Страница:
– А я о чем говорю? Тебе не по лесам от людей прятаться, а в самую гущу жизни надобно. Там-то ты свой покой и отыщешь.
– А ты? – разозлился я на хоробра.
– На меня не смотри, – поправил Путята тесемку на лбу, волосы со лба убрал, на ладони поплевал и вновь за топор ухватился. – Я свое место знаю. – Острое жало со звоном вгрызлось в балку. – Помнишь, тогда, на Ристании, ты мне велел знака ждать? Ведь я его до сих пор жду. А это все… – оглянулся он, – это чтобы от тоски в ожидании не помереть.
Мы сидели на самом коньке крыши нового дома, который жители Коростеня для Зелени ставили. Вид с высоты этой чудный открывался. Порой казалось, что я снова маленьким стал, по привычке на башню дозорную забрался и окрестностями любуюсь. Лишь звезды Седуни на небе не хватало, да еще шороха Жароховых стрел. Убил бы меня Поборов приемыш, и не пришлось бы мне сейчас маяться. Но Доля «если бы да кабы» не признает, а значит, все так идет, как и должно идти.
– Смотри-ка, Добрыня, никак жена к тебе спешит? – Путята вырвал меня из раздумий, сполз с тесовой крыши и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю.
Оглянулся я.
– Она, – и улыбнулся нежно.
– Уф-ф-ф, притомилась, – спустилась Любава с коня и пот ладошкой со лба утерла.
– Что стряслось? – подскочил я к жене.
– Боялась, что не успею я, – сказала она и на поцелуй мой ответила.
– Здрава будь, Любава, – Путята к нам подошел.
– Долгих лет тебе, – ответила она, когда я выпустил ее из объятий.
– Так стряслось-то что? Микула занедужил или с Людо что-то приключилось?
– В добром здравии старики, просто подумала, что разминемся мы, вот и торопилась.
– Как разминемся?
– Путята! Путята! – по старой дороге от леса, что есть мочи нахлестывая пегого мерина, скакал отрок и кричал тревожно.
– А вот и они, – вздохнула Любава.
– Кто? – совсем я растерялся.
– Сейчас увидишь, – усмехнулась жена.
– Поляне едут! Сюда! – Отрок осадил мерина и кубарем скатился на землю. – Я их у развилки приметил… человек двадцать… все ополчены… водицы бы мне…
– Только этого не хватало, – зло сказал хоробр. – Ярун! Баб и детей за Уж, в бор уводи, пусть в Божьем доме переждут, да сам поскорей возвращайся. И дайте кто-нибудь воды. У мальца в горле пересохло.
Забава отроку ковшик протянула, тот принялся жадно глотать студеную воду.
– Принесла их нелегкая, – сказал Зеленя.
– Ну-ка, егоза, – хоробр девчушку подхватил и в сторонку ее отставил, – беги-ка к мамке. Пусть она тебе орешков даст. А орешки вкусные, их для тебя белочка из темного леса принесла.
– А я с тобой тоже поделюсь, ладно? – улыбнулась Забава.
– Хорошо, ты только беги, – легонько подтолкнул Путята дочку. – Коней уберите, – сказал он, как только Забава убежала.
– Путята, оружие готовить? – кто-то из огнищан спросил.
– Погодите, – ответил хоробр. – Может, это тиуны за ругой идут.
– Рано еще ругу собирать, – вздохнул огнищанин.
– Любаву бы тоже на тот берег надобно. Она у тебя что? На сносях, что ли? – на ухо шепнул мне Зеленя.
– С чего ты взял? – так же шепотом ответил я.
– Вон, как ее испарина жжет.
– Нет, – покачал я головой. – Не будет у нас детей.
– Извини, – отвел глаза Зеленя. – Только все одно ее за Уж отправить надобно со всеми остальными.
– Не надо меня за реку, – подала голос жена. – Зря вы страшитесь. Не со злом они.
– Мы и не страшимся, – сказал Зеленя. – Только береженого…
– Вот они!
Из леса выехали всадники. Не спутал отрок, все точно разглядел. Плащи на них алые, Полянские, щиты червленые, копья торчат, древками в стремя вставлены, а на шишаках солнышко играет.
– Не тиуны это, – сказал серьезно Путята. – Мечи и луки готовьте…
– Посланники едут, – Любава хоробра за рукав схватила. – Не надо оружия, не вы им нужны.
Между тем приблизились всадники. И над Коростенем повисла тревожная тишина. Возле нас воины коней остановили.
– Здраве буде, люди добрые, – старший сказал.
– Здоровей видали, и то не боялись… – буркнул себе под нос отрок, который нас о находниках предупредил.
– Погоди, Ждан, – окоротил его Путята. – С чем пожаловали? – повернулся он к непрошеным гостям.
– Нам бы с Добрыней переговорить, – сказал полянин и личину с шеломом на затылок сдвинул.
– Претич! Это ты? – признал я воина. – Ты как здесь?
– Не по своей воле, а по поручению, – полянин был доволен, что я его не забыл. – Мне переговорить с тобой велено.
Он степенно сошел с коня, взял меня под локоть и отвел в сторону.
– Что ей от меня нужно? – спросил я напрямик.
– Помощи, – ответил сотник.
– А если…
– Она велела напомнить, что ты ей слово дал…
– И по закону, и по Прави мой срок закончен. Девять лет минуло, и я свободен, так говорят Веды.
– Она знает, – Претич остановился и проговорил очень тихо: – Речь о твоем отце.
– Что с ним?
– Она сказала, что если ты ей поможешь, то Мал обретет свободу.
– Когда ехать?
– Сейчас.
– Экий ты, боярин, прыткий. Мне же собраться нужно.
– Все, что тебе понадобиться может, я с собой привезла, – сказала Любава.
Я и не заметил, когда это она к нам подойти успела. Даже вздрогнул от неожиданности.
– А ты как же? – взглянул я на жену.
– А что я? – пожала она плечами. – Ты же сам говорил, что мы с тобой больше никогда расставаться не будем. Отец не пропадет, да и с мазовщанином они сдружились. Так что пора нам, Добрынюшка, в дорогу собираться.
Простился я с жителями коростеньскими, а Путята мне на прощание сказал:
– Вот это другое дело, Добрын. А то развел тут… Прощай, друже, и помни, что я твоего знака все еще жду.
– О чем это он? – жена меня спросила.
– Все о том же, – вздохнул я.
– Понятно, – сказала она. – Пойдем-ка на Святище заглянем. Мне там кое-что на дорожку сделать нужно, – и живую ворону из сумы седельной достала.
Взглянула на нее птица и каркнула зло.
– Ты поговори мне еще! – прикрикнула на нее суженая моя.
Дубку Священному мы с женой требу вознесли, Любава на Святище вороньей кровью алатырный камень окропила, Даждьбогу мы помолились и тронулись помаленьку.
