Страница:
Подходили дни, когда в точила льется пурпурный сок, а небо становится хрусталем и яшмой. Скоро придет — и уж близится — сладкая, пряная осень, лучшее время года, какое бывает на Кайяне. После того как промчавшиеся бури вымоют из воздуха летнюю удушливую пыль, гладкие листья деревьев снова заблестят, затемнеет свежей проросшей зеленью трава; когда ночи будут прохладой, а дни сотканы из света; когда засветится сизым налетом на черных каплях своих виноград; когда благоуханным кинмоном станет каждая роща, а люди вспомнят опять о дыхании, жизни и любви… До этого еще нужно дожить, но неужели помечтать заказано?
— Где они сейчас? — спросил Симмэ.
— На Острове-Рожденном-Приливом, — сказала Рият. — На Сиквэ.
«Они, — подумала Рият. — Он».
Рият намеренно оттягивала необходимость задуматься об этом как можно позже.
А собственно говоря, что произойдет, если бани Вилийас из клана Кайнуви уйдет из мира живых?
Прежде всего семья Кайнуви не поверит в то, что это случайность или вина пиратов. Рият все равно будут считать замешанной в это, а вместе с нею и правительство. Владения племянника приберет к рукам нынешний глава клана Кайнуви, бани Моакез. А поскольку Вилийас — ликтор (Рият мысленно хихикнула), он считается живущим в столице, хотя на деле проводит там разве что зимний сезон, не больше двух месяцев в году. И стало быть, это подпадает под недавний рескрипт о передаче наследства в другой округ, — и десятая часть наследства отходит в казну! Десятая часть — это порядочно.
«Но я сама — хочу я этого или нет?
С этими высокородными… Это глупо, и чувствуешь себя плебейкой, сходящей с ума по титулам. И все равно с каждым из них у меня одна и та же история. Всякий раз стараюсь доказать ему, что я лучше него, и одновременно стараюсь доказать, что я — лучше всех прочих его женщин и одновременно — что я превосходно могу без него обойтись. И всякий раз каждый из них рано или поздно, вежливо или не очень, вышвыривает меня прочь. Гордость у них, ты посмотри?
Но уж во всяком случае Эзехез меня не вышвырнет. Потому что я ему нужна. Потому что я ему опасна.
Он должен увидеть, что я могу быть опасна по-настоящему. На ярком примере».
Да ведь, в конце концов, — подумала она, — я давно согласилась его сдать. Еще тогда, когда согласилась следить за этой его поездкой. Еще тогда, когда вообще согласилась за ним следить.
А ведь могла получить его Имя-в-Волшебстве девять лет назад, запросто. Ну пусть не совсем запросто, все равно почти год пришлось бы считать. Но могла. И в голову даже не пришло использовать нашу связь для этого. Хотя, конечно, чего мне было считать этого рохлю для меня опасным.
Да, кажется, мне и впрямь все равно. Слишком много с тех пор пришло и прошло, слишком много переменилось. Пускай.
Тем более что уж он-то никогда не залезет в Храм Кэммона в надежде урвать у меня полчаса, всего лишь из-за того, что якобы высокопоставленные женщины — такие, как я, — любят, чтобы за ними гонялись, совершая решительные поступки. Всего лишь из-за того, что я дала понять мимоходом; мол, не держу на него зла».
— Ты что это делаешь? — сказала Рият, впрочем, не сопротивляясь.
— Ты всегда охотишься, колдунья. Всегда охотишься на кого-нибудь или на что-нибудь. Но вот нынче — дичь сама идет под выстрел; остров Сиквэ, а? Посмотри-ка? Как Все складывается, — ты уверена, Рият, — ты уверена, что хочешь ждать аж до тех пор, пока все закончится?..
— Я ни в чем не уверена, — отвечала Рият, смеясь. — Я даже не уверена — ты вот это или еще один предок приполз посмотреть на нас…
— Где?! — охнул Симмэ, оборачиваясь. Наверняка его жаром окатило, когда до него дошло, что все это время змея, забравшаяся на крышу погреться на солнышке, была здесь, у них под боком.
Камни, раскаленные за день, еще грели. Змее не хотелось уходить. Пошипев немного, она опустила голову и опять распласталась на камнях; Рият хоть и не видела ее, но не сомневалась, что сейчас та вновь развела ребра в стороны и лежит, уютно-плоская и широкая, как лента.
Зато она видела Симмэ, который все еще стоял в растерянности (подхватился, даже опрокинув Рият, когда змея зашипела); уперев руки в колени, она смеялась — негромко, но по возможности обидно.
— Ты вправду — из Змеиного Народа? — оскорбленный, сказал он наконец.
Рият откинула рукав верхнего черного платья — светло-зеленый рукав одного из нижних платьев, такой же широкий, засветился в темноте — и протянула ему руку. Правую. Все равно, правую или левую. Это был известный жест — жест близости. Еще, бывает, к этому нижнему рукаву, оказывается пришпилена ленточка со стихами, хочешь — сорви ее и прочти то, что твоя любезная не решилась при людях — или вслух — тебе сказать. У Рият не было сейчас, как это называется, «стихов в рукаве». Но все же Симмэ из клана Калэви поддался на этот жест примирения и, хмыкнув, помог ей подняться.
Калэви — такой клич только и годится, чтобы пугать воробьев. Когда-нибудь, под старость может быть, он станет начальником округа; но уж Хранителем Кораблей точно не станет никогда.
«Это хорошо, что мы с ним переспим, — подумала Рият. — Телесная близость открывает Защиту-от-Колдовства для любовника; ведь Магия действует на То-Что-Близко-Человеку, и тем легче, чем ближе это человеку, а тот, с кем ты сходишься в любви, уж конечно, становится близок тебе. Как в магическом смысле, так и в прямом. Нужно будет потом прочистить ему память, как и моим слугам. Насчет этих демонов — вдруг он все-таки видел что-то, или слышал через дверь, или догадывается о чем-нибудь. Небольшая Иллюзия по ключу „видеть" — тихо, мирно и быстро. Ежели у меня будут такие „ворота" — как сказанул нынче этот кормщик, — я сделаю Иллюзию Памяти так, что он ничего не заметит. Да, это хорошо, что мы с ним переспим», — но она не собиралась обманывать себя: она знала, что это ей будет приятно и просто так, само по себе.
Рият хотела думать об этом и потом, ночью, во сне. Но ей приснился корабль, на который она слишком много смотрела в нынешний день, корабль по имени «Бирглит».
Наутро она опять смотрела на этот корабль, бродя подворику из угла в угол, не в силах усидеть на месте. «Предсказатель? — с яростью думала она про Симмэ. — Дичь сама… под выстрел!» Ей нужно было именно это — понять, куда «Бирглит» идет.
