Страница:
Таисья, сердясь, что даже и ночью не дают лоцману покоя, собрала ему узелок, как всегда, провожая мужа в море, постояла у калитки и вернулась в дом. Иван Савватеевич, позевывая спросонок, шагал за солдатом, спрашивая, чего такое стряслось, что он вдруг занадобился ни свет ни заря. Скороход помалкивал.
— Молчишь? — осведомился лоцман. — Ну-ну, молчи, молчи, должность твоя такая. Знаешь много, а болтать не велено.
В низком зале коллегии над ворохом морских карт сидели в расстегнутых кафтанах генерал-адмирал Апраксин, адмиралы Крюйс и Сильвестр Петрович Иевлев. Дверь в соседнюю комнату была открыта, оттуда доносились голоса царя Петра и знаменитого кораблестроителя Федосея Скляева. Петр Алексеевич сердился, Скляев в чем-то оправдывался.
— Чего долго шел? — спросил Апраксин насмешливо. — Стар вдруг стал, что ли?
— А и не молодешенек, господин генерал-адмирал! — ответил Рябов. — Ушла, убежала наша молодость. Старого лесу кочерга…
Апраксин велел ему садиться и ждать Петра Алексеевича. Лоцман сел не близко, не далеко — по чину. Генерал-адмирал заговорил, обращаясь к Иевлеву, видно продолжая начатую дотоле беседу:
— То все так истинно, так они и раньше делывали, так и впоследствии будут, понеже доброе наше — им нож вострый. Недаром Василий Лукич Долгоруков в свое время государю писал, что аглицкие послы в Копенгагене двигали небо и землю, чтобы сдержать датчан от военного союза с нами против шведов. А немногим позже Долгоруков государя уведомил, будто некая знатная особа посылается от англичан в Швецию с тайным обещанием, что-де все шведами потерянное без труда и без убытку англичане по генеральному миру им вернут и чтобы там в сумнении не были после Полтавской нашей виктории…
Иевлев перебил сердито: сулить они умеют, а все для того, чтобы война не кончилась. Когда бы не англичане с их обещаниями шведам, небось после Полтавы шведы сразу угомонились бы.
— Несносно им то, что Россия на свое море вышла, — продолжал Апраксин. — Почивший шведский Карл чего не сделал сам, не поспел, то аглицкому Георгу завещал. Да, Георг попроворнее покойника, поухватистее. Вот и приказал адмиралу Норрису шататься своими кораблями, пакостить нам похуже, дабы, испугавшись, ушли мы с Балтики… Как там говорят, Норрис похищение затеял?
— На эдакие проделки у них мастеров сыщется немало, — ответил Иевлев. — Адмирал сэр Бинг по приказу короля Георга отправил два фрегата — один к Данцигу, другой к Кенигсбергу, — чтобы схватить шведского первого министра, который на Аландские острова сбирался для мирных переговоров с нами. Шведский же Герц — и сам вор не хуже аглицких воров — отбыл из Ревеля. Те с носом и остались. А сэр Джон Норрис будто возымел намерение наших полномочных министров схватить, но авантажу не сыскал, припоздал со своим флотом. Пиратствуют господа аглицкие моряки…
Рябов молчал, слушал, переводя внимательные глаза с Апраксина на Иевлева.
Апраксин, щурясь на огонек свечи, сказал задумчиво:
— Ужо справимся, выйдем нынешним летом на Балтику всем нашим большим флотом. Почешется Норрис. Когда вышли на море — плавать надо, так и государь рассуждает…
В соседней комнате зычно засмеялся Петр, через залу прошел Федосей Скляев со свертком чертежей, поклонился адмиралам, закрыл за собою дверь. Адмиралы встали. Петр широким шагом подошел к камину, щипцами вынул уголек, стал раскуривать трубку. Попыхивая сладким дымом, спросил:
— Об чем толкуете?
— Да вот Сильвестр Петрович рассказывал об хитростях некоторых, — ответил Апраксин. — Норрис плутни на Балтике развел, пиратствует…
Царь, топорща седеющие усы, с трубкой в руке прошелся по залу, сказал строго:
— Мы на Балтику вышли и на ней твердо стоим. И ни дети наши, ни внуки, ни правнуки сего края не уступят, дабы пролитая кровь воинов наших не возопила. Нас же пусть сии пираты не пугают, не пужливые. Шведа усмирили, тих стал, а кем был — вспомните! Над всею Европою стоял. Георгу же аглицкому, как и иным прочим потентатам, почаще надобно напоминать Карла Двенадцатого прискорбную судьбу.
Он близко подошел к Рябову, спросил другим, веселым голосом:
— Вовсе обжился в Питербурхе, лоцман? Позабыл славен город Архангельск?
— Он дом построил! — сказал за Рябова вице-адмирал Иевлев. — Да не избу, а как по регламенту велено — из кирпича, под черепицей, по фронту три окошка. Огород развел, корову купил, молочко кушает…
— Корова, я чай, не бешеная? — усмехаясь, спросил царь.
— Для внуков, Петр Алексеевич, без коровы никак не обойтись. А что не бешеная, так те времена, государь, миновались. Так, иной раз для ради праздника побалуешься, а гулять по-давешнему — нет, трудненько!
— Ишь ты, какой старичок старый! — смеясь глазами, сказал Петр. — Однако после виктории при Гангуте имели мы честь видеть вас в веселом духе. Крепко вы шумствовали, господин первый лоцман…
— Сын тогда, государь…
— Сын, сын! Слава господу, понимаем, сами твоего сына при деле видели, однако ж не скромничай, можешь еще себя показать, каков ты есть архангельский кормщик.
— В те поры — гангутские — помоложе, чай, был…
— Помоложе? А мы так рассуждаем, что и нынче ты, лоцман, не стар, да только маленько к берегу прилепился. В море пойти надобно наподольше, соленым милым сердцу ветром подышать…
Кормщик стоял неподвижно, зеленые его глаза из-под седых бровей остро смотрели на царя.
