Страница:
– Ладно, – помолчав немного, сказал я, порылся свободной рукой в кошеле, что мне Ольга в дорогу дала, две деньги Махмуду в ладонь сунул.
– Что это? – спросил он.
– Золото, – ответил я. – За то, что ты передо мной не таился.
– Так ты меня убивать не будешь? – изумился он.
– А на кой? – спросил я, потом треснул его кулаком прямо в лоб.
Всхлипнул он и в беспамятство впал.
– Полежи пока, – сказал я и кинжал обратно за голенище спрятал. – К утру очухаешься, а пока и мне, и тебе так спокойней будет.
Тихо из палатки я вылез, огляделся – спокойно все.
– Слава тебе, Даждьбоже! – в небо звездное прошептал и обратно пошел.
– Ты чего не спишь? – спросил меня Рогоз, когда я до костра добрался.
– Так ведь сами велели хворосту набрать, – ответил я и веток в огонь подбросил.
– А-а, понятно, – сладко зевнул старик и на другой бок повернулся.
На рассвете мы отчалили. А булгары на берегу остались, и Махмуд с ними. Пришел он в себя, значит. Но расстались мы мирно, выходит, никому про то, что с ним случилось, рассказывать он не стал. Золото мое у него обиду притупило, ну и пусть с ним. Мы уходили, а он все стоял и в гребцов вглядывался, видно, пытался понять – кто же из нас к нему ночью наведывался?
А перед нами разлилась широко Pa-река, и порой казалось мне, что я опять оказался посреди Океян-Моря, что вернулся на десять лет назад, что впереди, словно задремавший кит, лежит холодная земля Исландии. Где-то там ждет меня Могучий Орм, и Торбьерн, и Борн все так же теребит свой длинный нос, снаряжая драккар в далекое плавание.
– Да, – кивнул я. – Песня хорошая. Из детства.
Стольный город Великой Хазарии встретил меня первой весенней грозой. Ливень накрыл окрестности. Вода падала с неба сплошной стеной, молнии сверкали в поднебесье, а раскаты грома пригибали к раскисшей земле.
– Давай! Давай! – орал я рассвирепевшему небу и смеялся каждому новому удару, подставляя лицо под безжалостные пощечины дождя. – И это все?! – издевался я над грозой после очередного яростного раската. – Это все, на что ты способен? А еще Громовержец! Давай! – И, услышав мои издевки, Перун вонзал в землю новую стрелу.
– Что? – не унимался я. – Снова промазал? Эх, Побора на тебя нет, он бы тебя поучил, как стрелы в цель посылать. Недоносок!
– Ты чего орешь? – сквозь пелену дождя я не сразу и разглядел, кто это меня окликнул.
Привратник оказался древним стариком. Таким древним, что даже не верилось, что жить можно так долго. Вода заливала его изъеденное морщинами лицо и водопадом стекала со слипшейся в сосульку бороденки. Он еле стоял, неловко прикрывшись стареньким плащом, и казалось, еще немного, и его просто смоет потоками дождя.
– А чего вы тут позакрывали все? – ответил я. – Не видишь, что человек мокнет?
– Много вас тут таких подмоченных ходит – всем открывать, что ли? – И он побрел прочь от кованой решетки ворот.
– Эй, отче! – крикнул я ему вдогон. – Погоди! Мне Авраама бен Саула повидать нужно!
– Ступай, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ступай отсель подобру-поздорову.
Он сделал еще шаг и вдруг замер. Постоял так немного, а потом повернулся да и выдал ни с того ни с сего:
– Что, Маренин выкормыш? Смеяться надо мной удумал?
– С чего ты взял, отче? – удивился я.
– А чего это ты по-нашенски говорить решил?
И только тут до меня дошло, что все это время мы разговариваем на родном мне, да, судя по всему, и старику языке. Я опешил. Вот уже полгода, с той поры как Стоян с Рогозом ладью обратно в Нов-город повели, я не слышал родной речи, и… на тебе! За тридевять земель от дома, в чужой земле, там, где и не ожидалось вовсе, со мной говорят понятными, ласкающими слух словами.
– Ты из каких краев будешь? – словно забыв о дожде, дед шагнул к воротам.
– Из древлянской земли, – ответил я.
– Земляк! – И откуда столько прыти взялось в этом изможденном теле? – Я же из вятичей, земляк!
«Ничего себе земляка нашел! – подумал я. – От Коростеня до вятичей почти три месяца пехом топать».
Но потом понял, почему так обрадовался старик, и тоже улыбнулся.
– Из вятичей? – хлопнул я себя ладонями по коленкам так, что от портов полетели брызги. – У меня же в вятских лесах знакомец есть, хоробр Соловей. Знаешь такого?
– Нет. Не знаю, – ответил старик, потом задумался и сказал грустно: – Не помню. Никого не помню, – и вздохнул горько.
И тут снова вдарил громушек и рассыпался по небу. Жалость к старику меня отчего-то по сердцу резанула. Вдруг подумалось, что и я таким забывчивым когда-нибудь стану.
– Так и быть, – сказал он. – Кто хозяин твой и что ему от ребе надобно?
– Нет у меня хозяина, – ответил я. – Мне самому он нужен. Я ему из Киева весточку привез.
– Из самого Киева? – удивился старик. – Что ж ты стоишь? Проходи давай, – он сдвинул задвижку на решетке ворот и приоткрыл створку. – Живее давай, а то промок я тут совсем.
Я шагнул на просторный, мощенный серым от дождя известняком двор.
– За мной иди, – велел старик и поковылял к дому.
– Как величать-то тебя? – спросил я его по дороге.
– Асир[19], – ответил он. – Только счастья я в жизни этой не много видел.
– А по-нашенски?
Он на мгновение остановился, задумался, а потом покачал головой:
– Не помню.
– Ну, ладно, – кивнул я, входя в дом, – Асир так Асир.
– Здесь побудь, а я сейчас хозяину доложу, – старик стал тяжело подниматься вверх по каменной лестнице. – Да отряхнись, а то вода с тебя ручьем бежит.