Еще до рассвета, проснувшись, она почувствовала: что-то случилось. Ветер переменился.
Ветер теперь задувал с юга.
Наконец она поняла: «Бирглит» и второй корабль, что шел с ним, повернули вместе с ветром. Теперь они направлялись опять к Кайнумам.
Как видно, он действительно избрал для охоты перегон между Тель-Претвой и Тель-Корой. Невидящими глазами Рият глядела в страницу привезенного с собою фолианта, где выписаны были Места-в-Волшебстве южных островков Кайнум. Рядом колонкой тянулись варианты сочетаний слов, какими обозначались эти Места. Место-в-Волшбе, как и Имя-в-Волшбе, — это ведь не слова, а лишь знаки, к звукам людской речи не имеющие отношения; чтобы дать один из вариантов Отражений, колдуны трудятся годами; Рият удавалось это с Именами, да и то только для людей, а насчет Мест — приходилось поступать так, как всякая Прибрежная Колдунья: отыскивать все Места-в-Волшебстве, кем-то когда-то вычисленные, и все их Отражения, кем-то когда-то сказанные, и учить наизусть. Она читала и слышала — и это было похоже на легенду — об императорах великого Вирунгата, выдававших Отражение сразу, только взглянув на Имя-в-Волшебстве… Места Кайнумов она уже запомнила. Она думала о другом: «Ни одного подходящего клочка суши южнее Кайнумов? А ведь здешним галерам не обогнать „змею", идущую в попутном ветре, тем более такую „змею", как „Бирглит".
Да, но ведь „Бирглит" идетне напрямик. Сейчас она описывает длинную дугу: сперва от Сиквэ к побережью, чтобы затем идти вдоль него, высматривая „купцов", что и вовсе жмутся, ища защиты, к самому берегу; и потом, к вечеру, — обратно в море, к Кайнумам, чтобы заночевать на них, — конечно, если не найдется дела на ночь. Именно в таком плавании, только в обратном направлении, провела „Бирглит" предыдущий день, и галеры будут идти прямо вдоль берега, и к тому времени, когда они смогут попасться на глаза, „Бирглит" должна быть уже увлечена погоней и уйти на запад. И я смогу опередить их. Может быть, на полчаса, но смогу». Она позвала двойника-кормщика, и по его тоже выходило, что Рият успеет.
Как она летела по волнам, дарда по имени «Синтра-щеки»… О дардах тогда говорили, что хорошо построенная дарда — единственный корабль, способный обгонять ветер…
Рият даже какое-то время плыла на ней, чтобы проверить в последний раз, так ли все хорошо. Но все было и впрямь хорошо. «Девчонка из Синтры» была вправду синтриянка, истинная синтриянка. И двойники на ней работали как двойники, лучшего слова не подберешь. Рият ходила по крошечной, короткой палубе, и они не обращали на нее внимания, хоть и не натыкались. Давешний кормщик стоял, сжимая свое весло и негромко командуя; он был по-другому одет, тоже цветасто, но горбонос по-вчерашнему.
— Эй, — негромко позвала его Рият.
Он обернулся.
— Кто ты? — спросила Рият, проверяя все лишний раз.
— Ты создала меня, чтобы я помог выловить дурных людей на быстроходном корабле, госпожа, — сказал он.
— Что ты должен делать? — спросила Рият.
Он объяснил, что должен делать.
— Ты полагаешь, что сможешь сделать это? — сказала Рият.
— Мы-то их уделаем, госпожа, уж будьте спокойны, — сказал кормщик. Эту залихватскую фразу он произнес ровным, равнодушным голосом.
«Топорная работа, конечно, — морщась, подумала Рият. — Ну и не все ли равно. От них ведь не требуется, чтобы они были в разговоре похожи на человека. С кораблем они обращаются как люди, и больше от них ничего не требуется».
И вообще, было бы кому увидеть, какой топорной работой она пробавляется. Увидеть-то некому, и, выполнив свое задание, эти создания рассыплются — земля к земле, вода к воде, ветер к ветру, и тогда вообще никто ничего не узнает. Пусть гадают, откуда Прибрежная Колдунья взяла второй экипаж для «Синтра-щеки». На то она и колдунья. Разве что у настоящих матросов и кормщика сегодня в кабаке — или где они там — побаливает голова.
Рият попыталась вспомнить, кто это перед ней — кого она обратила в кормщика. Но не смогла. «Не все ли равно», — подумала она.
Вскоре она пересела на головную галеру, а «Девчонка из Синтры» свернула и стала быстро удаляться на запад. Она, конечно, сейчас не обгоняла ветер. Но она была синтриянка — синтриянка до последнего ребра и до последней лесочки в обшивке, и волны гибко расступались перед ней.
«Я верю тебе, Синтра-щеки», — почти с нежностью подумала Рият.
ПОВЕСТЬ О КОРАБЛЯХ
— Где они сейчас? — спросил Симмэ.
— На Острове-Рожденном-Приливом, — сказала Рият. — На Сиквэ.
«Они, — подумала Рият. — Он».
Рият намеренно оттягивала необходимость задуматься об этом как можно позже.
А собственно говоря, что произойдет, если бани Вилийас из клана Кайнуви уйдет из мира живых?
Прежде всего семья Кайнуви не поверит в то, что это случайность или вина пиратов. Рият все равно будут считать замешанной в это, а вместе с нею и правительство. Владения племянника приберет к рукам нынешний глава клана Кайнуви, бани Моакез. А поскольку Вилийас — ликтор (Рият мысленно хихикнула), он считается живущим в столице, хотя на деле проводит там разве что зимний сезон, не больше двух месяцев в году. И стало быть, это подпадает под недавний рескрипт о передаче наследства в другой округ, — и десятая часть наследства отходит в казну! Десятая часть — это порядочно.
«Но я сама — хочу я этого или нет?
С этими высокородными… Это глупо, и чувствуешь себя плебейкой, сходящей с ума по титулам. И все равно с каждым из них у меня одна и та же история. Всякий раз стараюсь доказать ему, что я лучше него, и одновременно стараюсь доказать, что я — лучше всех прочих его женщин и одновременно — что я превосходно могу без него обойтись. И всякий раз каждый из них рано или поздно, вежливо или не очень, вышвыривает меня прочь. Гордость у них, ты посмотри?
Но уж во всяком случае Эзехез меня не вышвырнет. Потому что я ему нужна. Потому что я ему опасна.
Он должен увидеть, что я могу быть опасна по-настоящему. На ярком примере».
Да ведь, в конце концов, — подумала она, — я давно согласилась его сдать. Еще тогда, когда согласилась следить за этой его поездкой. Еще тогда, когда вообще согласилась за ним следить.
