Страница:
— Вспомни нонешний разговор! — сказал царь Иевлеву, кивнув на штандарт.
Иевлев вгляделся, понял. Царь все смотрел на штандарт.
— Льстим себя счастливой мыслью, что аллегория сия вскорости будет видоизменена.
Петр поднялся на ют, где у штурвала на ветру прохаживался Рябов, весело крикнул издали:
— Здорово, кормщик!
— Здравствуй, государь! — спокойно и приветливо ответил Рябов.
— Отваливай! — велел царь.
Матросы отпустили канаты, засвистела боцманская дудка, запел сигнальный рожок. Рябов переложил штурвал. Марсовые побежали по вантам — ставить паруса. Петр, сложив руки на груди, строгими глазами смотрел на два иноземных негоциантских судна, быстро бегущих к Архангельску. Потом, проводив их взглядом, пощипывая жесткий ус, велел Иевлеву:
— С сего дня повелеваю иноземным корабельщикам, как проходят мимо Новодвинской цитадели, приспускать оба марселя до половины стеньги!
Подумал и добавил:
— В память о бывшей здесь над шведами виктории!
6. Потрудились!
Глава седьмая
1. Нерушимое решение
2. Царевич Алексей
Иевлев вгляделся, понял. Царь все смотрел на штандарт.
— Льстим себя счастливой мыслью, что аллегория сия вскорости будет видоизменена.
Петр поднялся на ют, где у штурвала на ветру прохаживался Рябов, весело крикнул издали:
— Здорово, кормщик!
— Здравствуй, государь! — спокойно и приветливо ответил Рябов.
— Отваливай! — велел царь.
Матросы отпустили канаты, засвистела боцманская дудка, запел сигнальный рожок. Рябов переложил штурвал. Марсовые побежали по вантам — ставить паруса. Петр, сложив руки на груди, строгими глазами смотрел на два иноземных негоциантских судна, быстро бегущих к Архангельску. Потом, проводив их взглядом, пощипывая жесткий ус, велел Иевлеву:
— С сего дня повелеваю иноземным корабельщикам, как проходят мимо Новодвинской цитадели, приспускать оба марселя до половины стеньги!
Подумал и добавил:
— В память о бывшей здесь над шведами виктории!
6. Потрудились!
— На Соловки в скорое время пойду молиться! — сказал Петр, стоя возле плеча Рябова.
Первый лоцман осторожно молчал.
— Возблагодарить господа за победу над шведами, помолиться Зосиме и Савватию — угодникам…
Рябов ничего не ответил.
— Тебе идти шхипером эскадры с нами! — другим, деловым голосом произнес Петр.
Иван Савватеевич быстро взглянул на царя.
— Эскадра немалая, тринадцать кораблей, да с ними два фрегата новых: «Святой Дух» — на нем капитаном Памбург, и «Курьер» — на нем капитаном Варлан.
— А над эскадрой кто пойдет адмиралом?
— Апраксин Федор Матвеевич.
— Что ж, можно! — спокойно глядя вперед, на покрытую пенными барашками Двину, сказал Рябов. — Матросы нынче у тебя, государь, истинные; оно с толком сделано, что поморов набрали на твои корабли. Народ привычный, добежим. Иевлев-то Сильвестр Петрович с нами пойдет?
— С нами.
— Ну и ладно!
Фрегат шел быстро. Вперед смотрящий бил в медный колокол, чтобы случаем не потопить рыбацкую посудинку. Рябов, щурясь, искал взглядом знакомые приметы — часовню, колено реки, избу на взгорье. Петр негромко спросил:
— Боязно было шведский корабль вести, кормщик?
— На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь, государь! — ответил Рябов. — Все думалось: жить еще буду, не помру. Так и сталось, живу, да только вот от тебя милость — ребята на улице кричат: «Бублий горяч, бублий горяч!»
Царь засмеялся, объяснил:
— Не бублий горяч, а Публий Гораций Коклес, римлянин достойнейший. Сей римлянин вначале с Герминием и Ларцием, а позже един защищал мост на реке Тибр против этрусков, пока мост позади него не был разобран. Гораций тогда бросился в реку… Римляне позже поставили ему памятник.
— Ишь ты! — сказал Рябов. — Большое дело… И давно приключилось?
— Годов с тысячу назад, а то и более.
Кормщик присвистнул.
— Не оробел, значит, мужик! — сказал он погодя. — Тоже, небось, думал: спасусь, дескать…
Сзади, постукивая костылем, к штурвалу подошел Сильвестр Петрович, сказал, что время позднее, как раз к спуску корабля на верфь только поспеть, там, наверное, заждались. Вдали уже блестели маковки архангельских церквей.
— На верфь пойдем? — спросил Рябов.
— Разворачивай на верфь! — велел Петр.
Аггей Пустовойтов закричал в говорную трубу командные слова, матросы резво разбежались по местам. Была видна соломбальская верфь и стоящий возле нее на якорях военный флот. На утреннем свежем ветре реяли кормовые андреевские флаги, на мачтах развевались вымпелы, матросы ведрами скатывали палубы, с кораблей доносилось пение рожков, треск барабанов. У Петра дернулась щека, он впился взглядом в корабли, толкнул Иевлева:
— А? Ничего не скажешь! Эскадра!
Фрегат выполнил маневр, лег на галс. Опять зашелестела вода за кормою, ветер резко засвистал, в снастях. Корабли эскадры словно росли на глазах, делались больше, выше, мощнее. Уже блестели на солнце медные погонные и ретирадные пушки, уже виднелись в раскрытых портах стволы тяжелых орудий, уже слышны были командные слова капитанов, выбежавших на ют, чтобы видеть государев фрегат.
— Хороши корабли? — хриплым от волнения голосом спросил царь Рябова.
— Потрудились ничего! — ответил кормщик. — Построили. И шведу не дали пожечь, тоже потрудились. Вот он нынче и есть — флот!
Первый лоцман осторожно молчал.
— Возблагодарить господа за победу над шведами, помолиться Зосиме и Савватию — угодникам…
Рябов ничего не ответил.
— Тебе идти шхипером эскадры с нами! — другим, деловым голосом произнес Петр.
Иван Савватеевич быстро взглянул на царя.
— Эскадра немалая, тринадцать кораблей, да с ними два фрегата новых: «Святой Дух» — на нем капитаном Памбург, и «Курьер» — на нем капитаном Варлан.
— А над эскадрой кто пойдет адмиралом?
— Апраксин Федор Матвеевич.
