Страница:
– Здесь, на открытом заседании?
– Другого времени у нас нет.
– Хорошо, раз таково решение суда.
– Да, таково мое решение.
– Его имя Алан Сирап.
Публика, сидящая за спиной Джека, зашумела. Десятки судебных соглядатаев полезли заручками и бумагой, чтобы нацарапать услышанное имя. Джек взглянул на своего клиента, но Татум пожал плечами, давая понять, что это имя ему ничего не говорит.
– Еще что-нибудь? – спросил судья. Никто ему не ответил.
– В таком случае объявляется перерыв. – Стукнув молотком, судья покинул свое место и быстро удалился из зала суда через боковую дверь.
Адвокаты и их клиенты встали со своих мест и начали собирать папки. Коллетти обошел длинный стол красного дерева и остановился возле персонального места Джека. Он заговорил твердо, но тихо, так, чтобы никто, кроме Джека, его не слышал.
– Если вы думаете, будто обогнали других, потому что состоите в приятельских отношениях с Вивиен Грассо, пораскиньте мозгами как следует. Я уступать не собираюсь. Особенно такому клиенту, как ваш.
– Я взял бы себе клиентом вашего подопечного в любое время, Джерри.
– Посмотрим.
Джек видел, как Коллетти шел по проходу между кресел к главному выходу в конце зала, пробиваясь сквозь толпу, словно собирался возглавить стаю койотов, выбегающих из зала суда.
10
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
11
– Другого времени у нас нет.
– Хорошо, раз таково решение суда.
– Да, таково мое решение.
– Его имя Алан Сирап.
Публика, сидящая за спиной Джека, зашумела. Десятки судебных соглядатаев полезли заручками и бумагой, чтобы нацарапать услышанное имя. Джек взглянул на своего клиента, но Татум пожал плечами, давая понять, что это имя ему ничего не говорит.
– Еще что-нибудь? – спросил судья. Никто ему не ответил.
– В таком случае объявляется перерыв. – Стукнув молотком, судья покинул свое место и быстро удалился из зала суда через боковую дверь.
Адвокаты и их клиенты встали со своих мест и начали собирать папки. Коллетти обошел длинный стол красного дерева и остановился возле персонального места Джека. Он заговорил твердо, но тихо, так, чтобы никто, кроме Джека, его не слышал.
– Если вы думаете, будто обогнали других, потому что состоите в приятельских отношениях с Вивиен Грассо, пораскиньте мозгами как следует. Я уступать не собираюсь. Особенно такому клиенту, как ваш.
– Я взял бы себе клиентом вашего подопечного в любое время, Джерри.
– Посмотрим.
Джек видел, как Коллетти шел по проходу между кресел к главному выходу в конце зала, пробиваясь сквозь толпу, словно собирался возглавить стаю койотов, выбегающих из зала суда.
10
Это случилось за час до заката и за несколько минут до розыгрыша спорного мяча. Джек положил на поднос пиво, жареный картофель с подливкой и сел смотреть по телевизору баскетбольный матч между «Нике» и «Хит». Ставки были высоки. Если «Хит» снова проиграет, Джек получит целый поток телефонных звонков и сообщений по электронной почте от друзей из Нью-Йорка примерно такого содержания: ««Нике» победил, «Хит» продулся, нет, нет, нет-нет, нет». Но это была одна из тех восхитительных ночей в Майами, когда Джек мог заснуть под умиротворяющие шорохи и запахи залива Бискейн, проникавшие сквозь открытое окно спальни, тогда как его приятели на севере целый день решали, какую пару нижнего белья надеть под свои праздничные костюмы. Так кто же в конце концов оказался в проигрыше?
– У меня есть хорошая новость и плохая новость, – объявил Тео. Он смотрел в бинокль, стоя во дворике Джека рядом с переносным телевизором, который Тео выкатил наружу, чтобы видеть матч. Джек, наладив комнатную телевизионную антенну, поставил под зонтик вкусные вещи. Нет ничего прекраснее пива, лучшего друга и баскетбола под звездным небом.
– Что теперь? – спросил Джек. Тео опустил бинокль.
– Хорошая новость состоит в том, что твой сосед любит ходить с надменным видом вокруг своего дома совершенно голым, как сойка.
– Моему соседу семьдесят восемь лет, – сказал, поморщившись, Джек.
– Да, это что-то вроде плохой новости.
Джек посмеялся, взял пиво и рухнул в шезлонг. Тео пристроился около него и поставил себе на колени миску жареного картофеля.
– Ты мне-то что-нибудь оставишь? – спросил Джек.
– Достань себе свой. – Тео взял пульт дистанционного управления, но Джек вырвал его у Тео из рук.
– На этот раз я буду управлять, приятель.
– Я хотел посмотреть, нет ли чего в «Новостях» о Салли Феннинг.
– Почему ты думаешь, что она снова окажется в новостях?
– Имя шестого наследника теперь у всех на слуху. Я бы нисколько не удивился, если бы журналисты нашли этого Алана Сирапа раньше адвокатов.
– Да, в этом ты прав.
– Конечно, прав. Я всегда прав. Я не открываю рта, если не прав. Если только мне не нужно срыгнуть. – При этом Тео рыгнул, и звук, который он издал, был сравним с ревом пароходного туманного ревуна.
– А еще отвратительнее ты можешь быть?
– Только по хорошим дням. – Тео отставил миску с жареным картофелем и спросил: – Ну так что ты собираешься делать с Татумом? Будешь представлять его?
– Я уже делаю это.
– Я не имею в виду это рутинное дерьмо, которое ты делаешь как одолжение мне. Ты совершишь в этом деле настоящий рывок за приличной добычей или нет?
– Пока не знаю.
– Ну-ну. Как сказал судья, предстоит большая юридическая поножовщина между всеми наследниками, которые будут пытаться угробить друг друга. И это станет сенсационным делом. Когда тебе приходилось заниматься таким же шумным делом, как это?
Джек бросил на него сердитый взгляд. Тео кашлянул, словно только что вспомнил, что последнее сенсационное дело Джек совершил, сняв обвинение с него.
