Страница:
Кроме того, Сингиар провел в Совете Гезита решение, которым все без исключения материалы из библиотеки Риеннана были изъяты из частного владения граждан и отданы сообществу ученых, писателей и хранителей библиотек, основанному при храме Львиного Трона в перестроенной им Прабале, бывшей столице Адрана, засиявшей новым блеском в те дни. Уверяли, что именно в ней Сингиар был намерен поселиться и сам, если бы не умер столь неожиданно, во цвете лет. Это сообщество (прозванное Сингиар-феймела в его честь) просуществовало почти до той поры, когда горький упадок Тафрийского царства, созданного в этой древней стране одним из военачальников Сингиара, не завершился при последних царях этой династии набегами и переселениями кочевников, обративших Газ-Тафри в печальную пустыню, чьи водотоки разрушены, поля исчезли, а рядом с руинами городов кочуют дикие люди и дикие их стада.
Незадолго до этого мудростью правителей Хиджары библиотека Сингиар-феймела и ее последний хранитель были вывезены в город, Владеющий Двумя Мечами, как часть выкупа после одной из войн. Еще в Прабале исследования мудрых колдунов Сингиар-феймела позволили узнать смысл и действие Второго заклинания Сиаджа, которое ныне именуют также Заклинанием Неподвижности, а также, согласно некоторым слухам, и Третьего. Но эти исследования, как легко понять, предназначались не для непосвященных.
Первое Сиаджа, и это более-менее известно, позволяет наблюдать вещь, на которую направлено, — наблюдать, что происходит с этой вещью в то время, когда смотришь на нее, ну а выглядит это так, как будто заглядываешь в окно, рама которого — края зеркала. Кажется, все, что для этого нужно, — знать Имя-в-Волшебстве нужной тебе вещи. Были какие-то слухи, что Первое Сиаджа можно переделать так, чтобы наблюдать прошедшие и будущие события, но, похоже, — как сделать это, знают только волшебники, Составляющие Заклинания.
Второе Сиаджа нынче используется так, что по крайней мере результаты его у всех на виду и можно хоть что-то предполагать. Насчет ключей — я б скорее поставил на «видеть», нежели на «называть» или, скажем, «дотрагиваться», — если бы принимались ставки. В самом деле, Имя-в-Волшебстве вещи, о которой прежде ничего не знал, уж никак не назовешь, а дотронуться нелегко до того, кто от тебя на столь немалом расстоянии. Может быть, конечно, и ключ более необыкновенный — от людей таких, как Сиадж, всего можно ожидать. И еще в этом заклинании есть явно что-то, связанное с Местами-в-Волшебстве… потому как мне известно, что Прибрежные Колдуны скупают и достают названия этих Мест где только могут.
О Третьем Сиаджа известно только то, что оно есть. Другие знают больше, но не я.
В этот момент — если бы бани Вилийас преподносил такой или подобный ему рассказ на какой-нибудь «встрече в доме друзей» — прозвучало бы, вероятно:
«Да, но немногие другие излагают повести, известные им, столь содержательно и изящно. Твое искусство, бани, да не уменьшится и не раз еще порадует нам сердца».
При этом бани Вилийас, сплетая ритмичные периоды своего звонкого «шабиниана», который никто здесь не сможет оценить, уж конечно, понимал: честно исполнив приказание — рассказать все известное ему об этих заклинаниях, — он на самом деле сообщил очень ненамного более того, что пираты и без того знали, а большая часть его слов для них была бесполезно-мучительным и ненужным отступлением, да еще обманувшим ожидания в конце концов. Это была его маленькая месть. И даже не маленькая, а довольно длинная. В этих словах, в привычной ему стихии, он почувствовал себя увереннее до такой степени, что даже осмелился вставить похвалу Хиджаре под конец. И они проглотили. Или, быть может, не заметили.
— Это все? — сказал Гэвин.
— Все, — отвечал бани Вилийас. Не совсем ясно, так это или нет, но похоже, что при этих словах он слегка усмехнулся. Тонкая, спокойная усмешка цивилизованного человека над невежеством дикарей.
И коль истинны слова, что с осознания своей слабости начинается сила, — может быть, об очень многих вещах, незаметных и непостижимых для самого бани Вилийаса, в этот день, за который ему довелось познать и слабость, и страх наконец, — рассказала эта усмешка… если она действительно была.
— А почему это заклинание ловит тех, кто ложится в дрейф, или стоит, или идет слишком медленно? — спросил Гэвин. — И если колдун в это время их видит, стоя на берегу, то как он может через час убивать другой корабль в дне пути оттуда? Или это значит, что там было два колдуна? В Кайяне один Колдун Неподвижности или два? Или. это ты тоже не знаешь?
— Я не знаю, почему нельзя «ложиться в дрейф», — сказал бани Вилийас. — А колдуна… — он помедлил, — колдуньи, конечно же, нет на берегу. Колдунья в это время в столице, у себя дома. Смотрит на то, что видят Глаза, расставленные на побережье.
— Как это?! — сказал Гэвин.
— Я не знаю, как. Вот уж чего мне, конечно, никто никогда не объяснит. И это уже совсем не имеет отношения к Второму заклинанию Сиаджа.
Такой был разговор. Разговор, понятный только для четверых, ибо никто здесь больше не знал «языка корабельщиков» и уж тем более «языка чтений» — шабиниана.
— Гэвин, — сказал Йиррин по-прежнему на «языке корабельщиков», — мы все еще идем на юг?
— Да, — сказал тот.
— Тогда объясни всем, — сказал Йиррин, переходя на родную свою речь, но все так же негромко.
— Что объяснить? — спокойно сказал тот.
А в самом деле, что?.. И к тому же, хотя известно всем, что дружина обязана докладывать капитану своему любые новости, — никто никогда не считал, что капитан должен рассказывать кому бы то ни было о новостях, приходящих к нему.
— Ладно, спите, — сказал он, обращаясь к бани Вилийасу и рабу его заодно. — О деньгах в серебряной монете поговорим потом; а пока — заботьтесь о своем здоровье и не рискуйте им зря, коль даже случится соблазн.
— Кто-то собирался за ним следить, — сказал он затем Йиррину. — Кто-то. Возможно. Два года назад. А раб от страха перед тамошними царями и от собственной подозрительности потерял голову.
— У них там нет царей, — вздохнул Йиррин.
— Все равно. Обычная южная мерзость. — Он даже поморщился.