— Что ж, можно! — спокойно глядя вперед, на покрытую пенными барашками Двину, сказал Рябов. — Матросы нынче у тебя, государь, истинные; оно с толком сделано, что поморов набрали на твои корабли. Народ привычный, добежим. Иевлев-то Сильвестр Петрович с нами пойдет?
— С нами.
— Ну и ладно!
Фрегат шел быстро. Вперед смотрящий бил в медный колокол, чтобы случаем не потопить рыбацкую посудинку. Рябов, щурясь, искал взглядом знакомые приметы — часовню, колено реки, избу на взгорье. Петр негромко спросил:
— Боязно было шведский корабль вести, кормщик?
— На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь, государь! — ответил Рябов. — Все думалось: жить еще буду, не помру. Так и сталось, живу, да только вот от тебя милость — ребята на улице кричат: «Бублий горяч, бублий горяч!»
Царь засмеялся, объяснил:
— Не бублий горяч, а Публий Гораций Коклес, римлянин достойнейший. Сей римлянин вначале с Герминием и Ларцием, а позже един защищал мост на реке Тибр против этрусков, пока мост позади него не был разобран. Гораций тогда бросился в реку… Римляне позже поставили ему памятник.
— Ишь ты! — сказал Рябов. — Большое дело… И давно приключилось?
— Годов с тысячу назад, а то и более.
Кормщик присвистнул.
— Не оробел, значит, мужик! — сказал он погодя. — Тоже, небось, думал: спасусь, дескать…
Сзади, постукивая костылем, к штурвалу подошел Сильвестр Петрович, сказал, что время позднее, как раз к спуску корабля на верфь только поспеть, там, наверное, заждались. Вдали уже блестели маковки архангельских церквей.
— На верфь пойдем? — спросил Рябов.
— Разворачивай на верфь! — велел Петр.
Аггей Пустовойтов закричал в говорную трубу командные слова, матросы резво разбежались по местам. Была видна соломбальская верфь и стоящий возле нее на якорях военный флот. На утреннем свежем ветре реяли кормовые андреевские флаги, на мачтах развевались вымпелы, матросы ведрами скатывали палубы, с кораблей доносилось пение рожков, треск барабанов. У Петра дернулась щека, он впился взглядом в корабли, толкнул Иевлева:
— А? Ничего не скажешь! Эскадра!
Фрегат выполнил маневр, лег на галс. Опять зашелестела вода за кормою, ветер резко засвистал, в снастях. Корабли эскадры словно росли на глазах, делались больше, выше, мощнее. Уже блестели на солнце медные погонные и ретирадные пушки, уже виднелись в раскрытых портах стволы тяжелых орудий, уже слышны были командные слова капитанов, выбежавших на ют, чтобы видеть государев фрегат.
— Хороши корабли? — хриплым от волнения голосом спросил царь Рябова.
— Потрудились ничего! — ответил кормщик. — Построили. И шведу не дали пожечь, тоже потрудились. Вот он нынче и есть — флот!
Не смигни — так и не страшно!
Пословица
Пословица
Глава седьмая
1. Нерушимое решение
Проснувшись со светом, Ванятка Рябов протер кулаками глаза, дважды сладко зевнул и хотел было спать дальше, но вдруг вспомнил свое нерушимое решение и сразу сел на лавке, испугавшись того, что сам определил для себя.
Недолгое время поразмыслив и совсем проснувшись, он перестал робеть. Все задуманное опять, как накануне, представилось ему нетрудным, простым и легко исполнимым делом: стоило только одеться и уйти со двора. Мать крепко спала. Отец, должно быть, ушел к своему флоту. Сироты бабиньки Евдохи, раскидавшись, сопели на печи. Ванятка с опаской на них воззрился: они могли погубить все дело — вечно таскались всюду за ним и поднимали рев, если он их оставлял.
Нет, сироты спали крепко.
Ванятка оделся, осторожно постучал новым подкованным каблуком по полу, чтобы ловчее ходилось, завязал на себе пояс и, не тратя времени на поиски гребня, пальцами расчесал кудрявые волосы. Так как он был щеголем и уходил из дому надолго, а может быть, навечно, то прихватил с собою еще и кафтан, недавно перешитый из отцовского. Теперь осталось только вынуть из подпечка запрятанный туда накануне узелок. Такой узелок мать обычно справляла отцу, когда он собирался в море, такой же, готовясь в плавание, завязал себе и Ванятка. В узелке были шаньги — одна надкусанная, другая совсем целая, печеное яйцо, соль да огурец, тоже надкусанный.
Стараясь не шуметь, Ванятка вышел и сразу же на крыльце столкнулся с бабинькой Евдохой, которая очень удивилась, увидев мальчика в такую рань, и еще больше удивилась, заметив, что у него в руке узелок, а на плечах новый кафтанчик.
— Куда ж, мужик, собрался? — спросила бабинька Евдоха. — В церкву, что ли?
Ванятка подумал — он никогда не отвечал сразу, — насупился и сказал, что нет, не в церкву собрался.
— Не в церкву — так куда же?
— А пойду малым делом погуляю. Чего ж мне и не погулять?
— Погуляй, погуляй, дело хорошее!
На лице бабиньки Евдохи показалось озабоченное выражение, и Ванятка, догадываясь о том, что сейчас скажет бабинька, сердито заморгал.
— Сиротам бы, я чай, тоже не грех с тобой-то…
— А чего им, сопливым, со мной! — жалостно заговорил Ванятка. — Я, ишь, вымахал каков, а они и ходить-то толком не обучены. Доброе гуляние — таскай их на закукорках. Ей-ей, бабинька, они махонькие, пущай поспят…
Бабинька Евдоха согласилась, и Ванятка перестал моргать.
— Корабли станешь смотреть?
— И корабли погляжу. Им ныне в море идти, последний день на Двине-то…
— Иди, погляди. А кафтан чего кобеднишний надел?
— Что ж мне без кафтана? Все в кафтанах, а я в рубахе? Справили — вот и надел.
— В узелке-то что? — спросила бабинька.
— Ества в узле! — сказал Ванятка, зелеными глазами глядя на старуху снизу вверх.
— Ишь, каков мужик! — одобрила бабинька. — И об естве подумал. Надолго, видать, собрался…
«Навечно!» — хотел было ответить Ванятка, не умевший лгать, но во-время прикусил язык. Бабинька развязала узелок, покачала старой трясущейся головой, вздохнула:
— Мало тебе, парень, будет, коли до вечера пошел. Ты на еду злой — в тятьку. На вас коли едун нападет, хозяйке смертушка. И шаньга надкусанная. Погоди, лапушка, я тебе творожку туесок положу да тресочки свеженькой…
Ванятка сел на крыльцо, подперся кулаком, загрустил: «Не бывать мне более здесь, матушка возрыдает, бабинька убиваться станет». Но тотчас же решил твердо: «Ништо им! Повоют да перестанут. Тятенька со мною, не пропадем, еще и гостинцев привезу по прошествии времени».