А ведь могла получить его Имя-в-Волшебстве девять лет назад, запросто. Ну пусть не совсем запросто, все равно почти год пришлось бы считать. Но могла. И в голову даже не пришло использовать нашу связь для этого. Хотя, конечно, чего мне было считать этого рохлю для меня опасным.
Да, кажется, мне и впрямь все равно. Слишком много с тех пор пришло и прошло, слишком много переменилось. Пускай.
Тем более что уж он-то никогда не залезет в Храм Кэммона в надежде урвать у меня полчаса, всего лишь из-за того, что якобы высокопоставленные женщины — такие, как я, — любят, чтобы за ними гонялись, совершая решительные поступки. Всего лишь из-за того, что я дала понять мимоходом; мол, не держу на него зла».
— Ты что это делаешь? — сказала Рият, впрочем, не сопротивляясь.
— Ты всегда охотишься, колдунья. Всегда охотишься на кого-нибудь или на что-нибудь. Но вот нынче — дичь сама идет под выстрел; остров Сиквэ, а? Посмотри-ка? Как Все складывается, — ты уверена, Рият, — ты уверена, что хочешь ждать аж до тех пор, пока все закончится?..
— Я ни в чем не уверена, — отвечала Рият, смеясь. — Я даже не уверена — ты вот это или еще один предок приполз посмотреть на нас…
— Где?! — охнул Симмэ, оборачиваясь. Наверняка его жаром окатило, когда до него дошло, что все это время змея, забравшаяся на крышу погреться на солнышке, была здесь, у них под боком.
Камни, раскаленные за день, еще грели. Змее не хотелось уходить. Пошипев немного, она опустила голову и опять распласталась на камнях; Рият хоть и не видела ее, но не сомневалась, что сейчас та вновь развела ребра в стороны и лежит, уютно-плоская и широкая, как лента.
Зато она видела Симмэ, который все еще стоял в растерянности (подхватился, даже опрокинув Рият, когда змея зашипела); уперев руки в колени, она смеялась — негромко, но по возможности обидно.
— Ты вправду — из Змеиного Народа? — оскорбленный, сказал он наконец.
Рият откинула рукав верхнего черного платья — светло-зеленый рукав одного из нижних платьев, такой же широкий, засветился в темноте — и протянула ему руку. Правую. Все равно, правую или левую. Это был известный жест — жест близости. Еще, бывает, к этому нижнему рукаву, оказывается пришпилена ленточка со стихами, хочешь — сорви ее и прочти то, что твоя любезная не решилась при людях — или вслух — тебе сказать. У Рият не было сейчас, как это называется, «стихов в рукаве». Но все же Симмэ из клана Калэви поддался на этот жест примирения и, хмыкнув, помог ей подняться.
Калэви — такой клич только и годится, чтобы пугать воробьев. Когда-нибудь, под старость может быть, он станет начальником округа; но уж Хранителем Кораблей точно не станет никогда.
«Это хорошо, что мы с ним переспим, — подумала Рият. — Телесная близость открывает Защиту-от-Колдовства для любовника; ведь Магия действует на То-Что-Близко-Человеку, и тем легче, чем ближе это человеку, а тот, с кем ты сходишься в любви, уж конечно, становится близок тебе. Как в магическом смысле, так и в прямом. Нужно будет потом прочистить ему память, как и моим слугам. Насчет этих демонов — вдруг он все-таки видел что-то, или слышал через дверь, или догадывается о чем-нибудь. Небольшая Иллюзия по ключу „видеть" — тихо, мирно и быстро. Ежели у меня будут такие „ворота" — как сказанул нынче этот кормщик, — я сделаю Иллюзию Памяти так, что он ничего не заметит. Да, это хорошо, что мы с ним переспим», — но она не собиралась обманывать себя: она знала, что это ей будет приятно и просто так, само по себе.
Рият хотела думать об этом и потом, ночью, во сне. Но ей приснился корабль, на который она слишком много смотрела в нынешний день, корабль по имени «Бирглит».
Наутро она опять смотрела на этот корабль, бродя подворику из угла в угол, не в силах усидеть на месте. «Предсказатель? — с яростью думала она про Симмэ. — Дичь сама… под выстрел!» Ей нужно было именно это — понять, куда «Бирглит» идет.
Еще до рассвета, проснувшись, она почувствовала: что-то случилось. Ветер переменился.
Ветер теперь задувал с юга.
Наконец она поняла: «Бирглит» и второй корабль, что шел с ним, повернули вместе с ветром. Теперь они направлялись опять к Кайнумам.
Как видно, он действительно избрал для охоты перегон между Тель-Претвой и Тель-Корой. Невидящими глазами Рият глядела в страницу привезенного с собою фолианта, где выписаны были Места-в-Волшебстве южных островков Кайнум. Рядом колонкой тянулись варианты сочетаний слов, какими обозначались эти Места. Место-в-Волшбе, как и Имя-в-Волшбе, — это ведь не слова, а лишь знаки, к звукам людской речи не имеющие отношения; чтобы дать один из вариантов Отражений, колдуны трудятся годами; Рият удавалось это с Именами, да и то только для людей, а насчет Мест — приходилось поступать так, как всякая Прибрежная Колдунья: отыскивать все Места-в-Волшебстве, кем-то когда-то вычисленные, и все их Отражения, кем-то когда-то сказанные, и учить наизусть. Она читала и слышала — и это было похоже на легенду — об императорах великого Вирунгата, выдававших Отражение сразу, только взглянув на Имя-в-Волшебстве… Места Кайнумов она уже запомнила. Она думала о другом: «Ни одного подходящего клочка суши южнее Кайнумов? А ведь здешним галерам не обогнать „змею", идущую в попутном ветре, тем более такую „змею", как „Бирглит".
Да, но ведь „Бирглит" идетне напрямик. Сейчас она описывает длинную дугу: сперва от Сиквэ к побережью, чтобы затем идти вдоль него, высматривая „купцов", что и вовсе жмутся, ища защиты, к самому берегу; и потом, к вечеру, — обратно в море, к Кайнумам, чтобы заночевать на них, — конечно, если не найдется дела на ночь. Именно в таком плавании, только в обратном направлении, провела „Бирглит" предыдущий день, и галеры будут идти прямо вдоль берега, и к тому времени, когда они смогут попасться на глаза, „Бирглит" должна быть уже увлечена погоней и уйти на запад. И я смогу опередить их. Может быть, на полчаса, но смогу». Она позвала двойника-кормщика, и по его тоже выходило, что Рият успеет.