– О'кей, забудь о паблисити. Поговорим о долларах и о смысле. Тебе здорово досталось в результате развода. Синди не удалось только забрать у тебя автомобиль и лучшего друга, хотя она, возможно, могла бы сделать это. Представь меня в дурацкой фуражке за рулем твоего «мустанга универсала» с мисс Дейзи, разъезжающей в качестве пассажирки по всему району Корал-Гейбл.
– Это дело не стоило борьбы. Мне просто хотелось поскорее двигаться дальше.
– Но факты остаются фактами. У тебя здесь милый домик, Джек, но он тебе не принадлежит, и мы сидим снаружи и смотрим телевизор не потому, что на дворе такая прекрасная ночь, а потому, что у тебя даже нет кондиционера.
– Куда ты клонишь?
– Третья часть от сорока шести миллионов долларов – вот куда я клоню.
– Ты считаешь, что я должен стать адвокатом Татума?
– Если этого не сделаешь ты, то это сделает кто-то другой. Почему этим адвокатом не стать тебе? Все остальные наследники уже наняли себе самых лучших адвокатов.
– Другие адвокаты могут чувствовать себя комфортно, зная, что их клиенты не убивали Салли Феннинг.
– Ты тоже можешь. Джек молча пил пиво.
– Я не могу предоставить тебе стопроцентное доказательство того, что Татум не убил ее, – продолжал Тео. – Но он дал мне слово, как брату, на боксерском ринге, а более священного места для братьев Найт не существует. В жизни нет ничего такого, в чем можно быть полностью уверенным, особенно когда речь идет об адвокатском гонораре величиной в одну треть состояния, оцениваемого в сорок шесть миллионов долларов, в случае выигрыша дела.
– Я понимаю, о чем ты говоришь.
– Едва ли. Я говорю не только о деньгах. Я говорю о том, кто ты есть и кем ты будешь всю свою жалкую оставшуюся жизнь.
– Давай не увлекаться.
– Это тебе не дерьмо собачье. Была у нас с Татумом такая поговорка. В этом мире есть две категории людей: те, кто рискует, и те, кто всю жизнь сидит в дерьме.
Джек засмеялся, но Тео оставался серьезным.
– Возможно, Татум не идеальный вариант, с твоей точки зрения, но он дает тебе шанс ответить на очень важный вопрос. Так что подумай очень серьезно, прежде чем дашь ответ: кем ты хочешь быть остаток жизни, Джек Свайтек? Человеком, который рискует? Или человеком, который сидит в дерьме?
Их взгляды скрестились. Потом Джек отвел взгляд в сторону, пробежав им по воде и по далекому паруснику, который шел при полном ветре к берегу.
– Скажи своему брату, чтобы он зашел в мою контору завтра утром подписать соглашение о гонораре в случае выигрыша дела.
– У меня есть хорошая новость и плохая новость, – объявил Тео. Он смотрел в бинокль, стоя во дворике Джека рядом с переносным телевизором, который Тео выкатил наружу, чтобы видеть матч. Джек, наладив комнатную телевизионную антенну, поставил под зонтик вкусные вещи. Нет ничего прекраснее пива, лучшего друга и баскетбола под звездным небом.
– Что теперь? – спросил Джек. Тео опустил бинокль.
– Хорошая новость состоит в том, что твой сосед любит ходить с надменным видом вокруг своего дома совершенно голым, как сойка.
– Моему соседу семьдесят восемь лет, – сказал, поморщившись, Джек.
– Да, это что-то вроде плохой новости.
Джек посмеялся, взял пиво и рухнул в шезлонг. Тео пристроился около него и поставил себе на колени миску жареного картофеля.
– Ты мне-то что-нибудь оставишь? – спросил Джек.
– Достань себе свой. – Тео взял пульт дистанционного управления, но Джек вырвал его у Тео из рук.
– На этот раз я буду управлять, приятель.
– Я хотел посмотреть, нет ли чего в «Новостях» о Салли Феннинг.
– Почему ты думаешь, что она снова окажется в новостях?
– Имя шестого наследника теперь у всех на слуху. Я бы нисколько не удивился, если бы журналисты нашли этого Алана Сирапа раньше адвокатов.
– Да, в этом ты прав.
– Конечно, прав. Я всегда прав. Я не открываю рта, если не прав. Если только мне не нужно срыгнуть. – При этом Тео рыгнул, и звук, который он издал, был сравним с ревом пароходного туманного ревуна.
– А еще отвратительнее ты можешь быть?
– Только по хорошим дням. – Тео отставил миску с жареным картофелем и спросил: – Ну так что ты собираешься делать с Татумом? Будешь представлять его?
– Я уже делаю это.
– Я не имею в виду это рутинное дерьмо, которое ты делаешь как одолжение мне. Ты совершишь в этом деле настоящий рывок за приличной добычей или нет?
– Пока не знаю.
– Ну-ну. Как сказал судья, предстоит большая юридическая поножовщина между всеми наследниками, которые будут пытаться угробить друг друга. И это станет сенсационным делом. Когда тебе приходилось заниматься таким же шумным делом, как это?
Джек бросил на него сердитый взгляд. Тео кашлянул, словно только что вспомнил, что последнее сенсационное дело Джек совершил, сняв обвинение с него.
– О'кей, забудь о паблисити. Поговорим о долларах и о смысле. Тебе здорово досталось в результате развода. Синди не удалось только забрать у тебя автомобиль и лучшего друга, хотя она, возможно, могла бы сделать это. Представь меня в дурацкой фуражке за рулем твоего «мустанга универсала» с мисс Дейзи, разъезжающей в качестве пассажирки по всему району Корал-Гейбл.
– Это дело не стоило борьбы. Мне просто хотелось поскорее двигаться дальше.
– Но факты остаются фактами. У тебя здесь милый домик, Джек, но он тебе не принадлежит, и мы сидим снаружи и смотрим телевизор не потому, что на дворе такая прекрасная ночь, а потому, что у тебя даже нет кондиционера.
– Куда ты клонишь?
– Третья часть от сорока шести миллионов долларов – вот куда я клоню.
– Ты считаешь, что я должен стать адвокатом Татума?
– Если этого не сделаешь ты, то это сделает кто-то другой. Почему этим адвокатом не стать тебе? Все остальные наследники уже наняли себе самых лучших адвокатов.
– Другие адвокаты могут чувствовать себя комфортно, зная, что их клиенты не убивали Салли Феннинг.