— Давеча в Москве делали мы натуральный екзамен навигаторам нашим, коих обучает флота лейтенант Рябов Иван сын Иванович, — говорил Петр. — Сын твой, господин первый лоцман, малый не токмо пороху понюхавший и пушечного огня повидавший, но еще и в науках прилежный и других учит добрыми навигаторами быть. Навигацию плоскую, навигацию меркаторскую, сферику не токмо сам в совершенстве постиг, но и других учит — лучше и не пожелаешь. Лейтенант сей с учениками своими весьма нас обрадовал, и приняли мы решение: навигаторов наших за границу для прохождения морской практики не посылать. Есть свой флот, есть и капитаны кораблям. На верфях в городе Архангельске, как и в прочих местах, строим мы корабли. Отныне перегонять их оттуда на Балтику будем ежегодно при помощи молодых навигаторов. Польза немалая для юношей-моряков. Тебе же, лоцман, повелеваем плавать с навигаторами дядькою, учить их морской практике, тому учить, что и нами в стародавние годы в толк взято было от тебя.
Рябов молчал. На обветренном лице его, покрытом тонкой сеткой морщин, проступили красные пятна.
— Нынче пойдут три пятидесятидвухпушечных корабля, — продолжал Петр, — «Гавриил», «Архангел Михаил» и «Рафаил». Командором над эскадрой отправляем мы господина вице-адмирала Иевлева Сильвестра Петровича. По пути сделает эскадра визитацию в порт Копенгаген, дабы видели там порядок нашего флота и дружеское наше расположение к сему государству…
Подкинув несколько поленьев в камин, Петр подгреб угли и постоял, глядя, как пламя бойко и весело побежало по смолистым дровам. Потом кивнул Рябову:
— Так-то, лоцман! Иди, сбирайся в дальний вояж. Вернешься — с тебя спрошу, как навигаторы истинными моряками сделались.
Рябов вышел, захватив с собою Таисьин узелок, словно сразу же собрался в море.
Петр сел в кресло, вытянул длинные ноги к камину, усмехнулся:
— Видали, как побежал? Будто и правда тридцать годов долой. А вернется и вовсе вьюношем. Море-то душу веселит.
И спросил:
— Капитанами кого на корабли, Сильвестр?
Иевлев быстро переглянулся с Апраксиным, тот ответил:
— Думаю, государь, не шли бы капитанами англичане. Нынче, слава богу, дожили, есть у нас и свои моряки — истинные, природные россияне.
Петр пробурчал не оборачиваясь:
— Пиши роспись русским.
— Написана! — с готовностью ответил Апраксин. — Все трое — капитан-лейтенанты. На флагманском корабле пойдет Егор Пустовойтов.
— Озорник твой Пустовойтов, горяч, пожалуй, а?
— Укатается! — мягко сказал Апраксин. — Молод еще, оттого и горяч.
И подошел к Петру с пером и росписью. Адмирал Крюйс, покуда молчавший, заметил, покашливая:
— Все же некоторые иноземные капитаны имеют опыт…
— И адмиралы, как ты! — вдруг крикнул Петр. — Забыл, как «Выборг» на мель посадил? Едва из ссылки возвернулся, уже гавкаешь! Может, Рейса твоего хваленого, что противника упустил, обратно к флоту вернуть? Сиди да молчи, не то навеки из службы выбью!
Он сердито подписал бумаги, вернул Апраксину, спросил — еще чего надо. Тот сказал решительно:
— Я в рассуждении сего первого лоцмана, государь. Ты погляди вокруг, сколь великое множество людей высоких чинов достигло: Сильвестр Петрович — вице-адмирал Российского флота, я — генерал-адмирал, ты — тож вице-адмирал, Памбург да Варлан шаутбенахты…
— Ну! Что тянешь?
— А Рябов как был на Двине первым лоцманом, так и на Неве все первым лоцманом ходит…
Петр встал, постучал Апраксина согнутым пальцем по лбу, сказал добродушно:
— Вишь, беда какая: стар ты, Федор Матвеевич, сед ты, вовсе плешив, а ума и по сей день не нажил. На Руси еще сколь великое множество будет подобных нам вице-адмиралов, генерал-адмиралов, шаутбенахтов и иных прочих, в высоких чинах обретающихся. А первый лоцман, покуда Русь живет, навеки в ее гиштории един пребывать будет. Для того он и первый! Понял ли, садовая голова?
— Как не понять! — не без смущения ответил Апраксин.
— А ежели понял, то поедем! Не рано!
Уже наступил день, когда они вчетвером вышли из здания коллегии. Гвардейцы сделали на караул, к крыльцу подъехали одноколка Петра и экипаж Апраксина.
— Садись со мной! — велел Петр Иевлеву и подмигнул на Крюйса. — Вишь, надулся…
Апраксин отъехал. Петр разобрал вожжи, взмахнул кнутом, одноколка, кренясь на выбоинах, гремя коваными колесами, быстро понеслась вдоль Невы ко дворцу. Берег полого спускался к воде, петербургские жители уже выгнали пастись коров. Двумя передними ногами враз прыгала у самой воды стреноженная кобылица, ее жеребенок пил из реки. Справа над огородами, над чахлыми палисадниками, над низкими домами летало воронье, громко, картаво каркало. За Невою, на Васильевском, ветер плавно кружил черные мельничные крылья, там на мельницах терли доски для Адмиралтейства.
— Будешь с визитацией в королевстве датском, в городе Копенгагене, — сказал Петр Иевлеву, — с почестями примешь на корабль книгу покойного нашего Хилкова; сей муж скончал живот свой в шведском плену и непрестанно трудился, вплоть до кончины. Примешь и останки Андрея Яковлевича, похороним с честью здесь на кладбище Александра Невского…
Спросил, повернувшись к Иевлеву лицом:
— Ты сколько времени дома-то не был? Месяц, два?
