Горишняя Юлия. Слепой боец

   — Это было не совсем так, — сказала Рият, мягко соскальзывая с «гостевого места с возвышением», и улыбнулась. — Это было не только ради Имени-в-Волшебстве. А если я горячусь, то сейчас ты, может быть, и сам увидишь, за чего. — Зеркало было уже настроено, и ей оставалось только вынуть его из изящного лакового чехла; Рият полагала, что вода найдется где-нибудь прямо здесь, в комнате, и точно — в оставленном писцом приборе для туши стояла чистая вода, предназначенная для смывания неверно написанных знаков с табличек. Продолжая рассказывать, она выплеснула на зеркало почти полгоршочка. Бронза потемнела, втянув в себя отражение лица Прибрежной Колдуньи и шерстяной обивки стены у нее за плечом; в следующее мгновение бессловесная нить приказа вздрогнула между Рият и зеркалом, и отражение исчезло, сменяясь толстыми темными досками и фигурой человека в дорожном плаще, что виднелась над ними по пояс.
   Человек смотрел вниз, вцепившись руками в доски фальшборта, и на лице его, которое плотно обтягивала своими наушниками теплая акрима на меху, напряженно застыло выражение благодушного внимания к бегу волн, проносящихся у него перед глазами. Потом Рият приказала изображению немного отодвинуться, и теперь в нем появился еще и доверенный раб бани Вилийаса, как всегда, стоящий от него по левую руку, и с другой стороны — закрепленное вспомогательное рулевое весло, то есть его рукоять, часть кормовой палубы и несколько человек на ней, видных только мельком. Потом корабль, который видела в зеркале Рият, отодвинулся еще дальше: над ним выгибался черный треугольный парус острым концом вниз; и парус, и длинный низкий корпус почти сливались с темными волнами.
   Рият передала зеркало бани Эзехезу, повторив для него те же ракурсы в той же последовательности, но помедленнее, чтоб он мог рассмотреть. (Бани Эзехез утверждал, что годы и знаки, выписанные тушью, испортили ему зрение. Но Рият знала, что на самом деле видит он превосходно.) Попутно она объясняла казначею кое-что из того, что проходило перед его глазами; на корме «змеи» за это время почти ничего не переменилось. Чтобы отдать зеркало бани Эзехезу, ей пришлось придвинуться довольно близко — не снимать же зеркало с серебряной цепочки, которой оно прикреплено к поясу.
   — Итак, ты видела только то, как его перевозили в эту… «змею» в открытом море.
   — И тогда я стала наблюдать уже почти непрерывно. Но здесь — ты видишь — ничего не происходит, они идут на юг, только и всего.
   — А достойный бани Вилийас взирает на бег волн с кормы, как гость. И это, — добавил Эзехез, — ты называешь «не подозрительно», добрая Рият?
   — Если его не тащат за кормой на веревке, чтоб был сговорчивей насчет выкупа, — это еще не значит, что он не пленник, бани. И ты ведь видел вымпелы. Позволь, я покажу еще раз.
   Чтобы разговаривать было удобнее, она уже присела на край возвышения рядом с казначеем. Подумав, Рият развернула слегка изображение — фигура бани Вилийаса по-прежнему была в середине, да и не могла она оказаться нигде в ином месте, но теперь вымпелы над верхней кормовой палубой стали видны полностью, так как их разворачивал ветер.
   — Он идет под своими знаками, — проговорила Рият. — Они все всегда ходят под своими знаками. Если бы он не ушел в каюту, я бы и его самого тебе показала. Но вымпелы — вот эти два прямоугольника, — и есть щиты, белый и черный. Это так же надежно, как если бы на корабле был парус из пурпурной мисской парчи. Может, они когда-нибудь и поднимают чужие вымпелы, но я такого не слыхала, бани Эзехез.
   — По-твоему, из-за этого опасаться следует м е н ь ш е?