– Ты тоже можешь. Джек молча пил пиво.
– Я не могу предоставить тебе стопроцентное доказательство того, что Татум не убил ее, – продолжал Тео. – Но он дал мне слово, как брату, на боксерском ринге, а более священного места для братьев Найт не существует. В жизни нет ничего такого, в чем можно быть полностью уверенным, особенно когда речь идет об адвокатском гонораре величиной в одну треть состояния, оцениваемого в сорок шесть миллионов долларов, в случае выигрыша дела.
– Я понимаю, о чем ты говоришь.
– Едва ли. Я говорю не только о деньгах. Я говорю о том, кто ты есть и кем ты будешь всю свою жалкую оставшуюся жизнь.
– Давай не увлекаться.
– Это тебе не дерьмо собачье. Была у нас с Татумом такая поговорка. В этом мире есть две категории людей: те, кто рискует, и те, кто всю жизнь сидит в дерьме.
Джек засмеялся, но Тео оставался серьезным.
– Возможно, Татум не идеальный вариант, с твоей точки зрения, но он дает тебе шанс ответить на очень важный вопрос. Так что подумай очень серьезно, прежде чем дашь ответ: кем ты хочешь быть остаток жизни, Джек Свайтек? Человеком, который рискует? Или человеком, который сидит в дерьме?
Их взгляды скрестились. Потом Джек отвел взгляд в сторону, пробежав им по воде и по далекому паруснику, который шел при полном ветре к берегу.
– Скажи своему брату, чтобы он зашел в мою контору завтра утром подписать соглашение о гонораре в случае выигрыша дела.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
11
Гарматан[5] дул точно по расписанию. Шла третья осень пребывания Рене в Западной Африке, и ей незачем было объяснять, что пыльные ветры снова задули в полную силу. Сухие глаза и покалывание в ноздрях говорили сами за себя. Ветер дул со стороны северных пустынь начиная с октября и, как правило, продолжался до конца февраля. Однако, помимо пыли, этот ветер порой по ночам приносил прохладу, хотя слово «прохлада», конечно, термин весьма условный для местности, где обычная температура дня достигала девяноста пяти градусов по Фаренгейту[6]. Так что погода в целом характеризовалась как душная и жаркая. В течение следующих пяти месяцев здесь насчитают всего пять дождливых дней, но по крайней мере здесь не будет разлившихся рек с бешеным течением, которые несут грязь, смывают домашних животных, детей, а то и целые прибрежные селения и тащат их вниз, в долину. Жизнь в Западной Африке состояла из сплошных компромиссов, и Рене научилась принимать ее такой, какова она есть. В обозримом будущем ей предстоит жить с пылью в волосах, на одежде, на зубной щетке, и чертовски жаль, что ее друзья, те, кому она посылала фотографии, никак не могли понять, почему эти фотографии такие плоские и безжизненные. Даже в самых лучших условиях непрофессионалу трудно фотографически представить красоту бесконечных, покрытых травой полей северного Кот-д'Ивуар, а Рене не была фотографом-профессионалом.
Рене, врач-педиатр, добровольно согласилась поработать три года в рамках программы «Дети прежде всего» – организации прав человека, которая вела борьбу против принудительного труда детей на плантациях какао-бобов. Эта идея овладела ею в последний год пребывания в Бостонской детской больнице, где она была врачом-резидентом. Однажды ночью в комнате для отдыха, жадно поедая свой обычный обед, состоящий из содовой воды и шоколадного батончика, Рене прочитала статью о возрождении рабства. Исследования, проведенные ООН и Государственным департаментом, показали, что примерно пятнадцать тысяч детей в возрасте от девяти до двенадцати лет были проданы на принудительные работы на плантациях хлопка, кофе и какао-бобов в Кот-д'Ивуар. И ситуация, по прогнозам, должна была ухудшиться по мере падения цен на какао-бобы. Вместе с тем почти половина производства какао-бобов приходилась именно на тот регион, где ради повышения доходности предприятий использовался детский труд. Шоколадный батончик Рене вдруг потерял свою сладость. Это произошло именно в ту пору, когда перед ней со всей остротой встал вопрос: «Зачем я вообще кончала медицинский институт?» Пришло ли время переселиться в Бруклин и вытирать сопли детям, которые являлись на медицинский осмотр со своими нянями, или ей было по душе нечто большее? И, не обдумав ничего досконально, Рене взошла на борт самолета, направлявшегося в Абиджан, а ее конечным пунктом назначения был Корхого, главный город округа Сенуфо, что в девяти часах езды на автобусе в северном направлении.
Кот-д'Ивуар потряс военный переворот 1999 года, и Рене прибыла сюда, когда медицинские проблемы стояли наиболее остро – недостаточность питания, СПИД, детская смертность, даже повреждение гениталий в некоторых кочевых племенах. Она занималась всем этим, хотя пыталась сосредоточиться на том, что убедило ее отправиться сюда. Официально местные власти отрицали наличие детского рабства. Однако довольно скоро Рене непосредственно столкнулась с этой проблемой. Она увидела лица детей, которых гуртом пригоняли в ее клинику на лечение. Эти дети пытались бежать домой, в самые бедные страны, граничащие с Кот-д'Ивуар. Дети рассказывали ей о мужчинах, которые выманивали их из семей на автобусных остановках и переполненных базарах в таких странах, как Мали, Бенин или Буркина-Фасо. Многие прибыли сюда по морю: их набили как сельдей в бочки в трюмы старых посудин в портовых городах, подобных Котоноу, которые по злой иронии судьбы несколькими столетиями раньше были процветающими центрами работорговли. Другие прибывали по суше, пробираясь на грузовиках сквозь заросли кустарника и переправляясь через реки на каноэ, пока не достигали плантаций, находившихся вдалеке от цивилизации и еще дальше от их дома. Они останавливались лишь тогда, когда мужчинам предстояло идти на переговоры с хозяевами плантаций в районе озера Коссоу. В это время дети по два-три, а то и по двенадцать человек уходили, присоединяясь к другим детям, которых постигла та же участь. Они жили в переполненных хижинах без циновок, без канализации и электричества, но в условиях строгих правил, запрещавших разговоры. Дело в том, что разговоры вели к жалобам, а жалобы – к бунту. Они рассказывали Рене о двенадцатичасовом рабочем дне в поле, то есть с рассвета до заката, о голоде, который они постоянно испытывали из-за отвратительной пищи, в основном пережаренных бананов, а иногда, если повезет, и ямса[7]. Они показывали Рене шрамы на ногах, руках и спинах и рассказывали, как их били, когда они работали недостаточно быстро. Об избиениях, когда они не работали достаточно долго. И все это без оплаты труда; хотя их семьям обещали выплачивать пятнадцать долларов, это далеко не всегда выполнялось. Никто не хотел называть это рабством, но одно из первых правил, которое Рене выучила в медицинском институте, гласило: если это похоже на утку и крякает как утка...