– Как же ты узнала, что ноне Претич приедет? – спросил я ее, когда Коростеньский утес скрылся за деревьями.
– Ведьма же я, – сказала она просто. – Или ты запамятовал?
Что с нее взять?..
Ведьма.
Если кому-нибудь придет в голову спросить меня, на что похож Киев, я отвечу – на вороний грай. Сколько раз, сидя в заточении на Старокиевской горе, я мечтал о том дне, когда вырвусь на свободу и навсегда забуду, как противно кричат эти пожиратели падали, эти выкормыши Чернобога. И теперь, когда вновь услышал их противные, раздирающие душу голоса, невольно поморщился.
Шел я по майдану к терему княжескому, а сам опасался, как бы эта мерзость летучая мне на голову не нагадила.
Признали гридни, пропустили беспрепятственно. А у горницы Григорий встретил.
– Она ждет тебя, – сказал, и дверь в Ольгины покои приоткрыл.
Княгиня была одна. Она сидела возле окна на большом сундуке, и перед ней на резной подставке лежала увесистая книга. Ольга старательно водила по странице серебряной указкой и тихо проговаривала прочитанные слова на непонятном мне языке. Книга занимала ее, и она не заметила, как я вошел. Неужто это та самая Благая Весть, которую пришлось прятать в Вышгороде, когда она, промокшая и простоволосая, принесла ее мне, спасая от гнева ведуна Звенемира?
– Ты звала, княгиня?
Ольга вздрогнула и прервала чтение.
– Напугал, – она удивленно посмотрела на меня.
– Прости, – сказал я.
Княгиня отложила в сторону указку, встала, медленно подошла ко мне. Постояла немного, разглядывая меня, а затем провела ладошкой по моей щеке.
– Я звала тебя, – сказала она. – И ты явился по первому моему зову, – и вдруг прижалась к моей груди. – Я звала… – прошептала.
Я осторожно отстранил ее от себя.
– В добром ли ты здравии, княгиня?
Она на миг задумалась, усмехнулась чему-то, а потом, резко повернувшись, пошла на свое место.
– Снова вороны крик подняли. Никакой управы на них нет, – бросила она на ходу, к окну подошла и ставень прикрыла. – Сколько ни пытаюсь от чернокрылых избавиться, а все никак не выходит.
– Так что с отцом? – сказал я как можно спокойней.
Она подошла к подставке, взяла в руки указку и сжала ее в пальцах, словно стараясь переломить.
– Или боярин опять все напутал? – усмехнулся я.
– Нет. Не напутал Претич. – Она помолчала, а потом спросила холодно: – А почему ты не спрашиваешь, зачем я тебя вызвала?
– Соскучилась, наверное, – пожал я плечами.
Рассмеялась она на мои слова.
– Некогда мне было скучать, – сказала.
– Так чего же тебе от меня надобно?
– Какие наречия тебе известны?
– Чешское, свейское, булгарское, хазарское, понимаю и немного говорю по-печенежски, – перечислил я.
– А греческий знаешь?
– Нет, – признался.
А сам все понять пытаюсь, чего это она задумала.
– Жаль, что не знаешь, – вздохнула Ольга.
– Что? Книгочей тебе понадобился?
– Я как-нибудь справлюсь. – Она закрыла книгу, провела кончиками пальцев по сафьяну переплета. – Ну-ка помоги, – на сундук кивнула. – Крышка у него тяжелая. Трудно самой поднимать.
Я подошел, поднял притвор, заглянул в сундук и подивился. Весь скрынь до самого верха был заполнен книгами.
– Ого!
– Утешение мое, – сказала княгиня и с бережением положила книгу в сундук. – Затворяй, – и тяжелый притвор встал на место.
– Помнишь Серафима?
– Попа Козарского? – улыбнулся я, вспомнив, как он, испугавшись моего кинжала, жадно пил кровь Христову в потаенной клетушке церкви Ильи.
– Это он мне книги из Царь-города привез. Читаю, вот, и радуюсь.
– Про Бога ромейского?
– С чего ты взял?
– Но ведь греки либо торгуют, либо про Иисуса своего всем сказки рассказывают.
– И среди них разные люди есть. Вон, – посмотрела она на сундук, – Аристофан у них такие забавные сказки сочинял. Я читала, так до слез смеялась.
Поглядел я на нее, а потом спросил:
– Так чего же ты от меня хочешь?
– Хочу, – наконец-то улыбнулась княгиня, – чтобы ты с Серафимом подружился.
– А ты знаешь, что поп этот с василисом своим переписывается? И все, что здесь, в Киеве, делается, он ему в подробностях докладывает?
– Конечно, знаю, – сказала она. – Или ты думаешь, что только ты у нас умом не обижен?
– Значит, мне за ним пригляд вести нужно?
– Нет, – качнула она головой. – Для пригляда другие найдутся.
– Тогда зачем…
– Чтобы греческий выучить, – она досадливо скривила губу и пристально посмотрела на меня, будто стараясь понять – вправду я такой дурачок или только прикидываюсь?
– В Царь-город меня отправить хочешь? – спросил я ее.
– Ты пока учи, а там видно будет. Сроку тебе даю полгода. Справишься?
– Коли ты слово свое сдержишь, так и я не подведу.
– Мое слово крепкое. Ступай, да до поры до времени язык за зубами держи. И чтоб через полгода ты по-гречески лучше самого Серафима изъясняться мог.
Поклонился я ей и к дверям направился.
– Погоди, – окликнула меня Ольга.
– Что еще? – обернулся я.
– Она с тобой приехала?
– Да. На Соломоново подворье отправилась. Лекарь мне дом свой завещал…
– Знаю. Завтра ко мне посланники заморские на прием придут. Я по случаю этому пир собираю. Ты тоже приходи и ее с собой возьми. Посмотреть на нее хочу.
– Как прикажешь, – кивнул я.
– А теперь ступай, – и отвернулась.
Только я за двери, а там меня уже ждут.
– Добрынюшка! – сестра мне на шею бросилась.
Вечером на Соломоновом подворье весело было. Все мои киевские знакомцы и друзья собрались. Только Кота с нами не было. Он прошлой зимой застудился сильно. Так что видеть больше мне в этой жизни конюшего не доведется. Жаль, хорошим он был человеком. Веселым и беззаботным. Может, в Ирие еще свидимся?
Выпили мы за него, пожелали ему сметанки вдоволь, табун коней небесных и навок ласковых. И чтоб в следующей жизни все, что в этой хотелось, то у него и исполнилось.
Снеди на столах немало, меда и браги тоже достаточно. Друзья добрые вокруг. Глушила-молотобоец с Велизарой пришли, Малуша с Заглядой – само собой. Выросла сестренка, девкой красной стала.
– Скоро замуж тебя отдавать будем, – пошутил Чурила, посадник Подольский.
– Еще чего! – фыркнула Малуша и так на него взглянула, что тот язык прикусил.