— Ну а если? — упрямо сказал Йиррин. — Все-таки?
— А «если» и «все-таки» сидят дома и пасут овец по жнитву. Все, Йиррин. И можешь быть уверен, это были птицы, а не саламандры, я на них внимательно смотрел.
И это таким деловитым, холодным тоном, что даже и не разберешь, вправду ли он считает, что сын Ранзи перебирает с осторожностью, перепуганный приметою, или…
— Гэвин, — сказал Йиррин вдруг. — Это же всего-навсего деньги.
— Ого! — откликнулся тот. — О чем это ты думаешь?
— Ни о чем, — был ответ.
— Это всего-навсего, — сказал Гэвин, — судьба.
Судьба, которую он назвал, была не филгья. У северян имеется еще как бы одна судьба. Айзро — «рок», или «всеобщий закон», или «неотвратимость». Айзро, которая властна над всем и вся, одна на всех, пронизывающая мир насквозь и рано или поздно все — и даже сам Мир — приводящая к концу.
— Это всего-навсего айзро, — сказал Гэвин.
— Ну если ты так считаешь, то, конечно, она.
— Господин, я же действительно не мог вам сказать, — проговорил раб немного спустя. — Я же не мог сказать тогда и не мог потом, оттого что вы бы рассердились, что не сказал сразу… Господин, не… не карайте меня.
— Об этом еще рано говорить — карать или не карать, — отвечал бани Вилийас.
Он уже знал, что не сможет заснуть на камнях, — и плащ в этом вряд ли сумеет помочь; и удивлялся тому, что до сих пор не болен, хотя всем известно, как вредно холод влияет на соки человеческого тела, а также на суставы и грудные внутренности.
Так случилось, что на следующий день с утра последний раненый в дружине у Гэвина проговорил себе последний ди-герет; последний этот человек, переставший быть раненым, снял с себя провонявшую дегтем повязку; так случилось, что «Дубовый Борт» и «Лось» ушли с Салу-Кри, словно боец в легендарной Битве Мертвых Королей, выходящий с новыми силами наутро на поле брани; и как странно порою сознавать, что этот ди-герет, легендарный ди-герет, из-за которого в те времена бродили жуткие слухи о мертвецах, сражающихся на палубах северных кораблей, — что этот ди-герет и есть то самое заклинание, начинающееся словами «кин охас сайтайхе», «не глаза видят», которым ты, бывало, в детстве залечивал очередные ссадины, чтобы не показываться с ними матери на глаза…
Сколько же всего переменилось на свете и сколько заклинаний перестали действовать и забыты, ибо переменились люди и слова, которые они говорят, уже не значат для них то, что прежде, — а этот ди-герет, начинающийся словами «кин охас сайтайхе», все тот жедля них, — и разве поныне лесоруб, которому случалось загнать топор себе в ногу, и воин, и изящная дама, поранившая руку хрустальным бокалом, разбитым невзначай, — не говорят ли они поныне ему добрых слов?
Время идет; но, может быть, есть вещи, над которыми не властна даже айзро… Или хотя бы которые она приведет к концу много позже остальных вещей.
Из-за этого-то ди-герета, кстати, на пиратских кораблях, плавающих на юге, в те времена среди раненых оказывались только тяжелораненые — те, кто без сознания или ослабел настолько, что сил — магических сил — не хватает даже на то, чтобы сказать себе простенький ди-герет. Из-за него и из-за Защиты-от-Колдовства, которой приходилось обзаводиться, отправляясь в южные моря, где убивают людей колдовством, не зная чести и совести; а делать заклинания с «окнами» в Защите на северных островах тогда не умели — у них ведь донельзя простенькая была вся волшба.
Да и то сказать — не могут возникнуть изощренные вещи там, где в них нет нужды, — а в старинных скелах неизменно про самые страшные времена раздора и беззакония говорится: «То было время волков и тьмы, когда брат поднимал руку на брата, а люди ставили Защиту себе и своим близким, ибо боялись черного колдовства».
Но уж зато, как часто бывает у варварских народов, колдуны у них были не изощренные, но сильные. И Гэвин не зря удивлялся в проливе Аалбай тому, чтобы Защиту, поставленную его дружине Ойссо Искусницей, кто-то мог одолеть.
А вот на кораблях Защиты обычно не было. Тут уже, что поделаешь, — одно из двух: или у тебя на корабле Защита, или те бесчисленные заклинания, которые помогают ему быть таким, каким он должен быть. А уж одежда — и оружие — и доспехи…
Перед тем как уйти с Салу-Кри, Гэвин сказал:
— Чтоб ни единой тряпки на вас без Защиты. Повторять не буду.
Отчего некоторые безделушки и прочие мелочи, какими обзавелись на юге, отправились до времени в сундуки. И две «змеи» Гэвина… то есть Гэвина и Йиррина, сына Ранзи, окончательно стали выглядеть как два поджарых, голодных волка… или как те два брата, торопящихся в бой с некрашеными щитами, из легенды о том, откуда пошел на свете Дом Щитов.
Некогда было раскрасить покрасивее древесину. «А узнать вас, — сказал после битвы вождь, за которого они сражались, — что ж, отныне узнают и так…»
ПОВЕСТЬ ОБ ОСТРОВЕ МОНА
Незадолго до этого мудростью правителей Хиджары библиотека Сингиар-феймела и ее последний хранитель были вывезены в город, Владеющий Двумя Мечами, как часть выкупа после одной из войн. Еще в Прабале исследования мудрых колдунов Сингиар-феймела позволили узнать смысл и действие Второго заклинания Сиаджа, которое ныне именуют также Заклинанием Неподвижности, а также, согласно некоторым слухам, и Третьего. Но эти исследования, как легко понять, предназначались не для непосвященных.
Первое Сиаджа, и это более-менее известно, позволяет наблюдать вещь, на которую направлено, — наблюдать, что происходит с этой вещью в то время, когда смотришь на нее, ну а выглядит это так, как будто заглядываешь в окно, рама которого — края зеркала. Кажется, все, что для этого нужно, — знать Имя-в-Волшебстве нужной тебе вещи. Были какие-то слухи, что Первое Сиаджа можно переделать так, чтобы наблюдать прошедшие и будущие события, но, похоже, — как сделать это, знают только волшебники, Составляющие Заклинания.