Как она летела по волнам, дарда по имени «Синтра-щеки»… О дардах тогда говорили, что хорошо построенная дарда — единственный корабль, способный обгонять ветер…
Рият даже какое-то время плыла на ней, чтобы проверить в последний раз, так ли все хорошо. Но все было и впрямь хорошо. «Девчонка из Синтры» была вправду синтриянка, истинная синтриянка. И двойники на ней работали как двойники, лучшего слова не подберешь. Рият ходила по крошечной, короткой палубе, и они не обращали на нее внимания, хоть и не натыкались. Давешний кормщик стоял, сжимая свое весло и негромко командуя; он был по-другому одет, тоже цветасто, но горбонос по-вчерашнему.
— Эй, — негромко позвала его Рият.
Он обернулся.
— Кто ты? — спросила Рият, проверяя все лишний раз.
— Ты создала меня, чтобы я помог выловить дурных людей на быстроходном корабле, госпожа, — сказал он.
— Что ты должен делать? — спросила Рият.
Он объяснил, что должен делать.
— Ты полагаешь, что сможешь сделать это? — сказала Рият.
— Мы-то их уделаем, госпожа, уж будьте спокойны, — сказал кормщик. Эту залихватскую фразу он произнес ровным, равнодушным голосом.
«Топорная работа, конечно, — морщась, подумала Рият. — Ну и не все ли равно. От них ведь не требуется, чтобы они были в разговоре похожи на человека. С кораблем они обращаются как люди, и больше от них ничего не требуется».
И вообще, было бы кому увидеть, какой топорной работой она пробавляется. Увидеть-то некому, и, выполнив свое задание, эти создания рассыплются — земля к земле, вода к воде, ветер к ветру, и тогда вообще никто ничего не узнает. Пусть гадают, откуда Прибрежная Колдунья взяла второй экипаж для «Синтра-щеки». На то она и колдунья. Разве что у настоящих матросов и кормщика сегодня в кабаке — или где они там — побаливает голова.
Рият попыталась вспомнить, кто это перед ней — кого она обратила в кормщика. Но не смогла. «Не все ли равно», — подумала она.
Вскоре она пересела на головную галеру, а «Девчонка из Синтры» свернула и стала быстро удаляться на запад. Она, конечно, сейчас не обгоняла ветер. Но она была синтриянка — синтриянка до последнего ребра и до последней лесочки в обшивке, и волны гибко расступались перед ней.
«Я верю тебе, Синтра-щеки», — почти с нежностью подумала Рият.
ПОВЕСТЬ О КОРАБЛЯХ
По любым расчетам — они должны сейчас быть на подступах к Моне. На Сиквэ они стояли совсем недавно. Самым поздним их следам здесь было около трех часов; любой мало-мальски опытный охотник сумел бы это определить. У Гэвина сводило челюсти от мысли, как они были близко. Помедли они на Приливном Острове еще с час, и он бы еще смог увидеть верхушки их парусов.
Если они ушли с Сиквэ так поздно, то на ночь останавливаться не будут — негде. Но и без того Гэвин не собирался сегодня спать. И в беспамятство, как под скалою Балли-Кри (позорище!), проваливаться тоже не собирался. Да он уже и не смог бы этого сделать. Нетерпение жевало его своими тупыми челюстями, глотало и отрыгивало опять, как корова жвачку. Все эти дни — пока пугал каменным своим видом собственную команду, пялясь на Метки, замершие в своих гнездах в сундучке, — а часто даже и тогда, когда Меток не было у него перед глазами, — он был не Гэвином, сыном Гэвира, а четырнадцатью этими кораблями, и был на один дневной переход южней, и его четырнадцать штевней рубили волну. Ярость приковала его к этим кораблям, как невольника; а он и не пытался порвать свою цепь.
Он был каждым из четырнадцати кораблей, идущих на юг. Их скрипом, рысканиями, влажным пятном течи «Жителя фьордов», изношенными кожаными манжетами в весельных портах однодеревки Кормайсов, которые захлестывала вода. Человеком на этих кораблях он не был — о нет. Это наваждение касалось только штевней, и килей, и палубных настилов, и бортов.
Быть этими кораблями получалось много легче, чем Гэвином, сыном Гэвира. Чтобы быть Гэвином, требовалось ходить, дышать, помнить, — а не просто, покорствуя рулю и парусу, бить штевнем по волне. Нужно было чувствовать боль от своей злости и обиды, — потому что ведь и злость тоже, а не только обида обжигает того, кто носит ее в себе. И главное, нужно было думать о будущем, — о том, что ему, Гэвину, делать в этом будущем. Вот что оказывалось мучительнее всего. И не потому, что он ничего не мог придумать, — а потому, что мог придумать слишком много. Стоило только приотворить дверь воспоминанию о том, что все-таки он Гэвин, сын Гэвира, а не плавучие деревяшки, — мысли врывались дерущейся и орущей гурьбой, и все они были невероятно ярки, натуральны, полны смакуемых подробностей, и каждая дергала в свою сторону, и каждая напрочь исключала множество других. И в результате ни одну он так и не смог додумать до конца.
Ох, каких только мыслей не было среди этих, недодуманных. В тот день на Кажвеле броня правил и разума все же расплавилась на нем и стекла на землю, Гэвин шагнул прочь из этой никчемной лужицы и не заметил этого.
Больше он не сдерживался и не загонял себя в «имо рэйк киннит», как в тюрьму, — и если бы какая-нибудь случайность, наконец-то толкнув его, позволила бы ему почувствовать хоть какой-то из своих порывов оформленным до конца, остановить этот порыв было бы уже нечему. Страшно быть рядом с таким человеком. Но самому быть таким человеком — еще страшней.
И потому Гэвин — наверное, не своей волей, а волею того неразумного и мудрого, что незаметно для человека всегда живет в нем, — то и дело ускользал к тому, чтобы быть четырнадцатью кораблями, идущими на юг.
Он был ими всю эту ночь, и ночь была очень длинна.
Вскоре после рассвета «Крепконосая» вскрикнула, и Метка ее вскрикнула тоже. Гэвин, прищурив глаза на этот скрип, вынул ее из ларца, чтобы рассмотреть. Трещину на знаках мачты он увидел сразу, а потом и пробоину. «Я так и знал», — обычно говорит людям злорадно-приятное чувство, пришедшее к нему тогда. Ради этого ему пришлось вернуться на Сиквэ. И вернуться к Гэвину, сыну Гэвира. Он даже представил себе лицо Хюсмера, каким оно должно быть сейчас. Что-то в этом лице было такое, отчего Гэвину захотелось его ударить.
То есть ему почти захотелось, но прежде, чем до этого успело дойти, он уже думал о «Крепконосой».
Маленький упрямый дятел. Немного прямоваты линии кормы, отчего она теряет в скорости, особенно на кормовой качке; очень не любит струи следов от идущих впереди — сразу начинает рыскать с курса; зато быстро поворачивает. Все ее раны и приключения, о которых Гэвин слышал когда-нибудь, мигом пронеслись у него в уме.