Бабинька вынесла еды, завязала узелок получше, гребнем расчесала Ванятке кудри, еще подарила ему грош, — что ж мужику безденежно гулять!
— Покушаешь — квасу напьешься, — сказала бабинька, — у людей верно говорят: сытая курица и волка залягает. Иди с богом, да не балуйся с иными парнями, в воду еще ненароком канешь.
Ванятка, открывая калитку, ответил, как взрослый:
— Кану — вынусь! Не топор, не утону.
Старушка качала головой, дивилась: еще давеча дитяткой был, а нынче мужик. Летит, летит время…
А Ванятка меж тем подходил к усадьбе воеводы и отворачивался, чтобы иевлевские девы — Верунька и Иринка — не могли подумать, будто они ему уж так больно нужны. Ему часто приходилось нынче ходить этим путем, и он всегда отворачивался и не глядел на высокий тын, из-за которого слышались зычные голоса офицеров, князей и иных свитских, — пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он все едино к ним не пойдет, не таков он уродился, чтобы за здорово живешь обиды прощать. Не зовут в свои хоромы — и не надобно. Нам и на Мхах не дождит, мы и сами пироги кушаем!
Немного пообижавшись, покуда путь шел возле дома воеводы, Ванятка, выйдя на Двину, сразу воспрянул духом: корабельный флот, вытянувшись большою дугою, стоял на якорях неподалеку от берега. Карбасы, лодьи, струги, речные насады — со всех бортов облепили суда; матросы с криками втаскивали на палубы кули, бочки, коробья, тянули на канатах малые и большие пушки, ядра в сетках, порох в деревянных сундуках. Маленькие посудинки с корабельными офицерами быстро сновали на веслах между судами; офицеры, в черных треуголках, в зеленых Преображенских кафтанах с отворотами, в белых перчатках, при шпагах, легко взбегали по трапам. На некоторых судах тянули, проверяя перед походом, снасти, на других легко постукивали деревянные молотки конопатчиков, на третьих капралы и боцманы делали с матросами учения. Двина кипела жизнью, и Ванятке было весело думать, что скоро он тоже будет на корабле и выполнит свое нерушимое решение.
К пристани то и дело подходили малые посудинки и шлюпки, но от «Святых Апостолов», как нарочно, долго никто не шел, и Ванятка стал было подумывать, не добраться ли до флагмана с другого судна, как вдруг о бревна причала стукнулся борт большой шлюпки, и рулевой, встав на банку, крикнул:
— Кому на «Апостолов»? Живо!
Ванятка подошел поближе, сказал:
— Мне на «Апостолов».
— А ты кто ж такой будешь? — спросил матрос, весело глядя на Ванятку и скаля белые зубы.
— Рябова, кормщика, сын буду.
— Ивана Савватеевича?
— Его.
— Вон ты кто таков!
— Да уж таков.
— А звать тебя как?
— Звать меня Иваном.
— Выходит, Иван Иванович?
Ванятка несколько смутился и промолчал.
— К батьке, что ли, надо? — опять спросил матрос.
— К нему!
— А он на «Апостолах» ли?
Другой матрос — загребной — сказал, откусывая от ржаного сухаря:
— Где ж ему быть, Ивану Савватеевичу? На эскадре. Садись, Иван Иванович, доставим.
Ванятка спустился в шлюпку, спросил:
— На лавку, что ли, садиться?
— Лавка, друг, в избе осталась, а у нас, по-флотскому, — банка! — наставительно сказал загребной, аппетитно пережевывая сухарь.
Ванятка слегка покраснел и, поглядывая на матроса с сухарем, уселся и развязал свой узелок. На него, по всем признакам, напал тот самый едун, о котором давеча говорила бабинька Евдоха.
— Ишь, каков наш Иван Иванович! — сказал совсем молодой матрос с курносым и веснушчатым лицом. — Запасливый дядечка. Чего-чего у него только нет!
— Тут на всю кумпанию станется закусить! — радушно предложил Ванятка. — Угощайтесь…
Но матросы не стали угощаться Ваняткиными запасами, сказав, что им идет свой харч от казны и того казенного харча за глаза довольно.
Сверху, с пристани, знакомый голос окликнул:
— С «Апостолов», ребята?
И Сильвестр Петрович, уже без костыля, только с тростью, спрыгнул в шлюпку.
— Вот тут кто! — удивился он и, сев рядом с Ваняткой, взял его жесткими пальцами за подбородок с ямочкой. — Ну, здорово, крестник. Оботри-ка, брат, лик, весь в твороге…
Ванятка покорно утерся.
Шлюпка отвалила от Воскресенской пристани и ходко пошла к флагманскому кораблю эскадры, который стоял на двух якорях посередине сверкающей под солнечными лучами Двины.
— Что ж в гости не ходишь? — спросил Сильвестр Петрович.
— Не мы съехали! — ответил Ванятка. — Которые съехали — тем и почтить приходом-то, по обычаю.
— А ты откудова обычай знаешь?
— Бабинька сказывала…
— То-то, что сказывала. А ты — мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.
Ванятка подумал, потом ответил негромко:
— Больно надо… Чай, не помрем…
— Тоже бабинька сказывала?
— Не. Тятя…
Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:
— Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно…
— Тятя говорил?
— Не. Мамынька учила.
— С того и не ходишь?
— По обычаю! — твердо сказал Ванятка. — Которые съехали, тем и почтить…
Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, — тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.
По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь — в белой рубашке, Апраксин — в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу — смотреть куда захочет, — и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами:
— Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитер парень, да и мы не лаптем щи хлебаем…
Царь боком взглянул на Ванятку, спросил коротко:
— Кто? Он?
— Он. Жует да в трубу глядит.
— Чей такой?
— Рябова кормщика сын, а мне крестник.
Оторвав усталый взгляд от карты, Апраксин произнес:
— Он не един, Сильвестр Петрович. Отбою нет от волонтеров. Солдат палками сгоняем, а здешние жители — двиняне и поморы — приходят на корабли, просят взять в матросы. В Поморье — колыбель матросам корабельного флота. И успешно справляются с новым для себя и трудным делом. Есть которые в запрошлую неделю бостроги получили, а нынче корабль знают как свои пять пальцев.
