Страница:
«Взрослый» все время занят собой. Он размышляет о себе, испытывает и исследует себя, вырабатывает определенную позицию. В этом выражается серьезность существования, сознательность и ответственность, но вместе с тем жизнь на этом ломается. Перед глазами и сознанием взрослого стоит он сам, и это закрывает ему путь к вещам, к другому человеку, к миру... Ребенок не занимается умозрительными построениями. Его движения направлены прочь от него – к сущему. Он открыт. Он правильно держится и правильно видит, но не отдает себе в этом отчета, так как не предается размышлениям о себе самом. Позже, постепенно, происходит переориентация, и открытость сменяется замкнутостью рефлексии и самоутверждения.
В поведении ребенка коренится и его смирение, то, что он, по слову Господню, не вменяет себя во многое. Он не выдвигает вперед свое «я». Его сознание заполнено вещами, происшествиями, людьми, а не своей личностью. Благодаря этому в его мире может открываться самое существенное, то, что есть и что заслуживает внимания. Мир взрослых полон несущественного, символов и заменителей, средств и средств к средствам, мнимых ценностей и пустяков, воспринимаемых с горькой серьезностью; мир ребенка составляют сами вещи, поэтому его и не отталкивает от себя существенное. Удивляют и тревожат его, в сущности, только исходящие от взрослых жесткость и узость.
Скажем еще раз: все это верно только до некоторой степени. Отбросив романтику детской невинности, мы не намерены впадать в другую романтику. Тем не менее существует нечто, что в общем и целом отличает ребенка от взрослого, и, очевидно, именно эта здесь и важно. Ввиду отсутствия в ребенке искусственности, преднамеренности, тревог самоутверждения и замкнутости, он восприимчив для великого переворота существования, который возвещается Христом как «Царство Божие». Но рассудок возражает, что так быть не может. Его осторожность предвидит возможные последствия. Его самосознание восстает против этого. В своей закостенелости он упорно держится за свое. Он погряз в своем искусственном мире, боится потрясений и поэтому далек от понимания. Его глаза не видят, уши не слышат, сердце не внемлет, что и повторяет все время Иисус. Он – «слишком взрослый».
Иудейский народ, фарисеи и книжники, священники и первосвященники – какие все они «взрослые»! Стоит взглянуть в их сторону, как сразу же сталкиваешься с с ожесточенностью и извращенностью, со всем наследием греха. Как они стары! На полтора тысячелетия назад, к Аврааму, восходит их память, – такое историческое сознание есть только у немногих народов. Им свойственна мудрость, как Божий дар и как порождение долгого человеческого опыта, а также знания, ум, корректность. Они исследуют, взвешивают, анализируют, обдумывают, а когда Обетованный приходит, когда пророчество исполняется и многовековая история подходит к осуществлению своего конечного смысла, они держатся за отжившее, цепляются за свои человеческие обычаи, прикрываются сводом законов; они хитры, жестоки, слепы, и великий час истекает. Посланный Богом Мессия должен умереть из-за тех, кто хранит Божий закон. Из Его крови, из Его Святого Духа рождается юное христианство, тогда как иудейство остается завороженным ожиданием Того, Кто уже пришел...
Ребенок юн. Ему свойственна непредубежденность взгляда и сердца. Когда появляется нечто новое, великое и раскрепощающее, он видит его, идет к нему, вступает в него. Эта простота, это «природное христианство» и есть та детскость, о которой говорит притча. Таким образом, Иисус имеет в виду не что-то сентиментальное и трогательное, не милую беззащитность и нежную привязчивость, а простоту и открытость взгляда, способность чувствовать самое главное и принимать его без задних мыслей.
В сущности, детскость означает то же самое, что способность веровать, – взгляд на мир, при котором вера естественна и то, что исходит от Бога, не встречает противодействия.
Иначе говоря, это – нечто свято-великое; и ясно, что с этого надо начинать. Детскость надо обретать вновь. Не зря в нашем тексте говорится: «Если не обратитесь и не будете как дети...» Стать детьми – значит преодолеть «взрослость», обратиться и перестроиться до самого основания, а это процесс длительный.
Детскость, которую имеет в виду Иисус, означает соотнесенность с Божиим отцовством. Ведь у ребенка все связано с отцом и матерью. Все доходит до него через них. Они всюду. Они – источник, мерило и порядок. У взрослого «отец и мать» исчезают. Со всех сторон его окружает лишенный внутренних связей, враждебный, безразличный мир. Отец и мать ушли, и все перестало быть родным. Для ребенка же, везде и всюду, есть Некто отеческий: Отец Небесный. Конечно, Он должен быть не повторением земного отца, увеличенным сверх натурального размера, но действительно «Богом и Отцом Иисуса Христа» (1 Кор 1.3), Тем, Который выступает из Его слов и призывает вместе с Ним заботиться о свершении Его воли.