Очень уж неожиданно все получилось, и у пробоины слишком четкие очертания. Похоже на таран, но не таран. Никто не таранит вот так, с носа, — потому что почти верный промах. И форма пробоины не та.
Потом он догадался насчет остатков полосы задержки, и на мгновение лицо его изуродовала усмешка.
Значит, конец маленькому дятлу. Гэвин медленно стиснул Метку в кулаке. До него дошло насчет кайянского берега неподалеку и острова Мона, глядящего на всю эту картину. Но он не желал представлять, что бы он сам делал сейчас на месте бывших своих капитанов. Ему не было до этого никакого дела. Он опять уплывал от самого себя туда, на юг, в те корабли.
Но почему-то из них больше всего чувствовалась ему «Крепконосая» с ее пробоиной в левой скуле и с мачтой, нелепо болтающейся с правого борта, едва держащейся на отщепе. Потом ее, похоже, отрубили, освобождая корабль. Метка все еще была у Гэвина в правом кулаке. Его ладонь и пальцы чувствовали скользкие подтеки, расползающиеся по ней, и потому Гэвин знал, что происходит с кораблем. Маленький упрямый дятел. И — прилив.
Он ничего не мог с собой поделать. Он слишком любил корабли.
Он был «Крепконосой» все то время, покуда прилив ломал ей скулу, и потом бревно, на котором она «висела», уперлось в доски, какими заложена носовая оконечность — неудобное место, если там скопится вода, и прилив перестал поднимать однодеревку, поднимая только волны, а потом вода вдруг хлынула в нее через борта, и «Крепконосая», перекосившись направо, ухнула вниз, и ребра ее треснули, высвободив бревно из своего захвата, — и еще через несколько мгновений умирание корабля наконец прекратилось.
Она уходила все глубже и глубже, и скользкие слои плесени покрывали Метку один за другим. Дно, наверное, было каменистым, и, столкнувшись с ним, она сломала несколько ребер, уже в последний раз. Потом Гэвин снова оказался на Сиквэ, в каюте своего собственного корабля, а не в душе чужого. Сидел на двух штуках гезитского тонкого сукна (будущие наряды кому-то на свадьбу… во всяком случае для этого они предназначались когда-то); а рядом, еще на чем-то — единственное место, где удавалось поставить более-менее ровно, — ларец с Метками. И обнаружил неожиданно, что от слишком длинной недвижной позы в повороте и его тоже словно насадили боком на кол. «Вот так-так, — подумал он. — Уже разваливаюсь». Здоровье в его глазах было незаметным и само собой разумеющимся, а слабость — чем-то вроде преступления. Отчего он резко повернулся (кол у него в боку от этого движения словно сломался, войдя в поясницу одним обломком и под ребра — другим) и одновременно услышал какое-то странное изменение в мире вокруг.
Это изменение не было рассветом — он знал, что сейчас рассвет, потому что знал, что у берега Моны сейчас прилив. И это не были волны, покачивающие «Дубовый Борт», — волны были уже довольно давно.
Запах. Свежий морской воздух, который задувало в щель над дверью.
Южный ветер.
Потянувшись вперед, Гэвин накрыл крышкой жирник, а потом — так же левой рукой — закрыл и ларец, уже в темноте.
Потом он полез наружу, и было это очень здорово похоже на то, как выползает волк из своего логовища, переливаясь прямо из движения, которым он ползет, в движение, которым потягивается, — потому как в логове ему потянуться негде.
Несколько мгновений Гэвин жмурился на утренний прекрасный свет, закинув голову, — шею тоже ломило. Заметил, что Метка все еще у него в руке. Где-то совсем рядом морская дева оглушительно хлопнула по воде хвостом. С неба вопили поморники. За кормой у корабля, на террасе бухточки, обнаженной отливом, явственно слышались людские шаги; а еще дальше — голоса. Шаги — это не сторожа, потому что сторожа возле носовой сходни, а голоса — это люди, благополучно спавшие эту ночь, в отличие от сторожа и от своего капитана, и шаги (Гэвин не прислушивался, но он просто очень хорошо знал эти шаги) — это Пойг.
Все еще опираясь локтями на крышу своей каюты, Гэвин повернулся налево, где беспечально вставало солнце. Мрачный Пойг, почесывающий бороду, оказался у него перед глазами довольно-таки неожиданно для себя — тот побаивался даже, вдруг придется напоминать Гэвину, что вот-вот пойдет прилив.
Остановившись, он зачесался еще энергичнее — больше от растерянности. Потом, все еще морщась, опустил руку, — вздохнул, разглаживая вздохом бороду и выражение лица, — и заложил обе ладони за пояс, плотно расставив ноги на скрипучем розовом песке. Они с Пойгом были сейчас на таком расстоянии друг от друга, что можно не повышать голос, разговаривая.
— Хорошее нынче утро, Пойг, — сказал Гэвин. Ему казалось, что он сто лет не слышал, как кричат поморники.
(«Ясное нынче утро, Пойг». Эти слова имеют несколько значений для моряка.)
— К полудню, я думаю, уже заоблачнеет, — сказал Пойг. — Ветер.
— Да, пожалуй, — согласился Гэвин. — Это он вовремя переменился. Как раз для нас. Поворачиваем пройтись еще раз вдоль побережья.
Пойг (который сейчас думал почти непрестанно об ушедших кораблях, за которыми они все время держатся в одном дневном переходе!) какое-то время помолчал, а потом сказал неторопливо:
— Если вдоль побережья — тогда, конечно, попутный.
Голос его был суровым по-прежнему. Что же до сердец, то капитанам иногда лучше не знать, чем у их дружинников заняты сердца.
Выпрямившись, Гэвин шагнул вперед по палубе; потом поглядел на свой правый кулак и выбросил что-то в море. В то утро, хотя Фаги исправно стоял у руля, Гэвин заходил в каюту (взглянуть на Метки) всего два раза. За остальное время он обошел корабль сперва по левому борту до носа, а потом по правому обратно. На то посмотреть, на это обратить внимание. С одним заговорить, другому приказать, у третьего просто спросить, почему вот то-то и то-то именно так, а не иначе. Во имя Лура Смеющегося! Да они ведь чуть не успели забыть, что на судне у них есть капитан… и капитан у них был, между прочим. У них был такой капитан — они жизнь за него готовы были отдать в любую погоду! И вовсе не только потому, что так положено, и не из-за одной его удачи, и если он думает, что только из-за удачи, — плохо же он знает своих людей, эх, Гэвин, Гэвин, Гэвин Морское Сердце, сердце которого знает море и корабли, и больше ничего…
Но о «Крепконосой» он так ничего никому и не сказал.
