Страница:
Изо всех здешних стихий Хозяину Водопадов меньше всего понравилось жить по соседству с людьми — и чем больше он с ними соседствовал, тем больше ему это не нравилось. Может быть, оттого, что по природе у него такой уж бурный характер; а может быть, от соседства с людьми слишком много человеческого поселилось в нем; ведь ненависть и рознь — это людские свойства, демоны их не знают, как не знают и милости, и любви. Чем только мог Хозяин Водопадов навредить людям — тем и вредил, то и дело какая-нибудь речка или овраг подмывали склоны так, что от осыпи гибли и люди, и строения. Если кого нужда по делу какому-нибудь загоняла к перекатам и порогам, где вода трубит и грохочет, либо забредал кто туда по неосторожности, особенно среди лета, тот и вовсе пропадал, несчастливый человек.
Так про беднягу потом и говорили, что ему, мол, вышло с Водяным Конем повстречаться. А в то время еще и к людскому жилью по ночам стал наведываться в обличий этого коня Хозяин водопадов. Был Водяной Конь огромным жеребцом с громадными копытами и зубами такими крепкими, что подымал он в них человека, как ягненка. То к одному хутору или заимке он приходил, то к другому, и тогда, бегая кругом, трубил гневно, как вода в ущельях, и бил копытами в стены, так что те шатались и сыпалась земля с дерновых крыш, а люди, накрывая головы, дрожали внутри жилища до самого рассвета, слушая, как он ломает постройки на дворе, — и, порушивши стены, утаскивал то овцу из овчарни, то телка из хлева, то работника, заночевавшего там же, в хлеву, — а наутро находили похищенное живое существо на дворе мертвым и без единой косточки целой, а кругом глубокие следы от копыт, точно молотом их вбили, и в них стоит уже вода. Можно подумать, решил он вовсе выгнать людей из этих мест, и даже начало ему это удаваться, а более всего вокруг водопада на севере округи, где буйствовал он особенно; тот водопад так и называют: Водопад Коня.
Тамошние жители стали уж бросать свою пашню, и дома, и овчарни и угонять стада, а кто держался все-таки за привычную землю и не хотел ее бросать, жил (летом особенно) в вечном страхе.
Сколтены с Подгорного Двора, что там, на севере округи, и жили, тоже начали уже из-за Водяного Коня терпеть убытки. Тут, значит, и случилось летом Сколтису, сыну Сколтена, ночевать на хуторе у тамошнего хозяина, Гиртаги, сына Буси.
Сколтис тогда был молодой человек, неженатый, а у Гиртаги проводил время, потому как имел виды на Гиртагову дочку. Уродился он в семье вторым сыном — не старшим и не младшим, старшему ведь достается корабль отца, младшему — дом, а средние перебиваются как знают; так что Сколтис мог себе это позволить.
Гиртаги, сын Буси, как добрый хозяин, говорил ему, что так, мол, и так. Водяной Конь повадился ко мне на хутор, мы ведь живем недалеко от его любимого места, и здесь мы ему особенно не по душе, в прошлый раз чуть двери в сени не проломил, в другой раз, чего доброго, и проломит. Известно ведь: что молодому человеку вдолбится в ум — не отвяжется. И точно: ночью заслышались вокруг дома грохот копыт и трубное ржание; тут Сколтис и подхватился на ноги, да прямо к двери.
— Выйду-ка я, погляжу на это диво! — говорит. — Меня зовут Сколтис Конник. — А он и вправду очень хорошо ездил верхом. — Не бывало еще на свете коня, на которого б я не мог посмотреть!
— Ты мой гость, у меня в доме, — так ему молвил Гиртаги, — и что я скажу твоему отцу? Да видно — чему суждено, тому и быть. Иди, коли свербит.
Конь в это время ломал частокол вокруг двора и от дома был неблизко, и Сколтис вышел из дверей. Темно было так, что только белую спутанную гриву да белый хвост он и увидел, а Конь визжал от ярости и грыз столбы ограды, прыгая и беснуясь, и весь был в пене, как в снегу. Он перекусил кол толщиною в руку, только хрустнуло, и обернулся еще с обломками кола этого в зубах, увидал человека и мотнул головою, так что обломки полетели в разные стороны, и бросился на Сколтиса, как летит вода с камнями с горы.
Сколтис в табунах своего отца наловчился ездить на злых лошадях; он отпрыгнул вовремя и, схватившись за гриву, вскочил на коня верхом. И говорят, что ни одному человеку на свете не доводилось побывать верхом на таком могучем скакуне, как тот. А как дико он заржал, чуть почуял всадника на себе, и чего только ни выделывал, чтоб его сбросить, — даже на землю опрокидывался, и грохот от этого был, как от обвала, но Сколтис успевал вовремя соскочить, а чуть конь поднимался на ноги, уже опять был у него на спине.
И Водяной Конь в ярости понес его прочь, и длилась их бешеная скачка до самого рассвета, а потом с рассвета до полудня, и вся округа тряслась от грохота копыт, и коню так и не удалось убить всадника, но и конь был неукротим. А к полудню он вознес Сколтиса на скалу над водопадом, и оба — конь и всадник — так уж устали, что конь шатался, а у Сколтиса кровавая стояла перед глазами пелена. Он едва сумел разглядеть, какое это место, и, поняв, что сейчас будет, все ж таки сумел соскользнуть на землю в то самое мгновение, когда конь взвился и прыгнул вперед — в водопад.
Дней с десяток прошло, пока Сколтис отлежался после своей скачки, и за это время Водяной Конь не тревожил никого ни в тех местах, ни в соседних. Но Сколтис, сын Сколтена, про него только и поминал. «Такой конь! — говорил он. — Что с того, что он у себя в водопаде? Если он туда уходит, так и я смогу туда забраться; я его вытащу оттуда, а кобылицы для него найдутся, — и не зваться мне Сколтисом Конником, если в моем табуне через год не забегают его жеребята!..» Это и случилось: Сколтис потом получил совсем другое прозвище, так оно и бывает часто с людьми — слова их выполняются, да иначе, чем они думали о том.
Как Сколтис поправился, решил он нырнуть под тот водопад. Говорят, несколько человек ему тогда сторожили веревку, на которой, когда он вернется, хотели вытащить его и добычу из воды. И говорят, что из этих людей только Гиртаги, сын Буси, хоть и испугался тоже, но не удрал и не бросил веревку, когда послышались звуки битвы. Нырнувши под водопад, Сколтис выбрался потом на камни, которые там были, и увидел, что за водопадом в скале есть большая пещера, жилище Хозяина Водопадов, и сам Хозяин был там, но уже не в конском своем облике, а в человеческом — могучий старик с грозным лицом и с пышною белой бородой, спутанной и длинной, и струящейся, как хвосты пены на перекатах. Он поднялся и заговорил, и голос его был точно грохот воды у Сколтиса за спиной.