Второе Сиаджа нынче используется так, что по крайней мере результаты его у всех на виду и можно хоть что-то предполагать. Насчет ключей — я б скорее поставил на «видеть», нежели на «называть» или, скажем, «дотрагиваться», — если бы принимались ставки. В самом деле, Имя-в-Волшебстве вещи, о которой прежде ничего не знал, уж никак не назовешь, а дотронуться нелегко до того, кто от тебя на столь немалом расстоянии. Может быть, конечно, и ключ более необыкновенный — от людей таких, как Сиадж, всего можно ожидать. И еще в этом заклинании есть явно что-то, связанное с Местами-в-Волшебстве… потому как мне известно, что Прибрежные Колдуны скупают и достают названия этих Мест где только могут.
О Третьем Сиаджа известно только то, что оно есть. Другие знают больше, но не я.
В этот момент — если бы бани Вилийас преподносил такой или подобный ему рассказ на какой-нибудь «встрече в доме друзей» — прозвучало бы, вероятно:
«Да, но немногие другие излагают повести, известные им, столь содержательно и изящно. Твое искусство, бани, да не уменьшится и не раз еще порадует нам сердца».
При этом бани Вилийас, сплетая ритмичные периоды своего звонкого «шабиниана», который никто здесь не сможет оценить, уж конечно, понимал: честно исполнив приказание — рассказать все известное ему об этих заклинаниях, — он на самом деле сообщил очень ненамного более того, что пираты и без того знали, а большая часть его слов для них была бесполезно-мучительным и ненужным отступлением, да еще обманувшим ожидания в конце концов. Это была его маленькая месть. И даже не маленькая, а довольно длинная. В этих словах, в привычной ему стихии, он почувствовал себя увереннее до такой степени, что даже осмелился вставить похвалу Хиджаре под конец. И они проглотили. Или, быть может, не заметили.
— Это все? — сказал Гэвин.
— Все, — отвечал бани Вилийас. Не совсем ясно, так это или нет, но похоже, что при этих словах он слегка усмехнулся. Тонкая, спокойная усмешка цивилизованного человека над невежеством дикарей.
И коль истинны слова, что с осознания своей слабости начинается сила, — может быть, об очень многих вещах, незаметных и непостижимых для самого бани Вилийаса, в этот день, за который ему довелось познать и слабость, и страх наконец, — рассказала эта усмешка… если она действительно была.
— А почему это заклинание ловит тех, кто ложится в дрейф, или стоит, или идет слишком медленно? — спросил Гэвин. — И если колдун в это время их видит, стоя на берегу, то как он может через час убивать другой корабль в дне пути оттуда? Или это значит, что там было два колдуна? В Кайяне один Колдун Неподвижности или два? Или. это ты тоже не знаешь?
— Я не знаю, почему нельзя «ложиться в дрейф», — сказал бани Вилийас. — А колдуна… — он помедлил, — колдуньи, конечно же, нет на берегу. Колдунья в это время в столице, у себя дома. Смотрит на то, что видят Глаза, расставленные на побережье.
— Как это?! — сказал Гэвин.
— Я не знаю, как. Вот уж чего мне, конечно, никто никогда не объяснит. И это уже совсем не имеет отношения к Второму заклинанию Сиаджа.
Такой был разговор. Разговор, понятный только для четверых, ибо никто здесь больше не знал «языка корабельщиков» и уж тем более «языка чтений» — шабиниана.
— Гэвин, — сказал Йиррин по-прежнему на «языке корабельщиков», — мы все еще идем на юг?
— Да, — сказал тот.
— Тогда объясни всем, — сказал Йиррин, переходя на родную свою речь, но все так же негромко.
— Что объяснить? — спокойно сказал тот.
А в самом деле, что?.. И к тому же, хотя известно всем, что дружина обязана докладывать капитану своему любые новости, — никто никогда не считал, что капитан должен рассказывать кому бы то ни было о новостях, приходящих к нему.
— Ладно, спите, — сказал он, обращаясь к бани Вилийасу и рабу его заодно. — О деньгах в серебряной монете поговорим потом; а пока — заботьтесь о своем здоровье и не рискуйте им зря, коль даже случится соблазн.
— Кто-то собирался за ним следить, — сказал он затем Йиррину. — Кто-то. Возможно. Два года назад. А раб от страха перед тамошними царями и от собственной подозрительности потерял голову.
— У них там нет царей, — вздохнул Йиррин.
— Все равно. Обычная южная мерзость. — Он даже поморщился.
— Ну а если? — упрямо сказал Йиррин. — Все-таки?
— А «если» и «все-таки» сидят дома и пасут овец по жнитву. Все, Йиррин. И можешь быть уверен, это были птицы, а не саламандры, я на них внимательно смотрел.
И это таким деловитым, холодным тоном, что даже и не разберешь, вправду ли он считает, что сын Ранзи перебирает с осторожностью, перепуганный приметою, или…
— Гэвин, — сказал Йиррин вдруг. — Это же всего-навсего деньги.
— Ого! — откликнулся тот. — О чем это ты думаешь?
— Ни о чем, — был ответ.
— Это всего-навсего, — сказал Гэвин, — судьба.
Судьба, которую он назвал, была не филгья. У северян имеется еще как бы одна судьба. Айзро — «рок», или «всеобщий закон», или «неотвратимость». Айзро, которая властна над всем и вся, одна на всех, пронизывающая мир насквозь и рано или поздно все — и даже сам Мир — приводящая к концу.
— Это всего-навсего айзро, — сказал Гэвин.
— Ну если ты так считаешь, то, конечно, она.
— Господин, я же действительно не мог вам сказать, — проговорил раб немного спустя. — Я же не мог сказать тогда и не мог потом, оттого что вы бы рассердились, что не сказал сразу… Господин, не… не карайте меня.
— Об этом еще рано говорить — карать или не карать, — отвечал бани Вилийас.
Он уже знал, что не сможет заснуть на камнях, — и плащ в этом вряд ли сумеет помочь; и удивлялся тому, что до сих пор не болен, хотя всем известно, как вредно холод влияет на соки человеческого тела, а также на суставы и грудные внутренности.