Ицхак заглянул справиться, как мы в новом доме устроились. Так Любава его на почетное место посадила, потчевала вкусностями различными, медку в чару подливала:
– Благодар тебе, добрый человек, за то, что дом Соломонов доглядел, и у нас теперь в Киеве жилье есть.
– У нас на Козарах, – хвалился подвыпивший иудей, – так заведено. Мы своих уважить всегда рады. И слово твердо держим. А вы с Добрыном, хоть и гои, а все равно что свои. Я никогда не забуду, что Добрын для лекаря сделал. Да и тебя, Любава, Соломон часто поминал. Так что живите в доме. Ваш он теперь.
Кветан с Алданом тоже пришли. Подивился я, что они меж собой не собачатся.
– Что было, то минуло, – сказал Алдан. – Раньше мы Томилу поделить не могли, а коли она конюха выбрала, то я в сторонку отошел. На мой век баб еще хватит.
– А ты чего ж без жены? – спросил я у главного конюшего.
– Прихворнула она немного, дома осталась. Тебе же кланяться велела, – а сам на Любаву покосился.
Понял я, что у доярки еще прежний страх не прошел. Все еще боится чирьяками покрыться. Вот как ее жена моя когда-то напугала.
Своята с собой мяса свежего принес.
– Держи, хозяюшка, – Любаве поклонился. – Это чтоб было чем гостей угощать.
Приняла жена подарочек, чарку мяснику поднесла. Тот выпил и крякнул от удовольствия.
– Я вам еще теленочка подарю, на обзаведение хозяйства.
Последней Дарена появилась. Два дюжих холопа ее под локотки придерживали, уж больно раздобрела Ковалева дочка. Живот у Одноручки округлился, а в глазах томность появилась.
– Свенельд со Святославом в Новгородской земле, а я дома от тоски помираю, – вздохнула воеводина жена. – Хорошо, что вы в Киев вернулись, будем в гости друг к другу захаживать.
– Рожать тебе уж скоро, – ответила ей Любава. – Не до гостей будет.
– Боюсь я чего-то, – призналась Дарена. – На душе кошки скребут.
Сощурилась Любава, на живот ее скосилась, поглядела пристально.
– Не бойся, – говорит. – Сын у тебя будет, и родишь легко. Я, если что, подсоблю.
– И на том спасибо, – обрадовалась Одноручка.
Холопов Дарена отпустила, а сама за стол уселась.
– Когда же ты наготовить-то успела? – спросил я тихонько жену.
– Так я и не готовила, – ответила она. – На торжище Подольском все уж готовое брала. Светлая память Соломону, он нам богатое наследство оставил.
– Ты в тайник заглянула?
– Да, – кивнула она. – Там и золота, и серебра на много лет хватит. Так что мы с тобой, Добрынюшка, люди не бедные. И Малуше будет что в приданое дать, и нам с тобой тоже останется.
– Ешьте, пейте, гости дорогие, – сказал я друзьям.
– Со свиданьицем, – ответили они мне.
Веселился народ, ел и пил, песни пел, а я все никак успокоиться не мог. Переживал, как же Любава с Ольгой встретятся? Как жену княгиня примет? У одной власть в Яви, другой Навь подвластна. А я теперь между двух огней оказался. Как бы дров они сгоряча не наломали. Сам виноват, только что толку о содеянном жалеть, если исправить ничего невозможно.
На другой день к нам в дом мальчишка-смерд с Горы прибежал. С поклонами земными нас на пир княжеский звать начал:
– Рада будет матушка княгиня тебя, Добрын Малович, и тебя, Любава Микулишна, в тереме своем видеть. Будьте ласковы, не откажите в приглашении. В час закатный во град пожалуйте, на честном пиру гостями побудьте.
– Передай княгине Ольге, что мы будем непременно, – ответила жена и смерду резан[41] серебряный сунула.
– Премного благодарен, боярыня, – мальчишка деньгу за щеку спрятал и в обратный путь припустил.
– Ты смотри, – удивился я. – Смерд нас по отчеству назвал, а тебя и вовсе боярыней огласил.
– Значит, на пиру с полюбовницей твоей повидаемся, – усмехнулась Любава, а меня словно ножом по сердцу слова ее полоснули.
– Решили же мы прошлое не поминать, – напомнил я ей.
– Прости, – извинилась она, а потом сказала: – Собирайся-ка скорее, на торжище пойдем.
– Зачем это?
– Стыдно в город анчутками идти. Одежу купить надобно да обувку новую, чтоб мы и вправду за бояр сошли. А так, – взглянула она на меня, – мы с тобой больше на холопов похожи.
Ярко горели светильники в белокаменной палате княжеского терема. Столы ломились от яств и напитков пенных. Меж столов плясуны коленца выделывали, да скоморохи колесами крутились. Дудари изо всех сил старались, гусляры струны рвали, а песенники под них подлаживались. За столами бояре сидели, с женами да детьми. Дичину ели, олуем запивали, кагана Святослава и княгиню Ольгу славили.
Шумом и гамом пир честной нас с Любавой встретил. Зашли мы в палату и встали у дверей.
– Ты смотри, сколько снеди выставили, – жена мне шепнула. – И к чему такое расточительство?
– Гляди, там, в уголке, мужики в одежах смешных сидят, – показал я Любаве. – Это гости иноземные. Для них Ольга старается. Показать хочет, как на Руси богато и весело.
– Чего-то купцы эти испуганные какие-то, – сказала Любава.
– Значит, не напрасно княгиня пир затеяла. Теперь будут их князья да кесари знать, что на Руси сытно и весело.
– А сама-то она где?
– Вон, на возвышении сидит. Видишь, чуть выше за ней сиденье свободно. Это Святославово место. Говорят, что стул этот еще Хольг из Царь-города привез. Только каган Киевский на него садиться может. Даже Ольге этого делать не позволено, хоть она и мать сына своего.
– Теперь понятно, почему ты не утерпел, – хитро на меня жена посмотрела. – Красивая она, Ольга эта.
– Да будет тебе, – обнял я ее. – Ты у меня все равно самая лучшая. Люблю тебя. Люблю.
– И я тебя люблю, – ответила она мне. – Ты только меня отпусти. Люди же смотрят.
– А и пусть смотрят, жена же ты мне, – сказал я, но из объятий все же выпустил.
Но на нас никто внимания не обратил. Всяк своим делом занят был. Пригляделся я к народу и вдруг заметил, что люди все вроде как вместе веселятся, а в то же время по кучкам разбиты. Боярство варяжское само по себе, а посадники земские к своим пристраиваются. И рассажены гости интересно – бояре к Ольге поближе, а славяне подальше от стола княжеского.
– А старик, вон тот, уж не ведун ли? – окликнула меня Любава.
– Звенемир, – кивнул я. – Помнишь, я про него рассказывал?