— Поболе, государь. Как началась высадка в Швеции нашего войска, с тех пор и не бывал. Год скоро…
— Ну, наведайся, наведайся домой, — рассеянно произнес Петр. — Уже, небось, и дедом станешь вскорости?
— Давно дед! — с улыбкой ответил Иевлев. — Двух внуков видел, а третью — внучку — еще не поспел повидать, в плавании пребывал.
— Ты вот что! — совсем не слушая Иевлева, перебил Петр. — Ты в Архангельск как приедешь — сам посмотри, готовы ли они доброго друга, аглицкого вора, приветить. А губернатору Лодыженскому я нынче же указ заготовлю. С сим указом и поскачешь. Да растряси губернатора, растолкуй ему как делать надобно…
Он остановил одноколку у нового двухэтажного дворца в Летнем саду близ Фонтанки, кинул вожжи выбежавшему денщику и, взяв Иевлева за локоть, вошел с ним в сени, все еще рассуждая об Архангельске. В столовой Петр крикнул:
— Щей горячих, Фельтен, да живо!
Хлебая горячие щи, обжигаясь, сердито диктовал Иевлеву мемориал губернатору в Архангельск:
«…чтобы от аглицких воинских кораблей имел осторожность, и гостиные бы дворы палисадами и больверками укрепил и пушки поставил, и торговые суда поставил бы в безопасное место…»
Подписав бумагу, Петр сам пошел в кабинет, принес оттуда кожаную сумку, раскрыл ее, показал Сильвестру Петровичу копию с секретного приказа адмирала Норриса по эскадре. Твердым ногтем были подчеркнуты слова: «…во всякое время, когда вы нагоните какие-либо русские суда, вы должны принять все меры, чтобы захватить, потопить, сжечь или каким-либо иным способом уничтожить их». Здесь была и другая копия — с письма сэра Стэнгопа тому же Норрису. Сильвестр Петрович опять прочитал отчеркнутые строчки: «Не остается желать ничего лучшего, как только чтобы его суда и галеры попались на вашем пути, причем нет сомнений, что вы надлежащим образом разделаетесь с ними…»
Иевлев дочитал. Петр, хмурясь, запрятал бумаги в сумку, заговорил, расхаживая по комнате, глубоко засунув руки в карманы кафтана:
— Двадцать один линейный корабль и десять фрегатов у него, нынче все они в Швеции. Привели шестьдесят торговых кораблей с товарами, для чего? Дабы и мы и шведы кровью изошли, тогда аглицкие сэры да пэры обрадованы будут и кнут в руки возьмут — Европою командовать. Да что нынешние времена — вспомни посольство Украинцева в Турцию, как там господин аглицкий посол в те поры пакостил…
Он подошел к столу, оперся на него обеими руками:
— И заметь себе, Сильвестр, что бы ни делали, как бы ни хитрили, кого бы ни обманывали — слова всегда одни: для ради божьего мира на земле, для ради доброй торговли и прибытков, для ради дружества и любви меж государствами… Лицемеры, ханжи, наветники треклятые.
Отнес сумку в кабинет, было слышно, как лязгнул там замок, вернулся, сказал:
— Поедем! Покажу тебе, каков корабль нынче заложен…
Выйдя из здания коллегии, Рябов неторопливыми шагами направился к перевозу, который был расположен невдалеке от деревянной церковки во имя святого Исаакия.
Здесь всегда кипела жизнь: лодки сновали между Адмиралтейством, Васильевским, Аптекарским, Фоминым островами, развозя служилый и ремесленный народ по молодому городу. Офицеры в плащах и треуголках, при шпагах, солдаты и матросы, торговки с коробьями, попы, купцы, иноземные лекари, плотники, каменщики, девки и пожилые женщины во всякую погоду привычно прыгали в шаткие невские посудины, платили копейки и гроши за перевоз, перевозчики ловко гребли легкими веслами, огибая корабли, стоящие на якорях…
Нынче еще издали Рябов заметил, что привычная картина изменилась: весь берег у перевоза был оцеплен конными драгунами, и лодки не бороздили, как обычно, полноводную реку, а плыли все вместе, рядом, тяжело нагруженные какими-то лохматыми и оборванными людьми.
— Колодников везут? — спросила у Рябова маленькая старушка, вглядываясь в лодки.
— Колодников, мать, — ответил Рябов.
— Много?
— Да, вишь, сколь лодок гонят — должно, все колодники…
Старушка покачала головою, утерла слезинку, стала развязывать платок, готовясь подать милостыню. Офицер, привстав в стременах, зычным голосом крикнул:
— Выходи-и-и на берег!
Первая лодка ударилась бортом о дощатый настил, колодники, гремя цепями, тяжело опираясь друг на друга, начали перебираться на пристань, оттуда прыгали в жидкую прибрежную грязь. Драгуны расступились, офицер опять крикнул:
— Выводи, выводи повыше, пусть там дожидаются…
Рябов не успел сойти с дороги — первые ряды колодников быстрым шагом уже проходили мимо него, совсем близко, так близко, что он даже слышал тяжелое дыхание людей. И совсем рядом, опираясь на посох, прошел седобородый, седоволосый человек с вырванными ноздрями и сухим, жгущим блеском глаз. Этот блеск зрачков, завалившиеся, словно бы обгоревшие щеки, крупные завитки волос что-то напомнили Рябову, что-то давнее, что-то дорогое и близкое. Он даже задохнулся и, сам не слыша своего голоса, крикнул:
— Молчан? Стой, Молчан!
Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.
Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:
— А я было подумал — обознался. Ну, здравствуй, кормщик…
— Поживее! — с коня закричал офицер. — Проходи-и!
Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.
— Встретились, значит, — говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. — Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба…
— И то судьба! — стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. — Не померли…
— Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя — на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем — помрешь али нет. Федосей покойный посчитал — семнадцать ран было…
Рябов шел рядом, глядя в сторону.
— Да ты что от меня воротишься? — спросил Молчан. — Ты что на меня не глядишь?