Так случилось, что на следующий день с утра последний раненый в дружине у Гэвина проговорил себе последний ди-герет; последний этот человек, переставший быть раненым, снял с себя провонявшую дегтем повязку; так случилось, что «Дубовый Борт» и «Лось» ушли с Салу-Кри, словно боец в легендарной Битве Мертвых Королей, выходящий с новыми силами наутро на поле брани; и как странно порою сознавать, что этот ди-герет, легендарный ди-герет, из-за которого в те времена бродили жуткие слухи о мертвецах, сражающихся на палубах северных кораблей, — что этот ди-герет и есть то самое заклинание, начинающееся словами «кин охас сайтайхе», «не глаза видят», которым ты, бывало, в детстве залечивал очередные ссадины, чтобы не показываться с ними матери на глаза…
Сколько же всего переменилось на свете и сколько заклинаний перестали действовать и забыты, ибо переменились люди и слова, которые они говорят, уже не значат для них то, что прежде, — а этот ди-герет, начинающийся словами «кин охас сайтайхе», все тот жедля них, — и разве поныне лесоруб, которому случалось загнать топор себе в ногу, и воин, и изящная дама, поранившая руку хрустальным бокалом, разбитым невзначай, — не говорят ли они поныне ему добрых слов?
Время идет; но, может быть, есть вещи, над которыми не властна даже айзро… Или хотя бы которые она приведет к концу много позже остальных вещей.
Из-за этого-то ди-герета, кстати, на пиратских кораблях, плавающих на юге, в те времена среди раненых оказывались только тяжелораненые — те, кто без сознания или ослабел настолько, что сил — магических сил — не хватает даже на то, чтобы сказать себе простенький ди-герет. Из-за него и из-за Защиты-от-Колдовства, которой приходилось обзаводиться, отправляясь в южные моря, где убивают людей колдовством, не зная чести и совести; а делать заклинания с «окнами» в Защите на северных островах тогда не умели — у них ведь донельзя простенькая была вся волшба.
Да и то сказать — не могут возникнуть изощренные вещи там, где в них нет нужды, — а в старинных скелах неизменно про самые страшные времена раздора и беззакония говорится: «То было время волков и тьмы, когда брат поднимал руку на брата, а люди ставили Защиту себе и своим близким, ибо боялись черного колдовства».
Но уж зато, как часто бывает у варварских народов, колдуны у них были не изощренные, но сильные. И Гэвин не зря удивлялся в проливе Аалбай тому, чтобы Защиту, поставленную его дружине Ойссо Искусницей, кто-то мог одолеть.
А вот на кораблях Защиты обычно не было. Тут уже, что поделаешь, — одно из двух: или у тебя на корабле Защита, или те бесчисленные заклинания, которые помогают ему быть таким, каким он должен быть. А уж одежда — и оружие — и доспехи…
Перед тем как уйти с Салу-Кри, Гэвин сказал:
— Чтоб ни единой тряпки на вас без Защиты. Повторять не буду.
Отчего некоторые безделушки и прочие мелочи, какими обзавелись на юге, отправились до времени в сундуки. И две «змеи» Гэвина… то есть Гэвина и Йиррина, сына Ранзи, окончательно стали выглядеть как два поджарых, голодных волка… или как те два брата, торопящихся в бой с некрашеными щитами, из легенды о том, откуда пошел на свете Дом Щитов.
Некогда было раскрасить покрасивее древесину. «А узнать вас, — сказал после битвы вождь, за которого они сражались, — что ж, отныне узнают и так…»
ПОВЕСТЬ ОБ ОСТРОВЕ МОНА
Полоска гор, поднимающаяся над морем длинным гребнем островов Кайнум, к югу от них выныривает из волн одиноким островом Сиквэ, а затем раздваивается, и западная ее часть круто сворачивает вслед за солнцем, чтобы стать в многохоженном море белыми скалами острова Иллон. А вторая ее часть, следуя изгибам берега острова Кайяна, вскоре вздымает почти посреди пролива золотую по утрам и белоглавую в полдень вершину острова Мона, а потом делается западною половиной острова Ол, соединенной с восточной равнинной половиной мостиком перешейка и разделенной раздором их жителей, который прекратится, пожалуй, тогда, когда нравы горцев и равнинных жителей сравняются между собою, а горы и плато станут одинаковой высоты.
В дни, когда Гэвин был капитаном, многострадальный остров Ол, кроме землетрясений и недородов, сотрясали и приводили в запустение еще и очередные междоусобицы, из-за которых остров становился удобною добычей для всякого, у кого достанет рук. Впрочем, мудрые служители Царственного Модры, сохранявшие храмы его на Оле, говорили, что и землетрясения, и ожесточение земли, опустошения на побережьях и хищные происки соседей — это и есть то, чего следовало ожидать жителям острова — и западной его половины, и восточной, ибо они сами притянули все это зло, порожденное Кужаром-Лжецом, отворив дорогу раздорам, нарушению порядка и неповиновению государю.
Служители были громкоголосы, их суждения казались справедливыми. Нет, право, нельзя сказать, чтобы слава благого Модры и впрямь так уж пришла в упадок в этой части света, — хотя, быть может, и стала непохожей на то, чем была в других местах в другие времена.
Когда только-только вера старинного Вирунгата, вместе с его торговцами и мудрецами, отправилась в путь по островам, государи страны Ол подарили во владение остров Мону обосновавшимся на нем монахам, — отчасти по той причине, по какой росомаха подарила селезня в конце концов Серебристому Лису. Потом иногда окрестные государи пытались изгонять из своих столиц всех шаманов и жрецов, кроме жрецов Чистого Огня; случалось, что из-за религий (или по поводу их) восставали местные вожди и велись войны; но ко времени Гэвина давно уж брожение это утихло, и святым служителям Модры, хоть он и стал теперь не чужим для здешнего доброго люда, пришлось потесниться для вернувшихся вновь духов гор и новых заморских богов, завлекавших прохожих в разноязыких приморских городах.
Но паломники на остров Мона прибывали по-прежнему; а безмерные подношения в былые времена и вовсе дразнили мечты. Поэтому монахи понемногу начали заботиться о том, чтобы доступ к подножию Трона Модры открывался лишь тем паломникам или гостям, которые им, монахам, желанны и ими же приглашены.
Нежеланные гости встречали помеху еще в море. Прежде всего, они застревали на устроенной монахами полосе задержки.
После острова Сиквэ они шли всю вторую половину дня, а затем и ночь, лишь немного ослабив паруса. Стоянок, удобных для пиратов, нет на этом переходе.
Ветер за ночь сильно упал, а под утро переменился, задув с юга, и только низовой «утренний ветер», как всегда западный, позволил держаться курса, не берясь за весла.
