. Все кладбище. Без кровавой жертвы, не зарезав и курицы, тем более козы. Ничем не пользуясь, только той силой, что шла через меня и через вампира у меня за спиной. Потому что сила просится в дело. Она хочет помочь, помочь мне вызвать их всех из могил, к свету звёзд, и наполнить… жизнью. Так приятно будет поднять их всех, так хорошо…
Я встряхнула головой, подавляя искушение. Борясь с собой, чтобы не расползтись сладкой густотой по могилам. Чтобы удержать в себе остатки того, что я есть. Но мне нужна была помощь. Я вспомнила Жан-Клода, но это было не то. Мне надо вспомнить, что я связана не только с мёртвыми. Я живая.
И я потянулась к третьему нашего триумвирата. К Ричарду. Он посмотрел на меня, будто я возникла из воздуха над ним за семейным столом. Я увидела его отца, точь-в-точь постаревший Ричард, и почти всех его братьев. Они сидели за столом, передавая друг другу синюю миску. Шарлотта, его мать, выходила из кухни. Она была все ещё примерно моего роста, с медовыми светлыми волосами, одновременно миниатюрная и фигуристая. Если не считать цвета волос и кожи, Шарлотта даже напоминала мне меня. Не без причины почти все братья Зееманы выбирали миниатюрных и сильных женщин. Шарлотта несла большое блюдо, улыбаясь и болтая со своими домашними. Я не слышала её слов, и вообще никаких звуков этой радостной семейной сцены. Они были все так счастливы, так прекрасны. Нет, это не надо переносить сюда.
В своё время Эдвин Алонсо Герман был весьма важным человеком, и, судя по памятнику, он был того же о себе мнения. Монумент возвышался в темноте крылатым гигантом. Света хватало, чтобы разглядеть ангела с мечом и щитом, который будто сейчас вынесет решение, и оно тебе не понравится. Конечно, может, это мне только сегодня так казалось.
Больше дюжины народа ждало меня на мощёной дорожке — в основном адвокаты, хотя было достаточно родственников, чтобы едва не затеять драку, как только я представилась и кратко объяснила, что буду делать. Я стала с некоторых пор заранее говорить, что буду использовать мачете и обезглавленных кур — по двум причинам. Однажды слишком ревностный телохранитель очень богатого человека чуть не застрелил меня, когда я вытащила большой нож. На другом кладбище, где я работала по заказу одного исторического общества, секретарша этого общества налетела на меня и попыталась спасти бедных птичек. Оказалось, что она веганка — это вроде озверевших фундаменталистских вегетарианцев. Я потом радовалась, что не надела пальто, потому что ношу только кожаные.
Сегодня тоже было достаточно прохладно, чтобы надеть пальто. Обычно в октябре в Сент-Луисе теплее. А может, это сегодня мне казалось холодно в лоскутках вместо трусиков. В этом скудном бельишке меня удивили две вещи: во-первых, если преодолеть впечатление, будто что-то врезается в задницу, то не замечаешь неудобства, а во-вторых, эти полоски под короткой юбкой в холодную ночь ни хрена не греют. Никогда не ценила по-настоящему, насколько кусочек шелка или атласа греет задницу. Оценила сейчас, шагая по траве в сапожках и коротенькой юбочке, кутаясь в чужой пиджак, но стараясь не тыкаться лицом в воротник. Не хотелось повторять то, что произошло в машине. Я усилием воли пыталась тепло торса загнать вниз и жалела, что не взяла пиджак у кого повыше. Он бы не так хорошо смотрелся, зато закрывал бы задницу.
Я встала перед могилой, хотя, поскольку это было на двухсотлетнем кладбище, за которым ухаживали как следует, невозможно было точно сказать, где эта могила раньше была. Очень многие могилы перенесли сюда за многие годы с кладбищ поменьше, поскольку растущее население требовало земли. Но я достаточно опустила щиты, чтобы знать, где именно могила Эдвина Алонсо Германа. Его кости здесь, это я чувствовала.
Для зрителей с дороги, которые оплатили шоу, это выглядело так, будто я остановилась, не доходя до массивного ангела. Но мой опыт подсказывал, что как только зомби выползет из могилы, публика всегда решает, что шоу удалось. Они прощают мне любой непрофессионализм шоумена, стоит им увидеть, как я подняла мертвеца. Забавно.