Дух детскости видит Отца Небесного во всем, что ему встречается. Но чтобы осуществить это, необходимо переработать то, что происходит в жизни, простое стечение обстоятельств превратить в мудрость случайность – в любовь. Трудно осуществить это по-настоящему. Это – «победа, победившая мир» (1 Ин 5.4). Стать ребенком, как это понимает Христос, – то же самое, что достигнуть христианской зрелости.
Так повествует Матфей в девятнадцатой главе, в стихах с 1-го по 12-й. Эти слова Господа два тысячелетия определяли человеческое существование в его наиболее важных аспектах и сохраняют свое значение по сей день. Но прежде чем более четко осознать, что в них содержится, нам следует взглянуть на Того, Кто это говорит. С величайшим благоговением мы зададим себе вопрос, какое значение имели те жизненные силы, о которых Он здесь говорит, для самого Иисуса, – чем была женщина для Него?
Этот вопрос важен для понимания не только характера Иисуса, но и Его искупительного дела. Религиозные личности, с которыми мы встречаемся в истории, очень различны в этом отношении. Некоторые из них попросту считали отношения между полами злом, боролись с этим инстинктом и старались его искоренить. Другие включали его в саму религию, даже делали из него вершину религиозности. Для некоторых полового начала как будто уже и не существует, оно совершенно вытеснено или поглощено другим. Некоторые же борются с ним до конца своей жизни...
Если мы, имея в виду все эти возможности, посмотрим на Иисуса, то увидим, что ни одна из них не имеет к Нему отношения. В Его личных желаниях и поведении половые отношения не играли никакой роли. Иисусу присуща неслыханная свобода. Она так совершенна, что даже не доходит до нашего сознания, и нужен особый повод, чтобы мы вообще задались этим вопросом. Но и никакой борьбы мы в Нем не находим. Иисус не боится полового начала, не ненавидит его, не презирает его, не борется с ним. Нигде нет и признака того, что Он должен был его подавлять. Напрашивается вопрос, не был ли Он нечувствителен, – ведь существуют люди, не знающие ни борьбы, ни преодоления, потому что они равнодушны. Но, конечно, нет!
Существо Иисуса преисполнено глубокой теплоты. Все живо в Нем. Все бодрствует и полно творческой силы. С каким участием Он подходит к людям! Его любовь к ним не проистекает из долга и воли, а возникает сама собой. Любовь – основная движущая сила Его существа. Когда Он подзывает к себе ребенка, чтобы показать Своим ученикам, какая настроенность пригодна для Царства Божия, Он его обнимает. Несмотря на усталость, Он благословляет малышей, которых матери приводят к Нему, и нет сомнения, что юные существа хорошо чувствовали себя с Ним. Его ученики были для Него не просто вестниками Его благовестия, – Он любил их. «Я уже не называю вас рабами... но Я назвал вас друзьями», – сказал Он им (Ин 1.15). Те часы, когда Он с ними прощался, были преисполнены любви. Особенно близок был Ему Иоанн, «ученик, которого любил Иисус» (Ин 13.23). Как красноречиво то, что в последний вечер он возлежал у груди Иисуса, и, видимо, не в первый раз! Когда их потрясло ужасное оповещение – «один из вас предаст Меня» – и никто из них не решался задать вопрос, Петр сделал знак Иоанну: Спроси, о ком Он говорит, – и тот, «припав к груди Иисуса», спросил: «Господи! кто это?» (Ин 13.21-25). Мы узнаем о преданной заботе окружавших Его женщин, на которую Он без сомнения отвечал благодарностью и теплом (Лк 8.2-3). Мы читаем о брате и сестрах в Вифании, которых «Он любил» (Ин 11.3). Рассказ о трапезе в двенадцатой главе Иоанна показывает, как дорога была Ему Мария, сестра Лазаря. Какая близость была между Ним и Марией из Магдалы, явствует из божественно прекрасной встречи в саду после Воскресения: «Мария!.. Раввуни!.. Учитель!» (Ин 20.16).
Но ни один человек со зрячими глазами и неискалеченным сердцем не усмотрит в этом чего-либо похожего на тайную связь или подавленное желание. Это проявления чистой, теплой свободы. Когда мы вдумываемся в образ Иисуса, мы обнаруживаем в нем богатство и живость сил, но все эти силы сосредоточены в сердце, стали сердечными силами, обращенными к Богу и устремленными к Нему в беспрестанном движении. Все время Он впитывает в Себя святое влечение, любовь и самоотдачу Отца как «пищу и питие» Своего самого интимного существа, воплощая их затем в деяния и творчество любви (Ин 4.32 слл.). Так полнота сил без малейшего напряжения, без отклонений, бесхитростно течет к Богу и от Бога к человеку, все необыкновенно чисто и прозрачно – и именно это составляет непостижимое в личности Иисуса. Именно от Него, почти не касавшегося полового начала, исходит успокоительная, очищающая мощь, обуздывающая эти силы. В чем состоит христианский порядок половой жизни, следует определять не по тому, как смотрели на него тот или другой христианин или та или другая доктрина, но по тому, каким желает видеть его Иисус. Он стоит надо всеми, в том числе и над величайшими святыми и учителями. Чтобы определить правоту отдельного человека, целой эпохи или какой-либо доктрины мы вправе апеллировать к Нему. Он один «путь, истина и жизнь» (Ин 14.6)– как во всем, так и в этом. А теперь вернемся к нашему тексту.