Рассвет зажег на востоке от них горделивый шатер монской горы; из-за того, что он лежал против солнца, то казался темным и был очерчен, словно коконом, лучами, вырывающимися из-за него и сияющими на его боках.
Этот шатер был виден на фоне полуострова, что вдается в пролив со стороны Кайяны, и сначала фон был сизо-черным, а потом, по мере того как солнце поднималось и заглядывало на западные стороны холмов, — становился алым, точно солнце, не скупясь, проливало на него драгоценную кайяну, не требуя за это ни единого хелка и ни единого медяка.
В этот утренний час через узкий пролив шла приливная волна. Окажись она на том же самом месте получасом позже, однодеревка Хюсмера прошла бы над врытым в дно бревном, не ободрав о него даже ракушки со своего киля.
Однако в любом случае они должны были помнить о полосе задержки и о том, что остатки ее еще могли стоять на своих местах.
Эти бревна и цепи, коварно расставленные под водою на разной глубине (северяне тогда гадали и не могли догадаться, с помощью какой силы или колдовства), были для морских крепостей почти то жесамое, что наполненный водою ров для сухопутных, а вдобавок походили также на ловушки и рогатки, поставленные против всадников, и на шипы, разбросанные в траве для вражеских лошадей. На рвы они походили тем, что их точно так же можно было в конце концов преодолеть, соорудив что-то вроде моста-волока (а подвергшиеся нападению, в свою очередь, обстрелами, вылазками и всевозможными ухищрениями мешали этому по мере сил); а на ловушки — тем, что были весьма опасны для каждого, кто не ожидал их встретить. Вдобавок впереди главной полосы задержки — вот уж вправду подлые выдумки! — бывали расставлены, беспорядочно и непредсказуемо, одинокие бревна, нарочно для того, чтобы беспечные натыкались на них.
Сама-то по себе полоса задержки для опытного глаза заметна, — волны толкутся над ней немного по-другому, точно там вечная зыбь.
Остров Мона — это не Аршеб, чьи жители чересчур полагались на наносы своего Кадира, а кроме того, понимали: обзаведясь полосою задержки в море; где так часто ходят корабли, выставишь не только «десять тысяч бревен», но и десять тысяч причин для случайной опасности безвинному торговому мореплаванию. Процветающий порт и морская крепость — такое в одной бухте невозможно.
Остров Мона — это и не Чьянвена, где вот такую же полосу задержки, и даже двойную, они попросту обошли далеко кругом, высадясь на суше, а потом уже была работа для костровых: проделывать дорогу через тамошние леса.
Мона с ее кольцом охранной полосы была молчаливым свидетелем того, что здешние монахи умели и учиться чему-то новому, а не только хранить знания старины.
За пять месяцев, в которые заклинания (не было возможности) никто не обновлял, это кольцо распалось, то, чему природа судила тонуть, — утонуло, бревна полегче, способные плавать, — всплыли, и волны раскидали их по берегам пролива. Построить охранную полосу заново, как было, — не быстрое дело, хлопотное, — когда еще до него дойдут руки, а ведь с ухода Бирага минуло всего-то полтора десятка дней. Но некоторые бревна, как видно, вставленные в полосу поздней других, все еще могли держаться — и держались. От этого можно было обезопасить себя наверняка, выслав вперед лодку для проверки и идя точно за нею, как ходят волки след в след, но задним числом до чего не додумаешься! А если бы Сколтис и впрямь так поступил, про него непременно сказали бы, что у него уже объявляются замашки Гэвина. Потому «Крепконосая» хоть и шла одной из последних, но нашла то место, рядом с которым безопасно прошли другие, — налетела скулою на это бревно с ходу, так что оно проломило доски, и однодеревка наделась на него на добрых два локтя, как на гвоздь.
Хруст от удара услышали все; а кроме того, от толчка упала мачта — штаги выдержали, спружинив, а вот само дерево треснуло и завалилось набок, покалечив двух человек. Такое у «Крепконогой» было счастье, что больше никто не пострадал.
Если бы удалось снять ее с «гвоздя»-бревна, застрявшего в обшивке, она сразу бы потонула, — а так держалась, только все сильнее оседая кормой, в которую сбегала сочившаяся вода. Носовая часть судна от этого опасно хрустела и по тому, как ее выворачивало, должна было скоро захлебнуться в черной, как уголь, забортной воде, топящей корабли. Затем за дело взялся прилив и стал поднимать все — «Крепконосую» тоже, — чему бревно теперь мешало, опять грозя разворотить однодеревке скулу. К тому времени, когда с нее снимали последних людей и часть груза, у «Крепконогой» был уже вид готовящейся нырнуть утки.
Решиться на это — снимать с нее людей — было, кстати, не так легко. Ведь для этого нужно было встать рядом, или хотя бы сильно сбавить ход, отправляя туда лодку, а потом остановиться-таки, чтобы принимать лодку обратно. Остановиться на виду у кайянского берега, — что, правда, был весьма далеко, — и у острова Мона. Но здесь был один корабль, которым хозяева его согласны были рискнуть. Лишние люди с него на ходу перепрыгнули на подвалившую «змею» Сколтисов, а потом тарибн подошел к Хюсмеровой однодеревке, пока остальные сторожкими кругами ходили невдалеке. За всем этим, без сомнения, следили с Моны, и понятно, какие царили тогда у монахов настроения. Зло, очевидно, буйствует нынче в мире. И порождений Зла, очевидно, здесь слишком много. Какой прок взять один корабль? Остальные ринутся к берегу, и вот тогда стены монастыря увидят, что такое штурм северных пиратов, доведенных до забвения всего на свете, включая жизнь и смерть.
У Хюсмера были такие настроения, что он слал проклятия любому сущему в мире вокруг, кроме Сколтиса.
Чтоб не думать о людях лучше, чем они есть, — и хуже, чем они есть, — надобно тут сказать, что кого другого Сколтис мог бы и бросить. Но с Хюсмером, сыном Круда, он не мог так поступить. Ведь тот с некоторых пор стал его человеком, одним из тех, кто полагал, что «Дом Всадников» куда лучше звучит, чем «Дом Щитов». В самом деле, всякому человеку ведь приятно, когда с ним заговаривают уважительно, когда с ним считаются, когда с ним даже пару раз советуются, — а не обрушиваются с шутками, а может, и не шутками, которых не поймет ни один человек. Дом Всадников умел привлекать себе сторонников, — помня и то, что и незначительные, и неименитые люди могут быть чьими-нибудь сторонниками. И что Сколтис был бы за политик и что за северянин, — если бы бросал своих?
