Гончаров Олег. Боярин

Олег Гончаров
Боярин

   Моей жене Веронике

   «И Он говорит пресветлым Богам, быть дню Сварогову, быть ли ночи… и небеса темнели. И приходил вечер, и вечер умирал, и наступала ночь. Ночь Сварога…»

Велесова книга (I, IV. 21/5)

 

Пролог

   Ледяная вода зашипела на раскаленных булыгах каменки. Вспенилась, словно недозревшая сурья, запузырилась и паром изошла. Знойно было в натопленной бане, сумрачно и туманно.
   На горячих полатях неловко, бочком примостилась молодая голая баба. Пот ручьями бежал по ее грузному телу, щипал глаза, солью жег пересохшие губы, слезинками тек по разгоряченным щекам и капал с подбородка на большой круглый живот, но она этого не замечала. Не до того ей было.
   – Ой! Мама! Мамочка моя! – благим матом вопила она.
   И в белесом душном тумане становилось зябко от этих криков.
   – Ну, чего ты так надрываешься? – утешала ее другая баба, годами постарше. – Не ты первая, не ты последняя…
   Старшая хотела казаться уверенной и опытной повитухой, но побелевшие от напряжения пальцы, которыми она сжимала деревянную ручку корца, да подергивание века на левом глазу выдавали волнение.
   – Ой, не могу я больше! – не унималась молодая. – Что же это за любовь, от которой приходится такие муки терпеть? Кому она нужна, любовь эта?
   – Ты сама-то веришь в то, о чем говоришь? – удивленно уставилась на нее старшая.
   Но вместо ответа услышала она новый вопль.
   – Вот ведь дура я! – простонала молодая, когда наконец-то смогла говорить. – Чтобы я еще раз перед ним ноги раздвинула! Да ни в жисть! Ему хорошо, а я тут мучайся.
   – Ну, это ты брось, – улыбнулась повитуха. – Тебе, можно подумать, тогда плохо было? – Она зачерпнула в корец воды.
   – Сейчас плохо! Ой! Ой! Не стерплю! – заголосила молодая.
   – Ничего. Мы, бабы, и не такое стерпеть можем, – старшая плеснула воду на каменку и отшатнулась в сторону, чтобы не попасть под пар. – Ложись давай! Хватит у малыша на голове сидеть. Ложись, говорю. Вот сейчас еще парку поддадим, и тебе легче станет…
 
   Возле запертых дверей бани, на изъеденной кучерявым мхом завалинке молча сидели двое: не по годам седовласый мужик и красивая, слишком нарядная для этого захолустья баба.
   Левая рука мужика безвольно висела, притянутая перевязью к груди. Правая, после каждого стона, после каждого крика, доносившегося из-за двери, судорожно сжималась в кулак. А баба теребила в руках расшитый золотой нитью шелковый платочек и при этом невольно морщилась, словно то, что происходило сейчас в бане, происходило с ней.
   Эти двое были давно знакомы. Когда-то они считались врагами и желали лютой смерти друг другу. Но это было давно. Сейчас же нечто более важное свело их здесь, возле приземистой баньки, затерявшейся среди непроходимых лесов.
   Новый крик заставил вздрогнуть обоих. Нарядная нервно скомкала платок, а калека подался вперед, напружился, готовый сорваться с места и вышибить закрытую дверь.
   Крик стих внезапно.
   Вокруг повисла гнетущая тишина. Даже птицы перестали петь.
   Бывшие враги с тревогой взглянули друг на друга.
   – Да что же это? – чуть слышно прошептал калека.
   Нарядная промолчала, только платок к губам поднесла да оглянулась растерянно.
   И тут их беспокойство сменилось радостью, и они впервые за все это долгое время вздохнули с облегчением.
   Причина радости была простая: из-за двери раздался тихий детский плач.
   Этим двоим показались вечностью мгновения томительного ожидания, но вот дверь распахнулась, и на пороге появилась повитуха. Пар валил от ее обнаженных плеч, и мужику вдруг показалось, что это сама Мать Роженица вырвалась из Пекла, чтобы вдохнуть жизнь в созданный Сварогом Мир.
   В руках у ведьмы был небольшой сверток. В нем что-то копошилось и издавало странные звуки.
   – Ты смотри, – удивленно сказала повитуха. – Он же не плачет! Он же смеется!
   – Кто? – спросил калечный, с трудом поднялся с завалинки и похромал к двери.
   – Мужичок, – кивнула ведьма. – Кто примет-то?
   Мужик взглянул на свою изувеченную руку и горько вздохнул.
   – Я приму, – нарядная баба поспешно подставила ладони.
   Она бережно приняла младенца, осторожно прижала его к груди.
   – На тебя похож, – бросила она калеке.
   – Покажи, – тот заглянул ей через плечо.
   – С внуком тебя, – повитуха в пояс поклонилась нарядной бабе. – И тебя с внуком, – во второй раз согнула она спину и улыбнулась калеке.
   – А тебя с племянником, – сказала ведьме нарядная и отвела глаза.
   – Дочка-то как там? – спросил калечный.
   – В порядке она, – ответила ведьма. – Давайте маленького. Обмыть бы его надобно.
   – Ну а ты когда же свекра внучатами побалуешь? – Баба нехотя отдала младенца повитухе.
   – Видно, срок еще не пришел, – ответила та, забрала ребенка и скрылась в бане.
   – Ну, и что там? – В душном тумане обессиленная роженица лежала на полатях.
   – Решили, что на отца твоего похож, – сказала ведьма и принялась обмывать ребенка.
   Жарко было в натопленной бане, капли пота сразу же покрыли лицо ведьмы. Она старательно смывала с младенца материнскую кровь и очень радовалась тому, что счастливая роженица не замечает ее слез…