Ситуация, о которой в нем идет речь, похожа на другие, уже встречавшиеся нам. Фарисеи – богословы, юристы, специалисты по ортодоксии – спрашивают: «По всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею?» Вопрос этот ставится с не более честными намерениями, чем вопрос о «величайшей заповеди», о котором мы уже говорили (Мф 22.34-40). Они совсем не хотят поучиться, – они хотят заманить Его в ловушку. В связи с этой темой существовала детально разработанная казуистика: достаточна ли та или другая причина для выдачи разводного письма; когда данная причина действует отягощающе, а когда смягчающе; какие допускаются исключения, и так далее – с бесконечными примечаниями и оговорками. Противники рассчитывают на то, что Иисус, придающий мало значения ухищрениям закона нической науки и все время говорящий о делах Провидения, о любви и чистоте сердечной, не разберется в этих хитросплетениях и, так или иначе, обнаружив свою некомпетентность. Но Он одним мановением руки отметает все и переносит вопрос совсем в иную плоскость: человеку вообще не позволительно разводиться!
Брак основан Богом. Бог сотворил человека как мужчину и женщину, имея, следовательно, в виду их соединение. Этот союз, будучи заключен, представляет собой единство, происходящее от Самого Бога. Супруги соединяются по велению Бога, причем настолько тесно, что образуют уже только «одну плоть», и то, что касается одного, затрагивает и другого. Человек может разъединить то, что он сам соединил, но соединенное Богом неподвластно человеку. Человек может вступить в брак по свободному решению, это в его власти. Но если он это сделал, то тем самым завязывается связь от Бога, над которой он уже не властен. В этом – сверхчеловеческий характер брака, который может стать блаженной тайной, приносящей во всех превратностях мир и поддержку, но может стать и тяжким роком.
Вопрошающие возмущенно возражают: почему же тогда Моисей дал все эти предписания о выдаче разводного письма? Иисус отвечает: ради жестокосердия вашего. Потому, что нет у вас ни любви, ни любовью порождаемой верности. Потому, что вы своекорыстны и чувственны и, если бы вам не было сделано уступок, вы взбунтовались бы, – Бог же слишком милосерден, чтобы это допустить. Закон – как мы уже говорили – не был выражением первоначальной Божией воли, которая говорила еще к Аврааму, тем более что она действовала в раю и проявилась в творческом замысле; закон – это свидетельство отпадения народа, порядок, созданный Богом после того, как люди не удержались в истинном порядке веры и свободы.
Ученики потрясены. Возможно, что до их сознания доходят теперь и слова Иисуса из Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф 5.27-28). Если так, то жениться – значит связать себя ужасающим образом! Брак с одной-единственной женщиной, без возможности его расторжения, при том, что даже похотливый взгляд на другую оказывается уже прелюбодеянием! Если так обстоит дело с отношениями между мужем и женой, то человеку лучше не жениться! На это Иисус говорит: «Не все вмещают слово сие, но кому дано» (Мф 19.11). Такой оборот речи часто встречается в словах Иисуса, например, когда Он восклицает: «Кто имеет уши слышать, да слышит» (Мф 11.15). Он всегда указывает на то, что сказанное Им нельзя понять, исходя из человеческого опыта или закона, но только из веры и благодати. Так и здесь: сказанное вам о браке вы не можете понять, исходя из человеческой природы, мира и закона, но только на основе веры. И исполнить это вы можете не собственным усилием, а только по благодати. Но теперь мысль продвигается дальше: существует порядок вещей, еще более далекий, чем брак, от того; что «может вместить» каждый, а именно – отказ от всякого полового общения. И чтобы было совсем ясно, что Он имеет в виду, Он делает различие: не вынужденный отказ, вызванный неспособностью к браку вследствие телесного недостатка или постороннего вмешательства, отрицательно повлиявшего на половые потенции, но тот, который возникает из свободной воли, и притом ради Царства Небесного. Существует жизненный порядок и образ жизни, при котором человек всю силу своей любви направляет непосредственно на Бога и Его Царство, и уже только от Него она переходит к человеку. Об этом в законе написано еще меньше. И к этому в еще большей степени относятся слова: «Кто может вместить, да вместит».
Ставится вопрос, который из этих двух порядков выше. Им мы займемся в дальнейшем. Сейчас важно то, что, согласно словам Господним, оба они вырастают из одного корня. В обоих содержится некая тайна, противоречащая естественной природе. Оба означают нечто большее, чем то, что «может вместить» каждый. Ни тот, ни другой не может быть выведен из непосредственного импульса или из законов человеческого общества, или из сердца – они могут быть поняты только из Откровения, усвоены верой и исполнены по благодати.