«Проклятье», — думала Рият. Пленник сидел, обхватив колени, под бортом с правой стороны «Бирглит» у самой кормы. Единственное место, где можно быть, почти никому не мешая. Вид у него был такой — то ли дремлет, то ли не дремлет, не разберешь. Во всяком случае перебираться оттуда на другое место он не намеревался. И оттого единственный ракурс, в котором Рият могла его взять так, чтобы на картинку попадала и часть берега, — получался таким образом, что часть эта была очень коротка — ограничена с одной стороны высокой кормой и парусом — с другой. Рият не настолько хорошо представляла, как выглядят эти горы на взгляд с моря, чтобы ей было легко ориентироваться. Она боролась с соблазном позвать на помощь здешнего кормщика — она не хотела, чтобы раньше времени узнали, к т о сейчас на борту «Бирглит». Даже Симмэ вчера она показывала одну только «Бирглит» — издалека.
Разозлившись уж совсем, она пошла на крайность, бессмысленную к тому же. Попыталась убрать с картинки парус. Иногда у нее это получалось — раздвигать стены и вскрывать крыши — но только иногда. И всегда ненадолго. И если хорошо сосредоточиться.
Нет. Не выходит. Качка отвлекает.
Но она все равно терпеливо отмечала номера Мест, мимо которых проходила «Бирглит». Сорок восемь. Сорок семь. Сорок шесть. Потом она назвала приблизительно расстояние до берега.
— Ты слышишь?
— Я слышу, госпожа, — сказал ей голос с «Синтра-щеки».
— И мы на сорок четыре.
— Мы тоже.
Он был кормщик. Пусть и двойник, но кормщик. Рият понимала, что он лучше нее может определить момент, когда начинать.
— Теперь поворачиваем, — услышала она. — Идем показаться ему на глаза.
Гэвин, забравшись на корму «Дубового Борта», сказал кормщику:
— Может, отдохнешь пока?
— Можно и отдохнуть.
Он отдыхал совсем недолго. Дозорщик на мачте «Лося» вдруг гаркнул:
— Парус! — Голос у него был удивленный. — Назади-влево, на шестьсот!
В ту сторону он оглядывался, собственно говоря, разве что из чувства долга. И вот на ж тебе.
«Лось» опять шел мористее, оттого там и увидели этот корабль, а на «Дубовом Борте» — нет.
Капитана звать не пришлось — капитан и так сидел на корме. И печальный был какой-то капитан в это утро, надо сказать. Естественно было предположить, что корабль — если уж они его раньше не видели — приближается к берегу и вскоре можно будет его лучше рассмотреть. Но вместо этого немного спустя дозорщик гаркнул, перегибаясь вниз:
— Уходят в море!
Это уже что-то значило. Чтобы вот так, мелькнув на несколько минут, снова уходить под горизонт, нужно было идти почти с той же скоростью, как «Лось» или «Дубовый Борт», и при таком же ветре. Это уже что-то говорило — про корабль и говорило хвалебными словами. Либо опять земляков повстречали, либо почта. В любом случае — если это добыча — к берегу этот корабль уже не успеет проскочить, поскольку охотников здесь двое.
Капитан, как уж сказано, сидел на корме.
— Давай, — сказал он сигнальщику. — «Вижу гагару», ну и дальше.
— И «прошу поворот»? — уточнил сигнальщик.
— Нет, — не поглядев на него, ответил Йиррин. Поэтому у Гэвина был выбор — проводить своего спутника либо предоставить ему одному выяснить, что там такое.
На какое-то мгновение Рият (мысленно) застонала от бешенства, видя, что «Бирглит» продолжает свой путь, тогда как на другом корабле переносят парус.
Но немного спустя и «Бирглит» тоже повернулась и подняла на борт плавучий якорь.
Если не ожидают долгой погони, канат лодки в таких случаях просто сбрасывают в воду. Потом вернемся — подберем, и если ее тоже подняли на борт, теряя время… Нет, не будем строить предположений.
Тем более что «Дубовый Борт» очень хорошо умел наверстывать потерянное.
Люди, возившиеся с лодкой перед кормой «змеи», уж конечно, не стали бы обходить бани Вилийаса, если бы им предоставился случай наступить на него. Поэтому ему волей-неволей пришлось встать и перебраться на другое место. К тому же в любом случае он пробудился бы сейчас от своей полууглубленности в себя, полудремоты; жизнь этого странного корабля, по которому он бродил, на невнимательный взгляд, вольным пассажиром и беззащитным пленником, — на деле, все больше затягивала его. Не надобно большого ума, чтоб догадаться, что происходит; это была погоня, а не побег, поскольку люди вокруг смотрели вперед, а не оглядывались.
Если они ушли с Сиквэ так поздно, то на ночь останавливаться не будут — негде. Но и без того Гэвин не собирался сегодня спать. И в беспамятство, как под скалою Балли-Кри (позорище!), проваливаться тоже не собирался. Да он уже и не смог бы этого сделать. Нетерпение жевало его своими тупыми челюстями, глотало и отрыгивало опять, как корова жвачку. Все эти дни — пока пугал каменным своим видом собственную команду, пялясь на Метки, замершие в своих гнездах в сундучке, — а часто даже и тогда, когда Меток не было у него перед глазами, — он был не Гэвином, сыном Гэвира, а четырнадцатью этими кораблями, и был на один дневной переход южней, и его четырнадцать штевней рубили волну. Ярость приковала его к этим кораблям, как невольника; а он и не пытался порвать свою цепь.
Он был каждым из четырнадцати кораблей, идущих на юг. Их скрипом, рысканиями, влажным пятном течи «Жителя фьордов», изношенными кожаными манжетами в весельных портах однодеревки Кормайсов, которые захлестывала вода. Человеком на этих кораблях он не был — о нет. Это наваждение касалось только штевней, и килей, и палубных настилов, и бортов.
Быть этими кораблями получалось много легче, чем Гэвином, сыном Гэвира. Чтобы быть Гэвином, требовалось ходить, дышать, помнить, — а не просто, покорствуя рулю и парусу, бить штевнем по волне. Нужно было чувствовать боль от своей злости и обиды, — потому что ведь и злость тоже, а не только обида обжигает того, кто носит ее в себе. И главное, нужно было думать о будущем, — о том, что ему, Гэвину, делать в этом будущем. Вот что оказывалось мучительнее всего. И не потому, что он ничего не мог придумать, — а потому, что мог придумать слишком много. Стоило только приотворить дверь воспоминанию о том, что все-таки он Гэвин, сын Гэвира, а не плавучие деревяшки, — мысли врывались дерущейся и орущей гурьбой, и все они были невероятно ярки, натуральны, полны смакуемых подробностей, и каждая дергала в свою сторону, и каждая напрочь исключала множество других. И в результате ни одну он так и не смог додумать до конца.