   — Бани! — качнула она головой. — «Мореглазый» будет служить любому, кто заплатит достаточно, но нанять Канмели — на это не хватит серебра Вилийаса и всех хиджарез вместе. Нет, дело просто в случайности и в выкупе.
   — Ты хочешь, чтобы и я был в этом уверен? — сказал бани Эзехез.
   — Да.
   Одновременно Рият отодвигала изображение так, что в бронзовой рамке теперь были видны две «змеи», идущие одним курсом, но довольно широко разойдясь друг от друга, — чтобы был больше обзор у дозорщиков, выглядывающих добычу.
   — Потому что от этого зависит то, что ты хочешь попросить?
   — О бани, как ты мудр, — выдохнула Рият.
   Изображение вдруг пошло зеленовато-радужными кольцами, в верхней части зеркала пропало, и эта светлая матовая поверхность отшлифованной бронзы стала стремительно расходиться дальше.
   — Вода почти высохла, — проговорила Рият. — Как тут жарко! — Но она не поднялась, чтобы смочить зеркало заново. Бани Эзехез все еще держал зеркало у себя. А Прибрежная Колдунья уже придвинулась к нему совсем близко.
   — Как много ты хочешь просить, Рият? — сказал бани Эзехез.
   — Это ведь будут деньги не из твоей казны, а от Светлой и Могущественной. — Хиджару в то время многие, и не только на острове Алого Дракона, избегали называть по имени самого города. — Быть может, ты думаешь, она не заплатит? Заплатит. Зря разве Светлая и Могущественная, Владеющая Двумя Мечами, объявляла об этом во всех портах? Им просто придется теперь платить. А я отдам из этих денег в казну сколько ты захочешь — треть… половину… ну, может быть, даже две трети.
   — Я хочу знать все, а не часть.
   — Всего две «змеи». Они идут на юг, вдоль нашего побережья. Да я буду следить, куда они идут. Вилийас на борту «Бирглит», значит, глядя на него, я смогу смотреть на «Бирглит», вот как сейчас. Все остальное придется отложить, — продолжала Рият, — но дело того стоит. Я не знаю, почему теперь он всего с двумя мачтами и надолго ли это, так что надобно спешить, пока их не стало больше. А если успеем — может быть, Светлой и Могущественной придется даже платить ту награду, что в пять раз больше, чем за мертвого! Я могу выехать сегодня, сразу — и тогда на том берегу, в Тель-Претве, буду завтра около полудня.
   — Ночью, — сказал бани Эзехез. — Через горы. Ты хочешь, чтобы тамошние дороги и разбойники лишили Алого Дракона его Прибрежной Колдуньи.
   — Бани, я выслушаю все, что тебе не нравится, но пусть это будет все сразу, когда ты дослушаешь.
   Он дослушал. Рият знала, что на самом деле бани Эзехез вовсе не осторожный человек. Осторожный не был бы сейчас казначеем, не был бы владельцем бухты Сиалоа и вообще не был бы Претави, а постарался бы укрыться в тихом уголке, в поместье с зимним и летним домами и фонтанами во внутреннем дворе, а впрочем, можно и без фонтанов. Кроме того, она знала, что бани Эзехез — когда приходится принимать решения — нередко просто делает вид, что ему нужно посоветоваться с другими членами семьи, а сейчас и вовсе перед ним было предложение, где без остальных Претави можно обойтись.
   — Я знал, что ты колдунья, Рият, — сказал он, — но я не знал, что ты еще и сказочница. Военные галеры выйдут в море по приказу кустодитора, даже если им придется оторваться чересчур от берега. Здесь тебе не нужно ничего от меня. Корабль — допустим, я действительно отправлю послание в нашу контору в Тель-Претве, и тебе выделят, скажем, «Девчонку из Синтры». Но корабельщиков я не смогу выделить. Где ты найдешь корабельщиков, достойная Рият, согласных играть в эту игру? В море нечасто ходят самоубийцы.