– То-то я смотрю, он на нее косоротится.
– Пойдем-ка, присядем где-нибудь, а то торчим тут…
– Эй, Добрын, – позвал нас кто-то от посадского стола. – К нам идите.
Сели мы с краешка, я уже обрадовался, что княгиня нас не заметила. Думал, обойдется все, не до нас ей. Посидим немного, поедим да домой вернемся. Но не тут-то было.
Встала Ольга, руку подняла, и вмиг стихла музыка. Народ пошумел немного, а потом замолчал. Ждут все, что княгиня скажет. А она на меня взглянула да вдруг говорит:
– Что же это ты, Добрын Малович, поскромничал? Отчего с женой у самых дверей сел?
Обернулись бояре, на нас смотреть стали, меж собой перешептываться принялись. А купцы даже с мест насиженных поднялись, чтобы нас с Любавой получше разглядеть. Была бы моя воля, так я бы сквозь землю провалился, так мне от внимания всеобщего неловко стало.
– Не по чину получается, – спустя мгновение продолжила княгиня. – Тебе по роду твоему рядом со мной сидеть полагается. О Нискиничах в этой земле слава шла, когда о Рюриковичах еще и слыхом не слыхивали.
Пуще прежнего народ взбудоражился. Особенно посадники земские в волнение пришли. А варяги меж собой кривиться стали, но против княжеского слова возразить не посмели.
– Ты прости меня, государыня, – встал я из-за стола и в пояс княгине поклонился. – Припоздали мы, вот и примостились где посвободней. У твоего-то стола не протолкнуться. Вон ведь бояре твои все места почетные уже давно заняли. Так что я уж лучше тут. К своим поближе.
– Так ведь здесь все свои, люди русские, – ответила мне княгиня. – А бояре, небось, потеснятся. Ну-ка, – махнула она рукой, – дайте место Добрыну Маловичу.
Неохотно раздвинулись варяги, место мне освобождая.
– Ну? Чего же ты стоишь? – спросила княгиня. – Или опять что-то не так?
– Все так, – ответил я. – Только зачем же народ стеснять? Бояре твои и так друг к дружке жмутся, чтобы к тебе поближе быть.
– Так, может, прямо сюда сядешь? – показала Ольга на Святославов стул.
Засмеялись бояре, в ладоши захлопали, а земские притихли, а сами все же на меня искоса поглядывают. Что я на эту подковырку Ольге отвечу?
– Не один я, а с женой пришел, – говорю. – Ты же нас обоих на пир пригласила. А двоим на одном сиденье все равно не усидеть.
– Значит, место кагана ты занимать не хочешь?
– На стул этот садиться у меня ни права, ни желания нет. Каганово место для меня, как и для остальных, священно.
– Знаю, что слово твое крепкое, – сказала княгиня. – Коли сказал ты что, то так и будет. За то и уважение тебе и жене твоей оказываю. Эй, стольники, – позвала она. – Принесите-ка лавку, да попросторней. За моим столом места достаточно. Мы сейчас вместе и усядемся.
Засуетились стольники, вмиг лавку принесли, ковром дорогим ее застелили. Уселась княгиня и нас с Любавой поманила.
– Идите-ка сюда, Добрын Малович и Любава Микулишна.
Ахнул народ, когда мы с женой через всю палату прошли, а Любава мне по дороге шепнула:
– Ох, и хитра баба.
Встали мы перед Ольгой, поклонились ей до земли.
– Спасибо за честь великую, – поднялись по ступеням и рядом с ней уселись.
Чего я опасался, то и случилось. Справа Ольга, слева Любава, а я, словно железка раскаленная, между молотом и наковальней. Сижу и шелохнуться боюсь.
– Что притихли, гудошники? – сказала княгиня. – Играй веселей. А то, я смотрю, гости иноземные приуныли.
Ударили гусельники по струнам, надули дудари щеки свои, подгудошники в бубны стукнули. Выскочили скоморохи на середку, и покатился пир дальше. Люди меж собой посудачили немного, но обильное питье да вкусная еда к разговорам серьезным не располагает. Веселье все пересуды прекратило.
Только у нас за столом тихо было. Неловко как-то. Я первым молчание нарушил:
– А что-то я Григория с Никифором не вижу.
– Не любят Божьи люди суеты людской, звала я их на пир, да отказались они, – а потом, словно спохватившись, княгиня руками всплеснула:
– Ой, чего же это я? Угощайтесь, гости дорогие, рыбки отведайте, мясо белое[42] попробуйте. Что это вы будто и не на пиру вовсе? Ну-ка, Добрын Малович, налей-ка нам с Любавой медку.
Потянулся я за кувшином, да от волнения локтем блюдо с дичиной задел, со стола оно упало, опрокинулось жене моей на одежу новую.
– Что ж натворил-то я?! – повернулся к Любаве скоро, да неуклюже, стол боком толкнул, и котел с варевом перевернул.
Звякнула медь надраенная, чарки серебряные с сотейниками золотыми на столешницу повалились, брызнула уха в стороны и княгиню наваром окатила.
– Ох!
Взглянул я на жену, а у той из глаз слезы брызнули. На Ольгу посмотрел, от изумления и обиды княгиня даже рот открыла.
– Эх, чтоб меня!.. – схватил со стола, что под руку попало, и на себя перекувырнул.
Липкий кисель по лицу потек, глаза мне залепил да на щеках остывать начал. Я пальцем жижу с века убрал да в рот ее сунул.
– Кисель-то малиновый, – говорю.
– Вот и попировали, – сказала Ольга.
Тут же гридни к нам кинулись. Плащи свои распахнули и стол наш от общего пира укрыли. Стольники бросились посуду подбирать. Девки сенные набежали, вытирать нас начали, а мы сидим втроем, словно из отхожего места вылезли, и в себя прийти не можем.
Первой Ольга очнулась.
– Что там остальные? – спросила кого-то из охранников.
– Никто ничего не заметил, – ответил тот. – Напились уже изрядно. Вон, иноземцев из-за стола тянут. Хотят, чтоб они вместе со всеми плясать начали, а те упираются.
– Только бы ребра им не переломали, а то позору не оберешься, – сказала княгиня.
– Не допустим.
– Хватит снедь на нас размазывать, – отстранила она сенную. – Одежу потом прачкам отдадите, а пока заменить ее нам с Любавой нужно. Пойдем-ка, милая, – сказала она жене моей. – Сейчас мы себе новые наряды подберем. Не кручинься так, я и сама не лучше твоего выгляжу.
– А я как же? – спросил я растерянно.
– Обтекай пока, медведь неповоротливый, – сказала Любава.
– Как скажешь, – вздохнул я тяжко.
Прыснули бабы, на меня глядючи.
– Будет с него, – сказала Ольга. – Он и сам уж небось не рад. Ступай-ка к ключникам. Скажи, чтоб порты тебе сменили, да голову помыть не забудь. Дорогу-то помнишь?