Глава первая
ИТИЛЬ

10 июля 953 г.

 
   Этот кошмар преследовал шада^[1] с самого детства. Он ненавидел его и… боялся. Боялся до холодной испарины на лбу, до липкого пота на ладонях, до противного комка в горле. Боялся и от этого еще больше ненавидел.
   Сколько раз он молил Бога! Сколько раз спрашивал: за что ему эта кара? Но Бог молчал. И только этот кошмар. Этот сон, так похожий на правду, раз за разом приходил к шаду среди ночи.
   Вот и теперь…
   Высокий потолок терялся в вышине, каменные стены и холодный пол, от которого так мерзли босые ноги, все это было знакомо шаду, и потому он почти не удивился, когда вдруг очутился в странном коридоре.
   Сквозь узкие бойницы под потолком едва пробивался лунный свет. Холодным мороком он заливал серые камни стен, искрами рассыпался по замысловатой мозаике пола и манил… манил вперед. Шад не мог противиться силе этого света. Он сделал шаг, затем второй, потом остановился и прислушался.
   Каждый раз он пытался в этой гнетущей, вязкой, словно болотная трясина, тишине расслышать хоть какой-нибудь звук, хотя бы отголосок звука… любого, самого тихого, самого неприметного. Комариный писк показался бы ему прекрасной музыкой, но в этом кошмарном наваждении не было ни комаров, ни звуков. Не было ничего. Совсем ничего. Лишь стук собственного сердца, лишь шорох босых ног по холодному полу, лишь тяжелое дыхание шада тревожили могильное безмолвие.
   Ему очень хотелось кричать, но он знал, что от криков станет только хуже. Однажды он отважился на это и чуть не умер, если, конечно, во сне можно умереть, когда его крик тысячеголосым эхом обрушился на него, придавил к полу, заставил сжаться в комок…
   Нет, кричать он не станет. Лучше пойдет дальше. Ведь если шад хочет, чтобы кошмар быстрее закончился, он должен прожить его до конца.
   Восемнадцать шагов. Всегда восемнадцать шагов.
   Шад давно просчитал длину коридора, пытаясь понять, что это означает, но так и не понял. Наверное, его толкователь снов смог бы разгадать эту загадку, но своим кошмаром шад не хотел делиться даже с ним. Этот сон давно стал частью жизни шада. Самой тайной, самой страшной частью, а пускать в свою жизнь посторонних он не желал. Потому об этом кошмаре не знал никто. Кроме Бога, конечно, но тот молчал. Он всегда молчит, когда так необходима Его помощь.
   Восемнадцать шагов и – дверь.
   Эта низкая резная дверь в каменной стене всегда была самым тяжелым испытанием для шада. Он знал, что ждет его там, за дверью, но каждый раз долго не решался отворить резные створки. Вот и теперь он стоял, собираясь с духом, в надежде, что кошмар закончится сам собой. Улетучится. Растворится в рассветном мареве. Исчезнет, как исчезают другие сны. И… шад проснется в своей теплой постели. Накричит на толкователя снов. Прогонит прочь наложницу, согревавшую его иззябшую душу и ласкавшую весь прошлый вечер его тело. Потом подойдет к окну, распахнет золоченые створки, вдохнет влажный прохладный воздух, и ему станет хорошо. И спокойно. Будто и не было этого кошмара, который так надоел шаду за все эти долгие годы…
   Но дверь не исчезла. И, значит, придется ее отворить.
   Шад глубоко вздохнул, набрал воздуха в легкие, словно собрался нырнуть в бездонный омут, и толкнул створки. Дверь распахнулась. За ней была непроглядная тьма. Туда он и шагнул, нагнувшись, чтобы не разбить лоб о низкую притолоку.
   Тотчас на шею шада привычно накинулась петля.
   Еще три шага…
   Ременная удавка сдавила шею. Это значило, что кошмар скоро кончится. Сон всегда заканчивался так: полнейшая темнота, петля на шее, удушье и… все. Можно вскрикивать и просыпаться.