— Может, ты и успел, — с жестоким хохотом сказал Хозяин Водопадов, — похвастаться, что подержался за мою гриву, но теперь уж поглядим, будет ли кому выйти отсюда, чтоб похвастаться, что держал меня за бороду!
Он схватил Сколтиса, и стали они бороться. Битва была такая, что даже через рев водопада люди наверху ее услышали и удрали с перепугу, решив, что сыну Сколтиса они все одно не понадобятся, потому как пришел ему конец. Но как ни силен был Хозяин Водопадов, понял он, что Сколтис его одолевает и что ему не вырваться, потому как Сколтис держал его крепко. Видя, что иначе никак ему не уйти, он растекся водою, и водя эта прошла у Сколтиса между пальцев да и пропала среди камней. Так Хозяин Водопадов лишился плотского своего облика, и с тех пор он остается таким и притих, и людям много меньше вредит.
Зимою он и прежде спал, и теперь спит. Но летом в водопадах и перекатах слышно и поныне, как трубит конь, по-прежнему охочий заманивать путников, и сбивать их с дороги, и топить на переправах, и порою, когда какая-нибудь речка, раздувшись после дождя, течет бурно и грозно, хлещет вокруг пеною и рушит берега, разбивая постройки и губя скотину и людей, можно увидеть Хозяина Водопадов, как он жестоко хохочет в ее волнах; и глаза его горят; и, как пена, бела его борода.
Сколтис поднял наверх утварь, которою обустроил Хозяин Водопадов свое жилище, когда походить стал на человека, а она была вся из самородного серебра: и столы, и стулья, и сундуки; но не потому из серебра, что богатство, — демоны этого не понимают, — а оттого, что серебро к нему притягивалось, потому как было ему сродни, оно ведь тоже водяного рода.
И после этого Сколтис, сын Сколтена, стал очень богатым человеком, и его прозвали Сколтис Серебряный. Он был, как уж говорено, второй сын, и отец ему выделил землю у Холодной Спины, где Сколтис, как женился, завел хозяйство.
А немного времени спустя, как-то по весне, случилось так, что сорвалась осыпь и завалила весь Подгорный Двор со всеми, кто тогда там был, а случилось это ночью, и погибли и отец Сколтиса Серебряного, и почти все его братья, и много людей из дружины и родичей. Говорили, что это Хозяин Водопадов отомстил тому, кто победил его, да только ошибся и завалил не тот хутор.
Сколтис после этого переехал на старые земли своего отца и поставил там новое хозяйство, не на старом месте — там, после того как расчистили осыпь, воздвигли курган, в котором Сколтис похоронил своих родичей, — а в стороне. Этот хутор называют Серебряный Двор.
Сколтис был человек очень могущественный и со славою ходил за море. И поскольку он совершил такие подвиги и был удачливым человеком, дом его стал называться теперь по его имени, потому что оно еще более известно, чем прежнее, и сулит много удачи.
Сколтисова жена, дочка Гиртаги, сына Буси, родила ему сына и двух дочек, из которых одна вышла замуж в соседнем округе и там жила, а другая в то время была замужем вторым браком за Ганафом Золотая Пуговица.
Сколтис, сын Сколтиса Серебряного, был человек могущественный и очень известный своею щедростью; дом свой он всегда держал открытым, и там было и зимою и летом полно всякого народа: и родичи из любых краев, и близкие и дальние, и странники, и те, кто хотел поступить к нему в дружинники, и кто просто желал погостить. Сколтис всех привечал и готов был кормить всякого, кто только отдавался под его руку, даже многих объявленных вне закона. В молодости он был капитаном, а когда подросли его сыновья, передал им корабль и зажил хозяином на Серебряном Дворе.
Отец его, славный Сколтис Серебряный, умер не так давно, года через четыре после распри Гэвиров с Локхирами, и до последних своих дней был очень уважаемым человеком. Поэтому Сколтис Широкий Пир почитался теперь одним из старейшин в округе. Со своей первой женой, дочкой Йолма, он нажил двоих сыновей, Сколтиса и Сколтена; а двое младших, Сколтиг и Сколтейр, были от женщины, на которой он женился после того, как первая его жена умерла. Все четверо сыновей Сколтиса жили очень дружно и не разъезжались от отца, хоть двое старших и были уже женаты.
Сколтисы любили пышность и блеск, и дом у них был полная чаша, — тут надобно сказать, что все капитаны, конечно, воюя на юге, привозят оттуда кое-какие вещи и обычаи, но Сколтисы южных обычаев набрались больше других; были они весьма горды и не столько войнолюбивы, сколько ценили славу войны, а так — больше всего им нравилось, вернувшись из похода, жить хозяевами над своим хутором и издольщиками, и работниками, и землей, и пировать в своей пышной горнице, и выступать третейскими судьями в разбирательствах между соседями, живущими вокруг их земель.
А чтобы стал их нрав совсем ясен, надобно сказать, что певцов у них в доме было двое, и один — обычный певец, восхваляющий подвиги и походы своих вождей в достойных их стихах. Он был пожилой уже человек, служивший еще их отцу, но молодые Сколтисы не стали бы слушать его советов, даже если бы он и давал их.
А второй их певец был Палли Каша. Был это веселый толстяк, лихой в бою, но куда более знаменитый своим обжорством. И частенько бывало, что, гордясь тем, с какою быстротою умеет Палли сочинять стихи, а заодно и смеясь над ним, кто-нибудь из Сколтисов (обычно старший из братьев) на пиру заказывал ему сложить стихи о следующем блюде, которое подадут на стол, и покуда, мол, он не сложит стихов, не получит своего куска. И к тому времени, когда какой-нибудь жареный кабан был разрезан, восьмистишие о нем бывало уж готово. Палли этот был неглуп и, хоть и балагур, достойный человек, и Сколтисы порою прислушивались к советам и наставлениям в его шутливых стихах и шутливых же речах, но и не переставали над ним смеяться.
С Гэвином в это плавание отправились двое старших, которые уже плавали не раз за море и были достойными капитанами, и еще Сколтиг, что нынешнею зимой только вошел в возраст, и впервые они взяли его с собою. Кроме «змеи», был у них еще и большой «круглый» торговый корабль с припасами, очень хорошо построенный. Снарядились они, как всегда, очень пышно, и именитее и богаче капитанов не отправлялось с Гэвином в поход.