– А ты? – разозлился я на хоробра.
– На меня не смотри, – поправил Путята тесемку на лбу, волосы со лба убрал, на ладони поплевал и вновь за топор ухватился. – Я свое место знаю. – Острое жало со звоном вгрызлось в балку. – Помнишь, тогда, на Ристании, ты мне велел знака ждать? Ведь я его до сих пор жду. А это все… – оглянулся он, – это чтобы от тоски в ожидании не помереть.
Мы сидели на самом коньке крыши нового дома, который жители Коростеня для Зелени ставили. Вид с высоты этой чудный открывался. Порой казалось, что я снова маленьким стал, по привычке на башню дозорную забрался и окрестностями любуюсь. Лишь звезды Седуни на небе не хватало, да еще шороха Жароховых стрел. Убил бы меня Поборов приемыш, и не пришлось бы мне сейчас маяться. Но Доля «если бы да кабы» не признает, а значит, все так идет, как и должно идти.
– Смотри-ка, Добрыня, никак жена к тебе спешит? – Путята вырвал меня из раздумий, сполз с тесовой крыши и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю.
Оглянулся я.
– Она, – и улыбнулся нежно.
– Уф-ф-ф, притомилась, – спустилась Любава с коня и пот ладошкой со лба утерла.
– Что стряслось? – подскочил я к жене.
– Боялась, что не успею я, – сказала она и на поцелуй мой ответила.
– Здрава будь, Любава, – Путята к нам подошел.
– Долгих лет тебе, – ответила она, когда я выпустил ее из объятий.
– Так стряслось-то что? Микула занедужил или с Людо что-то приключилось?
– В добром здравии старики, просто подумала, что разминемся мы, вот и торопилась.
– Как разминемся?
– Путята! Путята! – по старой дороге от леса, что есть мочи нахлестывая пегого мерина, скакал отрок и кричал тревожно.
– А вот и они, – вздохнула Любава.
– Кто? – совсем я растерялся.
– Сейчас увидишь, – усмехнулась жена.
– Поляне едут! Сюда! – Отрок осадил мерина и кубарем скатился на землю. – Я их у развилки приметил… человек двадцать… все ополчены… водицы бы мне…
– Только этого не хватало, – зло сказал хоробр. – Ярун! Баб и детей за Уж, в бор уводи, пусть в Божьем доме переждут, да сам поскорей возвращайся. И дайте кто-нибудь воды. У мальца в горле пересохло.
Забава отроку ковшик протянула, тот принялся жадно глотать студеную воду.
– Принесла их нелегкая, – сказал Зеленя.
– Ну-ка, егоза, – хоробр девчушку подхватил и в сторонку ее отставил, – беги-ка к мамке. Пусть она тебе орешков даст. А орешки вкусные, их для тебя белочка из темного леса принесла.
– А я с тобой тоже поделюсь, ладно? – улыбнулась Забава.
– Хорошо, ты только беги, – легонько подтолкнул Путята дочку. – Коней уберите, – сказал он, как только Забава убежала.
– Путята, оружие готовить? – кто-то из огнищан спросил.
– Погодите, – ответил хоробр. – Может, это тиуны за ругой идут.
– Рано еще ругу собирать, – вздохнул огнищанин.
– Любаву бы тоже на тот берег надобно. Она у тебя что? На сносях, что ли? – на ухо шепнул мне Зеленя.
– С чего ты взял? – так же шепотом ответил я.
– Вон, как ее испарина жжет.
– Нет, – покачал я головой. – Не будет у нас детей.
– Извини, – отвел глаза Зеленя. – Только все одно ее за Уж отправить надобно со всеми остальными.
– Не надо меня за реку, – подала голос жена. – Зря вы страшитесь. Не со злом они.
– Мы и не страшимся, – сказал Зеленя. – Только береженого…
– Вот они!
Из леса выехали всадники. Не спутал отрок, все точно разглядел. Плащи на них алые, Полянские, щиты червленые, копья торчат, древками в стремя вставлены, а на шишаках солнышко играет.
– Не тиуны это, – сказал серьезно Путята. – Мечи и луки готовьте…
– Посланники едут, – Любава хоробра за рукав схватила. – Не надо оружия, не вы им нужны.
Между тем приблизились всадники. И над Коростенем повисла тревожная тишина. Возле нас воины коней остановили.
– Здраве буде, люди добрые, – старший сказал.
– Здоровей видали, и то не боялись… – буркнул себе под нос отрок, который нас о находниках предупредил.
– Погоди, Ждан, – окоротил его Путята. – С чем пожаловали? – повернулся он к непрошеным гостям.
– Нам бы с Добрыней переговорить, – сказал полянин и личину с шеломом на затылок сдвинул.
– Претич! Это ты? – признал я воина. – Ты как здесь?
– Не по своей воле, а по поручению, – полянин был доволен, что я его не забыл. – Мне переговорить с тобой велено.
Он степенно сошел с коня, взял меня под локоть и отвел в сторону.
– Что ей от меня нужно? – спросил я напрямик.
– Помощи, – ответил сотник.
– А если…
– Она велела напомнить, что ты ей слово дал…
– И по закону, и по Прави мой срок закончен. Девять лет минуло, и я свободен, так говорят Веды.
– Она знает, – Претич остановился и проговорил очень тихо: – Речь о твоем отце.
– Что с ним?
– Она сказала, что если ты ей поможешь, то Мал обретет свободу.
– Когда ехать?
– Сейчас.
– Экий ты, боярин, прыткий. Мне же собраться нужно.
– Все, что тебе понадобиться может, я с собой привезла, – сказала Любава.
Я и не заметил, когда это она к нам подойти успела. Даже вздрогнул от неожиданности.
– А ты как же? – взглянул я на жену.
– А что я? – пожала она плечами. – Ты же сам говорил, что мы с тобой больше никогда расставаться не будем. Отец не пропадет, да и с мазовщанином они сдружились. Так что пора нам, Добрынюшка, в дорогу собираться.
Простился я с жителями коростеньскими, а Путята мне на прощание сказал:
– Вот это другое дело, Добрын. А то развел тут… Прощай, друже, и помни, что я твоего знака все еще жду.
– О чем это он? – жена меня спросила.
– Все о том же, – вздохнул я.
– Понятно, – сказала она. – Пойдем-ка на Святище заглянем. Мне там кое-что на дорожку сделать нужно, – и живую ворону из сумы седельной достала.
Взглянула на нее птица и каркнула зло.
– Ты поговори мне еще! – прикрикнула на нее суженая моя.
Дубку Священному мы с женой требу вознесли, Любава на Святище вороньей кровью алатырный камень окропила, Даждьбогу мы помолились и тронулись помаленьку.
– Как же ты узнала, что ноне Претич приедет? – спросил я ее, когда Коростеньский утес скрылся за деревьями.