Принято говорить, что христианский брак соответствует природе человека. Это можно понимать правильно, но можно и превратно. Конечно, он соответствует природе человека, но такой, какой она была, когда несла в себе ясный образ Божественной воли, была устремлена к Богу и пронизана действенностью Его благодати. Для человека в раю была бы «естественной» единственность и нерасторжимость брака, заключенного в свободе и любви его богопослушного сердца, – а для человека, каким он стал вследствие греха? Пожизненная связь с другим существом – может ли она также и падшему человеку казаться чем-то «естественным», – не потому, что он осмыслил ценности и цели, физические и духовные связи, а по непосредственному чувству и опыту? «Естествен» прежде всего инстинкт, но он стал своевольным и раздвоенным; перед судом совести он предстает лживым, склонным к насилию, непостоянным и изменчивым, и те же характерные черты должны быть присущи тому, что на нем строится, – отношениям между двумя людьми...
Сердечная склонность так же «естественна». Может ли она постоять за себя? Она может отвечать за то, что ей ведомо, но не за то, что находится в подсознании, и еще меньше за то, что произойдет. Ведь вся литература повествует об изменчивости сердца... Значит, остается личность? «Естественна» ли для личности, подразумевается ли для нее пожизненная связь с одним и тем же человеком при всех переменах состояний и событий, собственного развития и развития другого? Союз, заключаемый неискупленной свободой личности, ею же может быть и расшатан... А совесть человека? Его способность судить и принимать решения, его верность? Действительно ли они надежны? Кто это утверждает, не хочет быть зрячим... Но если допустить даже, что из нравственной свободы может возникнуть подлинно нравственная связь, брак означает нечто большее. Его смысл в том, что при влечении, при всех переменах в сердце, в борьбе свободы за нравственный долг всплывает нечто «не отсюда»: единый образ и единая сила, которая не только «крепка» и «хороша», но «вечна» и «свята». И если эти два человека – непостоянные, мятущиеся со всеми последствиями греха, с сердцами, бунтующими против благодати, – принимают в свое сознание и свою волю это святое единство, преобразуя свою общность со всей ее человеческой несостоятельностью и трагичностью, то это не «естественно», и «вместить» это может только тот, кому это дано, кто верует.
Конечно, нерасторжимый брак соответствует глубочайшему смыслу природы, и, несмотря на все страдания и разрушения, он в конечном итоге фактически оправдан. Тем не менее его нельзя представлять себе попросту соответствующим природе, чтобы не возникла опасность, что он утратит свой священный смысл и превратится в этическое или социальное установление. Когда же его видят в свете веры и переживают в благодати, возникает нечто воистину и в высоком смысле «естественное». Эта «естественность» означает, однако, нечто иное, чем непосредственная естественность нашего существа. Она – плод благодати и веры. Начинают не с нее, но христианское усилие заканчивается ею. Она как детскость, о которой шла речь выше. Поэтому она должна созидаться силой, подобной той, которою созидается девственность: верующей отрешенностью. Христианский брак неизменно возрождается из жертвы. Он, конечно, означает жизненную полноту обоих соединившихся, такую плодотворность и завершенность существа, которые превосходят возможности каждого из них в отдельности. Но это осуществляется не путем одного только переживания и действия, а через отрешенность – через все формы отрешенности, которые становятся необходимыми из-за непоследовательности инстинкта, из-за непостоянства сердца, из-за все время возникающих разочарований в другом, из-за кризисов нравственной силы, из-за требований, предъявляемых общей жизнью, из-за перемен во внешней судьбе.
Брак – это не только воплощение непосредственной любви, соединяющей мужчину и женщину, но и их постепенное преображение, совершающееся через опытное познание действительности. Первая любовь еще не видит этой действительности. Влечение чувств и сердца дарует ее, окутывает покровом сказочности и беспредельности. Она заявляет о себе лишь с течением времени, когда один начинает видеть в другом будни, недостатки, несостоятельность. Если он и тогда принимает другого таким, каков он есть, вопреки всем разочарованиям, каждый раз по-новому, если он делит с ним, перед Богом и с Божией помощью, как радости и горести повседневной жизни, так и великое переживание преображения, то постепенно вырастает вторая любовь, подлинная тайна брака. Она настолько же выше первой, насколько личность, достигшая совершеннолетия, выше, чем она была в пору молодости, и насколько зрелость сердца, научившегося преодолевать, выше сердца, просто открывающегося и дарующего. Здесь возникает нечто великое, но из многих жертв и самопреодоления. Нужны большая сила, глубокая верность и смелое сердце для того, чтобы человек не поддался обману страсти, трусости, своекорыстия и склонности к насилию. Так ли уж часто случается, что в браке двух, давно соединившихся людей прорывается этот образ истинно победоносной любви? Поэтому вполне понятно, что определение Иисусом брака переходит в определение девственности.