Вторая дочка Иолма вышла замуж за Хилса, сына Моди. Это совсем в другой стороне; ежели Сколтисы были Йолмам соседями, то хутор Хилса — не ближний свет, стоит он далеко на юге, на Песчаниках. Там недалеко совсем до Медвежьей речки, по которой идет граница уже с соседнею округою, место это неспокойное, и граница неспокойная. Люди ведь сюда, на острова, приезжали из разных племен, и каждый, приплывая, селился к своим поближе. Не то чтобы эти племена почитали себя не одним народом, но известно ведь — никто так не ссорится, как родственники.
Вот на север от здешних мест лежат четыре округи: одна — Многокоровье, другая — та, что вдоль Извилистого Фьорда вытянулась, и еще две вдоль берега, который там после Извилистого Фьорда поворачивает к западу, — с ними здешние жители почитают себя заодно. С ними и обычаи общие, и законы одни и те же — потому вся эта область и называется Хюдагбо, Право Хюдага. Раз в три года все эти округи даже собираются на общий сход на Судебном острове и там решают судебные дела между людьми из разных округ, если такие объявятся.
А к югу от Медвежьей речки — там уже Ястакбо, Право Ястака, и обычаи там другие, и одежды другие, и закон другой. А ежели присмотреться — и различий-то этих всего чуть, и никто на них бы и обращать внимания не стал, если б граница по Медвежьей речке была не такая недружественная. Тут из-за выгонов на Плоском Мысу издавна были споры, и далее — по чести говоря — оттого жители Оленьей округи и той, что к югу от Медвежьей речки, Черноболотья то есть, во много большей розни пребывают между собой, чем хюдагцы вообще и ястакцы вообще. А особенно большое немирье было на этой границе поколение назад, тогда-то и выдвинулся род Хилса, так что это совсем недавний род.
Случилось, что однажды летом подул сильный ветер с запада и поднялась буря и выбросила на Плоский Мыс, что на землях Оленьей округи, большого кита, и люди с Черноболотья нашли его и стали разделывать. Видя их лодки, хуторяне с тамошнего берега — он называется Песчаники — послали между собою сборную стрелу и, собравшись в некотором количестве, поплыли к Плоскому Мысу. Было их там шесть человек домохозяев, а с родичами и работниками — человек под двадцать. Из людей зажиточных там были Моди Цапельник и еще один человек, по имени Брист, сын Бурилы. Они приплыли на Плоский Мыс и потребовали, чтоб южане не обходились тут с китом так, точно тот им принадлежит.
Одди Плечистый, сын Интби из Черноболотья, стоял возле головы кита, в углублении, которое он сам вырезал для себя.
— Мы его нашли в общих землях, — сказал он. — А ежели он нам не принадлежит, то уж моей секире принадлежит точно!
Но Брист, сын Бурилы, — а он хорошо знал законы — возразил на это:
— Общие земли-то здесь наши, а не Черноболотья. Это как вещь, что лежит на земле, которую держит кто-то, но которая снаружи ограды: был бы кит в общих землях — бери, кто нашел; был бы внутри ограды — кит того, чья земля, а так — надобно делить его пополам, половина тому, кто нашел, половина тому, чья земля.
Черноболотцы поговорили между собою (без Одди, правда), и Айми, сын Окхори, сказал:
— Я бы на такое толкование сказал: никак не посчитаю, что оно законно! Но мы уж, по доброте, уступим вам из этого кита половину. — И еще он добавил Одди Плечистому, что выбрался из туши и стоял там, на ките, перебрасывая топор из одной руки в другую: — А твоя секира, как мне кажется, уже накормлена — вон сколько напахал!
— Что я напахал, то мое, — сказал Одди. — Ладно, пусть берут половину. Но пусть берут из того, что еще не разделано, так вот.
— Ну да — когда они чуть не весь жир уже ободрали! — заворчал Эйби Лысый с Песчаников.
И заспорили они там вовсю. Люди с Песчаников говорили, что пополам надо делить всего кита — и то, что разделано, и что не разделано. Слово, да другое слово, и дошло до драки. Больше всех там разошелся Одди Плечистый, а Моди Цапельник зарубил двоих и бился очень крепко, пока в него не кинули куском китового мяса так, что он упал, и тогда тот работник Айми, сына Окхори, что сделал это, камнем разбил ему голову. У людей с Песчаников и южан было ведь только «морское» оружие, а у кого топоры повыходили из строя, стали потом биться уж всем, что попало под руку: ножами для разделки мяса, веслами и камнями, и даже китовым ребром работника одного пристукнули. Про этот бой потом было сложено восьмистишие:
Родичи тех, кто погиб на Плоском Мысу, были люди отчаянные — известное дело, приграничники! — да припомнили еще и старые обиды, и стали учинять набеги на хутора в Черноболотье, убивать людей и угонять скот, чтоб отомстить за своих родичей. Черноболотцы в ответ учиняли набеги тоже. Так что немирье росло, и когда Хилс, сын Моди, осенью вернулся домой, вся граница жгла сборные стрелы и точила копья.
Хилс, сын Моди, узнал про смерть своего отца, и ему эта весть очень не понравилась. Он стал учинять на черноболотцев набеги и разорять их земли злее, чем многие другие. Эти набеги у него были всегда удачны, и сам он был отважный человек и перед тем в морских походах у Кормайсов в дружине показал себя очень неплохо. Сначала он нападал на Черноболотье только со своими людьми, из своего дома, а потом, видя, что он удачливый человек и что в набегах своих берет богатую добычу и честно командует своими людьми, к нему стали приставать другие, особенно те, у кого сожгли дом или еще как-нибудь разорили хозяйство, и они должны были теперь искать крова и прокормления, а не только мести. Так у Хилса из тех, кто ходил с ним в Черноболотье, составилась постепенно ватага, которую вскоре можно было назвать и дружиной.
Немирье между округами дошло тою зимой до того, что по весне, на весеннем сходе, Оленья округа объявила сбор войска и сход подтвердил это, трижды прокричав и ударяя ножнами в щиты. Князем выбрали Арверна, сына Арверна из дома Арвернов, которого звали еще Арверн Ярый Ветер.