   Вот только на этот раз что-то было не так.
   Шад все пытался разгадать, что же отличало сегодняшний кошмар от предыдущих. И вдруг уловил нечто странное, чего не могло быть здесь, в его навязчивом сне. Шад прислушался и…
   Это был писк. Противный писк, который невозможно спутать ни с чем. Тонкий писк комариных крыльев.
   Если бы у шада были волосы на голове, они наверняка встали бы дыбом. Неимоверная жуть сковала тело, холодом проползла по спине и мурашками разбежалась по затылку. Шад вдруг с ужасом понял, что это вовсе не сон. И, словно в подтверждение своей страшной догадки, он услышал голос:
   – Твое время истекло! – И петля на его шее затянулась.
   Он вцепился в удавку, стараясь хоть ненадолго освободиться от беспощадной хватки, сломал длинный отполированный ноготь о ремень, рванулся, но петля только сильнее стиснула горло. Шад захрипел, пытаясь что-то сказать своим мучителям, но не смог.
   Кровавая пелена накатила на глаза…
   Он упал на колени…
   В шее хрустнуло…
   Шад завалился набок…
   Судорожно дернулся и затих.
   Он уже не видел, как комната озарилась ярким светом факелов. Как невысокий молодой человек, одетый в блестящую кольчугу, подошел к его телу, присел, нагнулся, прижал ухо к груди шада, затем снял с его шеи петлю и высоко поднял ее над головой.
   – Шад умер! – торжественно провозгласил он.
   – Ты уверен, Якоб? – спросил его другой человек, вошедший следом, и ростом повыше, и летами побогаче.
   – Да, каган, – кивнул Якоб и протянул петлю вошедшему.
   – Вот и славно, – вздохнул каган, принимая удавку.
   – Долгая память шаду! – крикнул молодой.
   – Долгая жизнь кагану Иосифу! – подхватили пышно разодетые люди, быстро заполнившие маленькую комнатку.
   – Что там с мальчишкой? – бросил Иосиф кому-то.
   – Завтра его должны доставить в город.
   – Должны?! – каган попробовал порвать удавку, не смог и довольно цокнул языком.
   – Доставят, – ответили ему поспешно.
   – Хорошо, – кивнул он и привесил удавку к поясу. – Завтра в стране появится новый шад.
   Он перешагнул через распростертое на полу тело и вышел из комнатки.
   Якоб поспешил за ним.
   – Проследи, чтобы все было исполнено как полагается, – тихо бросил Иосиф, как только Якоб притворил за собой дверь.
   – Я уже распорядился, каган, – склонил голову молодой человек. – Могильщики шада не встретят рассвета, а их убийцы едва ли доживут до полудня.
   – Хорошо, – кивнул Иосиф и улыбнулся. – Нам больше здесь делать нечего. Идем.
 
   Душная летняя ночь накрыла столицу Великой Хазарии. Город спал и видел сны, и только во дворце не сомкнули глаз. Не до ночных грез было сегодня кагану Иосифу и его приближенным.
   Восемнадцать лет каган ждал сегодняшней ночи. Восемнадцать долгих лет он готовился к ней. И она пришла. Долгожданная ночь полнолуния, когда наконец-то он смог избавиться от надоевшего за все эти долгие годы соправителя.
   Теперь шад умер, и к рассвету все должно быть готово к встрече нового шада.
   Каган быстро шел по длинным дворцовым коридорам, на ходу раздавая распоряжения. Якоб едва успевал за ним.
   Гордость переполняла молодого человека. Гордость от причастности к великому событию. Всего лишь три года назад Якоб был никем, пустым местом, никчемным отпрыском знатного, но захудалого рода, которому суждено было всю жизнь влачить жалкое существование на южных задворках великого каганата, и вот теперь он достиг невиданных высот. Сам каган сделал его своим личным телохранителем. Доверил не только жизнь, но и главный секрет государства – тайну смерти шада.
 