Петр задумчиво сказал:
— Добро! Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов…
— Не только матросов, но и офицеров, государь! — сказал Апраксин. — Немедленно же надобно некоторых юношей в навигацкое училище препроводить. Вот давеча Сильвестр Петрович поминал убитого шведами Митрия Горожанина, а таких, как он, и в живых поныне немало…
— Пиши им реестр! — велел Петр. — Спехом надобно делать, от Архангельска нынче же и отправим. Время дорого, после некогда будет.
Он налил себе кружку квасу, выпил залпом, велел позвать кают-вахтера. За дверью послышались пререкающиеся голоса, испуганный шепот, высунулась чья-то усатая голова:
— Кого, кого?
— Кают-вахтера! — сердясь, приказал Петр.
Опять зашептались, забегали. Апраксин, скрывая улыбку, крикнул:
— Филька!
Тотчас же вошел парень в рубахе распояской, с чистым взглядом веселых глаз, русоволосый, босой.
— Запомни, Филька, — строго сказал Апраксин. — Кают-вахтер есть ты, Филька. Понял ли?
— Давеча был тиммерману помощник, констапелю помощник, нынче кают-вахтер! — ответил Филька. — Слова-то не наши, легко ли…
Апраксин повернулся к царю:
— Моряки — лучше не сыскать, а с иноземными словами трудно. Звали бы по-нашему — денщик, плотник!
— Не дури! — велел Петр. И приказал кают-вахтеру Фильке: — Сходи за царевичем, чтобы сюда ко мне шел.
Филька, поворотившись на босых пятках, убежал. Петр подозвал к себе Ванятку. Тот со вздохом оторвался от трубы, нехотя слез с кресла. Царя в лицо он не знал, потому что в тот день, когда было у кормщика раскинуто застолье, угорел от табака, что курили гости, и все перепуталось в его голове — мундиры, усы, шпаги, кафтаны, камзолы, пироги, кубки. Запомнилось только, как Таисья наутро сказала кормщику:
— Ну, Иван Савватеевич, неси денег хоть пятак. Проугощались мы.
Отец тогда почесал затылок, пошел доставать пятак.
— Знаешь меня? — спросил Петр, когда Ванятка, держа в руке трубу, остановился перед ним.
— Не знаю.
— Я у твоего батюшки в гостях был.
— Много было! — сказал Ванятка, вертя в руках медную трубу. — И полковники были, и енералы были, и шхиперы были, и сам царь был…
— Про царя-то, небось, врешь?
— То-то, что не вру.
— Ну, а не врешь, тогда по делу говорить будем. Вырастешь большой — кем станешь?
— Я-то, что ли?
— Ты.
— А моряком стану.
— Корабельным, али рыбачить пойдешь?
Ванятка заложил за щеку последний кусок шаньги, подумал, ответил сказкой, что сказывала бабинька Евдоха:
— Вырасту как надо, пойду к царю в белокаменны палаты, поклонюсь большим обычаем, попрошу его, нашего батюшку: «Царь-государь, ясное солнышко, не вели казнить, вели миловать, прикажи слово молвить: дед мой Савватий кормщиком в море хаживал, отец мой Иван на твоей государевой службе, прикажи и мне на большом корабле в океан-море идти…»
Петр широко улыбнулся, потянул Ванятку к себе, сжал его коленями, спросил потеплевшим голосом:
— Кто обучил тебя, рыбацкий сын, как с царем говорить?
— А бабинька Евдоха! — дожевывая шанежку, ответил Ванятка и продолжал: — И поцелует меня царь-государь, ясное солнышко, в уста сахарные, и даст мне в рученьки саблю вострую, булатную, и одарит меня казной несчетною…
Царь захохотал громко, крепко сжимая Ваняткино плечо, сказал:
— Быть тебе моряком, парень, подрасти только маленько…
Дверь заскрипела. По лицу Петра скользнула тень, он оттолкнул от себя Ванятку и велел:
— Иди вот — с царевичем поиграй. Идите на шканцы али на ют, пушки там, всего много — походите… Идите оба, поиграйте.
— Трубу-то с собой брать али здесь оставить? — спросил Ванятка, и было видно, что он не может уйти без трубы.
— Бери, бери, с собой бери! — с готовностью сказал Петр. — И трубу бери, и что там еще есть. Сильвестр Петрович, дай им по мушкету, сабли дай…
У Ванятки от восторга совсем зарделось лицо, он повернулся к бледному мальчику, который, свеся длинные руки, стоял рядом, толкнул его локтем, чтобы тот понял, каково ладно им сейчас будет, но мальчик даже не пошевелился.
Ванятка и Алексей вышли с Иевлевым. Петр долго сидел молча, потом, глядя в окно, шепотом произнес:
— О господи преблагий, ограбил ты меня сыном!
— А? — спросил Апраксин, отрываясь от карты.
— Считай, меряй! — ответил Петр, думая о своем. — Считай, Федор Матвеевич, нынче нам ошибиться никак не возможно…
Недолгое время поразмыслив и совсем проснувшись, он перестал робеть. Все задуманное опять, как накануне, представилось ему нетрудным, простым и легко исполнимым делом: стоило только одеться и уйти со двора. Мать крепко спала. Отец, должно быть, ушел к своему флоту. Сироты бабиньки Евдохи, раскидавшись, сопели на печи. Ванятка с опаской на них воззрился: они могли погубить все дело — вечно таскались всюду за ним и поднимали рев, если он их оставлял.
Нет, сироты спали крепко.
Ванятка оделся, осторожно постучал новым подкованным каблуком по полу, чтобы ловчее ходилось, завязал на себе пояс и, не тратя времени на поиски гребня, пальцами расчесал кудрявые волосы. Так как он был щеголем и уходил из дому надолго, а может быть, навечно, то прихватил с собою еще и кафтан, недавно перешитый из отцовского. Теперь осталось только вынуть из подпечка запрятанный туда накануне узелок. Такой узелок мать обычно справляла отцу, когда он собирался в море, такой же, готовясь в плавание, завязал себе и Ванятка. В узелке были шаньги — одна надкусанная, другая совсем целая, печеное яйцо, соль да огурец, тоже надкусанный.
Стараясь не шуметь, Ванятка вышел и сразу же на крыльце столкнулся с бабинькой Евдохой, которая очень удивилась, увидев мальчика в такую рань, и еще больше удивилась, заметив, что у него в руке узелок, а на плечах новый кафтанчик.
— Куда ж, мужик, собрался? — спросила бабинька Евдоха. — В церкву, что ли?
Ванятка подумал — он никогда не отвечал сразу, — насупился и сказал, что нет, не в церкву собрался.
— Не в церкву — так куда же?