Что же до Сколтена, то брат встретил его на носу, когда он тоже перебрался на «Коня, приносящего золото»; и какое-то время они стояли там одни.
«Конь, приносящий золото» шумно пел, взрывая веслами воду, и его морда хищно-причудливо скалилась, глядя на разворачивающиеся перед ними скалы Королевской Стоянки, еще далекие и черно-пурпурные на пурпурных волнах.
— Мог не делать это, — сказал Сколтис. Его брат ведь оставался на тарибне все это время. Но тут же Сколтис добавил, коротко усмехаясь: — А то ведь — младший наш, на тебя глядя, чего доброго, решит, что ему и вовсе можно не быть рассудительным человеком…
— Да, — сказал Сколтен.
Потом он засмеялся, глядя вперед; это был очень счастливый смех. Солнце нынешнего утра горячило ему кровь; и приближались «дела мечей», в которых Сколтена, внука Йолма, не то что было не узнать — нет, именно там его и можно было узнать по-настоящему.
— Ничего не могло случиться, — сказал он. — Я же не затем подобрался к Моне так близко, чтоб такую малость не дойти.
Люди, побывавшие несколько раз в Летнем Пути, приучаются доверять таким предчувствиям. Поэтому дальше они так и стояли молча. Один улыбался, другой нет.
Оба считали, что нужно бы поговорить о некоторых вещах, какие лучше обсудить сперва между собой, вдвоем. Остальным на этом корабле, может быть, даже казалось, что они сейчас разговаривают.
Сказано: если у тебя есть брат, у тебя есть друг на всю жизнь или враг на всю жизнь. Врагами двое старших Сколтисов не были, это уж точно.
А теперь послушайте, что такое остров Мона. Монская гора называется Трон Модры. Это потому, что в здешних местах считают: в дни, когда начинался мир, Творец Чистых Стихий однажды сидел на этой горе, размышляя о благом.
Западную половину, и можно даже сказать — большую часть острова — она занимает всю целиком. Эта гора была почитаемым местом еще до того, как тут поселились монахи, и паломники приезжают взглянуть именно на нее. А еще считается (даже и до сих пор), что тот, кто при жизни сумел побывать у подножия Трона Модры и оставить там посвятительные подарки ему, будет куда более быстроног после смерти, когда придет срок убегать от Черной Ведьмы Рингады с ее страшными клыками и когтями, пытающейся украсть у него душу. Зачем Рингаде людские души — ходит очень много рассказов, и один другого страшней. Монахи не поддерживали, правда, эти нелепые басни, но и не очень-то им старались помешать, так же как не спорили с нелепым названием горы — нелепым, потому как, по их вере, нет у благого Модры никакого тела, которому нужны были бы для седалища хоть гора, хоть скамейка.
У подножия горы бьют серные источники в нескольких долинах; больные и расслабленные паломники купались здесь, поселяясь на острове подолгу, и получали исцеление. Вода эта хоть и вонючая, но не соленая причислена к чистым стихиям и подвластна Вармуну, владыке пресного подземного океана, из которого бьет любая подземная вода. Поэтому источники используют еще и для гаданий, а то и для того, чтобы решить запутанное судебное дело, на которое все уже махнули рукой. Тогда говорят: идем к Вармуну, тут только он разберет.
А некоторые из этих источников не только дымят, и курятся, и откладывают желтую пенистую серу на своих берегах, но еще и выбрасывают через промежутки времени такие одинаковые, будто их предписала разумная воля, фонтаны воды и пара, точно кит. В них, конечно, не купаются. В гейзере этот фонтан может ведь и убить человека.
Король Дьялваш, прозванный Мореходом, когда был здесь, искупался тоже и говорил, что здешняя вода такая же мягкая, как знаменитые Ауренгские воды. Ауренга — это в горах Хастаал, в той части страны, что прежде звалась Вирунгатом, и до Завоевания на этих водах тоже стоял храм. Но с Королевскими Водами — это которые в пяти днях пути от королевской столицы — им, мол, не сравниться.
— И к тому же, — говаривал король еще, — ни Ауренга, ни Королевские Воды китов из себя не строят, и это очень хорошо с их стороны.
На горе Трон Модры ниже белого снега, сизых лугов, и арчовников, и горного вереска прежде росли леса из кедра и пушистого дуба, а еще ниже заросли такие, что не пройдешь, из того же дуба, и акаций, и благоуханных молочайников, из которых добывают масло для модниц. Среди прочих циветт водились в этих лесах и те самые золотисто-пестрые зверьки величиною с горностая, каких ловят и добывают не столько на мех, сколько для мускуса. Должно быть, тогда эти леса пахли как целый квартал храмовых танцовщиц. Кое-где на склонах Трона Модры такие рощицы стоят и посейчас. Те из них, которые были между тремя долинами горячих источников, тоже почитались священными. Вьюрки сновали в них непрерывно, и там паломникам показывали иные гнезда, что заселялись каждый год по тысяче и более лет.
В дни, когда Гэвин был капитаном, многострадальный остров Ол, кроме землетрясений и недородов, сотрясали и приводили в запустение еще и очередные междоусобицы, из-за которых остров становился удобною добычей для всякого, у кого достанет рук. Впрочем, мудрые служители Царственного Модры, сохранявшие храмы его на Оле, говорили, что и землетрясения, и ожесточение земли, опустошения на побережьях и хищные происки соседей — это и есть то, чего следовало ожидать жителям острова — и западной его половины, и восточной, ибо они сами притянули все это зло, порожденное Кужаром-Лжецом, отворив дорогу раздорам, нарушению порядка и неповиновению государю.
Служители были громкоголосы, их суждения казались справедливыми. Нет, право, нельзя сказать, чтобы слава благого Модры и впрямь так уж пришла в упадок в этой части света, — хотя, быть может, и стала непохожей на то, чем была в других местах в другие времена.