   — Увы, — сказала Рият, — там и вправду нужны будут матросы и кормщик, чтобы старались за совесть, а не за страх. Но ведь ты знаешь, — еще более вкрадчиво продолжала она, — что меня слушаются все три заклинания из Триады Сиаджа. Сколько человек на «Девчонке из Синтры», о бани Эзехез?
   — Семь, — отвечал тот. Чтобы рассказать все о любом из своих кораблей, своих предприятий и своих сделок, ему не надо было заглядывать в таблички.
   — Стало быть, ты уступишь мне трех демонов, и корабельщики у меня будут. Заметь, — добавила она, — я ведь тоже скупаю очеловечившихся демонов, только мне это труднее — у меня же нет стольких агентов, и торговых контор тоже нет. Но четырех я возьму своих — это все, что у меня есть, иначе я бы не просила, бани Эзехез.
   — Ты увидела это в зеркале, — сказал он.
   — Я увидела это в зеркале, — согласилась Рият.
   — Ты и впрямь составляешь надежные выборки, достойная Рият, — сказал бани Эзехез.
   — Да, я опасна. Ты ведь тоже опасен для меня. Ты очень опасен для меня, бани Эзехез. Ты особенно опасен вот сейчас, когда держишь мое зеркало в руках, а я — точно невольница, которая отдала господину свою цепь и власть над собой, ты очень опасен, поверь. — Ее голос едва заметно изменился. И теперь слово «опасен» означало уже совсем другое.
   — Чем может быть опасен старый, дряхлый причальный брус для быстроходной дарды, которая забросила на него свою цепь на то время, пока она стоит у причала?
   — Хотя бы тем, что он не такой уж и дряхлый, — негромко засмеялась Рият.
   При всей своей искушенности она была весьма простодушна в отношении своих женских чар, а заодно и того, чем можно польстить мужчине лучше всего. И, может быть, ошибалась в силу этого простодушия; а может быть, и нет.
   — Ты становишься тоже все опаснее, Рият, — сказал он. Рият не отодвигалась. Только ее голос опять стал деловитым.
   — Когда тебе понадобились бы двойники, ты меня позвал бы, кого же еще? Просто я узнала бы в последний момент. А так я знаю заранее. Только и всего.
   — А если какой-нибудь случай, из-за которого мне понадобится сырье для двойников, придет завтра? И не хватит как раз тех трех, которых ты заберешь?
   — На это можно ставить десять тысяч против одного, — вздохнула Рият. — И я, конечно, заплачу за них.
   — Заплати, — согласился бани Эзехез.
   — Зато представь себе, что можно выиграть. Шестьдесят тысяч — хорошо, пусть даже двенадцать! И к тому же…
   Алый Дракон еще не осмеливался открыто противостоять хиджарским Двум Мечам или хотя бы требовать пересмотра союзнических договоров. Но семья Претави (точнее — бани Эзехез клича Претави и бани Симлуз клича Претави) приобрела кусок побережья в проливе Аалбай, где торговцы из Кайяны появлялись все чаще и добивались влияния и сделок в столицах тамошних государей все больше, пользуясь тем, что эта внутренняя и не очень выгодная торговля была оставлена Светлой и Могущественной в небрежении. Затем оказалось, что Кайянская республика строит там порт, оправдывая это в глазах верховенствующей союзницы нуждами своего хлебного ввоза, — порт, в который могли бы заходить зерновозы с наибольшей осадкой и курсировать напрямую между бухтой Сиалоа и Тель-Мусватом — портом Сидалана. То, что в подобный порт должен потом хлынуть вывоз со всего региона, вслух не произносилось.
   Затем вблизи Сиалоа стали патрулировать в море военные корабли с алым драконом на парусах, хоть и без опознавательных знаков Кайяны. И если Сидалан использовал панику, рожденную кораблями Канмели Гэвина в Гийт-Чанта-Гийт, для того, чтобы галеры салым драконом оказались столь далеко от кайянского побережья, — то недавнюю встречу этих галер с чернопарусными «змеями» вблизи от будущего Тель-Сиалоа, окончившуюся для них столь печально, Хиджара использовала, чтобы ее официарий в Сидалане спросил бани Эзехеза, не кажется ли тому, что разумнее и безопасней будет поставить охрану его владений в бухте Сиалоа под контроль обеих стран-союзниц.