Позади Рене закудахтали куры, и она вздрогнула.
– Юсугри, нассара, – сказал мужчина, обогнавший ее на улице. – Извините меня, белая женщина.
Рене отступила в сторону. Мужчина нес на плече длинную деревянную палку, на которой с обоих концов на связанных ногах висели, жалобно кудахча, живые куры. Официальным языком Кот-д'Ивуар считался французский, но мало кто из африканцев разговаривал на нем, особенно на севере. По языку и одежде Рене догадалась, что этот человек из Буркина-Фасо, пришедшей в запустение страны на севере, окруженной сушей, в сравнении с которой Кот-д'Ивуар выглядел эталоном процветания.
Рене плыла с потоком коров, мулов и пешеходов, направлявшихся на городской базар. Некоторые улицы были мощеными, остальные – грунтовыми пешеходными тропинками, извивавшимися по городу, как и сотни лет назад. Дорогу на базар Рене знала, но в это время года эту дорогу легко нашел бы кто угодно, поскольку столпотворение людей и животных поднимало розовато-красную пыль, отчетливо различимую с любой точки города. В Кохорго было мало чем заняться, а послеобеденный базар предоставлял надежный источник развлечений для тех, кто способен выдержать жару.
Рене остановилась на углу, чтобы попить воды из своей фляжки. Два года назад она ни за что бы не вышла из дома в такое время суток, но теперь Рене стала более выносливой. Или менее разумной. – Ванвана, ванвана – услышала она вопрос туриста.
Путешественники почти всегда останавливались в Кохорго, обычно по пути куда-нибудь еще, в поисках грубых, необычно раскрашенных поделок «тойлес» – туземных произведений искусства, которые выставлялись почти во всех гостиницах и домах эмигрантов в виде настенных украшений, покрывал на кровати, салфеток и скатертей. На послеобеденном рынке чаще всего звучал вопрос: «Сколько стоит?»
– Хорошая цена, – шепнула она, проходя мимо двух отчаянно торговавшихся австралийцев.
– Спасибо, подружка, – ответил кто-то из них и продолжил торговаться.
Споры о ценах были образом жизни этого базара, хотя Рене неоднократно предупреждала несведущих туристов о том, что раз уж ты сбил цену у какого-то ремесленика до приемлемой черты, то он почувствует себя чрезвычайно оскорбленным, если ты ничего у него не купишь.
Порыв ветра поднял пыль, и Рене закрыла лицо шарфом. Порыв, особенно зловонный, принес собой вонь выгребных ям. Возможно, где-то на севере прошлой ночью выпал дождь, а может быть, власти просто решили, что пора вылить на улицу избыток нечистот.
Ветер слегка утих, и Рене открыла глаза. Пыль продолжала кружиться, и базар вдруг покрылся дымкой; казалось, Рене шла во сне. Лабиринт глинобитных коричневых стен и зданий словно таял, расползаясь по земле. Грязный бриз шевелил шали и покрывала. Более тонкие запахи пустыни, принесенные северным ветром, беспокоили животных. А туристы все продолжали торговаться.
Через какое-то время у Рене восстановилось зрение, и она обратила внимание на мальчика, стоявшего на углу, такого же мальчика, как и многие другие, с кем сводила ее судьба. Тонкие ноги, грязные штаны, пластмассовые сандалии, порванная рубашка. В глазах застыл страх. Другой заподозрил бы, что он потерялся. Но Рене знала этот взгляд.
Мальчик был в бегах. Рене начала медленно приближаться к нему, боясь напугать. Она следила за ним, избегая смотреть ему в глаза. Рене кружным путем пробиралась сквозь толпу, держа направление на угол, на который мальчик, похоже, заявил свое право, как один из многочисленных детей, проводивших свою жизнь на улицах, попрошайничая.
Настоящая атака на Рене началась, когда она приблизилась к перекрестку. Атаковали один за другим дети с вытянутыми руками.
– Силь ву пле, мадемуазель! Силь ву пле! – Если вы были белым человеком, то даже уличные дети довольно хорошо знали французский, чтобы сказать «пожалуйста» на официальном языке.
Было трудно игнорировать их просьбы, но помочь всем она не могла. Помочь Рене могла только тем, кто был рабом.
Окруженная другими детьми, Рене не упускала из вида своего мальчика. Когда она оказалась всего в десяти футах от него, ее подозрения подтвердились. Рене увидела водяные мозоли на руках и пересекающиеся шрамы вокруг запястий и лодыжек. Дети на плантациях срезали плоды какао мачете. Требовалось два хороших удара, чтобы расколоть твердую скорлупу и извлечь бобы. Натренированный мальчик был способен разбить до пятисот плодов в час, но из-за усталости или отсутствия опыта они часто ранили себя. У этого мальчика по крайней мере были на месте все пальцы рук и ног.
Наконец, приложив большие усилия, Рене оказалась прямо перед ним.
– Силь ву пле, мадемуазель, – сказал он, протягивая руку. Его французский был на редкость хорошим, так что она ответила ему на этом же языке.
– Не бойся, – сказала Рене. – Я пришла, чтобы помочь тебе.
Он сделал шаг назад, явно поняв ее слова.
– Я помогла многим таким же мальчикам, – продолжала Рене. – Мальчикам, работающим на плантациях какао.
Другие попрошайки пытались втиснуться между ними, но Рене продолжала убеждать его.
– Я доктор.
Она вынула из кармана фотографию своей клиники. Рене знала по опыту, что мальчикам полезно что-нибудь показывать.
– Это здесь, за углом. Пойдем со мной. Я помогу тебе вернуться домой.