Клетка с квохчущими курами стояла возле моих ног. Грэхем поднёс её мне и поставил там, где я сказала. Без спора. Как только мы вышли из джипа, он перешёл в режим серьёзного телохранителя. Без улыбки, совершенно деловой, каким я видела его в клубе. Одет он был в простую белую футболку и чёрные джинсы, кроссовки и собственную короткую кожаную куртку. Форменную рубашку «Запретного плода» он сменил без напоминаний. Шутник и балагур исчез, осталось очень серьёзное лицо и пара тёмных глаз, оглядывающих кладбище, стоящих рядом людей, пространство за ними — он явным образом осматривал периметр. Он казался идеальным телохранителем. Я не стала разубеждать адвокатов, которые так и решили, и показала повязки у себя на лице, на запястье и на пальцах, подтверждая его необходимость. Никто из них не стал спорить, что, дескать, это частное дело и никого здесь быть с ними не должно, — стоило только Грэхему тёмным внимательным взглядом окинуть их лица. Он отлично умел смотреть — суровость глаз и лица никак не вязалась с тем, каким он был в машине. Интересно.
Реквием нёс мою спортивную сумку с остальными аксессуарами подъёма мёртвых, за исключением кур. Они вопят, если их нести неровно или небрежно. Поскольку я собиралась сегодня их убить, то пугать их не входило в мои планы. Мне приходится убивать, чтобы поднять мёртвого, но я стараюсь делать это как можно безболезненней. А страх определённо идёт впереди боли в неприятной ситуации. Оказаться кровавой жертвой — это неприятная ситуация, даже для курицы.
Я убедила Реквиема оставить в джипе длинный чёрный плащ, поскольку в нем он выглядел как гламурная версия Мрачного Жнеца. А без него — как будто собирается в клуб. Может быть, дело в кожаных брюках? Или в сапогах? Или в шёлковой рубашке с длинными рукавами, темно-зеленой, от которой его белая кожа чуть ли не светилась. От неё и глаза его казались бирюзовыми, будто в яркой синеве мелькала где-то зелень. Его присутствие было труднее объяснить, чем Грэхема, потому что даже без плаща он не был похож на телохранителя. Он выглядел тем, кем был, то есть никем таким, кого потомки Германа желали бы здесь видеть. Единственный ходячий мертвец, который сегодня был им нужен, это сам Герман. Я просто им сказала, что вампир здесь останется — могут радоваться или так проглотить. Ещё я им напомнила, что не обязана буду возвращать задаток, если они решат не поднимать Эдвина Германа из могилы. Я вот она, прибыла и готова выполнить свою часть договора.
Если у вас возникает потребность, чтобы для вас подняли зомби, мёртвого уже лет сто, то вы попадаете на рынок, где условия диктует продавец, а продавец этот — я. В Соединённых Штатах есть ещё два аниматора, которые могут это сделать — один в Калифорнии, другая в Новом Орлеане, но их здесь нет, а я есть. Кроме того, они почти так же дороги, как я, и им пришлось бы оплачивать самолёт и отель. Опять же траты.
Так что адвокатам пришлось заткнуть глотки родственникам. Хотя одна пожилая дама из членов семьи, унаследовавших деньги, заявила, что уйдёт, если «демон» останется. Демон? Если она приняла Реквиема за демона, то это она настоящего демона не видела. Я видела, и я понимаю разницу.
Но адвокаты всех успокоили, и одна из внучек успокоила бабулю, и теперь они в темноте ждали, пока я сделаю свою работу.
У меня были куры в клетке, моя сумка с мачете, и прочие принадлежности. Но прежде всего я убрала щиты в достаточной степени, чтобы можно было работать. Я научилась ставить щиты, по-настоящему, и теперь могла противостоять позыву использовать свой дар. Контролировать его так, чтобы не поднять мертвеца случайно, я научилась уже давно. Был у нас в колледже преподаватель, который покончил жизнь самоубийством. Как-то ночью он пришёл к моей двери. Он хотел принести извинения своей жене. Тогда я никого не поднимала, просто затыкала свой дар, игнорировала. А он слишком силён, чтобы его просто игнорировать. Парапсихические способности вылезут так или иначе, если у них достаточная сила, найдут путь. И вам может не понравиться, как они это сделают.