Неестественность, заключенная уже в браке, в девственности проявляется открыто. Не первоначальное предрасположение побуждает человека отказаться от стремления к осуществлению любви и плодовитости. То, что имеет в виду Иисус, означает не просто примирение с физической невозможностью или вынужденным ограничением – это было бы вынужденной добродетелью, куцей, хоть и мужественной, – нет, Он имеет в виду свободный отказ. И не из слабости, из равнодушия к жизни или философских соображений, но «ради Царства Небесного». Еще раз и совершенно недвусмысленно: не потому, что этого требует какой-то «религиозный долг», а потому, что человеку от Бога открывается такая возможность любви, которая полностью и целиком захватывает. В наше время психология освещает подоплеку, все подспудные мотивы человеческого поведения, поэтому нам нужно добавить еще нечто.
Можно было бы возразить, скажем, что идея девственности просто перемещает предмет любви. Что по причинам, которые часто бывают очень сложными, человек не может встретить своего естественного партнера, другого человека, и ищет его – правда, в завуалированной форме – в религиозной сфере. Следовательно, когда он любит «Бога» или «Царство Небесное», то под этим он – по существу, и часто сам того не зная – подразумевает другого человека. Если это так, и не только в случаях искажения или побочных движений чувства, а в самой сути того, что называется девственностью, то она нечто ужасное. Тогда человек оказывается обманутым в самом важном, и настроенность, обращенная к Богу, оказывается нечестной и нечистой. Действительно, девственность нередко воспринимается неверующими именно так. Многое в христианской жизни подтверждает их точку зрения, но сущность и смысл девственности на самом деле иные.
Значение христианской девственности нельзя понять, исходя из человеческого инстинкта или духа; понять его можно только из самого Откровения. Христос говорит: у человека есть возможность силу своей чистой любви направить на Бога. Бог таков, что Он может быть любим всей полнотой любви, Он может стать для человека Единственным Всем. И не как замена, не как маскировка, не как смещенный образ человеческих представлений, но подлинно и изначально. Бог есть суверенно любящий и Тот, Кто может быть изначально любим. Более того, Бог есть Тот, Кто в последнем и окончательном смысле один только и может быть любим вполне. Возможно, что в глубине опыта любви каждого чуткого сердца, даже самого счастливого и богатого, таится сознание невозможности последнего исполнения. Возможно, что по отношению к человеку любовь не может достичь предельной силы, ибо человек для этого слишком мал, и предельная сокровенность не может объять его – между ними всегда остается дистанция. Эта конечная несостоятельность всякой земной любви позволяет человеку, может быть, угадать, что есть еще другая любовь, которая, однако, никогда не может осуществиться по отношению к человеку, – любовь, которой должны быть дарованы ее предмет и сила, «Ты» и сердце, затронутость и близость. Откровение указывает на нее. В этом тайна девственности, и перед ней все ссылки на психологию и этику становятся жалкими и претенциозными.
В поведении ребенка коренится и его смирение, то, что он, по слову Господню, не вменяет себя во многое. Он не выдвигает вперед свое «я». Его сознание заполнено вещами, происшествиями, людьми, а не своей личностью. Благодаря этому в его мире может открываться самое существенное, то, что есть и что заслуживает внимания. Мир взрослых полон несущественного, символов и заменителей, средств и средств к средствам, мнимых ценностей и пустяков, воспринимаемых с горькой серьезностью; мир ребенка составляют сами вещи, поэтому его и не отталкивает от себя существенное. Удивляют и тревожат его, в сущности, только исходящие от взрослых жесткость и узость.
Скажем еще раз: все это верно только до некоторой степени. Отбросив романтику детской невинности, мы не намерены впадать в другую романтику. Тем не менее существует нечто, что в общем и целом отличает ребенка от взрослого, и, очевидно, именно эта здесь и важно. Ввиду отсутствия в ребенке искусственности, преднамеренности, тревог самоутверждения и замкнутости, он восприимчив для великого переворота существования, который возвещается Христом как «Царство Божие». Но рассудок возражает, что так быть не может. Его осторожность предвидит возможные последствия. Его самосознание восстает против этого. В своей закостенелости он упорно держится за свое. Он погряз в своем искусственном мире, боится потрясений и поэтому далек от понимания. Его глаза не видят, уши не слышат, сердце не внемлет, что и повторяет все время Иисус. Он – «слишком взрослый».
Иудейский народ, фарисеи и книжники, священники и первосвященники – какие все они «взрослые»! Стоит взглянуть в их сторону, как сразу же сталкиваешься с с ожесточенностью и извращенностью, со всем наследием греха. Как они стары! На полтора тысячелетия назад, к Аврааму, восходит их память, – такое историческое сознание есть только у немногих народов. Им свойственна мудрость, как Божий дар и как порождение долгого человеческого опыта, а также знания, ум, корректность. Они исследуют, взвешивают, анализируют, обдумывают, а когда Обетованный приходит, когда пророчество исполняется и многовековая история подходит к осуществлению своего конечного смысла, они держатся за отжившее, цепляются за свои человеческие обычаи, прикрываются сводом законов; они хитры, жестоки, слепы, и великий час истекает. Посланный Богом Мессия должен умереть из-за тех, кто хранит Божий закон. Из Его крови, из Его Святого Духа рождается юное христианство, тогда как иудейство остается завороженным ожиданием Того, Кто уже пришел...