— Того не гляжу, — словно собравшись с силами, ответил Рябов, — того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю…
Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.
— Нет, друг любезный, — сказал он ласково, — нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!
Глаза его опять блеснули сухим огнем:
— Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там — и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба…
Быстро, шепотом спросил:
— Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?
И, не дожидаясь ответа, сказал:
— Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас… И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал — иному бы и на три жизни хватило…
Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:
— Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое…
Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:
— Ты тут што? А ну, в сторону!
Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.
Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:
— Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу — беги на Волгу.
Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:
— Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх…
И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:
— Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!
И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось — исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.
«К Сильвестру Петровичу! — думал Рябов. — Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»
Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:
— Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет…
Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала:
— Иди, Савватеевич, отдохни!
И сама, своей тонкой, по сей день легкой рукой, налила ему большой, тяжелый стакан водки. Он выпил — она налила еще. И спросила:
— Полегче?
— Нет! — ответил он, потирая грудь. — Саднит, Таечка!
Из Архангельска эскадра с молодыми навигаторами вышла в путь 7 июня 1720 года. На мощных валах Новодвинской крепости трижды рявкнули пушки, салютуя кораблям, уходящим в дальнее плавание. «Гавриил» — флагманский корабль эскадры — ответил на салют тоже тремя выстрелами. Вице-адмирал Иевлев, капитан-лейтенант Пустовойтов и Рябов с молодыми навигаторами собрались около грот-мачты.
— Лево два градуса! — велел Рябов сыну, стоящему у штурвала.
И пояснил:
— Мель тут, по старопрежним временам знаю.
Глаза лейтенанта Рябова засветились, он переложил руль, молодые навигаторы зашептались вокруг — вспомнили историю подвига кормщика Ивана Савватеевича. Корабли эскадры, кренясь под полным ветром, бежали к двинскому устью. У шанцев Иевлев что-то негромко сказал Пустовойтову, тот велел приспустить флаги. Навигаторы выстроились лицом к правому борту, встали смирно. Сильвестр Петрович прошелся вдоль строя, произнес, провожая глазами шанцы:
— Здесь доблестно погиб капитан Крыков Афанасий Петрович, здесь славно он со своими солдатами бился против врага. О сем вы, будущие флота офицеры, вспомнить нынче должны.
Большую часть вечера и почти до полуночи Иевлев в кают-компании рассказывал навигаторам о давнем сражении со шведами на Двине. Он говорил так, будто его в ту пору здесь вовсе и не было, но навигаторы знали прошлое своего вице-адмирала и слушали жадно, порою поглядывая на кормщика, который курил трубку, сидя в стороне и иногда вставляя какие-либо замечания.
— Много прошло с тех давних пор славного, — заключил Сильвестр Петрович, — превеликие виктории одержаны русским оружием. Помните вы и Полтаву, и Гангут, и посещение Российским флотом Копенгагена, когда честь командования соединенным флотом принадлежала государю нашему Петру Алексеевичу. Но все-таки, господа навигаторы, надлежит вам помнить и сию нашу двинскую баталию, ибо через нее началось наше движение на Балтику, отсюда пошли мы в те далекие годы на Нюхчу, позже — волоком на Ладогу. Тогда и уверились мы в своих силах. Коли захотите поподробнее все то сведать — еще потолкуем на досуге. А знать вам все надобно — ибо какой же флота офицер может статься из человека, коему скучно славное прошлое отцов и дедов, ратные их дела, воинская работа. Теперь же, судари мои, спать, засиделись мы с вами поздно, завтра же быть подъему раннему — по морскому обычаю, и требовать с вас начну как с истинных флота офицеров.
Навигаторы поднялись, но все-таки не ушли. Чей-то робкий голос спросил о взятии Нотебурга — как оно было. Сильвестр Петрович с усмешкой ответил, что тому есть свидетель лейтенант Рябов Иван Иванович, по прозванию «Нерушимое решение». Кормщик засмеялся в своем углу. Иван Иванович, разрумянившись, пощипывая усы, начал было говорить, но кормщик перебил, спросив:
— Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?
— Да сколь раз я, батюшка, сказывал, — и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. — Пробили мне его палашом, вот он и канул…
Сильвестр Петрович смеялся, кормщик утирал веселые слезы. После стали вспоминать иные сражения, каждый из молодых навигаторов что-нибудь да слышал, у многих отцы, братья, дядья, деды служили в корабельном, либо в галерном флотах, в артиллерии, в гвардии, в пехоте, в гренадерах.
С утра началась обычная походная жизнь. Иевлев, Егор Пустовойтов, молодой Рябов делали учения с навигаторами, те трудились и за матросов, и за пушкарей, и за штурманов: лазали на мачты, прокладывали курс кораблям, как бы заряжали и палили из корабельных орудий, брали высоты небесных светил.
В вечерние часы навигаторы подолгу слушали кормщика. Сидели на баке, дымили трубками, разглядывали облака, тучи, волны, учились вслушиваться в голоса ветров. Здесь же иногда сиживал и вице-адмирал.
На траверзе Борнгольма эскадру застиг жестокий шторм.
Егор Пустовойтов спокойно стоял на юте, командовал кораблем. Сильвестр Петрович был здесь же, ни единого разу не вмешался в приказания капитана флагманского корабля — на Егора можно было положиться. Рябов, солоно подшучивая над укачавшимися зелеными навигаторами, толковал им о том, что и для чего делается на судне. Они слушали рассеянно, охали, но не ложились и, когда шторм миновал, долго не верили ни голубому небу, ни спокойному морю…
Копенгаген встретил русскую эскадру приветственным салютом. Тотчас же прогремели ответные залпы, от пристани отвалила шестерка датского капитана над портом.
— Ничего народишку высыпало! — сказал кормщик, вглядываясь еще зоркими глазами в берега гавани Христианхазен, с которых слышались приветственные клики датчан. — Почитай, весь город. И еще бегут, ну-ну, сколь народищу…
— А чего ж им не бежать? — ответил Пустовойтов. — Им, бедолагам, почитай что одна надежда на нас, не то швед вовсе и с потрохами сожрет…
— Молчишь? — осведомился лоцман. — Ну-ну, молчи, молчи, должность твоя такая. Знаешь много, а болтать не велено.