Я убрала щиты — не все, но достаточно, чтобы открыть ту часть своей сути, которая поднимает мёртвых. Это как сжатый кулак, и только когда я ослабила напряжение мышц, разогнула эти метафизические пальцы, почувствовала себя свободной. Я знала людей, учившихся у аниматоров или жрецов вуду, чтобы обрести искусство поднимать мёртвых. А я изучала искусство не поднимать мёртвых. Но требуется некоторое постоянное усилие, чтобы держать кулак сжатым, силу под замком. Как будто какая-то часть моей сущности никогда не отдыхает, даже когда я сплю, кроме как когда я здесь, с истинно мёртвыми. Готовая призвать одного из них из могилы. Только в такие минуты я могла быть полностью свободной.
Так я простояла минуту, проливая наружу силу, холодную, ищущую, подобную ветру, только от этого ветра не шевелятся волосы, а лишь мурашки по коже ползут. Это как задержать дыхание, сильно-сильно, и в конце концов выдохнуть, выдохнуть и обмякнуть. Как только я перестала этого бояться, с мёртвыми мне стало хорошо. Мирно, покойно, потому что оставшееся в могиле никак не связано с душой или страданием. «Спокойно, как в могиле» — не просто поговорка. Но я забыла, что есть рядом мёртвый и не под землёй.
Моя сила коснулась Реквиема. Она не должна была его заметить, однако заметила. Прохладный не-ветер обвился вокруг него, как руки давно ушедшей любовницы. Никогда я не чувствовала подобного. Впервые я поняла, что моя власть — власть над всеми мёртвыми, а нежить все же мертва. Я всегда думала, и мне так говорили, что вампиры убивают некромантов из страха, что те возьмут их под контроль, но в этот миг я поняла, что это ещё не вся правда. Как будто дверь открылась во мне, в комнату, о которой я даже не знала. И в этой метафизической комнате что-то было. Оно не имело формы, доступной глазу, ни тяжести, ни осязаемости, но оно было, было настоящее, и это была я, что-то от меня. «Уровень силы», как назвали это Байрон и Реквием, но и это было не так. Уровень — вещь статическая, она не растёт и не меняется. А эта штука статичной не была.
Она стала раздуваться в мою сторону, и будь это реальная комната в реальном доме, этот дом бы взорвался. Оно бы рванулось наружу с грохотом в вихре дерева, стекла и металла, и ничего не осталось бы в этом метафизическом дворе, в эпицентре непонятного взрыва.
Это было во мне, и потому не могло в меня врезаться, это было глупо, но именно так оно и поступило. Оно врезалось в меня, и на миг я ослепла, оглохла, перестала ощущать тело, превратилась в ничто. Осталась только необузданность этой силы.
Я пришла в себя под голос Грэхема:
— Анита, Анита! Ты слышишь меня? Анита!
Я почувствовала, что он поддерживает меня, что мы стоим на могиле. Я ощущала эту могилу, лежащего внизу Эдвина Алонсо Германа. Мне надо было только произнести его имя.
— Что-то здесь не так, Реквием.
— Да, — сказал он, и этого одного слова хватило. Я открыла глаза и увидела склонившегося надо мной вампира.
— Она пришла в себя, — сказал Грэхем и попытался меня посадить, но я протянула руку к Реквиему.
Вампир потянулся ко мне, я к нему. Грэхем помог, приподнял меня, но сейчас для меня его здесь не было. Моё дело — мёртвые, а Грэхем слишком тёплый. Мне хотелось крови медленной и густой, и она протягивала мне руку.
Пальцы Реквиема коснулись моих, сила внутри меня успокоилась — будто мир дрожал, а теперь перестал. В этой внезапной тишине я взяла его руку, и пульса в ладони не было. Не билась, отвлекая мои чувства, кровь. Реквием моргал, губы его двигались, но он не дышал. Он был тих. Мёртв. Он был мой.
И он поднял меня на ноги, и мы стояли у подножия могилы, рука в руке. Я смотрела в его лицо, в бирюзовое пламя глаз, но не я втянулась в его глаза. Это он упал в мои, и я знала, потому что передо мной мелькнули его мысли, что мои глаза для него были чёрными озёрами, где мерцали звезды. Так смотрели мои глаза, когда Обсидиановая Бабочка, вампирша, считавшая себя ацтекской богиней, показала мне немного своей силы. А сильна она была настолько, что никто не пытался оспаривать её божественность. Есть вещи, ради которых не стоит драться. Силу, которой я научилась от неё, я использовала только дважды, и оба раза мои глаза наполнялись звёздами.