   На первый взгляд все произошло случайно.
   Раз в году каган оставлял государственные дела и отправлялся на охоту. Ведь даже он, отмеченный Божественной силой^[2], иногда нуждался в отдыхе.
   То лето не было исключением. На этот раз Иосиф решил потешить себя недалеко от древней столицы^[3]. Он тайно, взяв с собой лишь десяток охранников, выбрался с опостылевшего за год острова^[4].
   Меньше всего кагану хотелось, чтоб его узнали. Потому он и не стал сообщать о своем приезде Семендерскому управителю, а остановился в небольшом охотничьем домике, стараясь не привлекать внимания и не поднимать лишнего шума.
   – Иначе опять начнется, – ворчал тихонько Иосиф, вытянув свои длинные ноги у сложенного из черного камня очага и попивая сладкое хиосское вино из серебряной чаши. – Понабегут, сапоги начнут целовать, мордами в пыль ткнутся, задницы оттопырят. И все. Считай, пропала охота. Пропал отдых. Почестями замучат. Надоело.
   Он отхлебнул из чаши, покатал на языке чуть терпковатый напиток и с большим удовольствием проглотил вино.
   – Эй, Давид, – тихо позвал он начальника своей охраны и личного телохранителя, довольно улыбнулся, когда тот молнией влетел в покои и замер, смиренно склонив голову.
   – Звал, каган?
   – Ну? Что там у тебя? – Иосиф сделал еще один глоток.
   – Неподалеку стадо архаров. Мои следопыты их выследили, – ответил Давид и сглотнул слюну.
   – Большое стадо?
   – Одиннадцать голов. Здоровенный козел, два молодых погодка, остальные самки.
   – Хорошо, – кивнул каган. – Вели седлать лошадей.
   Давид бросился вон, но резкий окрик кагана заставил его остановиться.
   – Постой! – Иосиф нехотя поднялся со своего удобного сиденья, аккуратно поставил чашу на невысокий столик и медленно подошел к воину.
   Давид вытянулся в струнку, стараясь лишний раз не дышать.
   – Что ты там говорил? – каган взглянул на воина сверху вниз.
   – Стадо архаров… – пробормотал Давид.
   – Нет, – отмахнулся Иосиф, – не про козлов. Про следопытов…
   – Они… выследили… – растерялся воин.
   – Ты сказал – твои следопыты?
   – Да, – кивнул Давид, и ему почему-то захотелось втянуть голову в плечи.
   – Это не твои, – тихо прошептал каган, – это мои следопыты. – Он мгновение помолчал, а потом сорвался на крик: – Это мои следопыты! И ты тоже мой! И все здесь мое! Это моя земля, а я этой земли владетель! Понял?! – И залепил Давиду звонкую пощечину.
   На щеке воина пунцово вспыхнул отпечаток кагановой ладони, он испуганно взглянул на старика, затем поспешно опустил голову, а потом бросился на колени и прижался лбом к сапогу Иосифа.
   «Ну вот, – подумал каган, – и этот туда же…» – а вслух сказал примирительно:
   – Ладно. Это я так… устал… – Он потер отбитыми пальцами веки и добавил: – Ступай, лошадей готовь.
   – Прости, каган, – Давид осторожно коснулся губами носка расшитого каганова сапога.
   – Ступай, говорю, – вздохнул Иосиф и брезгливо отдернул ногу.
   – Надоело… – вздохнул каган, как только Давид оставил его одного, и зло смахнул чашу со стола.
   Жалобно звякнуло серебро об пол, и в огне очага зашипели капли дорогого хиосского вина.
 