Ребенок юн. Ему свойственна непредубежденность взгляда и сердца. Когда появляется нечто новое, великое и раскрепощающее, он видит его, идет к нему, вступает в него. Эта простота, это «природное христианство» и есть та детскость, о которой говорит притча. Таким образом, Иисус имеет в виду не что-то сентиментальное и трогательное, не милую беззащитность и нежную привязчивость, а простоту и открытость взгляда, способность чувствовать самое главное и принимать его без задних мыслей.
В сущности, детскость означает то же самое, что способность веровать, – взгляд на мир, при котором вера естественна и то, что исходит от Бога, не встречает противодействия.
Иначе говоря, это – нечто свято-великое; и ясно, что с этого надо начинать. Детскость надо обретать вновь. Не зря в нашем тексте говорится: «Если не обратитесь и не будете как дети...» Стать детьми – значит преодолеть «взрослость», обратиться и перестроиться до самого основания, а это процесс длительный.
Детскость, которую имеет в виду Иисус, означает соотнесенность с Божиим отцовством. Ведь у ребенка все связано с отцом и матерью. Все доходит до него через них. Они всюду. Они – источник, мерило и порядок. У взрослого «отец и мать» исчезают. Со всех сторон его окружает лишенный внутренних связей, враждебный, безразличный мир. Отец и мать ушли, и все перестало быть родным. Для ребенка же, везде и всюду, есть Некто отеческий: Отец Небесный. Конечно, Он должен быть не повторением земного отца, увеличенным сверх натурального размера, но действительно «Богом и Отцом Иисуса Христа» (1 Кор 1.3), Тем, Который выступает из Его слов и призывает вместе с Ним заботиться о свершении Его воли.
Дух детскости видит Отца Небесного во всем, что ему встречается. Но чтобы осуществить это, необходимо переработать то, что происходит в жизни, простое стечение обстоятельств превратить в мудрость случайность – в любовь. Трудно осуществить это по-настоящему. Это – «победа, победившая мир» (1 Ин 5.4). Стать ребенком, как это понимает Христос, – то же самое, что достигнуть христианской зрелости.
9. ХРИСТИАНСКИЙ БРАК И ДЕВСТВЕННОСТЬ
«Когда Иисус окончил слова сии, то вышел из Галилеи и пришел в пределы Иудейские, Заиорданскою стороною. За Ним последовало много людей; и Он исцелил их там. И приступили к Нему фарисеи, и, искушая Его, говорили Ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею? Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их? И сказал: посему оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетала того человек да не разлучает. Они говорят Ему: как же Моисей заповедал давать (жене) разводное письмо и разводиться с нею? Он говорит им: Моисей, по жестокосердию вашему, позволил вам разводиться с женами вашими; а сначала не было так. Но Я говорю вам: кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, прелюбодействует... Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им не все вмещают слово сие, но кому дано. Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так... И есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит».Так повествует Матфей в девятнадцатой главе, в стихах с 1-го по 12-й. Эти слова Господа два тысячелетия определяли человеческое существование в его наиболее важных аспектах и сохраняют свое значение по сей день. Но прежде чем более четко осознать, что в них содержится, нам следует взглянуть на Того, Кто это говорит. С величайшим благоговением мы зададим себе вопрос, какое значение имели те жизненные силы, о которых Он здесь говорит, для самого Иисуса, – чем была женщина для Него?
Этот вопрос важен для понимания не только характера Иисуса, но и Его искупительного дела. Религиозные личности, с которыми мы встречаемся в истории, очень различны в этом отношении. Некоторые из них попросту считали отношения между полами злом, боролись с этим инстинктом и старались его искоренить. Другие включали его в саму религию, даже делали из него вершину религиозности. Для некоторых полового начала как будто уже и не существует, оно совершенно вытеснено или поглощено другим. Некоторые же борются с ним до конца своей жизни...
Если мы, имея в виду все эти возможности, посмотрим на Иисуса, то увидим, что ни одна из них не имеет к Нему отношения. В Его личных желаниях и поведении половые отношения не играли никакой роли. Иисусу присуща неслыханная свобода. Она так совершенна, что даже не доходит до нашего сознания, и нужен особый повод, чтобы мы вообще задались этим вопросом. Но и никакой борьбы мы в Нем не находим. Иисус не боится полового начала, не ненавидит его, не презирает его, не борется с ним. Нигде нет и признака того, что Он должен был его подавлять. Напрашивается вопрос, не был ли Он нечувствителен, – ведь существуют люди, не знающие ни борьбы, ни преодоления, потому что они равнодушны. Но, конечно, нет!