В войне, которая была потом, Хилс, сын Моди, снова показал себя, и когда сговорили между Оленьей округой и Черноболотьем мир, Хилс уже был одним из шестнадцати «свидетелей мира» со стороны Оленьей округи, а это очень большой почет и легко не заслуживается. По миру черноболотцам должно было заплатить виру за учиненные ими нападения и раны, и люди из Оленьей округи должны были платить тоже, а тот остаток, который их платами не возмещался, Черноболотье выплачивало землей по Медвежьей речке, так что после этого мира граница между двумя округами проходила уже по Медвежьей речке, и Плоский Мыс отходил Оленьей округе весь целиком. Все находили, что Оленья округа себя в этой войне хорошо показала.
Хилс, сын Моди, после этой войны стал известным человеком и богатым со своей добычи в Черноболотье; особенно много у него было скота, а полоняников почти не было — в Черноболотье он никого в плен не брал. Он построил корабль и стал водить свою дружину за море как капитан. Капитан из него получился тоже неплохой, только немного своевольный: когда попадался ему купеческий корабль из Черноболотья, он никогда не предлагал купцам сдаться, а нападал сразу. Поскольку скота у него было много больше, чем нужно для его земли, он занял земли еще — в то время, да и сейчас, по южной границе было много земель свободных, даже на удобьях. А когда он женился на дочке Йолма, тут уж всем стало понятно, что с родом Хилсов, пожалуй, придется считаться.
И точно: к тому времени, когда у него родился сын, Хилс, сын Моди, был уже достаточно знаменит, чтоб позволить себе передать свое имя сыну и, стало быть, основать новый именитый дом. Этот Хилс, сын Хилса, теперь был молодой человек очень достойный и гордый, вот только немного слишком старался вести себя так, как подобает именитому человеку и капитану. Это у него, конечно, нечаянно получалось — по причине того, что Хилсы — недавний род. Его отец незадолго до этого погиб в походе, в котором он и Хилс, сын Хилса, были вместе. Есть красивая «Песня о похоронах в море», которую сложил певец Хилсов, Ранкуги. Там говорится так:
Вот этот Хилс тоже пошел с Гэвином на своем корабле «Остроглазая». С ним вместе плыл его родич и двоюродный брат, Рахт, сын Рахмера из дома Рахтов. Родич он ему был потому, что третья дочь Йолма Увальня вышла замуж за Рахмера, сына Рахта из дома Рахтов. А кроме того, Рахт приходился двоюродным братом и Гэвину тоже, потому что Дайнэн, мать Гэвина, была дочкою Рахта Проливного и, стало быть, отцу Рахта сестрой.
Рахты — чрезвычайно достойный род. Прежде всего, они очень богаты. Они держали всегда много земли, а скота у них столько, что, если этот скот гнать одним стадом, закроет оно весь Раскрашенный Луг; также и в судебных делах Рахты обыкновенно бывали удачливы. Нрав у них был — до того времени, во всяком случае, — пылкий и беспокойный, и они никогда не оставляли морские походы — может быть, оттого, что не успевали, потому как погибали обычно, не доживая до тридцати шести. Ни в одном другом роду не было того, чтоб такая большая часть мужчин умирала славною смертью — не в постели. И еще много можно назвать их добрых свойств, а недостатком их была эта их рахтовская несдержанность. Никто и никогда не видал, чтобы хоть один Рахт плакал от боли или от страха, но вот от горя они могли и заплакать. И как легко они плакали, так легко и горячились. Чтобы ясно стало, каков у них нрав, стоит рассказать вот что.
Строил себе зимою одно время назад Рахт, сын Рахта Проливного, новый корабль. Нанял он для этого корабела; и тут Кормайсы, которые в ту зиму себе тоже строили корабль, приходят к тому мастеру и начинают говорить ему, что хотят нанять его себе, ну, как у Кормайсов водится, с таким нахальством, будто договор его с Рахтом — так просто, пустяковое дело. Корабельный мастер им сказал, что, мол, он уж нанят, а два корабля строить в одну зиму — это две плавучие погибели строить, не иначе, ведь не поделишь одну удачу на два корабля. Ну и Рахт, ясное дело, им сказал, что корабелов всем хватает и нечего всем сразу на одного кидаться, а он своего мастера, мол, не уступит, — тут уже и по закону Кормайсам никуда не ткнуться: и вступные мастеру от Рахтов уж заплачены, и работы начаты. Вот и пришлось Кормайсам убраться, как говорится, с несытым ртом.
Весной, когда ехали на весенний сход, Кормид, сын Кормайса, оказался в одно время с этим Рахтом возле брода через Клеть-Ручей. Место там узкое; Рахт подъехал с одной стороны, Кормид с другой стороны, но Рахт подъехал первым. А Кормид требует, чтоб тот ему уступил дорогу. Рахт, понятно, его не слушает и едет себе.
— Ты, гляжу, и всех корабелов рад бы себе забрать, и все дороги! — заругался на него Кормид и прет со своим конем в этот брод, чуть ли не Рахтову коню в брюхо. А Рахт сходил Кормидова коня плеткой по морде, так что тот попятился, и проехал первым. И это на глазах у своих людей и Кормидовых людей, кто там был, тоже.
А ударить чужого коня, да еще верхового, — очень большое оскорбление, прямо смертельное. И вот, когда воротились люди со схода, Кормид берет свое копье с длинным наконечником, садится на коня и едет к Раскрашенному Лугу. Рахта тогда не было в доме: он поехал поглядеть, как всходит ячмень на его поле, что по ту сторону Косых Холмов. А Кормид встретил работника Рахтов, который там пас овец (наверх, на летние пастбища, их еще не отогнали), спросил у него, где Рахт, тот и ответил. Известное дело, не зря говорится: чем на ум раба полагаться, надежнее уж на гнилую трясину. Кормид едет к Косым Холмам и встречает там Рахта, который уж возвращался, как раз на том месте тропы через холмы, где поворот возле Осыпного Склона. Тропа там такая, что одному только можно проехать.
— Опять мы с тобою встречаемся на узком месте, Рахт? — напомнил Кормид.
А Рахт ехал один, без своих людей. Увидавши Кормид а с копьем, он закрылся щитом, но вынуть секиру из чехла не успел, а Кормид подъехал и кинул в него копье, и удар был сильный, да еще сблизка, так что пробило край щита Рахта, и копье вошло глубоко ему в живот и сбросило с седла. Кормид хотел забрать свое копье, да не мог к Рахту подойти, потому как тот застрял ногой в стремени, и конь Рахта, ошалев от крови, бегал взад и вперед по тропе. Тогда Кормид взял свою секиру и отрубил коню Рахта голову. Их, Рахта и его коня, вместе потом и похоронили. А Кормид поехал к соседнему хутору, чтобы объявить об убийстве.