Я сбросил с себя потяжелевший от дождя плащ, огладил намокшую бороду и невольно поежился. Совсем не жарко было в этих сенцах, или как там они здесь называются? Каменное все вокруг, белое, холодное. Ни скамеек, ни лежаков, ни поставцов – стены голые, и оттого зябко.
Так же зябко было мне в Булгаре зимовать. Неласково встретило нас ханство Булгарское. Ра-река потрепала ладью нашу злой волной и ветрами студеными. Не такими страшными, как в Исландии, но тоже приятного мало. Однажды так дунуло, так подбросило, что ветрило пополам разодрало, мачту сломало и борт у ладьи попортило. Пришлось к берегу приставать и разруху чинить.
В Кашане-городке мы почти месяц стояли, пока все не исправили. Злился Стоян, да и было отчего – к торжищу опаздывал, боялся, что, пока до Булгара доберемся, цены упадут, а кому охота внакладе оставаться. Так что, как только снова на реку смогли мы ладью спустить, пришлось нам в работу пуще прежнего впрягаться.
Добрались мы до Булгара, когда по реке уже ледяная шуга поплыла. Ладья наша под вечер к пристани подошла, как раз солнышко за холмы садиться стало.
– В наволочь Хорсе гнездится, – вздохнул Рогоз. – Как бы ночью снег не пошел.
Мы канат причальный только бросить успели, а тут кто-то как завопит.
– Что это? – спросил я Рогоза. – Или режут кого?
– Нет, – ответил он. – Это волхвы местные народ на требу созывают.
– Чего же они так надрываются? – усмехнулся Просол.
– А ты рожу-то не криви, – урезонил его Ромодан-кормчий. – Всяк по-своему богов славит, и не тебе обычаи чужие осмеивать[20].
– Да я ничего, – стушевался малый.
– Ничего – это место пустое, – сказал кормчий. – Ты когда в город выйдешь, себя блюди, чтоб по поступкам твоим нас хаять не начали.
Пока грузали ладью опорожняли, Стоян нас на берег отпустил. Шумным мне град показался. Стены у Булгара каменные, башни высокие, а ворота широко распахнуты. Время осеннее – время торговое. Со всех концов света купцы товар везут. Торжище здесь Ага-Базар прозывается. Вот по этому базару мы и прошлись.
– Ой, что за лошадь чудная? – Просол глаза от удивления выпучил.
А я, хоть и не робкого десятка, однако от невидали такой за рукоять меча схватился.
– Это животина добрая, – Рогоз нам пояснил. – Верблюдой прозывается. Вишь, горбыль у нее какой? Она в том горбыле воду возит. Потому может по полю дикому целый месяц скакать и поклажу на себе тащить. За то купцы ее и ценят. Да не пужайся ты, – хлопнул он Просола по плечу. – Она же не лягается. Плюнуть может, ну так ты утрешься да дальше пойдешь.
– Чудеса! – не смог сдержать восхищения малой.
– То ли еще будет, – пообещал старик.
И прав Рогоз оказался – на Ака-Базаре чудес хоть отбавляй. Пестро вокруг и многоязыко. От товаров диковинных лавки ломятся, от каменьев и украшений ярких глаза разбегаются, только мне не до чудес базарных. Надо мне было Ильяса Косоглазого найти. Потому я потихоньку от своих отстал и на невольничий рынок отправился.
Пустым оказался рынок.
– Время для торгов не настало еще, – посетовал замухрышка-сторож. – По весне торги начнутся, а пока тихо у нас. Ловцы только по морозу в походы уходят, когда Священная река в лед оденется.
– А Ильяса мне где найти? – спросил я его.
– Косоглазый в домине своей живет. Во-он там, за бараками. А тебе чего от него нужно?
– Так, – отмахнулся я. – Поговорить нужно.
Дом у Ильяса и впрямь большим был, в два этажа и с пристройками. Глиной обмазан, мелом выбелен. Прав сторож – не дом, а домина.
Постучал я в ворота низкие, за тыном кобели забрехали.
– Кого там шайтан принес? – мне из-за двери крикнул неласково.
– Мне Ильяса бы повидать.
– Зачем тебе хозяин?
– Дело у меня к нему выгодное, – отвечаю.
Стихло все за тыном. Я постоял, подождал – никого.
– Чего они там? Вымерли, что ли? – собрался уже через забор лезть.
Слышу, шаги как будто. Точно.
Открылась калитка.
– Заходи, – говорят. – Хозяин принять может.
Зашел я внутрь. На пороге меня двое встретили. Огромадные детины, а лица у них – не приведи Даждьбоже с такими в темном лесу встретиться.
– Оружие есть? – спрашивают.
– Меч вот, – говорю, – да кинжал еще.
– Отдавай.
– Это зачем еще? – удивился я.
– Чтоб хозяину спокойней было.
Отстегнул я меч и кинжал отдал.
– Пойдем, – говорят.
Ильяс Косоглазый не таким уж и косым оказался. Глаза у него обычные, только уж больно колючие.
– Рад повидаться, гость дорогой. Как здоровье, все ли в порядке? – говорит, а на лице улыбка широкая, словно и вправду только и ждал, когда я к нему наведаюсь.
– Хвала Богам, – с поклоном я ему отвечаю. – А у тебя, надеюсь, все ладится?
– Слава Аллаху, все движется, – он мне, а потом в сторонку отступил: – Проходи, присаживайся, угощайся, – жестом широким меня приглашает.
Посреди клети просторной у него ковер дорогой. На ковре подушки расшитые, а меж ними яства всяческие на блюдах дорогих.
– Я уж как-нибудь после хозяина, – ответил я степенно.
Он на подушку уселся, ноги под себя подвернул, ну, и я присел рядышком.
– Я хотел…
– Ты вначале поешь, а потом о деле поговорим, – перебил он меня.
Что ж поделаешь тут? Пришлось согласиться.