Ночь вдруг стала не такой тёмной. Я видела детали, цвета, которых никогда не видели прежде мои глаза. Рубашка Реквиема стала такой зеленой, что светилась, как его глаза. Все изображения стали необычайно резкими, и это было не только зрение. И рука Реквиема в моей была тяжелее, чем должна была быть, важнее, чем должна была быть, будто я ощущала каждый завиток узора пальцев, как шёлковые полоски. В таком состоянии заняться любовью — это либо получить самое невероятное наслаждение, либо сойти с ума.
Я помнила эту силу, но не она сейчас была мне нужна. Я увидела ещё одно ощущение Реквиема, слабую вспышку страха, почти тут же успокоенную, потому что я прикасалась к нему и не хотела, чтобы он боялся. Звезды в моих глазах утонули в потоке пламени, чёрного пламени, карего в середине, будто пылало дерево, и оно же было пожиравшим его пламенем.
Глаза у меня на миг стали такими, какими были бы, будь я вампиром. Их наполнила тьма, тёмный карий свет, тёмный почти до черноты. И эти глаза я обратила к могиле, и Грэхем увидел их.
— Бог ты мой! — шепнул он.
— Сойди с могилы, Грэхем.
Голос был почти мой собственный.
Он только сидел на земле, таращась на меня.
— Шевелись, Грэхем! Тебе не понравится, если ты ещё здесь будешь, когда я закончу.
Он кое-как поднялся на ноги и отошёл, пока я не сказала:
— Достаточно.
Он остался стоять вблизи, широко раскрыв глаза, и запах страха исходил от его кожи, но он не побежал, не попытался отойти подальше. Смелый парень.
Я опустилась на твёрдую землю и потянула за собой Реквиема. Он опустился на колени позади меня, не снимая рук с моих плеч. Был он за мной как большая сплошная стена спокойной силы. Я знала, что усиливаю мощь Жан-Клода, когда мы с ним рядом, но никогда не бывало со мной такого. Не триумвират силы был между мной и Реквиемом, а просто он был из вампиров Жан-Клода, а потому в некотором смысле принадлежал мне. Мне призывать его, мне его использовать, мне его вознаграждать.
Я нагнулась так, что руки коснулись земли, и ощутила мертвеца под собой. Как будто земля стала водой, и я знала, что кто-то подо мной тонет, и надо протянуть ему руки и спасти.
— Эдвин Алонсо Герман, услышь меня, — сказала я шёпотом и ощутила, как заворочался он подо мной, как потревоженный во сне спящий. — Эдвин Алонсо Герман, я призываю тебя из могилы твоей.
Кости его выросли, выпрямились, плоть облекла их. Как будто набиваешь заново разорванную соломенную куклу. Он восстанавливался, и это было просто, слишком просто. Сила хлынула наружу, ища новой могилы, но та часть моего сознания, которая ещё оставалась мною, знала, что будет. А будет не просто ещё одна могила. Я знала в этот миг, что могу поднять кладбище. Все кладбище. Без кровавой жертвы, не зарезав и курицы, тем более козы. Ничем не пользуясь, только той силой, что шла через меня и через вампира у меня за спиной. Потому что сила просится в дело. Она хочет помочь, помочь мне вызвать их всех из могил, к свету звёзд, и наполнить… жизнью. Так приятно будет поднять их всех, так хорошо…
Я встряхнула головой, подавляя искушение. Борясь с собой, чтобы не расползтись сладкой густотой по могилам. Чтобы удержать в себе остатки того, что я есть. Но мне нужна была помощь. Я вспомнила Жан-Клода, но это было не то. Мне надо вспомнить, что я связана не только с мёртвыми. Я живая.
И я потянулась к третьему нашего триумвирата. К Ричарду. Он посмотрел на меня, будто я возникла из воздуха над ним за семейным столом. Я увидела его отца, точь-в-точь постаревший Ричард, и почти всех его братьев. Они сидели за столом, передавая друг другу синюю миску. Шарлотта, его мать, выходила из кухни. Она была все ещё примерно моего роста, с медовыми светлыми волосами, одновременно миниатюрная и фигуристая. Если не считать цвета волос и кожи, Шарлотта даже напоминала мне меня. Не без причины почти все братья Зееманы выбирали миниатюрных и сильных женщин. Шарлотта несла большое блюдо, улыбаясь и болтая со своими домашними. Я не слышала её слов, и вообще никаких звуков этой радостной семейной сцены. Они были все так счастливы, так прекрасны. Нет, это не надо переносить сюда.