Существо Иисуса преисполнено глубокой теплоты. Все живо в Нем. Все бодрствует и полно творческой силы. С каким участием Он подходит к людям! Его любовь к ним не проистекает из долга и воли, а возникает сама собой. Любовь – основная движущая сила Его существа. Когда Он подзывает к себе ребенка, чтобы показать Своим ученикам, какая настроенность пригодна для Царства Божия, Он его обнимает. Несмотря на усталость, Он благословляет малышей, которых матери приводят к Нему, и нет сомнения, что юные существа хорошо чувствовали себя с Ним. Его ученики были для Него не просто вестниками Его благовестия, – Он любил их. «Я уже не называю вас рабами... но Я назвал вас друзьями», – сказал Он им (Ин 1.15). Те часы, когда Он с ними прощался, были преисполнены любви. Особенно близок был Ему Иоанн, «ученик, которого любил Иисус» (Ин 13.23). Как красноречиво то, что в последний вечер он возлежал у груди Иисуса, и, видимо, не в первый раз! Когда их потрясло ужасное оповещение – «один из вас предаст Меня» – и никто из них не решался задать вопрос, Петр сделал знак Иоанну: Спроси, о ком Он говорит, – и тот, «припав к груди Иисуса», спросил: «Господи! кто это?» (Ин 13.21-25). Мы узнаем о преданной заботе окружавших Его женщин, на которую Он без сомнения отвечал благодарностью и теплом (Лк 8.2-3). Мы читаем о брате и сестрах в Вифании, которых «Он любил» (Ин 11.3). Рассказ о трапезе в двенадцатой главе Иоанна показывает, как дорога была Ему Мария, сестра Лазаря. Какая близость была между Ним и Марией из Магдалы, явствует из божественно прекрасной встречи в саду после Воскресения: «Мария!.. Раввуни!.. Учитель!» (Ин 20.16).
Но ни один человек со зрячими глазами и неискалеченным сердцем не усмотрит в этом чего-либо похожего на тайную связь или подавленное желание. Это проявления чистой, теплой свободы. Когда мы вдумываемся в образ Иисуса, мы обнаруживаем в нем богатство и живость сил, но все эти силы сосредоточены в сердце, стали сердечными силами, обращенными к Богу и устремленными к Нему в беспрестанном движении. Все время Он впитывает в Себя святое влечение, любовь и самоотдачу Отца как «пищу и питие» Своего самого интимного существа, воплощая их затем в деяния и творчество любви (Ин 4.32 слл.). Так полнота сил без малейшего напряжения, без отклонений, бесхитростно течет к Богу и от Бога к человеку, все необыкновенно чисто и прозрачно – и именно это составляет непостижимое в личности Иисуса. Именно от Него, почти не касавшегося полового начала, исходит успокоительная, очищающая мощь, обуздывающая эти силы. В чем состоит христианский порядок половой жизни, следует определять не по тому, как смотрели на него тот или другой христианин или та или другая доктрина, но по тому, каким желает видеть его Иисус. Он стоит надо всеми, в том числе и над величайшими святыми и учителями. Чтобы определить правоту отдельного человека, целой эпохи или какой-либо доктрины мы вправе апеллировать к Нему. Он один «путь, истина и жизнь» (Ин 14.6)– как во всем, так и в этом. А теперь вернемся к нашему тексту.
Ситуация, о которой в нем идет речь, похожа на другие, уже встречавшиеся нам. Фарисеи – богословы, юристы, специалисты по ортодоксии – спрашивают: «По всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею?» Вопрос этот ставится с не более честными намерениями, чем вопрос о «величайшей заповеди», о котором мы уже говорили (Мф 22.34-40). Они совсем не хотят поучиться, – они хотят заманить Его в ловушку. В связи с этой темой существовала детально разработанная казуистика: достаточна ли та или другая причина для выдачи разводного письма; когда данная причина действует отягощающе, а когда смягчающе; какие допускаются исключения, и так далее – с бесконечными примечаниями и оговорками. Противники рассчитывают на то, что Иисус, придающий мало значения ухищрениям закона нической науки и все время говорящий о делах Провидения, о любви и чистоте сердечной, не разберется в этих хитросплетениях и, так или иначе, обнаружив свою некомпетентность. Но Он одним мановением руки отметает все и переносит вопрос совсем в иную плоскость: человеку вообще не позволительно разводиться!
Брак основан Богом. Бог сотворил человека как мужчину и женщину, имея, следовательно, в виду их соединение. Этот союз, будучи заключен, представляет собой единство, происходящее от Самого Бога. Супруги соединяются по велению Бога, причем настолько тесно, что образуют уже только «одну плоть», и то, что касается одного, затрагивает и другого. Человек может разъединить то, что он сам соединил, но соединенное Богом неподвластно человеку. Человек может вступить в брак по свободному решению, это в его власти. Но если он это сделал, то тем самым завязывается связь от Бога, над которой он уже не властен. В этом – сверхчеловеческий характер брака, который может стать блаженной тайной, приносящей во всех превратностях мир и поддержку, но может стать и тяжким роком.