Так про беднягу потом и говорили, что ему, мол, вышло с Водяным Конем повстречаться. А в то время еще и к людскому жилью по ночам стал наведываться в обличий этого коня Хозяин водопадов. Был Водяной Конь огромным жеребцом с громадными копытами и зубами такими крепкими, что подымал он в них человека, как ягненка. То к одному хутору или заимке он приходил, то к другому, и тогда, бегая кругом, трубил гневно, как вода в ущельях, и бил копытами в стены, так что те шатались и сыпалась земля с дерновых крыш, а люди, накрывая головы, дрожали внутри жилища до самого рассвета, слушая, как он ломает постройки на дворе, — и, порушивши стены, утаскивал то овцу из овчарни, то телка из хлева, то работника, заночевавшего там же, в хлеву, — а наутро находили похищенное живое существо на дворе мертвым и без единой косточки целой, а кругом глубокие следы от копыт, точно молотом их вбили, и в них стоит уже вода. Можно подумать, решил он вовсе выгнать людей из этих мест, и даже начало ему это удаваться, а более всего вокруг водопада на севере округи, где буйствовал он особенно; тот водопад так и называют: Водопад Коня.
Тамошние жители стали уж бросать свою пашню, и дома, и овчарни и угонять стада, а кто держался все-таки за привычную землю и не хотел ее бросать, жил (летом особенно) в вечном страхе.
Сколтены с Подгорного Двора, что там, на севере округи, и жили, тоже начали уже из-за Водяного Коня терпеть убытки. Тут, значит, и случилось летом Сколтису, сыну Сколтена, ночевать на хуторе у тамошнего хозяина, Гиртаги, сына Буси.
Сколтис тогда был молодой человек, неженатый, а у Гиртаги проводил время, потому как имел виды на Гиртагову дочку. Уродился он в семье вторым сыном — не старшим и не младшим, старшему ведь достается корабль отца, младшему — дом, а средние перебиваются как знают; так что Сколтис мог себе это позволить.
Гиртаги, сын Буси, как добрый хозяин, говорил ему, что так, мол, и так. Водяной Конь повадился ко мне на хутор, мы ведь живем недалеко от его любимого места, и здесь мы ему особенно не по душе, в прошлый раз чуть двери в сени не проломил, в другой раз, чего доброго, и проломит. Известно ведь: что молодому человеку вдолбится в ум — не отвяжется. И точно: ночью заслышались вокруг дома грохот копыт и трубное ржание; тут Сколтис и подхватился на ноги, да прямо к двери.
— Выйду-ка я, погляжу на это диво! — говорит. — Меня зовут Сколтис Конник. — А он и вправду очень хорошо ездил верхом. — Не бывало еще на свете коня, на которого б я не мог посмотреть!
— Ты мой гость, у меня в доме, — так ему молвил Гиртаги, — и что я скажу твоему отцу? Да видно — чему суждено, тому и быть. Иди, коли свербит.
Конь в это время ломал частокол вокруг двора и от дома был неблизко, и Сколтис вышел из дверей. Темно было так, что только белую спутанную гриву да белый хвост он и увидел, а Конь визжал от ярости и грыз столбы ограды, прыгая и беснуясь, и весь был в пене, как в снегу. Он перекусил кол толщиною в руку, только хрустнуло, и обернулся еще с обломками кола этого в зубах, увидал человека и мотнул головою, так что обломки полетели в разные стороны, и бросился на Сколтиса, как летит вода с камнями с горы.
Сколтис в табунах своего отца наловчился ездить на злых лошадях; он отпрыгнул вовремя и, схватившись за гриву, вскочил на коня верхом. И говорят, что ни одному человеку на свете не доводилось побывать верхом на таком могучем скакуне, как тот. А как дико он заржал, чуть почуял всадника на себе, и чего только ни выделывал, чтоб его сбросить, — даже на землю опрокидывался, и грохот от этого был, как от обвала, но Сколтис успевал вовремя соскочить, а чуть конь поднимался на ноги, уже опять был у него на спине.
И Водяной Конь в ярости понес его прочь, и длилась их бешеная скачка до самого рассвета, а потом с рассвета до полудня, и вся округа тряслась от грохота копыт, и коню так и не удалось убить всадника, но и конь был неукротим. А к полудню он вознес Сколтиса на скалу над водопадом, и оба — конь и всадник — так уж устали, что конь шатался, а у Сколтиса кровавая стояла перед глазами пелена. Он едва сумел разглядеть, какое это место, и, поняв, что сейчас будет, все ж таки сумел соскользнуть на землю в то самое мгновение, когда конь взвился и прыгнул вперед — в водопад.
Дней с десяток прошло, пока Сколтис отлежался после своей скачки, и за это время Водяной Конь не тревожил никого ни в тех местах, ни в соседних. Но Сколтис, сын Сколтена, про него только и поминал. «Такой конь! — говорил он. — Что с того, что он у себя в водопаде? Если он туда уходит, так и я смогу туда забраться; я его вытащу оттуда, а кобылицы для него найдутся, — и не зваться мне Сколтисом Конником, если в моем табуне через год не забегают его жеребята!..» Это и случилось: Сколтис потом получил совсем другое прозвище, так оно и бывает часто с людьми — слова их выполняются, да иначе, чем они думали о том.
Как Сколтис поправился, решил он нырнуть под тот водопад. Говорят, несколько человек ему тогда сторожили веревку, на которой, когда он вернется, хотели вытащить его и добычу из воды. И говорят, что из этих людей только Гиртаги, сын Буси, хоть и испугался тоже, но не удрал и не бросил веревку, когда послышались звуки битвы. Нырнувши под водопад, Сколтис выбрался потом на камни, которые там были, и увидел, что за водопадом в скале есть большая пещера, жилище Хозяина Водопадов, и сам Хозяин был там, но уже не в конском своем облике, а в человеческом — могучий старик с грозным лицом и с пышною белой бородой, спутанной и длинной, и струящейся, как хвосты пены на перекатах. Он поднялся и заговорил, и голос его был точно грохот воды у Сколтиса за спиной.
— Может, ты и успел, — с жестоким хохотом сказал Хозяин Водопадов, — похвастаться, что подержался за мою гриву, но теперь уж поглядим, будет ли кому выйти отсюда, чтоб похвастаться, что держал меня за бороду!
Он схватил Сколтиса, и стали они бороться. Битва была такая, что даже через рев водопада люди наверху ее услышали и удрали с перепугу, решив, что сыну Сколтиса они все одно не понадобятся, потому как пришел ему конец. Но как ни силен был Хозяин Водопадов, понял он, что Сколтис его одолевает и что ему не вырваться, потому как Сколтис держал его крепко. Видя, что иначе никак ему не уйти, он растекся водою, и водя эта прошла у Сколтиса между пальцев да и пропала среди камней. Так Хозяин Водопадов лишился плотского своего облика, и с тех пор он остается таким и притих, и людям много меньше вредит.