— А пойду малым делом погуляю. Чего ж мне и не погулять?
— Погуляй, погуляй, дело хорошее!
На лице бабиньки Евдохи показалось озабоченное выражение, и Ванятка, догадываясь о том, что сейчас скажет бабинька, сердито заморгал.
— Сиротам бы, я чай, тоже не грех с тобой-то…
— А чего им, сопливым, со мной! — жалостно заговорил Ванятка. — Я, ишь, вымахал каков, а они и ходить-то толком не обучены. Доброе гуляние — таскай их на закукорках. Ей-ей, бабинька, они махонькие, пущай поспят…
Бабинька Евдоха согласилась, и Ванятка перестал моргать.
— Корабли станешь смотреть?
— И корабли погляжу. Им ныне в море идти, последний день на Двине-то…
— Иди, погляди. А кафтан чего кобеднишний надел?
— Что ж мне без кафтана? Все в кафтанах, а я в рубахе? Справили — вот и надел.
— В узелке-то что? — спросила бабинька.
— Ества в узле! — сказал Ванятка, зелеными глазами глядя на старуху снизу вверх.
— Ишь, каков мужик! — одобрила бабинька. — И об естве подумал. Надолго, видать, собрался…
«Навечно!» — хотел было ответить Ванятка, не умевший лгать, но во-время прикусил язык. Бабинька развязала узелок, покачала старой трясущейся головой, вздохнула:
— Мало тебе, парень, будет, коли до вечера пошел. Ты на еду злой — в тятьку. На вас коли едун нападет, хозяйке смертушка. И шаньга надкусанная. Погоди, лапушка, я тебе творожку туесок положу да тресочки свеженькой…
Ванятка сел на крыльцо, подперся кулаком, загрустил: «Не бывать мне более здесь, матушка возрыдает, бабинька убиваться станет». Но тотчас же решил твердо: «Ништо им! Повоют да перестанут. Тятенька со мною, не пропадем, еще и гостинцев привезу по прошествии времени».
Бабинька вынесла еды, завязала узелок получше, гребнем расчесала Ванятке кудри, еще подарила ему грош, — что ж мужику безденежно гулять!
— Покушаешь — квасу напьешься, — сказала бабинька, — у людей верно говорят: сытая курица и волка залягает. Иди с богом, да не балуйся с иными парнями, в воду еще ненароком канешь.
Ванятка, открывая калитку, ответил, как взрослый:
— Кану — вынусь! Не топор, не утону.
Старушка качала головой, дивилась: еще давеча дитяткой был, а нынче мужик. Летит, летит время…
А Ванятка меж тем подходил к усадьбе воеводы и отворачивался, чтобы иевлевские девы — Верунька и Иринка — не могли подумать, будто они ему уж так больно нужны. Ему часто приходилось нынче ходить этим путем, и он всегда отворачивался и не глядел на высокий тын, из-за которого слышались зычные голоса офицеров, князей и иных свитских, — пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он все едино к ним не пойдет, не таков он уродился, чтобы за здорово живешь обиды прощать. Не зовут в свои хоромы — и не надобно. Нам и на Мхах не дождит, мы и сами пироги кушаем!
Немного пообижавшись, покуда путь шел возле дома воеводы, Ванятка, выйдя на Двину, сразу воспрянул духом: корабельный флот, вытянувшись большою дугою, стоял на якорях неподалеку от берега. Карбасы, лодьи, струги, речные насады — со всех бортов облепили суда; матросы с криками втаскивали на палубы кули, бочки, коробья, тянули на канатах малые и большие пушки, ядра в сетках, порох в деревянных сундуках. Маленькие посудинки с корабельными офицерами быстро сновали на веслах между судами; офицеры, в черных треуголках, в зеленых Преображенских кафтанах с отворотами, в белых перчатках, при шпагах, легко взбегали по трапам. На некоторых судах тянули, проверяя перед походом, снасти, на других легко постукивали деревянные молотки конопатчиков, на третьих капралы и боцманы делали с матросами учения. Двина кипела жизнью, и Ванятке было весело думать, что скоро он тоже будет на корабле и выполнит свое нерушимое решение.
К пристани то и дело подходили малые посудинки и шлюпки, но от «Святых Апостолов», как нарочно, долго никто не шел, и Ванятка стал было подумывать, не добраться ли до флагмана с другого судна, как вдруг о бревна причала стукнулся борт большой шлюпки, и рулевой, встав на банку, крикнул:
— Кому на «Апостолов»? Живо!
Ванятка подошел поближе, сказал:
— Мне на «Апостолов».
— А ты кто ж такой будешь? — спросил матрос, весело глядя на Ванятку и скаля белые зубы.
— Рябова, кормщика, сын буду.
— Ивана Савватеевича?
— Его.
— Вон ты кто таков!
— Да уж таков.
— А звать тебя как?
— Звать меня Иваном.
— Выходит, Иван Иванович?
Ванятка несколько смутился и промолчал.
— К батьке, что ли, надо? — опять спросил матрос.
— К нему!
— А он на «Апостолах» ли?
Другой матрос — загребной — сказал, откусывая от ржаного сухаря:
— Где ж ему быть, Ивану Савватеевичу? На эскадре. Садись, Иван Иванович, доставим.
Ванятка спустился в шлюпку, спросил:
— На лавку, что ли, садиться?
— Лавка, друг, в избе осталась, а у нас, по-флотскому, — банка! — наставительно сказал загребной, аппетитно пережевывая сухарь.
Ванятка слегка покраснел и, поглядывая на матроса с сухарем, уселся и развязал свой узелок. На него, по всем признакам, напал тот самый едун, о котором давеча говорила бабинька Евдоха.
— Ишь, каков наш Иван Иванович! — сказал совсем молодой матрос с курносым и веснушчатым лицом. — Запасливый дядечка. Чего-чего у него только нет!
— Тут на всю кумпанию станется закусить! — радушно предложил Ванятка. — Угощайтесь…
Но матросы не стали угощаться Ваняткиными запасами, сказав, что им идет свой харч от казны и того казенного харча за глаза довольно.
Сверху, с пристани, знакомый голос окликнул:
— С «Апостолов», ребята?
И Сильвестр Петрович, уже без костыля, только с тростью, спрыгнул в шлюпку.
— Вот тут кто! — удивился он и, сев рядом с Ваняткой, взял его жесткими пальцами за подбородок с ямочкой. — Ну, здорово, крестник. Оботри-ка, брат, лик, весь в твороге…
Ванятка покорно утерся.