Пока ели, о пустяках разговаривали. Он меня про пути-дороги мои пытал: откуда приехал да как добрался? Я ему и рассказал, что издалека со Стояном-купцом мы пришли, мед с патокой да воску духмяного на Ака-Базар привезли. Он меня слушает, а в глаза не глядит, лишь изредка взгляд бросит и отвернется. Ягоду зеленую от грозди отщипнет и жует тихонечко. А взгляд у него цепкий, чувство такое, словно он меня им ощупывает. Выходит, не зря его Косоглазым нарекли.
– А еще тебе Махмуд-ратник велел поклон передать, – закончил я свой рассказ.
– Махмуд? – удивился он. – Жив еще вояка? Не высох?
– Вроде нет, – пожал я плечами.
– А теперь и о деле можно, – увидел он, что я наелся, и разговор ближе к делу направил.
– Слышал я, – говорю ему, – что ты двуногим товаром приторговываешь?
– На все воля Аллаха, – склонил он голову.
– Мне Махмуд говорил, – продолжил я, – будто он тебе полонянок из моей родной земли приводил.
– Было дело, – снова кивнул Ильяс.
– А еще говорил, что среди них была одна, ростом невеликая, – я старался правильно выговаривать слова чужого мне языка, чтобы понял он, о ком речь веду. – Волос у нее светлый, а глаза зеленые, с искоркой карей, сама бойкая и красотой не обделена.
– Как же не помнить, – вдруг скривился он. – Бешеная рабыня. На всех в драку лезла, чуть покупателей у меня не отбила. Никак продать ее не мог.
– Где она? – Я почувствовал, как сердце в груди заухало и кровь в висках застучала.
– Ой, какой прыткий, – пожал плечами Ильяс. – У вас всегда так?
– Как?
– Жить спешат? – Он отщипнул еще ягодку, пожевал ее задумчиво, а потом сказал: – Один мараканский дирхем, чтобы мне лучше вспоминалось.
– Хорошо, – поспешно ответил я, обрадованный, что все обойдется мне так дешево, запустил руку за ворот, вынул из кошеля золотой кругляш и бросил его Ильясу.
Тот поймал деньгу на лету, мельком взглянул на персуну базилевса на желтом металле, попробовал золото на зуб, взвесил на ладони и бросил на меня колючий взгляд.
– Здесь весу на три дирхема, – сказал со знанием дела.
– Бери, – я ему говорю, – все равно других нет, а к менялам идти некогда.
Он поднял глаза к потолку.
– Во имя Аллаха милостивого и милосердного, – сказал.
– Так где же она? – спросил я нетерпеливо.
Он немного помолчал, видно, решил меня помучить, а потом улыбнулся и сказал:
– Шесть дирхемов, чтобы еще лучше освежить мою память.
И еще три золотых кругляша оказались в его руке.
– Так и быть, – сказал он. – Приходи завтра, а я пока пороюсь в моих записях, ведь столько товара проходит через мои руки, что всех не упомнишь.
– А сегодня нельзя? – спросил я, а сам почувствовал, как кровь приливает к лицу, а ладони становятся мокрыми от липкого пота.
– Сегодня никак, – замотал он головой. – Сегодня у меня дел много.
Он встал, трижды хлопнул в ладоши, и в клети появились давешние детины.
– Проводите гостя до ворот, – сказал он, развернулся и быстро вышел прочь.
Я ему было наперерез бросился, но детины преградили мне путь.
– Хозяин отдыхать отправился, – сказал один из них. – Мы тебя проводим, господин. – Я и опомниться не успел, как они подхватили меня под руки и быстро потащили к выходу.
– Погодите, – упирался я, но они не обращали внимания на мои вопли.
Вынесли из домины, до двери дотащили, выставили на улицу.
– Хозяин велел завтра приходить. – Лязгнул засов, и я посреди улицы остался.
– Так не пойдет, – сказал я. – А меч мой, а кинжал?!
Постоял я немного, понял, что не смогу до завтрашнего дня утерпеть. Огляделся – вроде не видит никто, пусто на торжище невольничьем, вот и хорошо. Я тогда вдоль забора подворья Ильясова прошел. Гляжу – в одном месте у него сверху кирпичи глиняные порушены и дерево раскидистое рядом растет. Перебраться на подворье можно. Не стал я мешкать, по стволу вверх взобрался, по ветке толстой прошел, через забор перепрыгнул. Тут-то они меня и ждали – обалдуи ильясовские.
Стоят – рожи у них радостные, кулаки почесывают – ждали они меня здесь. Видно, поняли, что обратно полезу, вот и изготовились. А на подворье кобели, с цепей своих рвутся. Чуют, что чужак появился, хотят меня на зубок испробовать.
И детины не хуже тех кабыздохов. Щерятся, зубами скрипят, по всему видать, что и им в драку хочется.
Набросились они на меня без криков, суеты и лишней поспешности. Видно было, что не впервой им в драку лезть. Обошли меня с двух сторон и разом вдарили. Я от кулака первого увернулся, так второй меня ногой достал. Вдарил под коленку и руками толкнул. Не знали они, что я тоже в этом деле не в первый раз. Кутырнулся я через спину, за спиной у них оказался, пихнул одного в поясницу, он и полетел, напарника своего снес, на ногах не удержался. О свою же пятку зацепился и плашмя на землю упал.
– Ты смотри, что, змей, творит, – выругался первый детина. – Ну, я ему сейчас покажу. Держись, собачий сын! – крикнул и опять на меня попер.
Прытко он ко мне подлетел, кулаками сучит, ногами помахивает, зубы скалит, словно загрызть хочет. Я только поворачиваться успеваю, а тут уже второй подскакивает. Несладко мне пришлось, едва-едва отбиваться успеваю. Кручусь, словно вошь на частом гребне, от ударов покрякиваю. Сам тоже спуску не даю, как могу отмахиваюсь. А они меж собой перекрикиваются:
– В душу его!
– По лбу меть!
– Поберегись!
И такая меня на все это досада взяла, что подумал: «Ну, теперь держитесь!» – и сам на них обрушился.
Первому пальцем в глаз сунул, завертелся тот, за лицо ладонями схватился, а я уже второму с разворота кулаком в ухо засветил. От удара зашатался детина, ну, а я ему головой в живот врубился. Поперхнулся обалдуй, на задницу откинулся и застонал.