В низком зале коллегии над ворохом морских карт сидели в расстегнутых кафтанах генерал-адмирал Апраксин, адмиралы Крюйс и Сильвестр Петрович Иевлев. Дверь в соседнюю комнату была открыта, оттуда доносились голоса царя Петра и знаменитого кораблестроителя Федосея Скляева. Петр Алексеевич сердился, Скляев в чем-то оправдывался.
— Чего долго шел? — спросил Апраксин насмешливо. — Стар вдруг стал, что ли?
— А и не молодешенек, господин генерал-адмирал! — ответил Рябов. — Ушла, убежала наша молодость. Старого лесу кочерга…
Апраксин велел ему садиться и ждать Петра Алексеевича. Лоцман сел не близко, не далеко — по чину. Генерал-адмирал заговорил, обращаясь к Иевлеву, видно продолжая начатую дотоле беседу:
— То все так истинно, так они и раньше делывали, так и впоследствии будут, понеже доброе наше — им нож вострый. Недаром Василий Лукич Долгоруков в свое время государю писал, что аглицкие послы в Копенгагене двигали небо и землю, чтобы сдержать датчан от военного союза с нами против шведов. А немногим позже Долгоруков государя уведомил, будто некая знатная особа посылается от англичан в Швецию с тайным обещанием, что-де все шведами потерянное без труда и без убытку англичане по генеральному миру им вернут и чтобы там в сумнении не были после Полтавской нашей виктории…
Иевлев перебил сердито: сулить они умеют, а все для того, чтобы война не кончилась. Когда бы не англичане с их обещаниями шведам, небось после Полтавы шведы сразу угомонились бы.
— Несносно им то, что Россия на свое море вышла, — продолжал Апраксин. — Почивший шведский Карл чего не сделал сам, не поспел, то аглицкому Георгу завещал. Да, Георг попроворнее покойника, поухватистее. Вот и приказал адмиралу Норрису шататься своими кораблями, пакостить нам похуже, дабы, испугавшись, ушли мы с Балтики… Как там говорят, Норрис похищение затеял?
— На эдакие проделки у них мастеров сыщется немало, — ответил Иевлев. — Адмирал сэр Бинг по приказу короля Георга отправил два фрегата — один к Данцигу, другой к Кенигсбергу, — чтобы схватить шведского первого министра, который на Аландские острова сбирался для мирных переговоров с нами. Шведский же Герц — и сам вор не хуже аглицких воров — отбыл из Ревеля. Те с носом и остались. А сэр Джон Норрис будто возымел намерение наших полномочных министров схватить, но авантажу не сыскал, припоздал со своим флотом. Пиратствуют господа аглицкие моряки…
Рябов молчал, слушал, переводя внимательные глаза с Апраксина на Иевлева.
Апраксин, щурясь на огонек свечи, сказал задумчиво:
— Ужо справимся, выйдем нынешним летом на Балтику всем нашим большим флотом. Почешется Норрис. Когда вышли на море — плавать надо, так и государь рассуждает…
В соседней комнате зычно засмеялся Петр, через залу прошел Федосей Скляев со свертком чертежей, поклонился адмиралам, закрыл за собою дверь. Адмиралы встали. Петр широким шагом подошел к камину, щипцами вынул уголек, стал раскуривать трубку. Попыхивая сладким дымом, спросил:
— Об чем толкуете?
— Да вот Сильвестр Петрович рассказывал об хитростях некоторых, — ответил Апраксин. — Норрис плутни на Балтике развел, пиратствует…
Царь, топорща седеющие усы, с трубкой в руке прошелся по залу, сказал строго:
— Мы на Балтику вышли и на ней твердо стоим. И ни дети наши, ни внуки, ни правнуки сего края не уступят, дабы пролитая кровь воинов наших не возопила. Нас же пусть сии пираты не пугают, не пужливые. Шведа усмирили, тих стал, а кем был — вспомните! Над всею Европою стоял. Георгу же аглицкому, как и иным прочим потентатам, почаще надобно напоминать Карла Двенадцатого прискорбную судьбу.
Он близко подошел к Рябову, спросил другим, веселым голосом:
— Вовсе обжился в Питербурхе, лоцман? Позабыл славен город Архангельск?
— Он дом построил! — сказал за Рябова вице-адмирал Иевлев. — Да не избу, а как по регламенту велено — из кирпича, под черепицей, по фронту три окошка. Огород развел, корову купил, молочко кушает…
— Корова, я чай, не бешеная? — усмехаясь, спросил царь.
— Для внуков, Петр Алексеевич, без коровы никак не обойтись. А что не бешеная, так те времена, государь, миновались. Так, иной раз для ради праздника побалуешься, а гулять по-давешнему — нет, трудненько!
— Ишь ты, какой старичок старый! — смеясь глазами, сказал Петр. — Однако после виктории при Гангуте имели мы честь видеть вас в веселом духе. Крепко вы шумствовали, господин первый лоцман…
— Сын тогда, государь…
— Сын, сын! Слава господу, понимаем, сами твоего сына при деле видели, однако ж не скромничай, можешь еще себя показать, каков ты есть архангельский кормщик.
— В те поры — гангутские — помоложе, чай, был…
— Помоложе? А мы так рассуждаем, что и нынче ты, лоцман, не стар, да только маленько к берегу прилепился. В море пойти надобно наподольше, соленым милым сердцу ветром подышать…
Кормщик стоял неподвижно, зеленые его глаза из-под седых бровей остро смотрели на царя.