   Это было позавчера, на той же самой «встрече в доме друзей».
   Бани Эзехез уклонился от ответа и перевел разговор на свою непомерную занятость делами казначейства.
   Голова Канмели была бы неплохим ответом на вопрос, прозвучавший два дня назад, ответом, впечатлений от которого хватило бы на несколько недель. Но, с другой стороны, такой ответ мог быть воспринят как открытый вызов.
   — Ты отличная сказочница, Рият, — сказал бани Эзехез. — А ведь все это ты извлекла из того, что наблюдала за вещами вот в этом зеркале за время, которого хватит, чтоб в часах утекло на два пальца воды. — Затем он добавил, возвращая ей зеркало: — А что будет, если ты понаблюдаешь еще на один палец? Может быть, увидишь такое, что поломает всю сказку.
   «Ему все-таки кажется, что я отношусь к этому делу не просто так, что для меня тут чересчур много личного, — подумала Рият. — И он ведь прав; только толкует он это личное наверняка неверно. А если я повторю еще раз, что бани Вилийас тут ни при чем, он мне еще больше не поверит».
   — Я хочу рассказать, что мне приходится обычно видеть, — проговорила она медленно, далее с затаенной угрозой или, может быть, яростью. — И если уж точно говорить — то н е видеть. Потому что, когда на таком вот корабле с черными парусами решают ограбить наши берега, они пристают в темную ночь, такую темную — разве что сумасшедший рыбак выйдет в море менять сети; а потом все, кто бы мог сообщить о нападении, оказываются перебиты прежде, чем заметят где шевеление, — иногда прямо у себя в постелях. Потом на берегу все переворачивают вверх дном и уходят — еще до рассвета, а когда я их вижу, они уже в море — и вот тогда я смотрю, как они ныряют за горизонт, с этими своими нахальными вымпелами над кормой!
   — И я начинаю, — добавила она, — думать: все, что я делаю как Прибрежная Колдунья, бессмысленно, и только на то я здесь и нужна, чтоб подглядывать за заговорщиками. Конечно, бывает, я их давлю: или патруль поспеет-таки вовремя, или еще что-нибудь. Это их разве останавливает? Не останавливало никогда, и не остановит. Только и меняется, что они лезут опять, в тех же местах, но с новыми уловками, или в новых местах со старыми уловками, а мы за ними не поспеваем и не будем поспевать, потому что никого нельзя догнать, если бежать за ним следом. И знаешь, что нужно, чтоб поспевать за ними?
   Обнаружилось вдруг, что Рият уже давно не сидит, а стоя выговаривает все это не то бани Эзехезу, не то стене за ним.
   — Чтобы научиться что-то с ними делать — и не только с ними, — может быть, я и ошибаюсь, бани, но просто-напросто нужно научиться быть такими, как они. Сумасшедшими, быстрыми и безжалостными. Очень сумасшедшими, очень быстрыми и очень безжалостными. А пока, все останется, как сейчас, — я буду смотреть, как они уходят от берегов, за охрану которых мне платят, между прочим, — и хохочут — и я знаю, над кем они хохочут: надо мной!!!
   — Ты это говоришь, — негромко спросил бани Эзехез, — о «мореглазых»? Или обо всех пиратах?
   — Какие могут быть ещепираты? Они истребили всех остальных. — Это было преувеличение, конечно; но в Гийт-Чанта-Гийт это было не очень большое преувеличение. — Они не любят соперников. Как и Хиджара.
   — Быть может, ты все же взглянешь на то, что происходит сейчас на этой самой «Бирглит», достойная?