– Где меч мой с кинжалом?! Куда подевали?! Где чужое добро прячете?! – орать я на них стал, пока они в себя не пришли.
Тут справа мелькнуло что-то, в бок меня садануло. Я же в запале боевом совсем о кабыздохах забыл. Сшибла меня псина, на спину опрокинула, я лишь успел горло рукой прикрыть. Так кабыздох мне в эту руку вцепился и трепать начал. У меня от боли в глазах потемнело. А второй пес меня за ногу схватил, штаны порвал, голенище у сапога клыком разодрал.
– Вот он, вор! – услышал я голос Ильяса. – Убежать хотел, собака! Но от нас не убежишь!
– Ты, Косоглазый, псов своих отзови. – Второй голос мне был не знаком. – А мой человек его скрутит.
Приоткрыл я глаз, вижу – рядом с Ильясом воин в броне дорогой стоит, а за ними ратник в доспехе попроще. С такой силищей мне не справиться. Силенок уже не хватит. Все на оболдуев истратил. Замер я, дождался, когда кабыздохи меня в покое оставили. Сел. Чувствую: у меня по рукаву кровища течет, а пальцы на руке слушаются плохо.
«Только бы жилы мне не перекусили», – подумал.
А ко мне уже один из ратников подскакивает, ремнями мне запястья стягивает.
– Золото у него ищи. Золото, – причитает Ильяс. – Он у меня золото попер, ворюга.
– Есть! – крикнул пленитель радостно и кошель из-за пазухи моей вытянул.
– Это мое… – хотел я сказать, но ратник коленом меня по зубам треснул так, что я словами своими поперхнулся.
Кровь по подбородку из губы побежала. Солоно во рту стало и в душе обидно. Одно радовало – ратник калиту, что у меня за подклад рубашечный вшита была, не ущупал. Золота жалко, но еще обидней было бы, если бы колту Любавину да веточку заветную, что мне Берисава с собой в путь дала, булгары у меня отобрали. Но Даждьбоже защитил. Не позволил врагам меня самого дорогого лишить.
– Вот, – ратник кошель начальнику своему протянул.
– Золото, говоришь? – ухмыльнулся тот, на Ильяса взглянул и кошель развязал.
Подставил он ладонь, из кошеля на нее сыпнул, посыпались кругляши желтые на землю, а на ладонь ему камень Соломонов, рубин кроваво-красный, упал.
– Ого! – удивился он.
– Вот оно, золото мое, – поспешно заговорил Ильяс, но, когда камень разглядел, глаза у него жадно заблестели да косить начали. – Плата от меня тебе, Искандер-богатур, и человеку твоему за заботу о бедном торговце полагается. Золотом расплачусь. Я же из-за камня этого вас позвал. Память это. От отца моего осталась. Этот рубин у нас в роду от отца к сыну, от деда к внуку передают. Слезой Аллаха называют.
– Вот брешет, – не выдержал я и тут же снова по зубам схлопотал.
– Я золотом расплачусь, как и положено, – тараторил торговец, – ратнику деньгу дам, а тебе, Искандер, даже две отдам.
– Три, – сказал Искандер.
– Три, – закивал головой Ильяс. – А вор этот в зиндане посидит, чтоб неповадно было ему по чужим домам лазать. Я его по весне продам, а прибыль пополам поделим.
Не знаю, кто меня тогда под руку толкнул, или, может, Переплут не забыл, что я когда-то на ристании за него перед народом выходил? А может, вспомнилось мне, как в далеком детстве Любава Свенельда с ватагой провела? Понял я, что несдобровать мне теперь, и решил дурачком прикинуться. Дескать, от побоев булгарских у меня ум за разум забежал. А с дурачка спроса великого не взыщешь. Может быть, и пожалеют убогого, сразу не порешат, а там посмотрим. Схватился я руками связанными за голову, рожу пожалостливее скорчил, слюни распустил и заплакал, как маленький.
– Дяденька! Не бей, дяденька. Я холосый. Мне мама велела коловку отыскать, – и в рыдания ударился.
– А чужеземец-то, кажется, того… – изумленно уставился на меня ратник.
– Чего «того»? – повернулся к подчиненному Искандер.
– С ума сошел.
– Не придумывай, – махнул на него богатур.
– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!
– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.
– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.
– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!
– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?
– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.
– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.
– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.
– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.
– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.
– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.
Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.
Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.
А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.
В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.
Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.
– Их ладья последней отчалила, – рассказывал мне сторож. – Едва до ледостава уйти сумели, а то пришлось бы им в Булгаре зимовать.
И понял я тогда, что уже не смогут мне помочь ни Рогоз, ни Стоян со своими людьми, а рассчитывать лишь на свои силы нужно. Тогда я еще покладистей стал. С помощью сторожа я на ноги и поднялся. Он меня однажды в мыльню сводил, чтоб я коросту с себя смыть смог да с волос колтуны срезать, и стал меня у Ильяса в помощники выпрашивать. Тот немного покочевряжился, а потом решил:
– Пусть работает, а то только жрет да коровку свою поминает.
Зимой в Булгаре к весеннему торжищу готовятся. Как ледоход пройдет, начнут к Ильясу пленников свозить, а их содержать надо. Мы со сторожем навесы поправляли, барак подновляли, снег с площади базарной счищали, к приему живого товара двор готовили.
Ильяс меня все же без надзора не оставил, одному из холуев велел за мной строго следить. Чтоб не вздумал я в бега пуститься, детина пса с собой брал, на поводе длинном его тягал. А пес здоровенный, на людей натасканный, так и норовил от детины вырваться да меня в клоки разорвать. Ох, и маялся с ним мой охранник. Ругал животину на чем свет стоит. А я его сильно не страшился, хотя и опасался немного. Как узнать, что у животины на уме?
Бывало, в бараке полы перебираешь, трухлявые доски на новые меняешь, а мой охранник укутается в шубу потеплей и дрыхнет. Сквознячок по пустому бараку гуляет, а на воздухе свежем хорошо спится. А рядом кабыздох пристроится и тоже спит. Ему же еще и ночью меня сторожить.