— Давеча в Москве делали мы натуральный екзамен навигаторам нашим, коих обучает флота лейтенант Рябов Иван сын Иванович, — говорил Петр. — Сын твой, господин первый лоцман, малый не токмо пороху понюхавший и пушечного огня повидавший, но еще и в науках прилежный и других учит добрыми навигаторами быть. Навигацию плоскую, навигацию меркаторскую, сферику не токмо сам в совершенстве постиг, но и других учит — лучше и не пожелаешь. Лейтенант сей с учениками своими весьма нас обрадовал, и приняли мы решение: навигаторов наших за границу для прохождения морской практики не посылать. Есть свой флот, есть и капитаны кораблям. На верфях в городе Архангельске, как и в прочих местах, строим мы корабли. Отныне перегонять их оттуда на Балтику будем ежегодно при помощи молодых навигаторов. Польза немалая для юношей-моряков. Тебе же, лоцман, повелеваем плавать с навигаторами дядькою, учить их морской практике, тому учить, что и нами в стародавние годы в толк взято было от тебя.
Рябов молчал. На обветренном лице его, покрытом тонкой сеткой морщин, проступили красные пятна.
— Нынче пойдут три пятидесятидвухпушечных корабля, — продолжал Петр, — «Гавриил», «Архангел Михаил» и «Рафаил». Командором над эскадрой отправляем мы господина вице-адмирала Иевлева Сильвестра Петровича. По пути сделает эскадра визитацию в порт Копенгаген, дабы видели там порядок нашего флота и дружеское наше расположение к сему государству…
Подкинув несколько поленьев в камин, Петр подгреб угли и постоял, глядя, как пламя бойко и весело побежало по смолистым дровам. Потом кивнул Рябову:
— Так-то, лоцман! Иди, сбирайся в дальний вояж. Вернешься — с тебя спрошу, как навигаторы истинными моряками сделались.
Рябов вышел, захватив с собою Таисьин узелок, словно сразу же собрался в море.
Петр сел в кресло, вытянул длинные ноги к камину, усмехнулся:
— Видали, как побежал? Будто и правда тридцать годов долой. А вернется и вовсе вьюношем. Море-то душу веселит.
И спросил:
— Капитанами кого на корабли, Сильвестр?
Иевлев быстро переглянулся с Апраксиным, тот ответил:
— Думаю, государь, не шли бы капитанами англичане. Нынче, слава богу, дожили, есть у нас и свои моряки — истинные, природные россияне.
Петр пробурчал не оборачиваясь:
— Пиши роспись русским.
— Написана! — с готовностью ответил Апраксин. — Все трое — капитан-лейтенанты. На флагманском корабле пойдет Егор Пустовойтов.
— Озорник твой Пустовойтов, горяч, пожалуй, а?
— Укатается! — мягко сказал Апраксин. — Молод еще, оттого и горяч.
И подошел к Петру с пером и росписью. Адмирал Крюйс, покуда молчавший, заметил, покашливая:
— Все же некоторые иноземные капитаны имеют опыт…
— И адмиралы, как ты! — вдруг крикнул Петр. — Забыл, как «Выборг» на мель посадил? Едва из ссылки возвернулся, уже гавкаешь! Может, Рейса твоего хваленого, что противника упустил, обратно к флоту вернуть? Сиди да молчи, не то навеки из службы выбью!
Он сердито подписал бумаги, вернул Апраксину, спросил — еще чего надо. Тот сказал решительно:
— Я в рассуждении сего первого лоцмана, государь. Ты погляди вокруг, сколь великое множество людей высоких чинов достигло: Сильвестр Петрович — вице-адмирал Российского флота, я — генерал-адмирал, ты — тож вице-адмирал, Памбург да Варлан шаутбенахты…
— Ну! Что тянешь?
— А Рябов как был на Двине первым лоцманом, так и на Неве все первым лоцманом ходит…
Петр встал, постучал Апраксина согнутым пальцем по лбу, сказал добродушно:
— Вишь, беда какая: стар ты, Федор Матвеевич, сед ты, вовсе плешив, а ума и по сей день не нажил. На Руси еще сколь великое множество будет подобных нам вице-адмиралов, генерал-адмиралов, шаутбенахтов и иных прочих, в высоких чинах обретающихся. А первый лоцман, покуда Русь живет, навеки в ее гиштории един пребывать будет. Для того он и первый! Понял ли, садовая голова?
— Как не понять! — не без смущения ответил Апраксин.
— А ежели понял, то поедем! Не рано!
Уже наступил день, когда они вчетвером вышли из здания коллегии. Гвардейцы сделали на караул, к крыльцу подъехали одноколка Петра и экипаж Апраксина.
— Садись со мной! — велел Петр Иевлеву и подмигнул на Крюйса. — Вишь, надулся…
Апраксин отъехал. Петр разобрал вожжи, взмахнул кнутом, одноколка, кренясь на выбоинах, гремя коваными колесами, быстро понеслась вдоль Невы ко дворцу. Берег полого спускался к воде, петербургские жители уже выгнали пастись коров. Двумя передними ногами враз прыгала у самой воды стреноженная кобылица, ее жеребенок пил из реки. Справа над огородами, над чахлыми палисадниками, над низкими домами летало воронье, громко, картаво каркало. За Невою, на Васильевском, ветер плавно кружил черные мельничные крылья, там на мельницах терли доски для Адмиралтейства.
— Будешь с визитацией в королевстве датском, в городе Копенгагене, — сказал Петр Иевлеву, — с почестями примешь на корабль книгу покойного нашего Хилкова; сей муж скончал живот свой в шведском плену и непрестанно трудился, вплоть до кончины. Примешь и останки Андрея Яковлевича, похороним с честью здесь на кладбище Александра Невского…
Спросил, повернувшись к Иевлеву лицом:
— Ты сколько времени дома-то не был? Месяц, два?
— Поболе, государь. Как началась высадка в Швеции нашего войска, с тех пор и не бывал. Год скоро…
— Ну, наведайся, наведайся домой, — рассеянно произнес Петр. — Уже, небось, и дедом станешь вскорости?
— Давно дед! — с улыбкой ответил Иевлев. — Двух внуков видел, а третью — внучку — еще не поспел повидать, в плавании пребывал.