Мальчик покачал головой, словно уже слышал эти слова раньше.
Рене сделала еще один шаг к нему, но потом остановилась, боясь, что проявляет слишком большую настойчивость.
– Пожалуйста, – сказала она. – Ты не похож на других детей, понимаешь? Пойдем со мной. Позволь мне помочь тебе, пока торговцы детьми снова не поймали тебя.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и Рене не позволила себе отвести взгляд. Она имела большое преимущество, ибо была женщиной и разговаривала с мальчиком, которого обманывало такое множество мужчин.
Мальчик медленно кивнул, и Рене сразу же взяла его за руку, грубую и мозолистую, как у взрослого человека, провела его обратно через рынок и дальше напрямую по знакомому пыльному переулку к своей клинике.
– Как тебя зовут?
– Камум.
– Сколько тебе лет?
– Не знаю.
– Хочешь пить?
– Да.
Они остановились, и Рене напоила его из своей фляжки.
– Спасибо.
Она улыбнулась и погладила его по голове.
– Пожалуйста.
В конце пыльной тропинки находилась клиника проекта «Дети прежде всего», впрочем, не слишком похожая на клинику. Это было одно из старых зданий района с толстыми глинобитными стенами и с крышей саманного типа. Но в одном из окон здесь все-таки стоял шумный кондиционер, что, казалось, привело мальчика в восторг.
– Холод, – сказал он улыбаясь.
– Да, это холод. Входи.
Мальчик вошел вслед за Рене, и она закрыла за ним дверь. Он снова занервничал, так что ей пришлось взять его за руку, подвести к кондиционеру и включить аппарат на полную мощность. Мальчик улыбнулся и даже засмеялся, когда струя охлажденного воздуха высушила пот с его лица.
Сквозь дыры в его рубашке виднелись шрамы на спине, и Рене подумала, что он очень давно не смеялся вот так.
– Иди сюда. – Она провела мальчика в другую комнату (в доме их было всего две) и посадила на стол для обследования больных. – Я хочу послушать твое сердце. – Рене приложила стетоскоп к его коленке и стала слушать.
– Это не сердце, – сказал он, засмеявшись наконец в полный голос.
– О, извини. – И она приложила стетоскоп к его локтю. Он опять засмеялся, и Рене засмеялась вместе с ним. Но если мальчик находит подобную шутку смешной, значит, он, возможно, моложе, чем она подумала сначала. Наконец Рене приложила стетоскоп к груди.
– Хорошее, сильное сердце, – сказала она.
– Да. То же самое говорил Ле Грос. Ле Грос – это большой человек.
– Это тот, на кого ты работал?
– Да.
Сколько времени?
– Шесть.
– Месяцев?
– Нет. Урожаев.
Рене провела в этих местах много времени, поэтому знала, что на большинстве ферм, выращивающих какао-бобы, основной урожай собирают в течение нескольких месяцев, а промежуточный – еще несколько месяцев. Шесть урожаев означало, что Камум проработал на плантации почти три года.
«Да, такого мальчика будет нелегко отправить домой».
– Что ты там делал?
Как и следовало ожидать, он ничего не ответил. Обычно, для того чтобы разговорить детей, требовалось некоторое время.
– Можно я сниму с тебя рубашку? Он покачал головой.
– Я заметила несколько отметин на твоей спине. И мне хотелось бы посмотреть на них.
Он сложил руки в знак отказа.
– Ничего. Мы займемся этим потом.
Рене помолчала, собираясь задать вопрос, который задавала всегда. Она знала, какой получит ответ, разговаривая с ребенком, который никогда не знал дома с молоком и сахаром, дома с буфетом. Но тем не менее Рене задавала его, надеясь, что ответ поможет ей увидеть цель своей работы и укрепит ее решимость в достижении этой цели, а не обескуражит и не причинит душевную боль.
– Камум, ты когда-нибудь пробовал шоколад?
– Шоколад?
– Да. Шоколад. Ты когда-нибудь пробовал его? Мальчик покачал головой.
– Что такое... шоколад?
Открылась главная дверь, и вошли мужчина и женщина.
– Почта, – сообщили они с обычными веселыми улыбками.
Рене успокоила Камума, сказав, что это друзья.
Это были Джим и Джуди Роберте, добровольцы, но не медицинские работники: они занимались административно-хозяйственными делами в организации «Дети прежде всего». Рене полюбила их с самого первого дня, как только они появились здесь. Эта чета простых людей из Оклахомы занималась благотворительной деятельностью не ради того, чтобы их физиономии появились на страницах модных журналов: эти пенсионеры нашли способ, полный высокого значения, провести здесь остаток своей жизни. Робертсы вернулись из своего ежедневного похода на почту. Джим был когда-то игроком футбольной команды штата Айова. Сейчас он шел впереди. Рене вышла из смотрового кабинета и спросила:
– Как обычно?
– Нет, – ответил Роберте. – Тут есть письмо лично для вас.
– Правда? Положи его на письменный стол. Я сейчас занимаюсь пациентом.
– Это от адвоката, – сказал Джим.
Рене заинтересовалась. Она пересекла комнату и взглянула на конверт. Имя отправителя было ей неизвестно.
– Что это за парень? – спросила миссис Роберте.
– Простите? – переспросила Рене, все еще разглядывая конверт.
– А кто у нас пациент?
– Его зовут Камум. Я познакомлю вас через минутку. Письмо, похоже, важное. Может быть, вскрыть его?
Мистер Роберте подал ей нож для вскрывания писем. Рене быстро разрезала конверт и вынула письмо. Оно занимало целую страницу. Глаза Рене бегали влево и вправо по мере того, как она читала текст, потом она заморгала, а ее руки задрожали.
– Что-нибудь случилось, Рене? – спросил мистер Роберте.
Рене инстинктивно поднесла руку ко рту.
– Это моя сестра.
– С ней все в порядке, надеюсь? Рене подняла глаза от письма.
– Она умерла.
Миссис Роберте подошла к Рене и положила ей руку на плечо.
– О нет!
Рене села на край стола.
– Ее застрелили. Грабеж или что-то в этом роде. Они точно не знают. Это случилось в Майами.
Мистер Роберте взял Рене за руку:
– Очень сожалею, милая.