Зимою он и прежде спал, и теперь спит. Но летом в водопадах и перекатах слышно и поныне, как трубит конь, по-прежнему охочий заманивать путников, и сбивать их с дороги, и топить на переправах, и порою, когда какая-нибудь речка, раздувшись после дождя, течет бурно и грозно, хлещет вокруг пеною и рушит берега, разбивая постройки и губя скотину и людей, можно увидеть Хозяина Водопадов, как он жестоко хохочет в ее волнах; и глаза его горят; и, как пена, бела его борода.
Сколтис поднял наверх утварь, которою обустроил Хозяин Водопадов свое жилище, когда походить стал на человека, а она была вся из самородного серебра: и столы, и стулья, и сундуки; но не потому из серебра, что богатство, — демоны этого не понимают, — а оттого, что серебро к нему притягивалось, потому как было ему сродни, оно ведь тоже водяного рода.
И после этого Сколтис, сын Сколтена, стал очень богатым человеком, и его прозвали Сколтис Серебряный. Он был, как уж говорено, второй сын, и отец ему выделил землю у Холодной Спины, где Сколтис, как женился, завел хозяйство.
А немного времени спустя, как-то по весне, случилось так, что сорвалась осыпь и завалила весь Подгорный Двор со всеми, кто тогда там был, а случилось это ночью, и погибли и отец Сколтиса Серебряного, и почти все его братья, и много людей из дружины и родичей. Говорили, что это Хозяин Водопадов отомстил тому, кто победил его, да только ошибся и завалил не тот хутор.
Сколтис после этого переехал на старые земли своего отца и поставил там новое хозяйство, не на старом месте — там, после того как расчистили осыпь, воздвигли курган, в котором Сколтис похоронил своих родичей, — а в стороне. Этот хутор называют Серебряный Двор.
Сколтис был человек очень могущественный и со славою ходил за море. И поскольку он совершил такие подвиги и был удачливым человеком, дом его стал называться теперь по его имени, потому что оно еще более известно, чем прежнее, и сулит много удачи.
Сколтисова жена, дочка Гиртаги, сына Буси, родила ему сына и двух дочек, из которых одна вышла замуж в соседнем округе и там жила, а другая в то время была замужем вторым браком за Ганафом Золотая Пуговица.
Сколтис, сын Сколтиса Серебряного, был человек могущественный и очень известный своею щедростью; дом свой он всегда держал открытым, и там было и зимою и летом полно всякого народа: и родичи из любых краев, и близкие и дальние, и странники, и те, кто хотел поступить к нему в дружинники, и кто просто желал погостить. Сколтис всех привечал и готов был кормить всякого, кто только отдавался под его руку, даже многих объявленных вне закона. В молодости он был капитаном, а когда подросли его сыновья, передал им корабль и зажил хозяином на Серебряном Дворе.
Отец его, славный Сколтис Серебряный, умер не так давно, года через четыре после распри Гэвиров с Локхирами, и до последних своих дней был очень уважаемым человеком. Поэтому Сколтис Широкий Пир почитался теперь одним из старейшин в округе. Со своей первой женой, дочкой Йолма, он нажил двоих сыновей, Сколтиса и Сколтена; а двое младших, Сколтиг и Сколтейр, были от женщины, на которой он женился после того, как первая его жена умерла. Все четверо сыновей Сколтиса жили очень дружно и не разъезжались от отца, хоть двое старших и были уже женаты.
Сколтисы любили пышность и блеск, и дом у них был полная чаша, — тут надобно сказать, что все капитаны, конечно, воюя на юге, привозят оттуда кое-какие вещи и обычаи, но Сколтисы южных обычаев набрались больше других; были они весьма горды и не столько войнолюбивы, сколько ценили славу войны, а так — больше всего им нравилось, вернувшись из похода, жить хозяевами над своим хутором и издольщиками, и работниками, и землей, и пировать в своей пышной горнице, и выступать третейскими судьями в разбирательствах между соседями, живущими вокруг их земель.
А чтобы стал их нрав совсем ясен, надобно сказать, что певцов у них в доме было двое, и один — обычный певец, восхваляющий подвиги и походы своих вождей в достойных их стихах. Он был пожилой уже человек, служивший еще их отцу, но молодые Сколтисы не стали бы слушать его советов, даже если бы он и давал их.
А второй их певец был Палли Каша. Был это веселый толстяк, лихой в бою, но куда более знаменитый своим обжорством. И частенько бывало, что, гордясь тем, с какою быстротою умеет Палли сочинять стихи, а заодно и смеясь над ним, кто-нибудь из Сколтисов (обычно старший из братьев) на пиру заказывал ему сложить стихи о следующем блюде, которое подадут на стол, и покуда, мол, он не сложит стихов, не получит своего куска. И к тому времени, когда какой-нибудь жареный кабан был разрезан, восьмистишие о нем бывало уж готово. Палли этот был неглуп и, хоть и балагур, достойный человек, и Сколтисы порою прислушивались к советам и наставлениям в его шутливых стихах и шутливых же речах, но и не переставали над ним смеяться.
С Гэвином в это плавание отправились двое старших, которые уже плавали не раз за море и были достойными капитанами, и еще Сколтиг, что нынешнею зимой только вошел в возраст, и впервые они взяли его с собою. Кроме «змеи», был у них еще и большой «круглый» торговый корабль с припасами, очень хорошо построенный. Снарядились они, как всегда, очень пышно, и именитее и богаче капитанов не отправлялось с Гэвином в поход.
Вторая дочка Иолма вышла замуж за Хилса, сына Моди. Это совсем в другой стороне; ежели Сколтисы были Йолмам соседями, то хутор Хилса — не ближний свет, стоит он далеко на юге, на Песчаниках. Там недалеко совсем до Медвежьей речки, по которой идет граница уже с соседнею округою, место это неспокойное, и граница неспокойная. Люди ведь сюда, на острова, приезжали из разных племен, и каждый, приплывая, селился к своим поближе. Не то чтобы эти племена почитали себя не одним народом, но известно ведь — никто так не ссорится, как родственники.
Вот на север от здешних мест лежат четыре округи: одна — Многокоровье, другая — та, что вдоль Извилистого Фьорда вытянулась, и еще две вдоль берега, который там после Извилистого Фьорда поворачивает к западу, — с ними здешние жители почитают себя заодно. С ними и обычаи общие, и законы одни и те же — потому вся эта область и называется Хюдагбо, Право Хюдага. Раз в три года все эти округи даже собираются на общий сход на Судебном острове и там решают судебные дела между людьми из разных округ, если такие объявятся.