Шлюпка отвалила от Воскресенской пристани и ходко пошла к флагманскому кораблю эскадры, который стоял на двух якорях посередине сверкающей под солнечными лучами Двины.
— Что ж в гости не ходишь? — спросил Сильвестр Петрович.
— Не мы съехали! — ответил Ванятка. — Которые съехали — тем и почтить приходом-то, по обычаю.
— А ты откудова обычай знаешь?
— Бабинька сказывала…
— То-то, что сказывала. А ты — мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.
Ванятка подумал, потом ответил негромко:
— Больно надо… Чай, не помрем…
— Тоже бабинька сказывала?
— Не. Тятя…
Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:
— Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно…
— Тятя говорил?
— Не. Мамынька учила.
— С того и не ходишь?
— По обычаю! — твердо сказал Ванятка. — Которые съехали, тем и почтить…
Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, — тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.
По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь — в белой рубашке, Апраксин — в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу — смотреть куда захочет, — и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами:
— Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитер парень, да и мы не лаптем щи хлебаем…
Царь боком взглянул на Ванятку, спросил коротко:
— Кто? Он?
— Он. Жует да в трубу глядит.
— Чей такой?
— Рябова кормщика сын, а мне крестник.
Оторвав усталый взгляд от карты, Апраксин произнес:
— Он не един, Сильвестр Петрович. Отбою нет от волонтеров. Солдат палками сгоняем, а здешние жители — двиняне и поморы — приходят на корабли, просят взять в матросы. В Поморье — колыбель матросам корабельного флота. И успешно справляются с новым для себя и трудным делом. Есть которые в запрошлую неделю бостроги получили, а нынче корабль знают как свои пять пальцев.
Петр задумчиво сказал:
— Добро! Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов…
— Не только матросов, но и офицеров, государь! — сказал Апраксин. — Немедленно же надобно некоторых юношей в навигацкое училище препроводить. Вот давеча Сильвестр Петрович поминал убитого шведами Митрия Горожанина, а таких, как он, и в живых поныне немало…
— Пиши им реестр! — велел Петр. — Спехом надобно делать, от Архангельска нынче же и отправим. Время дорого, после некогда будет.
Он налил себе кружку квасу, выпил залпом, велел позвать кают-вахтера. За дверью послышались пререкающиеся голоса, испуганный шепот, высунулась чья-то усатая голова:
— Кого, кого?
— Кают-вахтера! — сердясь, приказал Петр.
Опять зашептались, забегали. Апраксин, скрывая улыбку, крикнул:
— Филька!
Тотчас же вошел парень в рубахе распояской, с чистым взглядом веселых глаз, русоволосый, босой.
— Запомни, Филька, — строго сказал Апраксин. — Кают-вахтер есть ты, Филька. Понял ли?
— Давеча был тиммерману помощник, констапелю помощник, нынче кают-вахтер! — ответил Филька. — Слова-то не наши, легко ли…
Апраксин повернулся к царю:
— Моряки — лучше не сыскать, а с иноземными словами трудно. Звали бы по-нашему — денщик, плотник!
— Не дури! — велел Петр. И приказал кают-вахтеру Фильке: — Сходи за царевичем, чтобы сюда ко мне шел.
Филька, поворотившись на босых пятках, убежал. Петр подозвал к себе Ванятку. Тот со вздохом оторвался от трубы, нехотя слез с кресла. Царя в лицо он не знал, потому что в тот день, когда было у кормщика раскинуто застолье, угорел от табака, что курили гости, и все перепуталось в его голове — мундиры, усы, шпаги, кафтаны, камзолы, пироги, кубки. Запомнилось только, как Таисья наутро сказала кормщику:
— Ну, Иван Савватеевич, неси денег хоть пятак. Проугощались мы.
Отец тогда почесал затылок, пошел доставать пятак.
— Знаешь меня? — спросил Петр, когда Ванятка, держа в руке трубу, остановился перед ним.
— Не знаю.
— Я у твоего батюшки в гостях был.
— Много было! — сказал Ванятка, вертя в руках медную трубу. — И полковники были, и енералы были, и шхиперы были, и сам царь был…
— Про царя-то, небось, врешь?
— То-то, что не вру.
— Ну, а не врешь, тогда по делу говорить будем. Вырастешь большой — кем станешь?
— Я-то, что ли?
— Ты.
— А моряком стану.
— Корабельным, али рыбачить пойдешь?
Ванятка заложил за щеку последний кусок шаньги, подумал, ответил сказкой, что сказывала бабинька Евдоха:
— Вырасту как надо, пойду к царю в белокаменны палаты, поклонюсь большим обычаем, попрошу его, нашего батюшку: «Царь-государь, ясное солнышко, не вели казнить, вели миловать, прикажи слово молвить: дед мой Савватий кормщиком в море хаживал, отец мой Иван на твоей государевой службе, прикажи и мне на большом корабле в океан-море идти…»
Петр широко улыбнулся, потянул Ванятку к себе, сжал его коленями, спросил потеплевшим голосом:
— Кто обучил тебя, рыбацкий сын, как с царем говорить?
— А бабинька Евдоха! — дожевывая шанежку, ответил Ванятка и продолжал: — И поцелует меня царь-государь, ясное солнышко, в уста сахарные, и даст мне в рученьки саблю вострую, булатную, и одарит меня казной несчетною…
Царь захохотал громко, крепко сжимая Ваняткино плечо, сказал:
— Быть тебе моряком, парень, подрасти только маленько…
Дверь заскрипела. По лицу Петра скользнула тень, он оттолкнул от себя Ванятку и велел:
— Иди вот — с царевичем поиграй. Идите на шканцы али на ют, пушки там, всего много — походите… Идите оба, поиграйте.
— Трубу-то с собой брать али здесь оставить? — спросил Ванятка, и было видно, что он не может уйти без трубы.
— Бери, бери, с собой бери! — с готовностью сказал Петр. — И трубу бери, и что там еще есть. Сильвестр Петрович, дай им по мушкету, сабли дай…
У Ванятки от восторга совсем зарделось лицо, он повернулся к бледному мальчику, который, свеся длинные руки, стоял рядом, толкнул его локтем, чтобы тот понял, каково ладно им сейчас будет, но мальчик даже не пошевелился.
Ванятка и Алексей вышли с Иевлевым. Петр долго сидел молча, потом, глядя в окно, шепотом произнес:
— О господи преблагий, ограбил ты меня сыном!
— А? — спросил Апраксин, отрываясь от карты.
— Считай, меряй! — ответил Петр, думая о своем. — Считай, Федор Матвеевич, нынче нам ошибиться никак не возможно…
2. Царевич Алексей
Оставшись вдвоем с Алексеем, разглядывая пистолет, Ванятка спросил:
— Слышь, Алеха, а пошто тебя царевичем дразнят?