– Она была такой хорошей девушкой. Я хочу сказать, что она как бы находилась здесь, среди нас, – добавила миссис Роберте.
– Прошло больше двух лет с тех пор, как она уехала.
– В самом деле? Так давно? Как же летит время! Но она была еще очень молода. Я сейчас, наверное, заплачу.
– Пожалуйста, не надо, – попросила Рене.
Мистер Роберте посмотрел на жену так, словно хотел сказать ей, чтобы она ради Рене держала себя в руках. Та прочистила горло и овладела собой.
– Спасибо, – сказала Рене.
– Она на самом деле была таким приятным человеком, – сказал мистер Роберте, выразив скорбь.
– Вам не хочется немножко побыть одной? – спросила миссис Роберте.
– Со мной все в порядке. Спасибо вам обоим. Как мило с вашей стороны, что вы сказали такие хорошие слова.
– Мы можем дать вам небольшой отпуск, если хотите, – предложил мистер Роберте.
– Я никуда не собираюсь ехать.
– Нет никаких проблем. Вдруг вам захочется поехать домой?
– Салли была моей единственной родственницей. Теперь ее нет. Возвращаться мне некуда.
Пожилая женщина улыбнулась так, словно пыталась что-то понять.
– Как тебе будет угодно, дорогая. Поступай как знаешь. Рене ответила грустной улыбкой, после чего вернулась в смотровой кабинет. В дверях она остановилась и, глядя на обоих, сказала:
– Я не хочу, чтобы вы или наша организация беспокоились из-за меня. Я никуда не поеду.
Рене, врач-педиатр, добровольно согласилась поработать три года в рамках программы «Дети прежде всего» – организации прав человека, которая вела борьбу против принудительного труда детей на плантациях какао-бобов. Эта идея овладела ею в последний год пребывания в Бостонской детской больнице, где она была врачом-резидентом. Однажды ночью в комнате для отдыха, жадно поедая свой обычный обед, состоящий из содовой воды и шоколадного батончика, Рене прочитала статью о возрождении рабства. Исследования, проведенные ООН и Государственным департаментом, показали, что примерно пятнадцать тысяч детей в возрасте от девяти до двенадцати лет были проданы на принудительные работы на плантациях хлопка, кофе и какао-бобов в Кот-д'Ивуар. И ситуация, по прогнозам, должна была ухудшиться по мере падения цен на какао-бобы. Вместе с тем почти половина производства какао-бобов приходилась именно на тот регион, где ради повышения доходности предприятий использовался детский труд. Шоколадный батончик Рене вдруг потерял свою сладость. Это произошло именно в ту пору, когда перед ней со всей остротой встал вопрос: «Зачем я вообще кончала медицинский институт?» Пришло ли время переселиться в Бруклин и вытирать сопли детям, которые являлись на медицинский осмотр со своими нянями, или ей было по душе нечто большее? И, не обдумав ничего досконально, Рене взошла на борт самолета, направлявшегося в Абиджан, а ее конечным пунктом назначения был Корхого, главный город округа Сенуфо, что в девяти часах езды на автобусе в северном направлении.
Кот-д'Ивуар потряс военный переворот 1999 года, и Рене прибыла сюда, когда медицинские проблемы стояли наиболее остро – недостаточность питания, СПИД, детская смертность, даже повреждение гениталий в некоторых кочевых племенах. Она занималась всем этим, хотя пыталась сосредоточиться на том, что убедило ее отправиться сюда. Официально местные власти отрицали наличие детского рабства. Однако довольно скоро Рене непосредственно столкнулась с этой проблемой. Она увидела лица детей, которых гуртом пригоняли в ее клинику на лечение. Эти дети пытались бежать домой, в самые бедные страны, граничащие с Кот-д'Ивуар. Дети рассказывали ей о мужчинах, которые выманивали их из семей на автобусных остановках и переполненных базарах в таких странах, как Мали, Бенин или Буркина-Фасо. Многие прибыли сюда по морю: их набили как сельдей в бочки в трюмы старых посудин в портовых городах, подобных Котоноу, которые по злой иронии судьбы несколькими столетиями раньше были процветающими центрами работорговли. Другие прибывали по суше, пробираясь на грузовиках сквозь заросли кустарника и переправляясь через реки на каноэ, пока не достигали плантаций, находившихся вдалеке от цивилизации и еще дальше от их дома. Они останавливались лишь тогда, когда мужчинам предстояло идти на переговоры с хозяевами плантаций в районе озера Коссоу. В это время дети по два-три, а то и по двенадцать человек уходили, присоединяясь к другим детям, которых постигла та же участь. Они жили в переполненных хижинах без циновок, без канализации и электричества, но в условиях строгих правил, запрещавших разговоры. Дело в том, что разговоры вели к жалобам, а жалобы – к бунту. Они рассказывали Рене о двенадцатичасовом рабочем дне в поле, то есть с рассвета до заката, о голоде, который они постоянно испытывали из-за отвратительной пищи, в основном пережаренных бананов, а иногда, если повезет, и ямса[7]. Они показывали Рене шрамы на ногах, руках и спинах и рассказывали, как их били, когда они работали недостаточно быстро. Об избиениях, когда они не работали достаточно долго. И все это без оплаты труда; хотя их семьям обещали выплачивать пятнадцать долларов, это далеко не всегда выполнялось. Никто не хотел называть это рабством, но одно из первых правил, которое Рене выучила в медицинском институте, гласило: если это похоже на утку и крякает как утка...
Позади Рене закудахтали куры, и она вздрогнула.
– Юсугри, нассара, – сказал мужчина, обогнавший ее на улице. – Извините меня, белая женщина.
Рене отступила в сторону. Мужчина нес на плече длинную деревянную палку, на которой с обоих концов на связанных ногах висели, жалобно кудахча, живые куры. Официальным языком Кот-д'Ивуар считался французский, но мало кто из африканцев разговаривал на нем, особенно на севере. По языку и одежде Рене догадалась, что этот человек из Буркина-Фасо, пришедшей в запустение страны на севере, окруженной сушей, в сравнении с которой Кот-д'Ивуар выглядел эталоном процветания.