Когда только-только вера старинного Вирунгата, вместе с его торговцами и мудрецами, отправилась в путь по островам, государи страны Ол подарили во владение остров Мону обосновавшимся на нем монахам, — отчасти по той причине, по какой росомаха подарила селезня в конце концов Серебристому Лису. Потом иногда окрестные государи пытались изгонять из своих столиц всех шаманов и жрецов, кроме жрецов Чистого Огня; случалось, что из-за религий (или по поводу их) восставали местные вожди и велись войны; но ко времени Гэвина давно уж брожение это утихло, и святым служителям Модры, хоть он и стал теперь не чужим для здешнего доброго люда, пришлось потесниться для вернувшихся вновь духов гор и новых заморских богов, завлекавших прохожих в разноязыких приморских городах.
Но паломники на остров Мона прибывали по-прежнему; а безмерные подношения в былые времена и вовсе дразнили мечты. Поэтому монахи понемногу начали заботиться о том, чтобы доступ к подножию Трона Модры открывался лишь тем паломникам или гостям, которые им, монахам, желанны и ими же приглашены.
Нежеланные гости встречали помеху еще в море. Прежде всего, они застревали на устроенной монахами полосе задержки.
После острова Сиквэ они шли всю вторую половину дня, а затем и ночь, лишь немного ослабив паруса. Стоянок, удобных для пиратов, нет на этом переходе.
Ветер за ночь сильно упал, а под утро переменился, задув с юга, и только низовой «утренний ветер», как всегда западный, позволил держаться курса, не берясь за весла.
Рассвет зажег на востоке от них горделивый шатер монской горы; из-за того, что он лежал против солнца, то казался темным и был очерчен, словно коконом, лучами, вырывающимися из-за него и сияющими на его боках.
Этот шатер был виден на фоне полуострова, что вдается в пролив со стороны Кайяны, и сначала фон был сизо-черным, а потом, по мере того как солнце поднималось и заглядывало на западные стороны холмов, — становился алым, точно солнце, не скупясь, проливало на него драгоценную кайяну, не требуя за это ни единого хелка и ни единого медяка.
В этот утренний час через узкий пролив шла приливная волна. Окажись она на том же самом месте получасом позже, однодеревка Хюсмера прошла бы над врытым в дно бревном, не ободрав о него даже ракушки со своего киля.
Однако в любом случае они должны были помнить о полосе задержки и о том, что остатки ее еще могли стоять на своих местах.
Эти бревна и цепи, коварно расставленные под водою на разной глубине (северяне тогда гадали и не могли догадаться, с помощью какой силы или колдовства), были для морских крепостей почти то жесамое, что наполненный водою ров для сухопутных, а вдобавок походили также на ловушки и рогатки, поставленные против всадников, и на шипы, разбросанные в траве для вражеских лошадей. На рвы они походили тем, что их точно так же можно было в конце концов преодолеть, соорудив что-то вроде моста-волока (а подвергшиеся нападению, в свою очередь, обстрелами, вылазками и всевозможными ухищрениями мешали этому по мере сил); а на ловушки — тем, что были весьма опасны для каждого, кто не ожидал их встретить. Вдобавок впереди главной полосы задержки — вот уж вправду подлые выдумки! — бывали расставлены, беспорядочно и непредсказуемо, одинокие бревна, нарочно для того, чтобы беспечные натыкались на них.
Сама-то по себе полоса задержки для опытного глаза заметна, — волны толкутся над ней немного по-другому, точно там вечная зыбь.
Остров Мона — это не Аршеб, чьи жители чересчур полагались на наносы своего Кадира, а кроме того, понимали: обзаведясь полосою задержки в море; где так часто ходят корабли, выставишь не только «десять тысяч бревен», но и десять тысяч причин для случайной опасности безвинному торговому мореплаванию. Процветающий порт и морская крепость — такое в одной бухте невозможно.
Остров Мона — это и не Чьянвена, где вот такую же полосу задержки, и даже двойную, они попросту обошли далеко кругом, высадясь на суше, а потом уже была работа для костровых: проделывать дорогу через тамошние леса.
Мона с ее кольцом охранной полосы была молчаливым свидетелем того, что здешние монахи умели и учиться чему-то новому, а не только хранить знания старины.
За пять месяцев, в которые заклинания (не было возможности) никто не обновлял, это кольцо распалось, то, чему природа судила тонуть, — утонуло, бревна полегче, способные плавать, — всплыли, и волны раскидали их по берегам пролива. Построить охранную полосу заново, как было, — не быстрое дело, хлопотное, — когда еще до него дойдут руки, а ведь с ухода Бирага минуло всего-то полтора десятка дней. Но некоторые бревна, как видно, вставленные в полосу поздней других, все еще могли держаться — и держались. От этого можно было обезопасить себя наверняка, выслав вперед лодку для проверки и идя точно за нею, как ходят волки след в след, но задним числом до чего не додумаешься! А если бы Сколтис и впрямь так поступил, про него непременно сказали бы, что у него уже объявляются замашки Гэвина. Потому «Крепконосая» хоть и шла одной из последних, но нашла то место, рядом с которым безопасно прошли другие, — налетела скулою на это бревно с ходу, так что оно проломило доски, и однодеревка наделась на него на добрых два локтя, как на гвоздь.
Хруст от удара услышали все; а кроме того, от толчка упала мачта — штаги выдержали, спружинив, а вот само дерево треснуло и завалилось набок, покалечив двух человек. Такое у «Крепконогой» было счастье, что больше никто не пострадал.
Если бы удалось снять ее с «гвоздя»-бревна, застрявшего в обшивке, она сразу бы потонула, — а так держалась, только все сильнее оседая кормой, в которую сбегала сочившаяся вода. Носовая часть судна от этого опасно хрустела и по тому, как ее выворачивало, должна было скоро захлебнуться в черной, как уголь, забортной воде, топящей корабли. Затем за дело взялся прилив и стал поднимать все — «Крепконосую» тоже, — чему бревно теперь мешало, опять грозя разворотить однодеревке скулу. К тому времени, когда с нее снимали последних людей и часть груза, у «Крепконогой» был уже вид готовящейся нырнуть утки.
Решиться на это — снимать с нее людей — было, кстати, не так легко. Ведь для этого нужно было встать рядом, или хотя бы сильно сбавить ход, отправляя туда лодку, а потом остановиться-таки, чтобы принимать лодку обратно. Остановиться на виду у кайянского берега, — что, правда, был весьма далеко, — и у острова Мона. Но здесь был один корабль, которым хозяева его согласны были рискнуть. Лишние люди с него на ходу перепрыгнули на подвалившую «змею» Сколтисов, а потом тарибн подошел к Хюсмеровой однодеревке, пока остальные сторожкими кругами ходили невдалеке. За всем этим, без сомнения, следили с Моны, и понятно, какие царили тогда у монахов настроения. Зло, очевидно, буйствует нынче в мире. И порождений Зла, очевидно, здесь слишком много. Какой прок взять один корабль? Остальные ринутся к берегу, и вот тогда стены монастыря увидят, что такое штурм северных пиратов, доведенных до забвения всего на свете, включая жизнь и смерть.