— Ты вот что! — совсем не слушая Иевлева, перебил Петр. — Ты в Архангельск как приедешь — сам посмотри, готовы ли они доброго друга, аглицкого вора, приветить. А губернатору Лодыженскому я нынче же указ заготовлю. С сим указом и поскачешь. Да растряси губернатора, растолкуй ему как делать надобно…
Он остановил одноколку у нового двухэтажного дворца в Летнем саду близ Фонтанки, кинул вожжи выбежавшему денщику и, взяв Иевлева за локоть, вошел с ним в сени, все еще рассуждая об Архангельске. В столовой Петр крикнул:
— Щей горячих, Фельтен, да живо!
Хлебая горячие щи, обжигаясь, сердито диктовал Иевлеву мемориал губернатору в Архангельск:
«…чтобы от аглицких воинских кораблей имел осторожность, и гостиные бы дворы палисадами и больверками укрепил и пушки поставил, и торговые суда поставил бы в безопасное место…»
Подписав бумагу, Петр сам пошел в кабинет, принес оттуда кожаную сумку, раскрыл ее, показал Сильвестру Петровичу копию с секретного приказа адмирала Норриса по эскадре. Твердым ногтем были подчеркнуты слова: «…во всякое время, когда вы нагоните какие-либо русские суда, вы должны принять все меры, чтобы захватить, потопить, сжечь или каким-либо иным способом уничтожить их». Здесь была и другая копия — с письма сэра Стэнгопа тому же Норрису. Сильвестр Петрович опять прочитал отчеркнутые строчки: «Не остается желать ничего лучшего, как только чтобы его суда и галеры попались на вашем пути, причем нет сомнений, что вы надлежащим образом разделаетесь с ними…»
Иевлев дочитал. Петр, хмурясь, запрятал бумаги в сумку, заговорил, расхаживая по комнате, глубоко засунув руки в карманы кафтана:
— Двадцать один линейный корабль и десять фрегатов у него, нынче все они в Швеции. Привели шестьдесят торговых кораблей с товарами, для чего? Дабы и мы и шведы кровью изошли, тогда аглицкие сэры да пэры обрадованы будут и кнут в руки возьмут — Европою командовать. Да что нынешние времена — вспомни посольство Украинцева в Турцию, как там господин аглицкий посол в те поры пакостил…
Он подошел к столу, оперся на него обеими руками:
— И заметь себе, Сильвестр, что бы ни делали, как бы ни хитрили, кого бы ни обманывали — слова всегда одни: для ради божьего мира на земле, для ради доброй торговли и прибытков, для ради дружества и любви меж государствами… Лицемеры, ханжи, наветники треклятые.
Отнес сумку в кабинет, было слышно, как лязгнул там замок, вернулся, сказал:
— Поедем! Покажу тебе, каков корабль нынче заложен…
Выйдя из здания коллегии, Рябов неторопливыми шагами направился к перевозу, который был расположен невдалеке от деревянной церковки во имя святого Исаакия.
Здесь всегда кипела жизнь: лодки сновали между Адмиралтейством, Васильевским, Аптекарским, Фоминым островами, развозя служилый и ремесленный народ по молодому городу. Офицеры в плащах и треуголках, при шпагах, солдаты и матросы, торговки с коробьями, попы, купцы, иноземные лекари, плотники, каменщики, девки и пожилые женщины во всякую погоду привычно прыгали в шаткие невские посудины, платили копейки и гроши за перевоз, перевозчики ловко гребли легкими веслами, огибая корабли, стоящие на якорях…
Нынче еще издали Рябов заметил, что привычная картина изменилась: весь берег у перевоза был оцеплен конными драгунами, и лодки не бороздили, как обычно, полноводную реку, а плыли все вместе, рядом, тяжело нагруженные какими-то лохматыми и оборванными людьми.
— Колодников везут? — спросила у Рябова маленькая старушка, вглядываясь в лодки.
— Колодников, мать, — ответил Рябов.
— Много?
— Да, вишь, сколь лодок гонят — должно, все колодники…
Старушка покачала головою, утерла слезинку, стала развязывать платок, готовясь подать милостыню. Офицер, привстав в стременах, зычным голосом крикнул:
— Выходи-и-и на берег!
Первая лодка ударилась бортом о дощатый настил, колодники, гремя цепями, тяжело опираясь друг на друга, начали перебираться на пристань, оттуда прыгали в жидкую прибрежную грязь. Драгуны расступились, офицер опять крикнул:
— Выводи, выводи повыше, пусть там дожидаются…
Рябов не успел сойти с дороги — первые ряды колодников быстрым шагом уже проходили мимо него, совсем близко, так близко, что он даже слышал тяжелое дыхание людей. И совсем рядом, опираясь на посох, прошел седобородый, седоволосый человек с вырванными ноздрями и сухим, жгущим блеском глаз. Этот блеск зрачков, завалившиеся, словно бы обгоревшие щеки, крупные завитки волос что-то напомнили Рябову, что-то давнее, что-то дорогое и близкое. Он даже задохнулся и, сам не слыша своего голоса, крикнул:
— Молчан? Стой, Молчан!
Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.
Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:
— А я было подумал — обознался. Ну, здравствуй, кормщик…
— Поживее! — с коня закричал офицер. — Проходи-и!
Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.
— Встретились, значит, — говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. — Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба…
— И то судьба! — стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. — Не померли…
— Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя — на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем — помрешь али нет. Федосей покойный посчитал — семнадцать ран было…
Рябов шел рядом, глядя в сторону.
— Да ты что от меня воротишься? — спросил Молчан. — Ты что на меня не глядишь?
— Того не гляжу, — словно собравшись с силами, ответил Рябов, — того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю…
Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.
— Нет, друг любезный, — сказал он ласково, — нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!
Глаза его опять блеснули сухим огнем:
— Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там — и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба…
Быстро, шепотом спросил:
— Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?