А к югу от Медвежьей речки — там уже Ястакбо, Право Ястака, и обычаи там другие, и одежды другие, и закон другой. А ежели присмотреться — и различий-то этих всего чуть, и никто на них бы и обращать внимания не стал, если б граница по Медвежьей речке была не такая недружественная. Тут из-за выгонов на Плоском Мысу издавна были споры, и далее — по чести говоря — оттого жители Оленьей округи и той, что к югу от Медвежьей речки, Черноболотья то есть, во много большей розни пребывают между собой, чем хюдагцы вообще и ястакцы вообще. А особенно большое немирье было на этой границе поколение назад, тогда-то и выдвинулся род Хилса, так что это совсем недавний род.
Случилось, что однажды летом подул сильный ветер с запада и поднялась буря и выбросила на Плоский Мыс, что на землях Оленьей округи, большого кита, и люди с Черноболотья нашли его и стали разделывать. Видя их лодки, хуторяне с тамошнего берега — он называется Песчаники — послали между собою сборную стрелу и, собравшись в некотором количестве, поплыли к Плоскому Мысу. Было их там шесть человек домохозяев, а с родичами и работниками — человек под двадцать. Из людей зажиточных там были Моди Цапельник и еще один человек, по имени Брист, сын Бурилы. Они приплыли на Плоский Мыс и потребовали, чтоб южане не обходились тут с китом так, точно тот им принадлежит.
Одди Плечистый, сын Интби из Черноболотья, стоял возле головы кита, в углублении, которое он сам вырезал для себя.
— Мы его нашли в общих землях, — сказал он. — А ежели он нам не принадлежит, то уж моей секире принадлежит точно!
Но Брист, сын Бурилы, — а он хорошо знал законы — возразил на это:
— Общие земли-то здесь наши, а не Черноболотья. Это как вещь, что лежит на земле, которую держит кто-то, но которая снаружи ограды: был бы кит в общих землях — бери, кто нашел; был бы внутри ограды — кит того, чья земля, а так — надобно делить его пополам, половина тому, кто нашел, половина тому, чья земля.
Черноболотцы поговорили между собою (без Одди, правда), и Айми, сын Окхори, сказал:
— Я бы на такое толкование сказал: никак не посчитаю, что оно законно! Но мы уж, по доброте, уступим вам из этого кита половину. — И еще он добавил Одди Плечистому, что выбрался из туши и стоял там, на ките, перебрасывая топор из одной руки в другую: — А твоя секира, как мне кажется, уже накормлена — вон сколько напахал!
— Что я напахал, то мое, — сказал Одди. — Ладно, пусть берут половину. Но пусть берут из того, что еще не разделано, так вот.
— Ну да — когда они чуть не весь жир уже ободрали! — заворчал Эйби Лысый с Песчаников.
И заспорили они там вовсю. Люди с Песчаников говорили, что пополам надо делить всего кита — и то, что разделано, и что не разделано. Слово, да другое слово, и дошло до драки. Больше всех там разошелся Одди Плечистый, а Моди Цапельник зарубил двоих и бился очень крепко, пока в него не кинули куском китового мяса так, что он упал, и тогда тот работник Айми, сына Окхори, что сделал это, камнем разбил ему голову. У людей с Песчаников и южан было ведь только «морское» оружие, а у кого топоры повыходили из строя, стали потом биться уж всем, что попало под руку: ножами для разделки мяса, веслами и камнями, и даже китовым ребром работника одного пристукнули. Про этот бой потом было сложено восьмистишие:
А как людей с Песчаников и южан там было поровну, они бились какое-то время и друг друга не могли одолеть. А потом с юга подошли еще лодки, потому что те люди, когда нашли кита, послали за помощью, и те явились вооруженные и людей с Песчаников стали одолевать. Люди с Песчаников пробились обратно к своим лодкам и уплыли. Из восемнадцати человек, которые были там, семеро получили увечья, а шесть были ранены так, что умерли: Моди Цапельник и еще иные. А сын Моди, Хилс, в это время был в Летнем Пути, куда он отправился в дружине Кормайса, сына Кормайса из дома Кормайсов.
Ребрами кита
И чем попало
Кус мяса делят сыновья
Деливших злато.
Вот что творится
В мире! Отныне,
Может, и всем палкой махать,
Сойдясь на битву?
Родичи тех, кто погиб на Плоском Мысу, были люди отчаянные — известное дело, приграничники! — да припомнили еще и старые обиды, и стали учинять набеги на хутора в Черноболотье, убивать людей и угонять скот, чтоб отомстить за своих родичей. Черноболотцы в ответ учиняли набеги тоже. Так что немирье росло, и когда Хилс, сын Моди, осенью вернулся домой, вся граница жгла сборные стрелы и точила копья.
Хилс, сын Моди, узнал про смерть своего отца, и ему эта весть очень не понравилась. Он стал учинять на черноболотцев набеги и разорять их земли злее, чем многие другие. Эти набеги у него были всегда удачны, и сам он был отважный человек и перед тем в морских походах у Кормайсов в дружине показал себя очень неплохо. Сначала он нападал на Черноболотье только со своими людьми, из своего дома, а потом, видя, что он удачливый человек и что в набегах своих берет богатую добычу и честно командует своими людьми, к нему стали приставать другие, особенно те, у кого сожгли дом или еще как-нибудь разорили хозяйство, и они должны были теперь искать крова и прокормления, а не только мести. Так у Хилса из тех, кто ходил с ним в Черноболотье, составилась постепенно ватага, которую вскоре можно было назвать и дружиной.
Немирье между округами дошло тою зимой до того, что по весне, на весеннем сходе, Оленья округа объявила сбор войска и сход подтвердил это, трижды прокричав и ударяя ножнами в щиты. Князем выбрали Арверна, сына Арверна из дома Арвернов, которого звали еще Арверн Ярый Ветер.
В войне, которая была потом, Хилс, сын Моди, снова показал себя, и когда сговорили между Оленьей округой и Черноболотьем мир, Хилс уже был одним из шестнадцати «свидетелей мира» со стороны Оленьей округи, а это очень большой почет и легко не заслуживается. По миру черноболотцам должно было заплатить виру за учиненные ими нападения и раны, и люди из Оленьей округи должны были платить тоже, а тот остаток, который их платами не возмещался, Черноболотье выплачивало землей по Медвежьей речке, так что после этого мира граница между двумя округами проходила уже по Медвежьей речке, и Плоский Мыс отходил Оленьей округе весь целиком. Все находили, что Оленья округа себя в этой войне хорошо показала.