– Что это? – спросил он.
– Золото, – ответил я. – За то, что ты передо мной не таился.
– Так ты меня убивать не будешь? – изумился он.
– А на кой? – спросил я, потом треснул его кулаком прямо в лоб.
Всхлипнул он и в беспамятство впал.
– Полежи пока, – сказал я и кинжал обратно за голенище спрятал. – К утру очухаешься, а пока и мне, и тебе так спокойней будет.
Тихо из палатки я вылез, огляделся – спокойно все.
– Слава тебе, Даждьбоже! – в небо звездное прошептал и обратно пошел.
– Ты чего не спишь? – спросил меня Рогоз, когда я до костра добрался.
– Так ведь сами велели хворосту набрать, – ответил я и веток в огонь подбросил.
– А-а, понятно, – сладко зевнул старик и на другой бок повернулся.
На рассвете мы отчалили. А булгары на берегу остались, и Махмуд с ними. Пришел он в себя, значит. Но расстались мы мирно, выходит, никому про то, что с ним случилось, рассказывать он не стал. Золото мое у него обиду притупило, ну и пусть с ним. Мы уходили, а он все стоял и в гребцов вглядывался, видно, пытался понять – кто же из нас к нему ночью наведывался?
А перед нами разлилась широко Pa-река, и порой казалось мне, что я опять оказался посреди Океян-Моря, что вернулся на десять лет назад, что впереди, словно задремавший кит, лежит холодная земля Исландии. Где-то там ждет меня Могучий Орм, и Торбьерн, и Борн все так же теребит свой длинный нос, снаряжая драккар в далекое плавание.
– Ты чего это распелся? – спросил Рогоз. – Это же вроде на свейском?
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу – не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором,
Ветер попутный и нам, и смерти!
– Да, – кивнул я. – Песня хорошая. Из детства.
25 апреля 954 г.
Стольный город Великой Хазарии встретил меня первой весенней грозой. Ливень накрыл окрестности. Вода падала с неба сплошной стеной, молнии сверкали в поднебесье, а раскаты грома пригибали к раскисшей земле.
– Давай! Давай! – орал я рассвирепевшему небу и смеялся каждому новому удару, подставляя лицо под безжалостные пощечины дождя. – И это все?! – издевался я над грозой после очередного яростного раската. – Это все, на что ты способен? А еще Громовержец! Давай! – И, услышав мои издевки, Перун вонзал в землю новую стрелу.
– Что? – не унимался я. – Снова промазал? Эх, Побора на тебя нет, он бы тебя поучил, как стрелы в цель посылать. Недоносок!
– Ты чего орешь? – сквозь пелену дождя я не сразу и разглядел, кто это меня окликнул.
Привратник оказался древним стариком. Таким древним, что даже не верилось, что жить можно так долго. Вода заливала его изъеденное морщинами лицо и водопадом стекала со слипшейся в сосульку бороденки. Он еле стоял, неловко прикрывшись стареньким плащом, и казалось, еще немного, и его просто смоет потоками дождя.
– А чего вы тут позакрывали все? – ответил я. – Не видишь, что человек мокнет?
– Много вас тут таких подмоченных ходит – всем открывать, что ли? – И он побрел прочь от кованой решетки ворот.
– Эй, отче! – крикнул я ему вдогон. – Погоди! Мне Авраама бен Саула повидать нужно!
– Ступай, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ступай отсель подобру-поздорову.
Он сделал еще шаг и вдруг замер. Постоял так немного, а потом повернулся да и выдал ни с того ни с сего:
– Что, Маренин выкормыш? Смеяться надо мной удумал?
– С чего ты взял, отче? – удивился я.
– А чего это ты по-нашенски говорить решил?
И только тут до меня дошло, что все это время мы разговариваем на родном мне, да, судя по всему, и старику языке. Я опешил. Вот уже полгода, с той поры как Стоян с Рогозом ладью обратно в Нов-город повели, я не слышал родной речи, и… на тебе! За тридевять земель от дома, в чужой земле, там, где и не ожидалось вовсе, со мной говорят понятными, ласкающими слух словами.
– Ты из каких краев будешь? – словно забыв о дожде, дед шагнул к воротам.
– Из древлянской земли, – ответил я.
– Земляк! – И откуда столько прыти взялось в этом изможденном теле? – Я же из вятичей, земляк!
«Ничего себе земляка нашел! – подумал я. – От Коростеня до вятичей почти три месяца пехом топать».
Но потом понял, почему так обрадовался старик, и тоже улыбнулся.
– Из вятичей? – хлопнул я себя ладонями по коленкам так, что от портов полетели брызги. – У меня же в вятских лесах знакомец есть, хоробр Соловей. Знаешь такого?
– Нет. Не знаю, – ответил старик, потом задумался и сказал грустно: – Не помню. Никого не помню, – и вздохнул горько.
И тут снова вдарил громушек и рассыпался по небу. Жалость к старику меня отчего-то по сердцу резанула. Вдруг подумалось, что и я таким забывчивым когда-нибудь стану.
– Так и быть, – сказал он. – Кто хозяин твой и что ему от ребе надобно?
– Нет у меня хозяина, – ответил я. – Мне самому он нужен. Я ему из Киева весточку привез.
– Из самого Киева? – удивился старик. – Что ж ты стоишь? Проходи давай, – он сдвинул задвижку на решетке ворот и приоткрыл створку. – Живее давай, а то промок я тут совсем.
Я шагнул на просторный, мощенный серым от дождя известняком двор.
– За мной иди, – велел старик и поковылял к дому.
– Как величать-то тебя? – спросил я его по дороге.
– Асир[19], – ответил он. – Только счастья я в жизни этой не много видел.
– А по-нашенски?
Он на мгновение остановился, задумался, а потом покачал головой:
– Не помню.
– Ну, ладно, – кивнул я, входя в дом, – Асир так Асир.
– Здесь побудь, а я сейчас хозяину доложу, – старик стал тяжело подниматься вверх по каменной лестнице. – Да отряхнись, а то вода с тебя ручьем бежит.