– Ведьма же я, – сказала она просто. – Или ты запамятовал?
Что с нее взять?..
Ведьма.
30 июля 955 г.
Если кому-нибудь придет в голову спросить меня, на что похож Киев, я отвечу – на вороний грай. Сколько раз, сидя в заточении на Старокиевской горе, я мечтал о том дне, когда вырвусь на свободу и навсегда забуду, как противно кричат эти пожиратели падали, эти выкормыши Чернобога. И теперь, когда вновь услышал их противные, раздирающие душу голоса, невольно поморщился.
Шел я по майдану к терему княжескому, а сам опасался, как бы эта мерзость летучая мне на голову не нагадила.
Признали гридни, пропустили беспрепятственно. А у горницы Григорий встретил.
– Она ждет тебя, – сказал, и дверь в Ольгины покои приоткрыл.
Княгиня была одна. Она сидела возле окна на большом сундуке, и перед ней на резной подставке лежала увесистая книга. Ольга старательно водила по странице серебряной указкой и тихо проговаривала прочитанные слова на непонятном мне языке. Книга занимала ее, и она не заметила, как я вошел. Неужто это та самая Благая Весть, которую пришлось прятать в Вышгороде, когда она, промокшая и простоволосая, принесла ее мне, спасая от гнева ведуна Звенемира?
– Ты звала, княгиня?
Ольга вздрогнула и прервала чтение.
– Напугал, – она удивленно посмотрела на меня.
– Прости, – сказал я.
Княгиня отложила в сторону указку, встала, медленно подошла ко мне. Постояла немного, разглядывая меня, а затем провела ладошкой по моей щеке.
– Я звала тебя, – сказала она. – И ты явился по первому моему зову, – и вдруг прижалась к моей груди. – Я звала… – прошептала.
Я осторожно отстранил ее от себя.
– В добром ли ты здравии, княгиня?
Она на миг задумалась, усмехнулась чему-то, а потом, резко повернувшись, пошла на свое место.
– Снова вороны крик подняли. Никакой управы на них нет, – бросила она на ходу, к окну подошла и ставень прикрыла. – Сколько ни пытаюсь от чернокрылых избавиться, а все никак не выходит.
– Так что с отцом? – сказал я как можно спокойней.
Она подошла к подставке, взяла в руки указку и сжала ее в пальцах, словно стараясь переломить.
– Или боярин опять все напутал? – усмехнулся я.
– Нет. Не напутал Претич. – Она помолчала, а потом спросила холодно: – А почему ты не спрашиваешь, зачем я тебя вызвала?
– Соскучилась, наверное, – пожал я плечами.
Рассмеялась она на мои слова.
– Некогда мне было скучать, – сказала.
– Так чего же тебе от меня надобно?
– Какие наречия тебе известны?
– Чешское, свейское, булгарское, хазарское, понимаю и немного говорю по-печенежски, – перечислил я.
– А греческий знаешь?
– Нет, – признался.
А сам все понять пытаюсь, чего это она задумала.
– Жаль, что не знаешь, – вздохнула Ольга.
– Что? Книгочей тебе понадобился?
– Я как-нибудь справлюсь. – Она закрыла книгу, провела кончиками пальцев по сафьяну переплета. – Ну-ка помоги, – на сундук кивнула. – Крышка у него тяжелая. Трудно самой поднимать.
Я подошел, поднял притвор, заглянул в сундук и подивился. Весь скрынь до самого верха был заполнен книгами.
– Ого!
– Утешение мое, – сказала княгиня и с бережением положила книгу в сундук. – Затворяй, – и тяжелый притвор встал на место.
– Помнишь Серафима?
– Попа Козарского? – улыбнулся я, вспомнив, как он, испугавшись моего кинжала, жадно пил кровь Христову в потаенной клетушке церкви Ильи.
– Это он мне книги из Царь-города привез. Читаю, вот, и радуюсь.
– Про Бога ромейского?
– С чего ты взял?
– Но ведь греки либо торгуют, либо про Иисуса своего всем сказки рассказывают.
– И среди них разные люди есть. Вон, – посмотрела она на сундук, – Аристофан у них такие забавные сказки сочинял. Я читала, так до слез смеялась.
Поглядел я на нее, а потом спросил:
– Так чего же ты от меня хочешь?
– Хочу, – наконец-то улыбнулась княгиня, – чтобы ты с Серафимом подружился.
– А ты знаешь, что поп этот с василисом своим переписывается? И все, что здесь, в Киеве, делается, он ему в подробностях докладывает?
– Конечно, знаю, – сказала она. – Или ты думаешь, что только ты у нас умом не обижен?
– Значит, мне за ним пригляд вести нужно?
– Нет, – качнула она головой. – Для пригляда другие найдутся.
– Тогда зачем…
– Чтобы греческий выучить, – она досадливо скривила губу и пристально посмотрела на меня, будто стараясь понять – вправду я такой дурачок или только прикидываюсь?
– В Царь-город меня отправить хочешь? – спросил я ее.
– Ты пока учи, а там видно будет. Сроку тебе даю полгода. Справишься?
– Коли ты слово свое сдержишь, так и я не подведу.
– Мое слово крепкое. Ступай, да до поры до времени язык за зубами держи. И чтоб через полгода ты по-гречески лучше самого Серафима изъясняться мог.
Поклонился я ей и к дверям направился.
– Погоди, – окликнула меня Ольга.
– Что еще? – обернулся я.
– Она с тобой приехала?
– Да. На Соломоново подворье отправилась. Лекарь мне дом свой завещал…
– Знаю. Завтра ко мне посланники заморские на прием придут. Я по случаю этому пир собираю. Ты тоже приходи и ее с собой возьми. Посмотреть на нее хочу.
– Как прикажешь, – кивнул я.
– А теперь ступай, – и отвернулась.
Только я за двери, а там меня уже ждут.
– Добрынюшка! – сестра мне на шею бросилась.
Вечером на Соломоновом подворье весело было. Все мои киевские знакомцы и друзья собрались. Только Кота с нами не было. Он прошлой зимой застудился сильно. Так что видеть больше мне в этой жизни конюшего не доведется. Жаль, хорошим он был человеком. Веселым и беззаботным. Может, в Ирие еще свидимся?
Выпили мы за него, пожелали ему сметанки вдоволь, табун коней небесных и навок ласковых. И чтоб в следующей жизни все, что в этой хотелось, то у него и исполнилось.
Снеди на столах немало, меда и браги тоже достаточно. Друзья добрые вокруг. Глушила-молотобоец с Велизарой пришли, Малуша с Заглядой – само собой. Выросла сестренка, девкой красной стала.
– Скоро замуж тебя отдавать будем, – пошутил Чурила, посадник Подольский.
– Еще чего! – фыркнула Малуша и так на него взглянула, что тот язык прикусил.