   Рият послушно повернулась, не забыв при этом, что движения ее должны оставаться плавными и гибкими, как у двадцатилетней. Но все-таки в то мгновение, когда она, подойдя к подстилке писца, нагибалась за водой, ей показалось вдруг, что весь напор, пригнавший ее сегодня с утра в этот дом, где почтенный казначей утром — обычно — работает, принимая посещения только в необыкновенных случаях, напор, рожденный счастливой идеей и стечением счастливых обстоятельств, иссяк вместе с этой последней вспышкой — и теперь, если бани Эзехез, почтенный и многомудрый, не согласится с ее предложением, она будет ему благодарна и признает, что это благоразумно. Но она этого ему никогда не простит.
   Рият выплеснула на зеркало остаток воды из горшочка, не заботясь о том, что большая часть проливается на пол.
   Две «змеи» по-прежнему шли на юг.
   — Мне придется послать с тобой Дэге, — проговорил бани Эзехез, не глядя на нее. Дэге — так звали писца.
   Потом он объяснил, поморщившись страдальчески:
   — Мне ведь нужно нынче после полудня быть на нашей верфи в Тель-Мусвате — а нынче такой ветер!
   — Дэге отдаст тебе троих, которых выберет он, — добавил еще бани Эзехез.
   — Я.
   — Достойная Рият, — возразил казначей, — он их знает, а ты их увидишь в первый раз. И я хочу, — сказал он еще, — чтобы ты помнила собственные слова: «Мы должны научиться быть безжалостными».
   Он чувствовал себя старым, очень старым. А ведь Рият была из таких женщин, рядом с которыми поневоле человек делается моложе. Но некоторое время назад она произносила слова, которых не ожидаешь от женщины, ибо политика на языке, каким говорят люди на острове Алого Дракона, зовется пи-апиш — «дело мужей».
   — Вилийас из клича Кайнуви? — спросила Рият. — Ты о нем?
   — О ком бы то ни было.
   «Я была дурой, что спросила вслух», — подумала Рият.

ПОВЕСТЬ О МОРЕ, ЧТО МЕЖДУ ДОЙАС-КАЙНУМ И ЗАПАДНЫМ ПОБЕРЕЖЬЕМ ДО-КАЙЯНА

   Четыреста сотен серебром — это много. Тут надобно сказать, что собственных денег в те времена даже и в Королевстве почти не чеканили. А уж на Внешних Островах и вовсе оказывались монеты со всего света. Но больше всего попадались там хиджарские серебряные хелки или какие-нибудь монеты, отчеканенные им в подражание. На меру серебра их идет тридцать шесть или тридцать семь. Стало быть, сотня серебром — это три меры или чуть поменьше.
   Сильного раба можно было купить на Торговом острове за полторы меры серебра. А вот виру за смерть свободного человека платили — одну сотню серебром, за свободнорожденного — две сотни, за свободнорожденного и именитого человека — четыре сотни. Так и в законах говорится.
   И почему у Гэвина на уме были именно сотни сейчас — определяйте, если вам хочется присматриваться к тому, как бродят в человеке мысли, которых лучше бы не было. А еще надобно сказать, что все хозяйство, скажем, Ранзи, Йирринова отца, едва дотягивало по цене, если б кто вздумал купить его, до девяти мер серебром — мер, а не сотен. Правда, этот Ранзи был совсем бедным человеком — у него не было ни единого раба. А Сколтисы, которые почитались несусветными богачами у себя в краях, стоили — говоря по-южному — где-то этак под четыре тысячи мер серебра, если обратить в деньги и Серебряный Явор и все, что только можно. Гэвин, сын Гэвира, у себя в краях тоже считался несусветным богачом.
   А все-таки, каким бы богатым человеком ты ни был и сколько бы издольщиков у тебя на землях ни сидело, — все одно земли на Внешних Островах так скудны, что с них можно разве что только прокормиться. Чтобы жить так, как они живут, и не просто задавать пиры всей округе, а раздаривать на них сокровища и кормить у себя в доме странников, и дружинников, и всякого, кто захочет, — именитые люди просто-таки поневоле должны становиться капитанами и отправляться за море — в торговую поездку, или в Королевство за рабами, или на юг — за хелками, красиво отчеканенными из серебра.