— Я и есть царевич…
Ванятка усмехнулся:
— Врал бы толще. Коли ты царевич, я — царь.
Он взвел курок пистолета, прицелился в мачту, сказал басом:
— Как стрельну!
Корабль едва заметно покачивался, Двина сверкала так, что на нее больно было смотреть. Кругом на флагманском судне шли работы, матросы поднимали на блоках дубовые пушечные лафеты, запасные реи, сложенные и связанные паруса. Широко и вольно разливалась над рекою песня, настойчиво, весело, вперебор перестукивались молотки конопатчиков, с лязгом бухали молоты корабельных кузнецов. К «Святым Апостолам» то и дело подваливали струги, шлюпки, карбасы; казалось, что грузы более некуда будет принимать, но бездонные трюмы все еще были наполовину пусты. От яркого солнечного света, от серебристого блеска Двины, от всех этих бодрящих шумов большого и слаженного труда Ванятке хотелось бегать, лазать по трапам, прыгать и радоваться, как радуется теленок на сочной весенней траве, но мальчик, с которым ему велено было играть, сидел неподвижно, скучно щурился и молчал.
— Не пойдешь корабль смотреть? — спросил Ванятка.
— А чего на нем смотреть?
— Во, сказал! Чего смотреть! Пушки, как где на канатах тянут, поварню…
Он лукаво улыбнулся:
— Может, там пироги пекут, нам поднесут…
Алексей жестко приказал:
— Сиди здесь.
— Тогда давай в трубу глядеть!
— Не надобна мне труба твоя…
— Не надобна? Труба не надобна? — изумился Ванятка. — Да ты только раз в ее глянь — не оторвешься. Ты погляди-кось, чего в нее видно…
— Не липни! — велел Алексей.
— Ну и… нужен ты мне больно!
И Ванятка сам стал смотреть в трубу, спеша наглядеться вволю, пока никто не отобрал дивную машину. Но одному все-таки смотреть было не так интересно, и Ванятка начал вертеться, ища случай уйти с драгоценной трубой куда-нибудь подальше — к другим ребятам.
— Чего крутишься? — спросил Алексей. — Сиди, как я сижу.
У Ванятки сделалось скучное лицо. Оба сидели на бухте каната рядом, смотрели вдаль. Над Двиною, над малыми посудинками и большими кораблями с криками носились чайки. Мимо, по шканцам, то и дело проходили какие-то дородные, пузатые бояре, низко, почтительно, даже с испугом кланялись Алексею. Тот, глядя мимо них, не отвечал, а одному скроил поганую морду и показал язык. Другой боярин — жирный, рыхлый, с висячими мокрыми усами — подошел с поклоном поближе, поцеловал царевичу руку, спросил о здоровье, сказал, что на Москве-де нынче благодать, не то что в сем богом проклятом Архангельске. Царевич не ответил, боярин ушел с поклонами, пятясь.
— Поп ты, что ли?
— Поп? — удивился Алексей.
— А коли не поп — для чего он к твоей руке-то прикладывается?
Алексей усмехнулся с презрением, ничего не ответил.
— Архангельск ему плох! — обиженно сказал Ванятка. — Богом проклятый! Вон у нас река какая, двор Гостиный, корабли. Облаял город, а пошто?
Подумал и добавил:
— Пойду я от тебя. Бери трубку свою и мушкет. Пойду… Чего так-то сидеть.
— Ну куда ты пойдешь? — с сердитой тоской, повернувшись к Ванятке всем своим длинным белым лицом, спросил Алексей. — Чего тебе надо? Сидим, и ладно. Еще навидаемся. Качать будет, море с волнами, скрипит, шумит…
Его передернуло, он хрустнул пальцами, ссутулился, как старик, опять заговорил:
— Крик, шум, бегают все, покою никакого нет. Для чего оно, море? Ну, вода и вода, кому надо — пускай по морю и ездит, а мне для чего?
Ванятка круглыми глазами смотрел на Алексея, не понимая, о чем тот говорит.
— Спи, велит, на корабле, обвыкай! А как тут спать, когда он так и ходит, корабль сей проклятый? Так и трясет его, так и качает…
Царевич все говорил и говорил, хрустя пальцами, а Ванятка перестал слушать, стал следить за тем, как матросы на блоках поднимали на корабль шлюпку. От тихого голоса царевича, от того, как хрустел он пальцами белых рук, как по-старушечьи поджимал губы, Ванятке сделалось нестерпимо скучно. Он поднялся, чтобы уйти, но Алексей вдруг ногтями больно ущипнул его за ногу и велел с визгом в голосе:
— Сказано — сиди!
— Да ты пошто щиплешься? — рассердился Ванятка. — Ты, парень, как обо мне думаешь? Я тебя так щипну, что ты за борт канешь, одни пузыри вверх пойдут…
— Щипнешь — тут тебе голову и отрубят! — ответил Алексей.
— Голову?
— Напрочь отрубят! И на рожон воткнут! Щипни, спробуй!
— Не забоюсь!
— А вот и забоялся!
Ванятка сбычился, склонил кудрявую голову набок, крепко сжал кулаки. Алексей стоял перед ним — высокий, с волосами до плеч, белолицый, злой, — и кто знает, что бы случилось дальше, не появись в это время на шканцах кормщик Рябов. Спокойным шагом подошел он к мальчикам, положил руку на плечо сыну, повернул Ванятку к себе.
— Ступай-ка, детка, домой! — велел он ровным и добродушным голосом. — Ступай, лапушка. Мамка там об тебе убивается, бабинька Евдоха плачет… Идем, на шлюпку отведу, идем, сынушка…
Алексей дернул Рябова за рукав, крикнул:
— Ему наказно при мне быть, при моей особе!
— Так ведь он, господин, тебя поколотит…
— А поколотит — казнят его!
— Для чего же мне оно надобно? — усмехнувшись, ответил Рябов и снова обратился к Ванятке: — Нет, сынушка, быть нынче по-моему. Пойдем!
Алексей топнул ногой, Рябов словно бы и не заметил этого. Не торопясь отвел он сына к трапу и, с ласкою глядя в его полные гневных слез глаза, тихо заговорил:
— Ладно, деточка, ладно, родимый. Ты его лучше, ты его смелее, ты его сильнее, да ведь недаром сложено, что и комар коня свалит, коли волк пособит. Он — комар, да за ним волков сколько! Иди, детушка, домой, да не тужи, подрастешь маненько — пойдем с тобою в море на большом корабле, паруса взденем…
— Слышь, Алеха, а пошто тебя царевичем дразнят?