Ицхак заглянул справиться, как мы в новом доме устроились. Так Любава его на почетное место посадила, потчевала вкусностями различными, медку в чару подливала:
– Благодар тебе, добрый человек, за то, что дом Соломонов доглядел, и у нас теперь в Киеве жилье есть.
– У нас на Козарах, – хвалился подвыпивший иудей, – так заведено. Мы своих уважить всегда рады. И слово твердо держим. А вы с Добрыном, хоть и гои, а все равно что свои. Я никогда не забуду, что Добрын для лекаря сделал. Да и тебя, Любава, Соломон часто поминал. Так что живите в доме. Ваш он теперь.
Кветан с Алданом тоже пришли. Подивился я, что они меж собой не собачатся.
– Что было, то минуло, – сказал Алдан. – Раньше мы Томилу поделить не могли, а коли она конюха выбрала, то я в сторонку отошел. На мой век баб еще хватит.
– А ты чего ж без жены? – спросил я у главного конюшего.
– Прихворнула она немного, дома осталась. Тебе же кланяться велела, – а сам на Любаву покосился.
Понял я, что у доярки еще прежний страх не прошел. Все еще боится чирьяками покрыться. Вот как ее жена моя когда-то напугала.
Своята с собой мяса свежего принес.
– Держи, хозяюшка, – Любаве поклонился. – Это чтоб было чем гостей угощать.
Приняла жена подарочек, чарку мяснику поднесла. Тот выпил и крякнул от удовольствия.
– Я вам еще теленочка подарю, на обзаведение хозяйства.
Последней Дарена появилась. Два дюжих холопа ее под локотки придерживали, уж больно раздобрела Ковалева дочка. Живот у Одноручки округлился, а в глазах томность появилась.
– Свенельд со Святославом в Новгородской земле, а я дома от тоски помираю, – вздохнула воеводина жена. – Хорошо, что вы в Киев вернулись, будем в гости друг к другу захаживать.
– Рожать тебе уж скоро, – ответила ей Любава. – Не до гостей будет.
– Боюсь я чего-то, – призналась Дарена. – На душе кошки скребут.
Сощурилась Любава, на живот ее скосилась, поглядела пристально.
– Не бойся, – говорит. – Сын у тебя будет, и родишь легко. Я, если что, подсоблю.
– И на том спасибо, – обрадовалась Одноручка.
Холопов Дарена отпустила, а сама за стол уселась.
– Когда же ты наготовить-то успела? – спросил я тихонько жену.
– Так я и не готовила, – ответила она. – На торжище Подольском все уж готовое брала. Светлая память Соломону, он нам богатое наследство оставил.
– Ты в тайник заглянула?
– Да, – кивнула она. – Там и золота, и серебра на много лет хватит. Так что мы с тобой, Добрынюшка, люди не бедные. И Малуше будет что в приданое дать, и нам с тобой тоже останется.
– Ешьте, пейте, гости дорогие, – сказал я друзьям.
– Со свиданьицем, – ответили они мне.
Веселился народ, ел и пил, песни пел, а я все никак успокоиться не мог. Переживал, как же Любава с Ольгой встретятся? Как жену княгиня примет? У одной власть в Яви, другой Навь подвластна. А я теперь между двух огней оказался. Как бы дров они сгоряча не наломали. Сам виноват, только что толку о содеянном жалеть, если исправить ничего невозможно.
31 июля 955 г.
На другой день к нам в дом мальчишка-смерд с Горы прибежал. С поклонами земными нас на пир княжеский звать начал:
– Рада будет матушка княгиня тебя, Добрын Малович, и тебя, Любава Микулишна, в тереме своем видеть. Будьте ласковы, не откажите в приглашении. В час закатный во град пожалуйте, на честном пиру гостями побудьте.
– Передай княгине Ольге, что мы будем непременно, – ответила жена и смерду резан[41] серебряный сунула.
– Премного благодарен, боярыня, – мальчишка деньгу за щеку спрятал и в обратный путь припустил.
– Ты смотри, – удивился я. – Смерд нас по отчеству назвал, а тебя и вовсе боярыней огласил.
– Значит, на пиру с полюбовницей твоей повидаемся, – усмехнулась Любава, а меня словно ножом по сердцу слова ее полоснули.
– Решили же мы прошлое не поминать, – напомнил я ей.
– Прости, – извинилась она, а потом сказала: – Собирайся-ка скорее, на торжище пойдем.
– Зачем это?
– Стыдно в город анчутками идти. Одежу купить надобно да обувку новую, чтоб мы и вправду за бояр сошли. А так, – взглянула она на меня, – мы с тобой больше на холопов похожи.
Ярко горели светильники в белокаменной палате княжеского терема. Столы ломились от яств и напитков пенных. Меж столов плясуны коленца выделывали, да скоморохи колесами крутились. Дудари изо всех сил старались, гусляры струны рвали, а песенники под них подлаживались. За столами бояре сидели, с женами да детьми. Дичину ели, олуем запивали, кагана Святослава и княгиню Ольгу славили.
Шумом и гамом пир честной нас с Любавой встретил. Зашли мы в палату и встали у дверей.
– Ты смотри, сколько снеди выставили, – жена мне шепнула. – И к чему такое расточительство?
– Гляди, там, в уголке, мужики в одежах смешных сидят, – показал я Любаве. – Это гости иноземные. Для них Ольга старается. Показать хочет, как на Руси богато и весело.
– Чего-то купцы эти испуганные какие-то, – сказала Любава.
– Значит, не напрасно княгиня пир затеяла. Теперь будут их князья да кесари знать, что на Руси сытно и весело.
– А сама-то она где?
– Вон, на возвышении сидит. Видишь, чуть выше за ней сиденье свободно. Это Святославово место. Говорят, что стул этот еще Хольг из Царь-города привез. Только каган Киевский на него садиться может. Даже Ольге этого делать не позволено, хоть она и мать сына своего.
– Теперь понятно, почему ты не утерпел, – хитро на меня жена посмотрела. – Красивая она, Ольга эта.
– Да будет тебе, – обнял я ее. – Ты у меня все равно самая лучшая. Люблю тебя. Люблю.
– И я тебя люблю, – ответила она мне. – Ты только меня отпусти. Люди же смотрят.
– А и пусть смотрят, жена же ты мне, – сказал я, но из объятий все же выпустил.
Но на нас никто внимания не обратил. Всяк своим делом занят был. Пригляделся я к народу и вдруг заметил, что люди все вроде как вместе веселятся, а в то же время по кучкам разбиты. Боярство варяжское само по себе, а посадники земские к своим пристраиваются. И рассажены гости интересно – бояре к Ольге поближе, а славяне подальше от стола княжеского.
– А старик, вон тот, уж не ведун ли? – окликнула меня Любава.
– Звенемир, – кивнул я. – Помнишь, я про него рассказывал?
– То-то я смотрю, он на нее косоротится.