Ох, каких только мыслей не было среди этих, недодуманных. В тот день на Кажвеле броня правил и разума все же расплавилась на нем и стекла на землю, Гэвин шагнул прочь из этой никчемной лужицы и не заметил этого.
Больше он не сдерживался и не загонял себя в «имо рэйк киннит», как в тюрьму, — и если бы какая-нибудь случайность, наконец-то толкнув его, позволила бы ему почувствовать хоть какой-то из своих порывов оформленным до конца, остановить этот порыв было бы уже нечему. Страшно быть рядом с таким человеком. Но самому быть таким человеком — еще страшней.
И потому Гэвин — наверное, не своей волей, а волею того неразумного и мудрого, что незаметно для человека всегда живет в нем, — то и дело ускользал к тому, чтобы быть четырнадцатью кораблями, идущими на юг.
Он был ими всю эту ночь, и ночь была очень длинна.
Вскоре после рассвета «Крепконосая» вскрикнула, и Метка ее вскрикнула тоже. Гэвин, прищурив глаза на этот скрип, вынул ее из ларца, чтобы рассмотреть. Трещину на знаках мачты он увидел сразу, а потом и пробоину. «Я так и знал», — обычно говорит людям злорадно-приятное чувство, пришедшее к нему тогда. Ради этого ему пришлось вернуться на Сиквэ. И вернуться к Гэвину, сыну Гэвира. Он даже представил себе лицо Хюсмера, каким оно должно быть сейчас. Что-то в этом лице было такое, отчего Гэвину захотелось его ударить.
То есть ему почти захотелось, но прежде, чем до этого успело дойти, он уже думал о «Крепконосой».
Маленький упрямый дятел. Немного прямоваты линии кормы, отчего она теряет в скорости, особенно на кормовой качке; очень не любит струи следов от идущих впереди — сразу начинает рыскать с курса; зато быстро поворачивает. Все ее раны и приключения, о которых Гэвин слышал когда-нибудь, мигом пронеслись у него в уме.
Очень уж неожиданно все получилось, и у пробоины слишком четкие очертания. Похоже на таран, но не таран. Никто не таранит вот так, с носа, — потому что почти верный промах. И форма пробоины не та.
Потом он догадался насчет остатков полосы задержки, и на мгновение лицо его изуродовала усмешка.
Значит, конец маленькому дятлу. Гэвин медленно стиснул Метку в кулаке. До него дошло насчет кайянского берега неподалеку и острова Мона, глядящего на всю эту картину. Но он не желал представлять, что бы он сам делал сейчас на месте бывших своих капитанов. Ему не было до этого никакого дела. Он опять уплывал от самого себя туда, на юг, в те корабли.
Но почему-то из них больше всего чувствовалась ему «Крепконосая» с ее пробоиной в левой скуле и с мачтой, нелепо болтающейся с правого борта, едва держащейся на отщепе. Потом ее, похоже, отрубили, освобождая корабль. Метка все еще была у Гэвина в правом кулаке. Его ладонь и пальцы чувствовали скользкие подтеки, расползающиеся по ней, и потому Гэвин знал, что происходит с кораблем. Маленький упрямый дятел. И — прилив.
Он ничего не мог с собой поделать. Он слишком любил корабли.
Он был «Крепконосой» все то время, покуда прилив ломал ей скулу, и потом бревно, на котором она «висела», уперлось в доски, какими заложена носовая оконечность — неудобное место, если там скопится вода, и прилив перестал поднимать однодеревку, поднимая только волны, а потом вода вдруг хлынула в нее через борта, и «Крепконосая», перекосившись направо, ухнула вниз, и ребра ее треснули, высвободив бревно из своего захвата, — и еще через несколько мгновений умирание корабля наконец прекратилось.
Она уходила все глубже и глубже, и скользкие слои плесени покрывали Метку один за другим. Дно, наверное, было каменистым, и, столкнувшись с ним, она сломала несколько ребер, уже в последний раз. Потом Гэвин снова оказался на Сиквэ, в каюте своего собственного корабля, а не в душе чужого. Сидел на двух штуках гезитского тонкого сукна (будущие наряды кому-то на свадьбу… во всяком случае для этого они предназначались когда-то); а рядом, еще на чем-то — единственное место, где удавалось поставить более-менее ровно, — ларец с Метками. И обнаружил неожиданно, что от слишком длинной недвижной позы в повороте и его тоже словно насадили боком на кол. «Вот так-так, — подумал он. — Уже разваливаюсь». Здоровье в его глазах было незаметным и само собой разумеющимся, а слабость — чем-то вроде преступления. Отчего он резко повернулся (кол у него в боку от этого движения словно сломался, войдя в поясницу одним обломком и под ребра — другим) и одновременно услышал какое-то странное изменение в мире вокруг.
Это изменение не было рассветом — он знал, что сейчас рассвет, потому что знал, что у берега Моны сейчас прилив. И это не были волны, покачивающие «Дубовый Борт», — волны были уже довольно давно.
Запах. Свежий морской воздух, который задувало в щель над дверью.
Южный ветер.
Потянувшись вперед, Гэвин накрыл крышкой жирник, а потом — так же левой рукой — закрыл и ларец, уже в темноте.
Потом он полез наружу, и было это очень здорово похоже на то, как выползает волк из своего логовища, переливаясь прямо из движения, которым он ползет, в движение, которым потягивается, — потому как в логове ему потянуться негде.
Несколько мгновений Гэвин жмурился на утренний прекрасный свет, закинув голову, — шею тоже ломило. Заметил, что Метка все еще у него в руке. Где-то совсем рядом морская дева оглушительно хлопнула по воде хвостом. С неба вопили поморники. За кормой у корабля, на террасе бухточки, обнаженной отливом, явственно слышались людские шаги; а еще дальше — голоса. Шаги — это не сторожа, потому что сторожа возле носовой сходни, а голоса — это люди, благополучно спавшие эту ночь, в отличие от сторожа и от своего капитана, и шаги (Гэвин не прислушивался, но он просто очень хорошо знал эти шаги) — это Пойг.
Все еще опираясь локтями на крышу своей каюты, Гэвин повернулся налево, где беспечально вставало солнце. Мрачный Пойг, почесывающий бороду, оказался у него перед глазами довольно-таки неожиданно для себя — тот побаивался даже, вдруг придется напоминать Гэвину, что вот-вот пойдет прилив.
Остановившись, он зачесался еще энергичнее — больше от растерянности. Потом, все еще морщась, опустил руку, — вздохнул, разглаживая вздохом бороду и выражение лица, — и заложил обе ладони за пояс, плотно расставив ноги на скрипучем розовом песке. Они с Пойгом были сейчас на таком расстоянии друг от друга, что можно не повышать голос, разговаривая.