   И если так посмотреть, то Гэвин, отправляясь в этот поход и затратив на то, чтоб снарядить его (опять-таки деньгами считая), триста двадцать мер серебра и ни единой монеткой меньше, — и вправду выскреб, честно сказать, все, что только мог. Даже знаменитые и таинственные сундуки на Щитовом Хуторе опустели больше чем наполовину. Могло быть не триста двадцать, а на треть полегче, но очень многие из общих расходов — тех, на которые обычно складываются, — он взял на себя. И вот этих денег Гэвин, сын Гэвира, до сих пор и не вернул. Так что — поскольку удача в Летнем Пути меряется добычей — для него это вправду был Злой Поход.
   Давайте представим себе, что это поход как поход и ничего в нем не происходит особенного. Тогда, стало быть, половину денег надо будет отдать в общий котел, где их поделят на всех, на «Дубовом Борте» и «Лосе» ничего почти от них и не увидят; и после того, как отделены будут капитанам по десять долей за корабль и по две доли капитанам и кормщикам — за то, что они капитаны и кормщики, — и припомнено будет, кто пришел со своим оружием, а кому полдоли, потому что для него капитан расстарался на секиру, и шлем, и доспехи, — получится каждому в крайнем случае по мере серебра, а большею частью по две.
   Получается — все равно это очень большие деньги. Гэвин пока о своих видах на пленника не обмолвился ни словом. Но с ним плавали люди и без того искушенные и способные оценить любого южанина на вес — на вес серебра, конечно. Кто-то из них предполагал себе в уме дороже, кто-то дешевле, но все где-то вокруг этих денег да около.
   Что ж, нежданной удаче никто не обрадовался? То есть поначалу радость-то была. Но она словно бы и закончилась, после того как Гэвин, выспросив у кормщика о его пассажире все, что можно, сказал своим: «А ну, ребята, спустите-ка этих двоих в лодку — а то они, чего доброго, — тут он усмехнулся, — сами не сумеют — мимо борта промахнутся!» — и вернулся на «Дубовый Борт». Кангий отправился дальше, в Тель-Кору, — чего уж мелочиться, если такой куш, — а две «змеи» в другую сторону: пиратский капитан отдал несколько приказаний, непонятных бани Вилийасу, и независимо поднялся вслед за ним на корму; дверь каюты скрипнула, впустила Гэвина и закрылась, и всякую радость на корме «Дубового борта» как ножом отрезало.
   Потому что из щели над дверью очень вскоре потянул теплый запах жира из зажженного светильника.
   Каюта капитана — это не совсем каюта, как и шатер — уж никак не только его шатер. Обыкновенно получается из нее попросту склад самых ценных вещей на корабле, и, если подолгу не наведываться в гости к скупщикам, что помогают перевести эти ценности в серебро, поменьше занимающее места, — бывает она до того забита, что и не протиснешься. Но в этом походе то ли вещей одновременно и ценных, и объемистых не попадалось, то ли Гэвин их нарочно на «Лося» и «Черноногого» отдавал, — но у него всегда была возможность хотя бы войти туда. А уж тем более теперь, когда «Дубовый Борт» недавно побывал на Иллоне.
   Но ведь мог же он, если уж не хотел вынести этот ларец с Метками на палубу, под дневное солнышко, хотя бы дверь открыть и впустить себе света! Ан нет. Он сидел там тратя жир и ветошь и отгородившись от всех.