У Хюсмера были такие настроения, что он слал проклятия любому сущему в мире вокруг, кроме Сколтиса.
Чтоб не думать о людях лучше, чем они есть, — и хуже, чем они есть, — надобно тут сказать, что кого другого Сколтис мог бы и бросить. Но с Хюсмером, сыном Круда, он не мог так поступить. Ведь тот с некоторых пор стал его человеком, одним из тех, кто полагал, что «Дом Всадников» куда лучше звучит, чем «Дом Щитов». В самом деле, всякому человеку ведь приятно, когда с ним заговаривают уважительно, когда с ним считаются, когда с ним даже пару раз советуются, — а не обрушиваются с шутками, а может, и не шутками, которых не поймет ни один человек. Дом Всадников умел привлекать себе сторонников, — помня и то, что и незначительные, и неименитые люди могут быть чьими-нибудь сторонниками. И что Сколтис был бы за политик и что за северянин, — если бы бросал своих?
Что же до Сколтена, то брат встретил его на носу, когда он тоже перебрался на «Коня, приносящего золото»; и какое-то время они стояли там одни.
«Конь, приносящий золото» шумно пел, взрывая веслами воду, и его морда хищно-причудливо скалилась, глядя на разворачивающиеся перед ними скалы Королевской Стоянки, еще далекие и черно-пурпурные на пурпурных волнах.
— Мог не делать это, — сказал Сколтис. Его брат ведь оставался на тарибне все это время. Но тут же Сколтис добавил, коротко усмехаясь: — А то ведь — младший наш, на тебя глядя, чего доброго, решит, что ему и вовсе можно не быть рассудительным человеком…
— Да, — сказал Сколтен.
Потом он засмеялся, глядя вперед; это был очень счастливый смех. Солнце нынешнего утра горячило ему кровь; и приближались «дела мечей», в которых Сколтена, внука Йолма, не то что было не узнать — нет, именно там его и можно было узнать по-настоящему.
— Ничего не могло случиться, — сказал он. — Я же не затем подобрался к Моне так близко, чтоб такую малость не дойти.
Люди, побывавшие несколько раз в Летнем Пути, приучаются доверять таким предчувствиям. Поэтому дальше они так и стояли молча. Один улыбался, другой нет.
Оба считали, что нужно бы поговорить о некоторых вещах, какие лучше обсудить сперва между собой, вдвоем. Остальным на этом корабле, может быть, даже казалось, что они сейчас разговаривают.
Сказано: если у тебя есть брат, у тебя есть друг на всю жизнь или враг на всю жизнь. Врагами двое старших Сколтисов не были, это уж точно.
А теперь послушайте, что такое остров Мона. Монская гора называется Трон Модры. Это потому, что в здешних местах считают: в дни, когда начинался мир, Творец Чистых Стихий однажды сидел на этой горе, размышляя о благом.
Западную половину, и можно даже сказать — большую часть острова — она занимает всю целиком. Эта гора была почитаемым местом еще до того, как тут поселились монахи, и паломники приезжают взглянуть именно на нее. А еще считается (даже и до сих пор), что тот, кто при жизни сумел побывать у подножия Трона Модры и оставить там посвятительные подарки ему, будет куда более быстроног после смерти, когда придет срок убегать от Черной Ведьмы Рингады с ее страшными клыками и когтями, пытающейся украсть у него душу. Зачем Рингаде людские души — ходит очень много рассказов, и один другого страшней. Монахи не поддерживали, правда, эти нелепые басни, но и не очень-то им старались помешать, так же как не спорили с нелепым названием горы — нелепым, потому как, по их вере, нет у благого Модры никакого тела, которому нужны были бы для седалища хоть гора, хоть скамейка.
У подножия горы бьют серные источники в нескольких долинах; больные и расслабленные паломники купались здесь, поселяясь на острове подолгу, и получали исцеление. Вода эта хоть и вонючая, но не соленая причислена к чистым стихиям и подвластна Вармуну, владыке пресного подземного океана, из которого бьет любая подземная вода. Поэтому источники используют еще и для гаданий, а то и для того, чтобы решить запутанное судебное дело, на которое все уже махнули рукой. Тогда говорят: идем к Вармуну, тут только он разберет.
А некоторые из этих источников не только дымят, и курятся, и откладывают желтую пенистую серу на своих берегах, но еще и выбрасывают через промежутки времени такие одинаковые, будто их предписала разумная воля, фонтаны воды и пара, точно кит. В них, конечно, не купаются. В гейзере этот фонтан может ведь и убить человека.
Король Дьялваш, прозванный Мореходом, когда был здесь, искупался тоже и говорил, что здешняя вода такая же мягкая, как знаменитые Ауренгские воды. Ауренга — это в горах Хастаал, в той части страны, что прежде звалась Вирунгатом, и до Завоевания на этих водах тоже стоял храм. Но с Королевскими Водами — это которые в пяти днях пути от королевской столицы — им, мол, не сравниться.
— И к тому же, — говаривал король еще, — ни Ауренга, ни Королевские Воды китов из себя не строят, и это очень хорошо с их стороны.
На горе Трон Модры ниже белого снега, сизых лугов, и арчовников, и горного вереска прежде росли леса из кедра и пушистого дуба, а еще ниже заросли такие, что не пройдешь, из того же дуба, и акаций, и благоуханных молочайников, из которых добывают масло для модниц. Среди прочих циветт водились в этих лесах и те самые золотисто-пестрые зверьки величиною с горностая, каких ловят и добывают не столько на мех, сколько для мускуса. Должно быть, тогда эти леса пахли как целый квартал храмовых танцовщиц. Кое-где на склонах Трона Модры такие рощицы стоят и посейчас. Те из них, которые были между тремя долинами горячих источников, тоже почитались священными. Вьюрки сновали в них непрерывно, и там паломникам показывали иные гнезда, что заселялись каждый год по тысяче и более лет.