— Хорошее нынче утро, Пойг, — сказал Гэвин. Ему казалось, что он сто лет не слышал, как кричат поморники.
(«Ясное нынче утро, Пойг». Эти слова имеют несколько значений для моряка.)
— К полудню, я думаю, уже заоблачнеет, — сказал Пойг. — Ветер.
— Да, пожалуй, — согласился Гэвин. — Это он вовремя переменился. Как раз для нас. Поворачиваем пройтись еще раз вдоль побережья.
Пойг (который сейчас думал почти непрестанно об ушедших кораблях, за которыми они все время держатся в одном дневном переходе!) какое-то время помолчал, а потом сказал неторопливо:
— Если вдоль побережья — тогда, конечно, попутный.
Голос его был суровым по-прежнему. Что же до сердец, то капитанам иногда лучше не знать, чем у их дружинников заняты сердца.
Выпрямившись, Гэвин шагнул вперед по палубе; потом поглядел на свой правый кулак и выбросил что-то в море. В то утро, хотя Фаги исправно стоял у руля, Гэвин заходил в каюту (взглянуть на Метки) всего два раза. За остальное время он обошел корабль сперва по левому борту до носа, а потом по правому обратно. На то посмотреть, на это обратить внимание. С одним заговорить, другому приказать, у третьего просто спросить, почему вот то-то и то-то именно так, а не иначе. Во имя Лура Смеющегося! Да они ведь чуть не успели забыть, что на судне у них есть капитан… и капитан у них был, между прочим. У них был такой капитан — они жизнь за него готовы были отдать в любую погоду! И вовсе не только потому, что так положено, и не из-за одной его удачи, и если он думает, что только из-за удачи, — плохо же он знает своих людей, эх, Гэвин, Гэвин, Гэвин Морское Сердце, сердце которого знает море и корабли, и больше ничего…
Но о «Крепконосой» он так ничего никому и не сказал.
«Проклятье», — думала Рият. Пленник сидел, обхватив колени, под бортом с правой стороны «Бирглит» у самой кормы. Единственное место, где можно быть, почти никому не мешая. Вид у него был такой — то ли дремлет, то ли не дремлет, не разберешь. Во всяком случае перебираться оттуда на другое место он не намеревался. И оттого единственный ракурс, в котором Рият могла его взять так, чтобы на картинку попадала и часть берега, — получался таким образом, что часть эта была очень коротка — ограничена с одной стороны высокой кормой и парусом — с другой. Рият не настолько хорошо представляла, как выглядят эти горы на взгляд с моря, чтобы ей было легко ориентироваться. Она боролась с соблазном позвать на помощь здешнего кормщика — она не хотела, чтобы раньше времени узнали, к т о сейчас на борту «Бирглит». Даже Симмэ вчера она показывала одну только «Бирглит» — издалека.
Разозлившись уж совсем, она пошла на крайность, бессмысленную к тому же. Попыталась убрать с картинки парус. Иногда у нее это получалось — раздвигать стены и вскрывать крыши — но только иногда. И всегда ненадолго. И если хорошо сосредоточиться.
Нет. Не выходит. Качка отвлекает.
Но она все равно терпеливо отмечала номера Мест, мимо которых проходила «Бирглит». Сорок восемь. Сорок семь. Сорок шесть. Потом она назвала приблизительно расстояние до берега.
— Ты слышишь?
— Я слышу, госпожа, — сказал ей голос с «Синтра-щеки».
— И мы на сорок четыре.
— Мы тоже.
Он был кормщик. Пусть и двойник, но кормщик. Рият понимала, что он лучше нее может определить момент, когда начинать.
— Теперь поворачиваем, — услышала она. — Идем показаться ему на глаза.
Гэвин, забравшись на корму «Дубового Борта», сказал кормщику:
— Может, отдохнешь пока?
— Можно и отдохнуть.
Он отдыхал совсем недолго. Дозорщик на мачте «Лося» вдруг гаркнул:
— Парус! — Голос у него был удивленный. — Назади-влево, на шестьсот!
В ту сторону он оглядывался, собственно говоря, разве что из чувства долга. И вот на ж тебе.
«Лось» опять шел мористее, оттого там и увидели этот корабль, а на «Дубовом Борте» — нет.
Капитана звать не пришлось — капитан и так сидел на корме. И печальный был какой-то капитан в это утро, надо сказать. Естественно было предположить, что корабль — если уж они его раньше не видели — приближается к берегу и вскоре можно будет его лучше рассмотреть. Но вместо этого немного спустя дозорщик гаркнул, перегибаясь вниз:
— Уходят в море!
Это уже что-то значило. Чтобы вот так, мелькнув на несколько минут, снова уходить под горизонт, нужно было идти почти с той же скоростью, как «Лось» или «Дубовый Борт», и при таком же ветре. Это уже что-то говорило — про корабль и говорило хвалебными словами. Либо опять земляков повстречали, либо почта. В любом случае — если это добыча — к берегу этот корабль уже не успеет проскочить, поскольку охотников здесь двое.
Капитан, как уж сказано, сидел на корме.
— Давай, — сказал он сигнальщику. — «Вижу гагару», ну и дальше.
— И «прошу поворот»? — уточнил сигнальщик.
— Нет, — не поглядев на него, ответил Йиррин. Поэтому у Гэвина был выбор — проводить своего спутника либо предоставить ему одному выяснить, что там такое.
На какое-то мгновение Рият (мысленно) застонала от бешенства, видя, что «Бирглит» продолжает свой путь, тогда как на другом корабле переносят парус.
Но немного спустя и «Бирглит» тоже повернулась и подняла на борт плавучий якорь.
Если не ожидают долгой погони, канат лодки в таких случаях просто сбрасывают в воду. Потом вернемся — подберем, и если ее тоже подняли на борт, теряя время… Нет, не будем строить предположений.
Тем более что «Дубовый Борт» очень хорошо умел наверстывать потерянное.
Люди, возившиеся с лодкой перед кормой «змеи», уж конечно, не стали бы обходить бани Вилийаса, если бы им предоставился случай наступить на него. Поэтому ему волей-неволей пришлось встать и перебраться на другое место. К тому же в любом случае он пробудился бы сейчас от своей полууглубленности в себя, полудремоты; жизнь этого странного корабля, по которому он бродил, на невнимательный взгляд, вольным пассажиром и беззащитным пленником, — на деле, все больше затягивала его. Не надобно большого ума, чтоб догадаться, что происходит; это была погоня, а не побег, поскольку люди вокруг смотрели вперед, а не оглядывались.