Рене плыла с потоком коров, мулов и пешеходов, направлявшихся на городской базар. Некоторые улицы были мощеными, остальные – грунтовыми пешеходными тропинками, извивавшимися по городу, как и сотни лет назад. Дорогу на базар Рене знала, но в это время года эту дорогу легко нашел бы кто угодно, поскольку столпотворение людей и животных поднимало розовато-красную пыль, отчетливо различимую с любой точки города. В Кохорго было мало чем заняться, а послеобеденный базар предоставлял надежный источник развлечений для тех, кто способен выдержать жару.
Рене остановилась на углу, чтобы попить воды из своей фляжки. Два года назад она ни за что бы не вышла из дома в такое время суток, но теперь Рене стала более выносливой. Или менее разумной. – Ванвана, ванвана – услышала она вопрос туриста.
Путешественники почти всегда останавливались в Кохорго, обычно по пути куда-нибудь еще, в поисках грубых, необычно раскрашенных поделок «тойлес» – туземных произведений искусства, которые выставлялись почти во всех гостиницах и домах эмигрантов в виде настенных украшений, покрывал на кровати, салфеток и скатертей. На послеобеденном рынке чаще всего звучал вопрос: «Сколько стоит?»
– Хорошая цена, – шепнула она, проходя мимо двух отчаянно торговавшихся австралийцев.
– Спасибо, подружка, – ответил кто-то из них и продолжил торговаться.
Споры о ценах были образом жизни этого базара, хотя Рене неоднократно предупреждала несведущих туристов о том, что раз уж ты сбил цену у какого-то ремесленика до приемлемой черты, то он почувствует себя чрезвычайно оскорбленным, если ты ничего у него не купишь.
Порыв ветра поднял пыль, и Рене закрыла лицо шарфом. Порыв, особенно зловонный, принес собой вонь выгребных ям. Возможно, где-то на севере прошлой ночью выпал дождь, а может быть, власти просто решили, что пора вылить на улицу избыток нечистот.
Ветер слегка утих, и Рене открыла глаза. Пыль продолжала кружиться, и базар вдруг покрылся дымкой; казалось, Рене шла во сне. Лабиринт глинобитных коричневых стен и зданий словно таял, расползаясь по земле. Грязный бриз шевелил шали и покрывала. Более тонкие запахи пустыни, принесенные северным ветром, беспокоили животных. А туристы все продолжали торговаться.
Через какое-то время у Рене восстановилось зрение, и она обратила внимание на мальчика, стоявшего на углу, такого же мальчика, как и многие другие, с кем сводила ее судьба. Тонкие ноги, грязные штаны, пластмассовые сандалии, порванная рубашка. В глазах застыл страх. Другой заподозрил бы, что он потерялся. Но Рене знала этот взгляд.
Мальчик был в бегах. Рене начала медленно приближаться к нему, боясь напугать. Она следила за ним, избегая смотреть ему в глаза. Рене кружным путем пробиралась сквозь толпу, держа направление на угол, на который мальчик, похоже, заявил свое право, как один из многочисленных детей, проводивших свою жизнь на улицах, попрошайничая.
Настоящая атака на Рене началась, когда она приблизилась к перекрестку. Атаковали один за другим дети с вытянутыми руками.
– Силь ву пле, мадемуазель! Силь ву пле! – Если вы были белым человеком, то даже уличные дети довольно хорошо знали французский, чтобы сказать «пожалуйста» на официальном языке.
Было трудно игнорировать их просьбы, но помочь всем она не могла. Помочь Рене могла только тем, кто был рабом.
Окруженная другими детьми, Рене не упускала из вида своего мальчика. Когда она оказалась всего в десяти футах от него, ее подозрения подтвердились. Рене увидела водяные мозоли на руках и пересекающиеся шрамы вокруг запястий и лодыжек. Дети на плантациях срезали плоды какао мачете. Требовалось два хороших удара, чтобы расколоть твердую скорлупу и извлечь бобы. Натренированный мальчик был способен разбить до пятисот плодов в час, но из-за усталости или отсутствия опыта они часто ранили себя. У этого мальчика по крайней мере были на месте все пальцы рук и ног.
Наконец, приложив большие усилия, Рене оказалась прямо перед ним.
– Силь ву пле, мадемуазель, – сказал он, протягивая руку. Его французский был на редкость хорошим, так что она ответила ему на этом же языке.
– Не бойся, – сказала Рене. – Я пришла, чтобы помочь тебе.
Он сделал шаг назад, явно поняв ее слова.
– Я помогла многим таким же мальчикам, – продолжала Рене. – Мальчикам, работающим на плантациях какао.
Другие попрошайки пытались втиснуться между ними, но Рене продолжала убеждать его.
– Я доктор.
Она вынула из кармана фотографию своей клиники. Рене знала по опыту, что мальчикам полезно что-нибудь показывать.
– Это здесь, за углом. Пойдем со мной. Я помогу тебе вернуться домой.
Мальчик покачал головой, словно уже слышал эти слова раньше.
Рене сделала еще один шаг к нему, но потом остановилась, боясь, что проявляет слишком большую настойчивость.
– Пожалуйста, – сказала она. – Ты не похож на других детей, понимаешь? Пойдем со мной. Позволь мне помочь тебе, пока торговцы детьми снова не поймали тебя.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и Рене не позволила себе отвести взгляд. Она имела большое преимущество, ибо была женщиной и разговаривала с мальчиком, которого обманывало такое множество мужчин.
Мальчик медленно кивнул, и Рене сразу же взяла его за руку, грубую и мозолистую, как у взрослого человека, провела его обратно через рынок и дальше напрямую по знакомому пыльному переулку к своей клинике.
– Как тебя зовут?
– Камум.
– Сколько тебе лет?
– Не знаю.
– Хочешь пить?
– Да.
Они остановились, и Рене напоила его из своей фляжки.
– Спасибо.
Она улыбнулась и погладила его по голове.
– Пожалуйста.
В конце пыльной тропинки находилась клиника проекта «Дети прежде всего», впрочем, не слишком похожая на клинику. Это было одно из старых зданий района с толстыми глинобитными стенами и с крышей саманного типа. Но в одном из окон здесь все-таки стоял шумный кондиционер, что, казалось, привело мальчика в восторг.
– Холод, – сказал он улыбаясь.
– Да, это холод. Входи.