– Пойдем-ка, присядем где-нибудь, а то торчим тут…
– Эй, Добрын, – позвал нас кто-то от посадского стола. – К нам идите.
Сели мы с краешка, я уже обрадовался, что княгиня нас не заметила. Думал, обойдется все, не до нас ей. Посидим немного, поедим да домой вернемся. Но не тут-то было.
Встала Ольга, руку подняла, и вмиг стихла музыка. Народ пошумел немного, а потом замолчал. Ждут все, что княгиня скажет. А она на меня взглянула да вдруг говорит:
– Что же это ты, Добрын Малович, поскромничал? Отчего с женой у самых дверей сел?
Обернулись бояре, на нас смотреть стали, меж собой перешептываться принялись. А купцы даже с мест насиженных поднялись, чтобы нас с Любавой получше разглядеть. Была бы моя воля, так я бы сквозь землю провалился, так мне от внимания всеобщего неловко стало.
– Не по чину получается, – спустя мгновение продолжила княгиня. – Тебе по роду твоему рядом со мной сидеть полагается. О Нискиничах в этой земле слава шла, когда о Рюриковичах еще и слыхом не слыхивали.
Пуще прежнего народ взбудоражился. Особенно посадники земские в волнение пришли. А варяги меж собой кривиться стали, но против княжеского слова возразить не посмели.
– Ты прости меня, государыня, – встал я из-за стола и в пояс княгине поклонился. – Припоздали мы, вот и примостились где посвободней. У твоего-то стола не протолкнуться. Вон ведь бояре твои все места почетные уже давно заняли. Так что я уж лучше тут. К своим поближе.
– Так ведь здесь все свои, люди русские, – ответила мне княгиня. – А бояре, небось, потеснятся. Ну-ка, – махнула она рукой, – дайте место Добрыну Маловичу.
Неохотно раздвинулись варяги, место мне освобождая.
– Ну? Чего же ты стоишь? – спросила княгиня. – Или опять что-то не так?
– Все так, – ответил я. – Только зачем же народ стеснять? Бояре твои и так друг к дружке жмутся, чтобы к тебе поближе быть.
– Так, может, прямо сюда сядешь? – показала Ольга на Святославов стул.
Засмеялись бояре, в ладоши захлопали, а земские притихли, а сами все же на меня искоса поглядывают. Что я на эту подковырку Ольге отвечу?
– Не один я, а с женой пришел, – говорю. – Ты же нас обоих на пир пригласила. А двоим на одном сиденье все равно не усидеть.
– Значит, место кагана ты занимать не хочешь?
– На стул этот садиться у меня ни права, ни желания нет. Каганово место для меня, как и для остальных, священно.
– Знаю, что слово твое крепкое, – сказала княгиня. – Коли сказал ты что, то так и будет. За то и уважение тебе и жене твоей оказываю. Эй, стольники, – позвала она. – Принесите-ка лавку, да попросторней. За моим столом места достаточно. Мы сейчас вместе и усядемся.
Засуетились стольники, вмиг лавку принесли, ковром дорогим ее застелили. Уселась княгиня и нас с Любавой поманила.
– Идите-ка сюда, Добрын Малович и Любава Микулишна.
Ахнул народ, когда мы с женой через всю палату прошли, а Любава мне по дороге шепнула:
– Ох, и хитра баба.
Встали мы перед Ольгой, поклонились ей до земли.
– Спасибо за честь великую, – поднялись по ступеням и рядом с ней уселись.
Чего я опасался, то и случилось. Справа Ольга, слева Любава, а я, словно железка раскаленная, между молотом и наковальней. Сижу и шелохнуться боюсь.
– Что притихли, гудошники? – сказала княгиня. – Играй веселей. А то, я смотрю, гости иноземные приуныли.
Ударили гусельники по струнам, надули дудари щеки свои, подгудошники в бубны стукнули. Выскочили скоморохи на середку, и покатился пир дальше. Люди меж собой посудачили немного, но обильное питье да вкусная еда к разговорам серьезным не располагает. Веселье все пересуды прекратило.
Только у нас за столом тихо было. Неловко как-то. Я первым молчание нарушил:
– А что-то я Григория с Никифором не вижу.
– Не любят Божьи люди суеты людской, звала я их на пир, да отказались они, – а потом, словно спохватившись, княгиня руками всплеснула:
– Ой, чего же это я? Угощайтесь, гости дорогие, рыбки отведайте, мясо белое[42] попробуйте. Что это вы будто и не на пиру вовсе? Ну-ка, Добрын Малович, налей-ка нам с Любавой медку.
Потянулся я за кувшином, да от волнения локтем блюдо с дичиной задел, со стола оно упало, опрокинулось жене моей на одежу новую.
– Что ж натворил-то я?! – повернулся к Любаве скоро, да неуклюже, стол боком толкнул, и котел с варевом перевернул.
Звякнула медь надраенная, чарки серебряные с сотейниками золотыми на столешницу повалились, брызнула уха в стороны и княгиню наваром окатила.
– Ох!
Взглянул я на жену, а у той из глаз слезы брызнули. На Ольгу посмотрел, от изумления и обиды княгиня даже рот открыла.
– Эх, чтоб меня!.. – схватил со стола, что под руку попало, и на себя перекувырнул.
Липкий кисель по лицу потек, глаза мне залепил да на щеках остывать начал. Я пальцем жижу с века убрал да в рот ее сунул.
– Кисель-то малиновый, – говорю.
– Вот и попировали, – сказала Ольга.
Тут же гридни к нам кинулись. Плащи свои распахнули и стол наш от общего пира укрыли. Стольники бросились посуду подбирать. Девки сенные набежали, вытирать нас начали, а мы сидим втроем, словно из отхожего места вылезли, и в себя прийти не можем.
Первой Ольга очнулась.
– Что там остальные? – спросила кого-то из охранников.
– Никто ничего не заметил, – ответил тот. – Напились уже изрядно. Вон, иноземцев из-за стола тянут. Хотят, чтоб они вместе со всеми плясать начали, а те упираются.
– Только бы ребра им не переломали, а то позору не оберешься, – сказала княгиня.
– Не допустим.
– Хватит снедь на нас размазывать, – отстранила она сенную. – Одежу потом прачкам отдадите, а пока заменить ее нам с Любавой нужно. Пойдем-ка, милая, – сказала она жене моей. – Сейчас мы себе новые наряды подберем. Не кручинься так, я и сама не лучше твоего выгляжу.
– А я как же? – спросил я растерянно.
– Обтекай пока, медведь неповоротливый, – сказала Любава.
– Как скажешь, – вздохнул я тяжко.
Прыснули бабы, на меня глядючи.
– Будет с него, – сказала Ольга. – Он и сам уж небось не рад. Ступай-ка к ключникам. Скажи, чтоб порты тебе сменили, да голову помыть не забудь. Дорогу-то помнишь?