Хилс, сын Моди, после этой войны стал известным человеком и богатым со своей добычи в Черноболотье; особенно много у него было скота, а полоняников почти не было — в Черноболотье он никого в плен не брал. Он построил корабль и стал водить свою дружину за море как капитан. Капитан из него получился тоже неплохой, только немного своевольный: когда попадался ему купеческий корабль из Черноболотья, он никогда не предлагал купцам сдаться, а нападал сразу. Поскольку скота у него было много больше, чем нужно для его земли, он занял земли еще — в то время, да и сейчас, по южной границе было много земель свободных, даже на удобьях. А когда он женился на дочке Йолма, тут уж всем стало понятно, что с родом Хилсов, пожалуй, придется считаться.
И точно: к тому времени, когда у него родился сын, Хилс, сын Моди, был уже достаточно знаменит, чтоб позволить себе передать свое имя сыну и, стало быть, основать новый именитый дом. Этот Хилс, сын Хилса, теперь был молодой человек очень достойный и гордый, вот только немного слишком старался вести себя так, как подобает именитому человеку и капитану. Это у него, конечно, нечаянно получалось — по причине того, что Хилсы — недавний род. Его отец незадолго до этого погиб в походе, в котором он и Хилс, сын Хилса, были вместе. Есть красивая «Песня о похоронах в море», которую сложил певец Хилсов, Ранкуги. Там говорится так:
Так описан там погребальный костер, который сложил своему отцу Хилс из захваченной ладьи.
Плыл, взъяряясь, —
Пламень в море,
Стяг дороги
Сильных воев —
Развевался
Рыжий парус
Искр, несомых
Скорым ветром…
Вот этот Хилс тоже пошел с Гэвином на своем корабле «Остроглазая». С ним вместе плыл его родич и двоюродный брат, Рахт, сын Рахмера из дома Рахтов. Родич он ему был потому, что третья дочь Йолма Увальня вышла замуж за Рахмера, сына Рахта из дома Рахтов. А кроме того, Рахт приходился двоюродным братом и Гэвину тоже, потому что Дайнэн, мать Гэвина, была дочкою Рахта Проливного и, стало быть, отцу Рахта сестрой.
Рахты — чрезвычайно достойный род. Прежде всего, они очень богаты. Они держали всегда много земли, а скота у них столько, что, если этот скот гнать одним стадом, закроет оно весь Раскрашенный Луг; также и в судебных делах Рахты обыкновенно бывали удачливы. Нрав у них был — до того времени, во всяком случае, — пылкий и беспокойный, и они никогда не оставляли морские походы — может быть, оттого, что не успевали, потому как погибали обычно, не доживая до тридцати шести. Ни в одном другом роду не было того, чтоб такая большая часть мужчин умирала славною смертью — не в постели. И еще много можно назвать их добрых свойств, а недостатком их была эта их рахтовская несдержанность. Никто и никогда не видал, чтобы хоть один Рахт плакал от боли или от страха, но вот от горя они могли и заплакать. И как легко они плакали, так легко и горячились. Чтобы ясно стало, каков у них нрав, стоит рассказать вот что.
Строил себе зимою одно время назад Рахт, сын Рахта Проливного, новый корабль. Нанял он для этого корабела; и тут Кормайсы, которые в ту зиму себе тоже строили корабль, приходят к тому мастеру и начинают говорить ему, что хотят нанять его себе, ну, как у Кормайсов водится, с таким нахальством, будто договор его с Рахтом — так просто, пустяковое дело. Корабельный мастер им сказал, что, мол, он уж нанят, а два корабля строить в одну зиму — это две плавучие погибели строить, не иначе, ведь не поделишь одну удачу на два корабля. Ну и Рахт, ясное дело, им сказал, что корабелов всем хватает и нечего всем сразу на одного кидаться, а он своего мастера, мол, не уступит, — тут уже и по закону Кормайсам никуда не ткнуться: и вступные мастеру от Рахтов уж заплачены, и работы начаты. Вот и пришлось Кормайсам убраться, как говорится, с несытым ртом.
Весной, когда ехали на весенний сход, Кормид, сын Кормайса, оказался в одно время с этим Рахтом возле брода через Клеть-Ручей. Место там узкое; Рахт подъехал с одной стороны, Кормид с другой стороны, но Рахт подъехал первым. А Кормид требует, чтоб тот ему уступил дорогу. Рахт, понятно, его не слушает и едет себе.
— Ты, гляжу, и всех корабелов рад бы себе забрать, и все дороги! — заругался на него Кормид и прет со своим конем в этот брод, чуть ли не Рахтову коню в брюхо. А Рахт сходил Кормидова коня плеткой по морде, так что тот попятился, и проехал первым. И это на глазах у своих людей и Кормидовых людей, кто там был, тоже.
А ударить чужого коня, да еще верхового, — очень большое оскорбление, прямо смертельное. И вот, когда воротились люди со схода, Кормид берет свое копье с длинным наконечником, садится на коня и едет к Раскрашенному Лугу. Рахта тогда не было в доме: он поехал поглядеть, как всходит ячмень на его поле, что по ту сторону Косых Холмов. А Кормид встретил работника Рахтов, который там пас овец (наверх, на летние пастбища, их еще не отогнали), спросил у него, где Рахт, тот и ответил. Известное дело, не зря говорится: чем на ум раба полагаться, надежнее уж на гнилую трясину. Кормид едет к Косым Холмам и встречает там Рахта, который уж возвращался, как раз на том месте тропы через холмы, где поворот возле Осыпного Склона. Тропа там такая, что одному только можно проехать.
— Опять мы с тобою встречаемся на узком месте, Рахт? — напомнил Кормид.
А Рахт ехал один, без своих людей. Увидавши Кормид а с копьем, он закрылся щитом, но вынуть секиру из чехла не успел, а Кормид подъехал и кинул в него копье, и удар был сильный, да еще сблизка, так что пробило край щита Рахта, и копье вошло глубоко ему в живот и сбросило с седла. Кормид хотел забрать свое копье, да не мог к Рахту подойти, потому как тот застрял ногой в стремени, и конь Рахта, ошалев от крови, бегал взад и вперед по тропе. Тогда Кормид взял свою секиру и отрубил коню Рахта голову. Их, Рахта и его коня, вместе потом и похоронили. А Кормид поехал к соседнему хутору, чтобы объявить об убийстве.