Мальчик вошел вслед за Рене, и она закрыла за ним дверь. Он снова занервничал, так что ей пришлось взять его за руку, подвести к кондиционеру и включить аппарат на полную мощность. Мальчик улыбнулся и даже засмеялся, когда струя охлажденного воздуха высушила пот с его лица.
Сквозь дыры в его рубашке виднелись шрамы на спине, и Рене подумала, что он очень давно не смеялся вот так.
– Иди сюда. – Она провела мальчика в другую комнату (в доме их было всего две) и посадила на стол для обследования больных. – Я хочу послушать твое сердце. – Рене приложила стетоскоп к его коленке и стала слушать.
– Это не сердце, – сказал он, засмеявшись наконец в полный голос.
– О, извини. – И она приложила стетоскоп к его локтю. Он опять засмеялся, и Рене засмеялась вместе с ним. Но если мальчик находит подобную шутку смешной, значит, он, возможно, моложе, чем она подумала сначала. Наконец Рене приложила стетоскоп к груди.
– Хорошее, сильное сердце, – сказала она.
– Да. То же самое говорил Ле Грос. Ле Грос – это большой человек.
– Это тот, на кого ты работал?
– Да.
Сколько времени?
– Шесть.
– Месяцев?
– Нет. Урожаев.
Рене провела в этих местах много времени, поэтому знала, что на большинстве ферм, выращивающих какао-бобы, основной урожай собирают в течение нескольких месяцев, а промежуточный – еще несколько месяцев. Шесть урожаев означало, что Камум проработал на плантации почти три года.
«Да, такого мальчика будет нелегко отправить домой».
– Что ты там делал?
Как и следовало ожидать, он ничего не ответил. Обычно, для того чтобы разговорить детей, требовалось некоторое время.
– Можно я сниму с тебя рубашку? Он покачал головой.
– Я заметила несколько отметин на твоей спине. И мне хотелось бы посмотреть на них.
Он сложил руки в знак отказа.
– Ничего. Мы займемся этим потом.
Рене помолчала, собираясь задать вопрос, который задавала всегда. Она знала, какой получит ответ, разговаривая с ребенком, который никогда не знал дома с молоком и сахаром, дома с буфетом. Но тем не менее Рене задавала его, надеясь, что ответ поможет ей увидеть цель своей работы и укрепит ее решимость в достижении этой цели, а не обескуражит и не причинит душевную боль.
– Камум, ты когда-нибудь пробовал шоколад?
– Шоколад?
– Да. Шоколад. Ты когда-нибудь пробовал его? Мальчик покачал головой.
– Что такое... шоколад?
Открылась главная дверь, и вошли мужчина и женщина.
– Почта, – сообщили они с обычными веселыми улыбками.
Рене успокоила Камума, сказав, что это друзья.
Это были Джим и Джуди Роберте, добровольцы, но не медицинские работники: они занимались административно-хозяйственными делами в организации «Дети прежде всего». Рене полюбила их с самого первого дня, как только они появились здесь. Эта чета простых людей из Оклахомы занималась благотворительной деятельностью не ради того, чтобы их физиономии появились на страницах модных журналов: эти пенсионеры нашли способ, полный высокого значения, провести здесь остаток своей жизни. Робертсы вернулись из своего ежедневного похода на почту. Джим был когда-то игроком футбольной команды штата Айова. Сейчас он шел впереди. Рене вышла из смотрового кабинета и спросила:
– Как обычно?
– Нет, – ответил Роберте. – Тут есть письмо лично для вас.
– Правда? Положи его на письменный стол. Я сейчас занимаюсь пациентом.
– Это от адвоката, – сказал Джим.
Рене заинтересовалась. Она пересекла комнату и взглянула на конверт. Имя отправителя было ей неизвестно.
– Что это за парень? – спросила миссис Роберте.
– Простите? – переспросила Рене, все еще разглядывая конверт.
– А кто у нас пациент?
– Его зовут Камум. Я познакомлю вас через минутку. Письмо, похоже, важное. Может быть, вскрыть его?
Мистер Роберте подал ей нож для вскрывания писем. Рене быстро разрезала конверт и вынула письмо. Оно занимало целую страницу. Глаза Рене бегали влево и вправо по мере того, как она читала текст, потом она заморгала, а ее руки задрожали.
– Что-нибудь случилось, Рене? – спросил мистер Роберте.
Рене инстинктивно поднесла руку ко рту.
– Это моя сестра.
– С ней все в порядке, надеюсь? Рене подняла глаза от письма.
– Она умерла.
Миссис Роберте подошла к Рене и положила ей руку на плечо.
– О нет!
Рене села на край стола.
– Ее застрелили. Грабеж или что-то в этом роде. Они точно не знают. Это случилось в Майами.
Мистер Роберте взял Рене за руку:
– Очень сожалею, милая.
– Она была такой хорошей девушкой. Я хочу сказать, что она как бы находилась здесь, среди нас, – добавила миссис Роберте.
– Прошло больше двух лет с тех пор, как она уехала.
– В самом деле? Так давно? Как же летит время! Но она была еще очень молода. Я сейчас, наверное, заплачу.
– Пожалуйста, не надо, – попросила Рене.
Мистер Роберте посмотрел на жену так, словно хотел сказать ей, чтобы она ради Рене держала себя в руках. Та прочистила горло и овладела собой.
– Спасибо, – сказала Рене.
– Она на самом деле была таким приятным человеком, – сказал мистер Роберте, выразив скорбь.
– Вам не хочется немножко побыть одной? – спросила миссис Роберте.
– Со мной все в порядке. Спасибо вам обоим. Как мило с вашей стороны, что вы сказали такие хорошие слова.
– Мы можем дать вам небольшой отпуск, если хотите, – предложил мистер Роберте.
– Я никуда не собираюсь ехать.
– Нет никаких проблем. Вдруг вам захочется поехать домой?
– Салли была моей единственной родственницей. Теперь ее нет. Возвращаться мне некуда.
Пожилая женщина улыбнулась так, словно пыталась что-то понять.
– Как тебе будет угодно, дорогая. Поступай как знаешь. Рене ответила грустной улыбкой, после чего вернулась в смотровой кабинет. В дверях она остановилась и, глядя на обоих, сказала:
– Я не хочу, чтобы вы или наша организация беспокоились из-за меня. Я никуда не поеду.