— Я и есть царевич…
Ванятка усмехнулся:
— Врал бы толще. Коли ты царевич, я — царь.
Он взвел курок пистолета, прицелился в мачту, сказал басом:
— Как стрельну!
Корабль едва заметно покачивался, Двина сверкала так, что на нее больно было смотреть. Кругом на флагманском судне шли работы, матросы поднимали на блоках дубовые пушечные лафеты, запасные реи, сложенные и связанные паруса. Широко и вольно разливалась над рекою песня, настойчиво, весело, вперебор перестукивались молотки конопатчиков, с лязгом бухали молоты корабельных кузнецов. К «Святым Апостолам» то и дело подваливали струги, шлюпки, карбасы; казалось, что грузы более некуда будет принимать, но бездонные трюмы все еще были наполовину пусты. От яркого солнечного света, от серебристого блеска Двины, от всех этих бодрящих шумов большого и слаженного труда Ванятке хотелось бегать, лазать по трапам, прыгать и радоваться, как радуется теленок на сочной весенней траве, но мальчик, с которым ему велено было играть, сидел неподвижно, скучно щурился и молчал.
— Не пойдешь корабль смотреть? — спросил Ванятка.
— А чего на нем смотреть?
— Во, сказал! Чего смотреть! Пушки, как где на канатах тянут, поварню…
Он лукаво улыбнулся:
— Может, там пироги пекут, нам поднесут…
Алексей жестко приказал:
— Сиди здесь.
— Тогда давай в трубу глядеть!
— Не надобна мне труба твоя…
— Не надобна? Труба не надобна? — изумился Ванятка. — Да ты только раз в ее глянь — не оторвешься. Ты погляди-кось, чего в нее видно…
— Не липни! — велел Алексей.
— Ну и… нужен ты мне больно!
И Ванятка сам стал смотреть в трубу, спеша наглядеться вволю, пока никто не отобрал дивную машину. Но одному все-таки смотреть было не так интересно, и Ванятка начал вертеться, ища случай уйти с драгоценной трубой куда-нибудь подальше — к другим ребятам.
— Чего крутишься? — спросил Алексей. — Сиди, как я сижу.
У Ванятки сделалось скучное лицо. Оба сидели на бухте каната рядом, смотрели вдаль. Над Двиною, над малыми посудинками и большими кораблями с криками носились чайки. Мимо, по шканцам, то и дело проходили какие-то дородные, пузатые бояре, низко, почтительно, даже с испугом кланялись Алексею. Тот, глядя мимо них, не отвечал, а одному скроил поганую морду и показал язык. Другой боярин — жирный, рыхлый, с висячими мокрыми усами — подошел с поклоном поближе, поцеловал царевичу руку, спросил о здоровье, сказал, что на Москве-де нынче благодать, не то что в сем богом проклятом Архангельске. Царевич не ответил, боярин ушел с поклонами, пятясь.
— Поп ты, что ли?
— Поп? — удивился Алексей.
— А коли не поп — для чего он к твоей руке-то прикладывается?
Алексей усмехнулся с презрением, ничего не ответил.
— Архангельск ему плох! — обиженно сказал Ванятка. — Богом проклятый! Вон у нас река какая, двор Гостиный, корабли. Облаял город, а пошто?
Подумал и добавил:
— Пойду я от тебя. Бери трубку свою и мушкет. Пойду… Чего так-то сидеть.
— Ну куда ты пойдешь? — с сердитой тоской, повернувшись к Ванятке всем своим длинным белым лицом, спросил Алексей. — Чего тебе надо? Сидим, и ладно. Еще навидаемся. Качать будет, море с волнами, скрипит, шумит…
Его передернуло, он хрустнул пальцами, ссутулился, как старик, опять заговорил:
— Крик, шум, бегают все, покою никакого нет. Для чего оно, море? Ну, вода и вода, кому надо — пускай по морю и ездит, а мне для чего?
Ванятка круглыми глазами смотрел на Алексея, не понимая, о чем тот говорит.
— Спи, велит, на корабле, обвыкай! А как тут спать, когда он так и ходит, корабль сей проклятый? Так и трясет его, так и качает…
Царевич все говорил и говорил, хрустя пальцами, а Ванятка перестал слушать, стал следить за тем, как матросы на блоках поднимали на корабль шлюпку. От тихого голоса царевича, от того, как хрустел он пальцами белых рук, как по-старушечьи поджимал губы, Ванятке сделалось нестерпимо скучно. Он поднялся, чтобы уйти, но Алексей вдруг ногтями больно ущипнул его за ногу и велел с визгом в голосе:
— Сказано — сиди!
— Да ты пошто щиплешься? — рассердился Ванятка. — Ты, парень, как обо мне думаешь? Я тебя так щипну, что ты за борт канешь, одни пузыри вверх пойдут…
— Щипнешь — тут тебе голову и отрубят! — ответил Алексей.
— Голову?
— Напрочь отрубят! И на рожон воткнут! Щипни, спробуй!
— Не забоюсь!
— А вот и забоялся!
Ванятка сбычился, склонил кудрявую голову набок, крепко сжал кулаки. Алексей стоял перед ним — высокий, с волосами до плеч, белолицый, злой, — и кто знает, что бы случилось дальше, не появись в это время на шканцах кормщик Рябов. Спокойным шагом подошел он к мальчикам, положил руку на плечо сыну, повернул Ванятку к себе.
— Ступай-ка, детка, домой! — велел он ровным и добродушным голосом. — Ступай, лапушка. Мамка там об тебе убивается, бабинька Евдоха плачет… Идем, на шлюпку отведу, идем, сынушка…
Алексей дернул Рябова за рукав, крикнул:
— Ему наказно при мне быть, при моей особе!
— Так ведь он, господин, тебя поколотит…
— А поколотит — казнят его!
— Для чего же мне оно надобно? — усмехнувшись, ответил Рябов и снова обратился к Ванятке: — Нет, сынушка, быть нынче по-моему. Пойдем!
Алексей топнул ногой, Рябов словно бы и не заметил этого. Не торопясь отвел он сына к трапу и, с ласкою глядя в его полные гневных слез глаза, тихо заговорил:
— Ладно, деточка, ладно, родимый. Ты его лучше, ты его смелее, ты его сильнее, да ведь недаром сложено, что и комар коня свалит, коли волк пособит. Он — комар, да за ним волков сколько! Иди, детушка, домой, да не тужи, подрастешь маненько — пойдем с тобою в море на большом корабле, паруса взденем…