   Осторожно ступая тонкими стройными ногами по горной тропе, каганов конь с бережностью нес седока. Иосиф подремывал, покачиваясь в седле. Он не боялся упасть на землю. Каган доверял своему коню, ведь должен же он был хоть кому-нибудь доверять.
   Но внезапно копыта коня заскользили по гладким камням, и это вырвало Иосифа из дремы. Каган подобрал повод и оглянулся на Давида:
   – Далеко еще?
   – Здесь, рядом, – поспешно ответил телохранитель. – За тем валуном, – указал он рукой, – тропа вниз пойдет, а там река.
   Давид не соврал. Вскоре показался широкий уступ, ступенями спускавшийся к быстрой и шумной горной речушке. На берегу мутного потока охотники спешно готовили охотничий лагерь. Ставили палатки, натягивали небольшой шелковый шатер, торопились, чтобы успеть к приезду кагана. Посреди лагеря горел костер. Над костром, на длинном вертеле, жарилась баранья туша. Вокруг нее суетился дородный кухарь. Он проворачивал вертел, подрумянивая баранину, изредка острым ножом срезал тонкие ломтики мяса, отправлял их в рот и довольно цокал языком.
   – Ну, вот… – проворчал Иосиф. – Еще дичины не добыли, а уже жарят.
   – Так ведь с дороги подкрепиться не помешает, – Давид отогнал назойливую муху, норовившую усесться на взмокший лоб. – И потом, охота только завтра…
   – А это кто таков? – каган на кухаря пальцем показал.
   – Из местных он, – ответил телохранитель.
   – Знает, кто я?
   – Нет, – покачал головой Давид. – Для него мы знать столичная, поохотиться приехали.
   Взглянул Иосиф на воина одобрительно, а потом спросил:
   – Надежен?
   – Очень любит свою дочь. Одна она у него. Вся семья прошлым летом от оспы вымерла, только дочка младшая и осталась, вот он над ней и трясется, – улыбнулся Давид, – а девчонка у нас в заложницах. – Потом смутился и добавил: – Была у нас.
   – Что значит «была»?
   – Красивая больно оказалась… вот ребята и не утерпели…
   – Ну, и…
   – Никто и не ожидал, что она так перепугается, – Давид пожал плечами. – Падучая у нее случилась, билась в судороге так, что затылок об пол размозжила. Растерялись ребята, она и сдохла…
   – Он знает? – кивнул Иосиф на кухаря.
   – Нет, конечно, – снова пожал плечами телохранитель. – Зачем ему зря беспокоиться?
   – Это хорошо, – кивнул каган.
   В становище заметили всадников и засуетились еще больше. А кухарь, увлеченный своим делом, только мельком взглянул на конников и отправил в рот очередной кусочек баранины. Но тут кто-то заругался на него, и до толстяка наконец дошло, что высокий гость подъезжает к лагерю. Забыв о жарком, кухарь изумленно уставился на кагана. Так и застыл, выпучив от удивления глаза и раззявив рот. Видно, впервые видел так близко толстяк сановника столичного, а может, почуял Божественную силу, исходящую от Иосифа, и от этого совсем растерялся.
   Каган сошел с коня, взглянул на зажатый в руке кухаря нож, потом втянул носом воздух, поморщился и, криво усмехнувшись, бросил толстяку:
   – Сожжешь мясо, я велю тебя самого на вертел нанизать.
   Спохватившись, кухарь всплеснул руками и еще усерднее принялся за свою работу.
   – Вели ему, чтоб уксусом сильно не поливал, – тихо сказал Иосиф телохранителю, кинул поводья подбежавшему конюху и пошел к шатру. – Ты же знаешь, – бросил он на ходу Давиду, – изжога у меня.
 