   Не так давно было время, когда Гэвин к этому ларцу старался не притрагиваться, оттого что ожидал увидеть худое и боялся увидеть худое. Теперь, с первого дня, как ушла за кормой под горизонт Кажвела, он заходил в каюту и раскрывал ларец всякий раз, когда удавалось улучить время, в час по разу, самое меньшее. Ему не надо было проверять, куда идут корабли четырнадцати Меток из шестнадцати, что были там, он и без того знал — куда. Поэтому он просто смотрел. Когда на палубе он не был нужен, он уходил в каюту и сидел часами над раскрытым ларцом, закаменев.
   Почти весь вчерашний день ветер выгибал волну, ливень молотил с разных сторон, люди на «Дубовом Борте» разложили даже костер впереди мачты и, затянув корабль чуть ли не от носа до кормы одним — вроде бы — сплошным шатром, грелись как могли, а Гэвин был в каюте, и из щели над ее дверью тянул чуть заметный горячий запашок, уже ненавистный на «змее» всем и каждому.
   Раза два случалось, что в такие минуты в каюту заходили, чтоб позвать его по какой-нибудь надобности. Гэвин не удивлялся и не злился; но в третий раз сигнальщик — звали его Агли, — когда ему пришлось делать это, предпочел крикнуть через дверь. Смотреть на это страшнобыло, вот что. Так вот, бани Вилийас этого запаха, конечно же, не почувствовал. Однако почувствовал его Фаги, кормщик, и сигнальщик Агли, спускаясь с «боевой кормы» после того, как вышвырнул в небо несколько возгласов рога («Лось» был достаточно далеко, чтоб переговариваться голосом). Учуяв этот запах, едва сумел не выругаться и мгновение спустя, мимоходом, одарил бани Вилийаса таким взглядом, который едва не пробил неколебимую стену его уверенности в том, что ничего очень уж плохого случиться с ним не может.
   Эта уверенность не была особенно разумной или осознанной. И с ним не могло случиться ч е г о — н и б у д ь даже не потому, что ничего не случается с плантаторами и ликторами — увы, случается, тем более с ликторами, купившими эту должность в нынешние времена. И не потому, что ничего не случается с людьми из клича Кайнуви — скажем, год назад один из его родичей, двоюродный брат и одновременно свояк, оказался вызван в столицу, как это нынче делается: рескрипт «Земледельческим общинам и горестным жалобам их внимая…», и обвиняют тебя в захвате земли у общин под лишайниковые плантации. А как ее не захватывать? Плантации расширять надо или нет? Дерут с тебя штраф, и потом пользуешься этой землей уже вроде бы и по закону.
   Но с родичем бани Вилийаса получилось другое. То ли у Претави зуб на него имелся, то ли подозрения — в обвинении выскочила захваченная земля какого-то деревенского храма, а стало быть, — тоже так, как это обычно нынче делается, — нарушение уже Священных законов, суд, четвертование, конфискация. Влияние и могущество партии «хиджарез» могут помочь против многого, но не против Священных законов и воющей толпы, которая ненавидит всех плантаторов разом и хохочет от радости, когда Претави швыряют ей на головы.
   Бани Вилийас купил себе звание диктора восемь лет назад, и как раз, когда семилетний срок вышел, семья Кайнуви получила отказ на требование о выдаче тела родственника и надела траур. И бани Вилийас заплатил за ликторство еще на семь лет, оттого что считал бы себя трусом, если б не заплатил.
   Из чего сразу видно, что он был за человек. Уверенность, с которой он смотрел на свое прошедшее, настоящее и будущее, была точь-в-точь как уверенность ребенка в том, что он бессмертен. Или, скажем, уверенность дикого демона, что он делает именно то, что должен делать, и не может делать ничего другого.
   Поэтому, натолкнувшись на взгляд Агли, достойный бани Вилийас довольно быстро оправился и сказал себе, что это просто у него разыгралось воображение.
   Ничего удивительного — эти странные, непостижимые светлые глаза северян на всякого обычного человека наводят жуть, и поскольку говорил он все это себе, имея перед очами серо-зеленые холодные гребни волн, к которым, содрогнувшись в душе от взгляда северянина, отвернулся, — то поверить было гораздо легче.