Я сбросил с себя потяжелевший от дождя плащ, огладил намокшую бороду и невольно поежился. Совсем не жарко было в этих сенцах, или как там они здесь называются? Каменное все вокруг, белое, холодное. Ни скамеек, ни лежаков, ни поставцов – стены голые, и оттого зябко.
Так же зябко было мне в Булгаре зимовать. Неласково встретило нас ханство Булгарское. Ра-река потрепала ладью нашу злой волной и ветрами студеными. Не такими страшными, как в Исландии, но тоже приятного мало. Однажды так дунуло, так подбросило, что ветрило пополам разодрало, мачту сломало и борт у ладьи попортило. Пришлось к берегу приставать и разруху чинить.
В Кашане-городке мы почти месяц стояли, пока все не исправили. Злился Стоян, да и было отчего – к торжищу опаздывал, боялся, что, пока до Булгара доберемся, цены упадут, а кому охота внакладе оставаться. Так что, как только снова на реку смогли мы ладью спустить, пришлось нам в работу пуще прежнего впрягаться.
Добрались мы до Булгара, когда по реке уже ледяная шуга поплыла. Ладья наша под вечер к пристани подошла, как раз солнышко за холмы садиться стало.
– В наволочь Хорсе гнездится, – вздохнул Рогоз. – Как бы ночью снег не пошел.
Мы канат причальный только бросить успели, а тут кто-то как завопит.
– Что это? – спросил я Рогоза. – Или режут кого?
– Нет, – ответил он. – Это волхвы местные народ на требу созывают.
– Чего же они так надрываются? – усмехнулся Просол.
– А ты рожу-то не криви, – урезонил его Ромодан-кормчий. – Всяк по-своему богов славит, и не тебе обычаи чужие осмеивать[20].
– Да я ничего, – стушевался малый.
– Ничего – это место пустое, – сказал кормчий. – Ты когда в город выйдешь, себя блюди, чтоб по поступкам твоим нас хаять не начали.
Пока грузали ладью опорожняли, Стоян нас на берег отпустил. Шумным мне град показался. Стены у Булгара каменные, башни высокие, а ворота широко распахнуты. Время осеннее – время торговое. Со всех концов света купцы товар везут. Торжище здесь Ага-Базар прозывается. Вот по этому базару мы и прошлись.
– Ой, что за лошадь чудная? – Просол глаза от удивления выпучил.
А я, хоть и не робкого десятка, однако от невидали такой за рукоять меча схватился.
– Это животина добрая, – Рогоз нам пояснил. – Верблюдой прозывается. Вишь, горбыль у нее какой? Она в том горбыле воду возит. Потому может по полю дикому целый месяц скакать и поклажу на себе тащить. За то купцы ее и ценят. Да не пужайся ты, – хлопнул он Просола по плечу. – Она же не лягается. Плюнуть может, ну так ты утрешься да дальше пойдешь.
– Чудеса! – не смог сдержать восхищения малой.
– То ли еще будет, – пообещал старик.
И прав Рогоз оказался – на Ака-Базаре чудес хоть отбавляй. Пестро вокруг и многоязыко. От товаров диковинных лавки ломятся, от каменьев и украшений ярких глаза разбегаются, только мне не до чудес базарных. Надо мне было Ильяса Косоглазого найти. Потому я потихоньку от своих отстал и на невольничий рынок отправился.
Пустым оказался рынок.
– Время для торгов не настало еще, – посетовал замухрышка-сторож. – По весне торги начнутся, а пока тихо у нас. Ловцы только по морозу в походы уходят, когда Священная река в лед оденется.
– А Ильяса мне где найти? – спросил я его.
– Косоглазый в домине своей живет. Во-он там, за бараками. А тебе чего от него нужно?
– Так, – отмахнулся я. – Поговорить нужно.
Дом у Ильяса и впрямь большим был, в два этажа и с пристройками. Глиной обмазан, мелом выбелен. Прав сторож – не дом, а домина.
Постучал я в ворота низкие, за тыном кобели забрехали.
– Кого там шайтан принес? – мне из-за двери крикнул неласково.
– Мне Ильяса бы повидать.
– Зачем тебе хозяин?
– Дело у меня к нему выгодное, – отвечаю.
Стихло все за тыном. Я постоял, подождал – никого.
– Чего они там? Вымерли, что ли? – собрался уже через забор лезть.
Слышу, шаги как будто. Точно.
Открылась калитка.
– Заходи, – говорят. – Хозяин принять может.
Зашел я внутрь. На пороге меня двое встретили. Огромадные детины, а лица у них – не приведи Даждьбоже с такими в темном лесу встретиться.
– Оружие есть? – спрашивают.
– Меч вот, – говорю, – да кинжал еще.
– Отдавай.
– Это зачем еще? – удивился я.
– Чтоб хозяину спокойней было.
Отстегнул я меч и кинжал отдал.
– Пойдем, – говорят.
Ильяс Косоглазый не таким уж и косым оказался. Глаза у него обычные, только уж больно колючие.
– Рад повидаться, гость дорогой. Как здоровье, все ли в порядке? – говорит, а на лице улыбка широкая, словно и вправду только и ждал, когда я к нему наведаюсь.
– Хвала Богам, – с поклоном я ему отвечаю. – А у тебя, надеюсь, все ладится?
– Слава Аллаху, все движется, – он мне, а потом в сторонку отступил: – Проходи, присаживайся, угощайся, – жестом широким меня приглашает.
Посреди клети просторной у него ковер дорогой. На ковре подушки расшитые, а меж ними яства всяческие на блюдах дорогих.
– Я уж как-нибудь после хозяина, – ответил я степенно.
Он на подушку уселся, ноги под себя подвернул, ну, и я присел рядышком.
– Я хотел…
– Ты вначале поешь, а потом о деле поговорим, – перебил он меня.
Что ж поделаешь тут? Пришлось согласиться.