   Ближе к вечеру, когда солнце едва не распороло свое горячее пузо о вершину далекой горы, сытый и довольный каган по обыкновению вытянул свои длинные ноги возле догорающего костра. Тонкой веточкой он выковыривал кусочки пищи из зубов, вспоминая недавний обед. Кухарь действительно постарался. Барашек получился славный, и любимое хиосское вино оказалось как нельзя кстати.
   Рядом с каганом расположился верный телохранитель. Давид старательно боролся с навалившейся дремотой, усердно таращил глаза на огонь и украдкой позевывал в кулачок. Это какое-то время забавляло кагана. Он понимал, что воин устал и мечтает о том, чтобы хозяин поскорее отправился в шатер и наконец-то дал Давиду выспаться после нелегкого дня. Но кагану пока не хотелось спать, а до мук телохранителя ему не было никакого дела. Остальные-то, вон, тихонько, стараясь поменьше шуметь, чтобы не тревожить каганов покой, в отдалении готовят снаряжение к предстоящей охоте. А уж начальнику его стражи и подавно нечего дрыхнуть. Потерпит.
   Иосиф пожевал веточку, посмаковал горьковатый привкус коры и сплюнул в огонь. Языки пламени вдруг напомнили ему о том давнем пожаре, когда он, еще совсем молодой, полный радостной злости, ворвался со своими верными сторонниками в отцовы покои. Отец почти не сопротивлялся, только швырнул в убийц горящую лампу. Не попал, конечно. Лампа ударилась о стену, масло разлилось, и дорогие расшитые занавесы вспыхнули.
   Именно тогда в той, окрасившейся в алое опочивальне, задыхаясь от гари и зажимая уши, чтобы не слышать криков умирающего родителя, Иосиф поклялся никогда не иметь детей.
   «Интересно, – подумал каган и украдкой взглянул на Давида, – а что было бы, если бы отец оказался более решительным, собрал бы силы в кулак да и ударил по мятежному сыну? Или ему вправду надоело то, что другие называют гордым словом Власть?.. Вот как мне теперь… а может…» – Каган на мгновение застыл, глядя на огонь, потом тряхнул головой, прогоняя дурные мысли, и сказал вслух твердо:
   – Нет. Не сейчас.
   – Что?! – насторожился Давид и принялся тереть глаза. – Что-то не так?
   – Все в порядке, – усмехнулся Иосиф. – Ты, смотри, себе синяки не натри.
   – Я ничего… – телохранитель поспешно отдернул руку.
   – Вот и я ничего, – хмыкнул старик.
   Между тем быстро темнело. В горах всегда так – только что светло было, и враз темень, хоть глаз коли. Не любят горы сумерки – либо день белый, либо ночь темная, а третьего им не дано. Всегда это злило кагана Хазарского, вот и теперь злит. Потому, наверное, что сам он мир на белое и черное делит. И белое – то, что ему подвластно, а черное – то, что подчиниться должно… или умереть. Этим он на горы похож, вот только стареет каган, боится себе в том признаться, а все равно чувствует. А горы… до него они стояли и после него стоять будут, разделяя время на день и ночь.
   Невеселые думы у кагана, но виду он не подает. Сидит, молчит, на огонь смотрит. Притихло становище, в дрему погрузилось, завтра с рассветом вставать.
   Зевнул Иосиф, сощурился, щеку, мошкой ужаленную, почесал, сказал тихо:
   – Ты, Давид, с кухарем щедро расплатись. И за барана, и за дочку золотом отсыпь, чтоб обиды он на меня не держал.
   Удивился Давид, не ожидал он такого. Каган брать привык, а тут вдруг расщедрился.
   – Как прикажешь, – ответил хозяину.
   – Прикажу, – кивнул старик. – И еще… – снова зевнул Иосиф.
   – Ложе в шатре уже застелили, – поспешно сказал телохранитель.
   – Все. Спать нужно. – Нравилась кагану расторопность Давида, правда, раздражала порой.
   – Я велю, чтобы воды нагрели. – Телохранитель потянулся, встал, направился к шатру, потом остановился, хотел сказать что-то еще, но…
   Длинная черная стрела прошуршала оперением в ночи, пробила шею Давида, прорвала гортань и вылезла наружу. Воин несколько раз открыл и закрыл рот, словно порываясь что-то сказать, и все никак не мог взять в толк, почему он не может этого сделать. Вместо слов из его рта вырывалось лишь изумленное бульканье.
   Вначале Иосиф даже не понял, что произошло. Он просто сидел и смотрел, как кровь сбегает по древку торчащей из Давидовой шеи стрелы вязким ручейком… как густой пенистый поток срывается с острого наконечника и падает вниз тяжелыми каплями.
   И тут Иосиф наткнулся на взгляд своего телохранителя. Изумление, растерянность и ужас в глазах Давида вдруг открыли кагану страшную тайну. И, словно в подтверждение этой жуткой догадки, вторая стрела ударила воину в бок и застряла между ребер. Давид всхлипнул, сделал неуверенный шаг вперед, будто извиняясь, развел руки в стороны и рухнул лицом в костер, обдав кагана мириадами искр.
   – Ко мне! Все ко мне! – закричал Иосиф и резво, не по годам, вскочил на ноги.
   И в следующий миг новая стрела ударила в землю в то место, где еще недавно сидел каган, царапнула по камню, отскочила и улетела в костер. Метнулся Иосиф в сторону, в темноту сиганул подальше от света. На свету он мишень легкая, а во тьме – поди сыщи.
   – Все ко мне! – кричал каган, а сам спешил к шатру.
   С утра он собрался на охоту, и вот теперь невольно усмехнулся, почувствовав себя дичью. Неуместной была эта усмешка, но почему-то Иосифу вдруг стало весело. Понимал он, что глупость это и вместо веселья должен прийти страх, вот только ничего не мог с собой поделать.