И, не дожидаясь ответа, сказал:
— Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас… И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал — иному бы и на три жизни хватило…
Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:
— Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое…
Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:
— Ты тут што? А ну, в сторону!
Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.
Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:
— Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу — беги на Волгу.
Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:
— Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх…
И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:
— Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!
И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось — исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.
«К Сильвестру Петровичу! — думал Рябов. — Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»
Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:
— Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет…
Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала:
— Иди, Савватеевич, отдохни!
И сама, своей тонкой, по сей день легкой рукой, налила ему большой, тяжелый стакан водки. Он выпил — она налила еще. И спросила:
— Полегче?
— Нет! — ответил он, потирая грудь. — Саднит, Таечка!
Из Архангельска эскадра с молодыми навигаторами вышла в путь 7 июня 1720 года. На мощных валах Новодвинской крепости трижды рявкнули пушки, салютуя кораблям, уходящим в дальнее плавание. «Гавриил» — флагманский корабль эскадры — ответил на салют тоже тремя выстрелами. Вице-адмирал Иевлев, капитан-лейтенант Пустовойтов и Рябов с молодыми навигаторами собрались около грот-мачты.
— Лево два градуса! — велел Рябов сыну, стоящему у штурвала.
И пояснил:
— Мель тут, по старопрежним временам знаю.
Глаза лейтенанта Рябова засветились, он переложил руль, молодые навигаторы зашептались вокруг — вспомнили историю подвига кормщика Ивана Савватеевича. Корабли эскадры, кренясь под полным ветром, бежали к двинскому устью. У шанцев Иевлев что-то негромко сказал Пустовойтову, тот велел приспустить флаги. Навигаторы выстроились лицом к правому борту, встали смирно. Сильвестр Петрович прошелся вдоль строя, произнес, провожая глазами шанцы:
— Здесь доблестно погиб капитан Крыков Афанасий Петрович, здесь славно он со своими солдатами бился против врага. О сем вы, будущие флота офицеры, вспомнить нынче должны.
Большую часть вечера и почти до полуночи Иевлев в кают-компании рассказывал навигаторам о давнем сражении со шведами на Двине. Он говорил так, будто его в ту пору здесь вовсе и не было, но навигаторы знали прошлое своего вице-адмирала и слушали жадно, порою поглядывая на кормщика, который курил трубку, сидя в стороне и иногда вставляя какие-либо замечания.
— Много прошло с тех давних пор славного, — заключил Сильвестр Петрович, — превеликие виктории одержаны русским оружием. Помните вы и Полтаву, и Гангут, и посещение Российским флотом Копенгагена, когда честь командования соединенным флотом принадлежала государю нашему Петру Алексеевичу. Но все-таки, господа навигаторы, надлежит вам помнить и сию нашу двинскую баталию, ибо через нее началось наше движение на Балтику, отсюда пошли мы в те далекие годы на Нюхчу, позже — волоком на Ладогу. Тогда и уверились мы в своих силах. Коли захотите поподробнее все то сведать — еще потолкуем на досуге. А знать вам все надобно — ибо какой же флота офицер может статься из человека, коему скучно славное прошлое отцов и дедов, ратные их дела, воинская работа. Теперь же, судари мои, спать, засиделись мы с вами поздно, завтра же быть подъему раннему — по морскому обычаю, и требовать с вас начну как с истинных флота офицеров.
Навигаторы поднялись, но все-таки не ушли. Чей-то робкий голос спросил о взятии Нотебурга — как оно было. Сильвестр Петрович с усмешкой ответил, что тому есть свидетель лейтенант Рябов Иван Иванович, по прозванию «Нерушимое решение». Кормщик засмеялся в своем углу. Иван Иванович, разрумянившись, пощипывая усы, начал было говорить, но кормщик перебил, спросив:
— Барабан-то канул? Одни колотилки остались? Да и как он канул, когда ему плавать надлежит?
— Да сколь раз я, батюшка, сказывал, — и сердясь и смеясь, ответил Иван Иванович. — Пробили мне его палашом, вот он и канул…
Сильвестр Петрович смеялся, кормщик утирал веселые слезы. После стали вспоминать иные сражения, каждый из молодых навигаторов что-нибудь да слышал, у многих отцы, братья, дядья, деды служили в корабельном, либо в галерном флотах, в артиллерии, в гвардии, в пехоте, в гренадерах.
С утра началась обычная походная жизнь. Иевлев, Егор Пустовойтов, молодой Рябов делали учения с навигаторами, те трудились и за матросов, и за пушкарей, и за штурманов: лазали на мачты, прокладывали курс кораблям, как бы заряжали и палили из корабельных орудий, брали высоты небесных светил.
В вечерние часы навигаторы подолгу слушали кормщика. Сидели на баке, дымили трубками, разглядывали облака, тучи, волны, учились вслушиваться в голоса ветров. Здесь же иногда сиживал и вице-адмирал.
На траверзе Борнгольма эскадру застиг жестокий шторм.
Егор Пустовойтов спокойно стоял на юте, командовал кораблем. Сильвестр Петрович был здесь же, ни единого разу не вмешался в приказания капитана флагманского корабля — на Егора можно было положиться. Рябов, солоно подшучивая над укачавшимися зелеными навигаторами, толковал им о том, что и для чего делается на судне. Они слушали рассеянно, охали, но не ложились и, когда шторм миновал, долго не верили ни голубому небу, ни спокойному морю…
Копенгаген встретил русскую эскадру приветственным салютом. Тотчас же прогремели ответные залпы, от пристани отвалила шестерка датского капитана над портом.
— Ничего народишку высыпало! — сказал кормщик, вглядываясь еще зоркими глазами в берега гавани Христианхазен, с которых слышались приветственные клики датчан. — Почитай, весь город. И еще бегут, ну-ну, сколь народищу…
— А чего ж им не бежать? — ответил Пустовойтов. — Им, бедолагам, почитай что одна надежда на нас, не то швед вовсе и с потрохами сожрет…