Пока ели, о пустяках разговаривали. Он меня про пути-дороги мои пытал: откуда приехал да как добрался? Я ему и рассказал, что издалека со Стояном-купцом мы пришли, мед с патокой да воску духмяного на Ака-Базар привезли. Он меня слушает, а в глаза не глядит, лишь изредка взгляд бросит и отвернется. Ягоду зеленую от грозди отщипнет и жует тихонечко. А взгляд у него цепкий, чувство такое, словно он меня им ощупывает. Выходит, не зря его Косоглазым нарекли.
– А еще тебе Махмуд-ратник велел поклон передать, – закончил я свой рассказ.
– Махмуд? – удивился он. – Жив еще вояка? Не высох?
– Вроде нет, – пожал я плечами.
– А теперь и о деле можно, – увидел он, что я наелся, и разговор ближе к делу направил.
– Слышал я, – говорю ему, – что ты двуногим товаром приторговываешь?
– На все воля Аллаха, – склонил он голову.
– Мне Махмуд говорил, – продолжил я, – будто он тебе полонянок из моей родной земли приводил.
– Было дело, – снова кивнул Ильяс.
– А еще говорил, что среди них была одна, ростом невеликая, – я старался правильно выговаривать слова чужого мне языка, чтобы понял он, о ком речь веду. – Волос у нее светлый, а глаза зеленые, с искоркой карей, сама бойкая и красотой не обделена.
– Как же не помнить, – вдруг скривился он. – Бешеная рабыня. На всех в драку лезла, чуть покупателей у меня не отбила. Никак продать ее не мог.
– Где она? – Я почувствовал, как сердце в груди заухало и кровь в висках застучала.
– Ой, какой прыткий, – пожал плечами Ильяс. – У вас всегда так?
– Как?
– Жить спешат? – Он отщипнул еще ягодку, пожевал ее задумчиво, а потом сказал: – Один мараканский дирхем, чтобы мне лучше вспоминалось.
– Хорошо, – поспешно ответил я, обрадованный, что все обойдется мне так дешево, запустил руку за ворот, вынул из кошеля золотой кругляш и бросил его Ильясу.
Тот поймал деньгу на лету, мельком взглянул на персуну базилевса на желтом металле, попробовал золото на зуб, взвесил на ладони и бросил на меня колючий взгляд.
– Здесь весу на три дирхема, – сказал со знанием дела.
– Бери, – я ему говорю, – все равно других нет, а к менялам идти некогда.
Он поднял глаза к потолку.
– Во имя Аллаха милостивого и милосердного, – сказал.
– Так где же она? – спросил я нетерпеливо.
Он немного помолчал, видно, решил меня помучить, а потом улыбнулся и сказал:
– Шесть дирхемов, чтобы еще лучше освежить мою память.
И еще три золотых кругляша оказались в его руке.
– Так и быть, – сказал он. – Приходи завтра, а я пока пороюсь в моих записях, ведь столько товара проходит через мои руки, что всех не упомнишь.
– А сегодня нельзя? – спросил я, а сам почувствовал, как кровь приливает к лицу, а ладони становятся мокрыми от липкого пота.
– Сегодня никак, – замотал он головой. – Сегодня у меня дел много.
Он встал, трижды хлопнул в ладоши, и в клети появились давешние детины.
– Проводите гостя до ворот, – сказал он, развернулся и быстро вышел прочь.
Я ему было наперерез бросился, но детины преградили мне путь.
– Хозяин отдыхать отправился, – сказал один из них. – Мы тебя проводим, господин. – Я и опомниться не успел, как они подхватили меня под руки и быстро потащили к выходу.
– Погодите, – упирался я, но они не обращали внимания на мои вопли.
Вынесли из домины, до двери дотащили, выставили на улицу.
– Хозяин велел завтра приходить. – Лязгнул засов, и я посреди улицы остался.
– Так не пойдет, – сказал я. – А меч мой, а кинжал?!
Постоял я немного, понял, что не смогу до завтрашнего дня утерпеть. Огляделся – вроде не видит никто, пусто на торжище невольничьем, вот и хорошо. Я тогда вдоль забора подворья Ильясова прошел. Гляжу – в одном месте у него сверху кирпичи глиняные порушены и дерево раскидистое рядом растет. Перебраться на подворье можно. Не стал я мешкать, по стволу вверх взобрался, по ветке толстой прошел, через забор перепрыгнул. Тут-то они меня и ждали – обалдуи ильясовские.
Стоят – рожи у них радостные, кулаки почесывают – ждали они меня здесь. Видно, поняли, что обратно полезу, вот и изготовились. А на подворье кобели, с цепей своих рвутся. Чуют, что чужак появился, хотят меня на зубок испробовать.
И детины не хуже тех кабыздохов. Щерятся, зубами скрипят, по всему видать, что и им в драку хочется.
Набросились они на меня без криков, суеты и лишней поспешности. Видно было, что не впервой им в драку лезть. Обошли меня с двух сторон и разом вдарили. Я от кулака первого увернулся, так второй меня ногой достал. Вдарил под коленку и руками толкнул. Не знали они, что я тоже в этом деле не в первый раз. Кутырнулся я через спину, за спиной у них оказался, пихнул одного в поясницу, он и полетел, напарника своего снес, на ногах не удержался. О свою же пятку зацепился и плашмя на землю упал.
– Ты смотри, что, змей, творит, – выругался первый детина. – Ну, я ему сейчас покажу. Держись, собачий сын! – крикнул и опять на меня попер.
Прытко он ко мне подлетел, кулаками сучит, ногами помахивает, зубы скалит, словно загрызть хочет. Я только поворачиваться успеваю, а тут уже второй подскакивает. Несладко мне пришлось, едва-едва отбиваться успеваю. Кручусь, словно вошь на частом гребне, от ударов покрякиваю. Сам тоже спуску не даю, как могу отмахиваюсь. А они меж собой перекрикиваются:
– В душу его!
– По лбу меть!
– Поберегись!
И такая меня на все это досада взяла, что подумал: «Ну, теперь держитесь!» – и сам на них обрушился.
Первому пальцем в глаз сунул, завертелся тот, за лицо ладонями схватился, а я уже второму с разворота кулаком в ухо засветил. От удара зашатался детина, ну, а я ему головой в живот врубился. Поперхнулся обалдуй, на задницу откинулся и застонал.
– Где меч мой с кинжалом?! Куда подевали?! Где чужое добро прячете?! – орать я на них стал, пока они в себя не пришли.
Тут справа мелькнуло что-то, в бок меня садануло. Я же в запале боевом совсем о кабыздохах забыл. Сшибла меня псина, на спину опрокинула, я лишь успел горло рукой прикрыть. Так кабыздох мне в эту руку вцепился и трепать начал. У меня от боли в глазах потемнело. А второй пес меня за ногу схватил, штаны порвал, голенище у сапога клыком разодрал.
– Вот он, вор! – услышал я голос Ильяса. – Убежать хотел, собака! Но от нас не убежишь!
– Ты, Косоглазый, псов своих отзови. – Второй голос мне был не знаком. – А мой человек его скрутит.
Приоткрыл я глаз, вижу – рядом с Ильясом воин в броне дорогой стоит, а за ними ратник в доспехе попроще. С такой силищей мне не справиться. Силенок уже не хватит. Все на оболдуев истратил. Замер я, дождался, когда кабыздохи меня в покое оставили. Сел. Чувствую: у меня по рукаву кровища течет, а пальцы на руке слушаются плохо.
«Только бы жилы мне не перекусили», – подумал.
А ко мне уже один из ратников подскакивает, ремнями мне запястья стягивает.
– Золото у него ищи. Золото, – причитает Ильяс. – Он у меня золото попер, ворюга.
– Есть! – крикнул пленитель радостно и кошель из-за пазухи моей вытянул.
– Это мое… – хотел я сказать, но ратник коленом меня по зубам треснул так, что я словами своими поперхнулся.
Кровь по подбородку из губы побежала. Солоно во рту стало и в душе обидно. Одно радовало – ратник калиту, что у меня за подклад рубашечный вшита была, не ущупал. Золота жалко, но еще обидней было бы, если бы колту Любавину да веточку заветную, что мне Берисава с собой в путь дала, булгары у меня отобрали. Но Даждьбоже защитил. Не позволил врагам меня самого дорогого лишить.
– Вот, – ратник кошель начальнику своему протянул.
– Золото, говоришь? – ухмыльнулся тот, на Ильяса взглянул и кошель развязал.
Подставил он ладонь, из кошеля на нее сыпнул, посыпались кругляши желтые на землю, а на ладонь ему камень Соломонов, рубин кроваво-красный, упал.
– Ого! – удивился он.
– Вот оно, золото мое, – поспешно заговорил Ильяс, но, когда камень разглядел, глаза у него жадно заблестели да косить начали. – Плата от меня тебе, Искандер-богатур, и человеку твоему за заботу о бедном торговце полагается. Золотом расплачусь. Я же из-за камня этого вас позвал. Память это. От отца моего осталась. Этот рубин у нас в роду от отца к сыну, от деда к внуку передают. Слезой Аллаха называют.
– Вот брешет, – не выдержал я и тут же снова по зубам схлопотал.
– Я золотом расплачусь, как и положено, – тараторил торговец, – ратнику деньгу дам, а тебе, Искандер, даже две отдам.
– Три, – сказал Искандер.
– Три, – закивал головой Ильяс. – А вор этот в зиндане посидит, чтоб неповадно было ему по чужим домам лазать. Я его по весне продам, а прибыль пополам поделим.
Не знаю, кто меня тогда под руку толкнул, или, может, Переплут не забыл, что я когда-то на ристании за него перед народом выходил? А может, вспомнилось мне, как в далеком детстве Любава Свенельда с ватагой провела? Понял я, что несдобровать мне теперь, и решил дурачком прикинуться. Дескать, от побоев булгарских у меня ум за разум забежал. А с дурачка спроса великого не взыщешь. Может быть, и пожалеют убогого, сразу не порешат, а там посмотрим. Схватился я руками связанными за голову, рожу пожалостливее скорчил, слюни распустил и заплакал, как маленький.
– Дяденька! Не бей, дяденька. Я холосый. Мне мама велела коловку отыскать, – и в рыдания ударился.
– А чужеземец-то, кажется, того… – изумленно уставился на меня ратник.
– Чего «того»? – повернулся к подчиненному Искандер.
– С ума сошел.
– Не придумывай, – махнул на него богатур.
– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!
– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.
– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.
– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!
– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?
– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.
– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.
– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.
– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.
– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.
– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.
Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.
Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.
А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.
В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.
Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.
– Их ладья последней отчалила, – рассказывал мне сторож. – Едва до ледостава уйти сумели, а то пришлось бы им в Булгаре зимовать.
И понял я тогда, что уже не смогут мне помочь ни Рогоз, ни Стоян со своими людьми, а рассчитывать лишь на свои силы нужно. Тогда я еще покладистей стал. С помощью сторожа я на ноги и поднялся. Он меня однажды в мыльню сводил, чтоб я коросту с себя смыть смог да с волос колтуны срезать, и стал меня у Ильяса в помощники выпрашивать. Тот немного покочевряжился, а потом решил:
– Пусть работает, а то только жрет да коровку свою поминает.
Зимой в Булгаре к весеннему торжищу готовятся. Как ледоход пройдет, начнут к Ильясу пленников свозить, а их содержать надо. Мы со сторожем навесы поправляли, барак подновляли, снег с площади базарной счищали, к приему живого товара двор готовили.
Ильяс меня все же без надзора не оставил, одному из холуев велел за мной строго следить. Чтоб не вздумал я в бега пуститься, детина пса с собой брал, на поводе длинном его тягал. А пес здоровенный, на людей натасканный, так и норовил от детины вырваться да меня в клоки разорвать. Ох, и маялся с ним мой охранник. Ругал животину на чем свет стоит. А я его сильно не страшился, хотя и опасался немного. Как узнать, что у животины на уме?
Бывало, в бараке полы перебираешь, трухлявые доски на новые меняешь, а мой охранник укутается в шубу потеплей и дрыхнет. Сквознячок по пустому бараку гуляет, а на воздухе свежем хорошо спится. А рядом кабыздох пристроится и тоже спит. Ему же еще и ночью меня сторожить.