Вопрошающие возмущенно возражают: почему же тогда Моисей дал все эти предписания о выдаче разводного письма? Иисус отвечает: ради жестокосердия вашего. Потому, что нет у вас ни любви, ни любовью порождаемой верности. Потому, что вы своекорыстны и чувственны и, если бы вам не было сделано уступок, вы взбунтовались бы, – Бог же слишком милосерден, чтобы это допустить. Закон – как мы уже говорили – не был выражением первоначальной Божией воли, которая говорила еще к Аврааму, тем более что она действовала в раю и проявилась в творческом замысле; закон – это свидетельство отпадения народа, порядок, созданный Богом после того, как люди не удержались в истинном порядке веры и свободы.
Ученики потрясены. Возможно, что до их сознания доходят теперь и слова Иисуса из Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф 5.27-28). Если так, то жениться – значит связать себя ужасающим образом! Брак с одной-единственной женщиной, без возможности его расторжения, при том, что даже похотливый взгляд на другую оказывается уже прелюбодеянием! Если так обстоит дело с отношениями между мужем и женой, то человеку лучше не жениться! На это Иисус говорит: «Не все вмещают слово сие, но кому дано» (Мф 19.11). Такой оборот речи часто встречается в словах Иисуса, например, когда Он восклицает: «Кто имеет уши слышать, да слышит» (Мф 11.15). Он всегда указывает на то, что сказанное Им нельзя понять, исходя из человеческого опыта или закона, но только из веры и благодати. Так и здесь: сказанное вам о браке вы не можете понять, исходя из человеческой природы, мира и закона, но только на основе веры. И исполнить это вы можете не собственным усилием, а только по благодати. Но теперь мысль продвигается дальше: существует порядок вещей, еще более далекий, чем брак, от того; что «может вместить» каждый, а именно – отказ от всякого полового общения. И чтобы было совсем ясно, что Он имеет в виду, Он делает различие: не вынужденный отказ, вызванный неспособностью к браку вследствие телесного недостатка или постороннего вмешательства, отрицательно повлиявшего на половые потенции, но тот, который возникает из свободной воли, и притом ради Царства Небесного. Существует жизненный порядок и образ жизни, при котором человек всю силу своей любви направляет непосредственно на Бога и Его Царство, и уже только от Него она переходит к человеку. Об этом в законе написано еще меньше. И к этому в еще большей степени относятся слова: «Кто может вместить, да вместит».
Ставится вопрос, который из этих двух порядков выше. Им мы займемся в дальнейшем. Сейчас важно то, что, согласно словам Господним, оба они вырастают из одного корня. В обоих содержится некая тайна, противоречащая естественной природе. Оба означают нечто большее, чем то, что «может вместить» каждый. Ни тот, ни другой не может быть выведен из непосредственного импульса или из законов человеческого общества, или из сердца – они могут быть поняты только из Откровения, усвоены верой и исполнены по благодати.
Принято говорить, что христианский брак соответствует природе человека. Это можно понимать правильно, но можно и превратно. Конечно, он соответствует природе человека, но такой, какой она была, когда несла в себе ясный образ Божественной воли, была устремлена к Богу и пронизана действенностью Его благодати. Для человека в раю была бы «естественной» единственность и нерасторжимость брака, заключенного в свободе и любви его богопослушного сердца, – а для человека, каким он стал вследствие греха? Пожизненная связь с другим существом – может ли она также и падшему человеку казаться чем-то «естественным», – не потому, что он осмыслил ценности и цели, физические и духовные связи, а по непосредственному чувству и опыту? «Естествен» прежде всего инстинкт, но он стал своевольным и раздвоенным; перед судом совести он предстает лживым, склонным к насилию, непостоянным и изменчивым, и те же характерные черты должны быть присущи тому, что на нем строится, – отношениям между двумя людьми...
Сердечная склонность так же «естественна». Может ли она постоять за себя? Она может отвечать за то, что ей ведомо, но не за то, что находится в подсознании, и еще меньше за то, что произойдет. Ведь вся литература повествует об изменчивости сердца... Значит, остается личность? «Естественна» ли для личности, подразумевается ли для нее пожизненная связь с одним и тем же человеком при всех переменах состояний и событий, собственного развития и развития другого? Союз, заключаемый неискупленной свободой личности, ею же может быть и расшатан... А совесть человека? Его способность судить и принимать решения, его верность? Действительно ли они надежны? Кто это утверждает, не хочет быть зрячим... Но если допустить даже, что из нравственной свободы может возникнуть подлинно нравственная связь, брак означает нечто большее. Его смысл в том, что при влечении, при всех переменах в сердце, в борьбе свободы за нравственный долг всплывает нечто «не отсюда»: единый образ и единая сила, которая не только «крепка» и «хороша», но «вечна» и «свята». И если эти два человека – непостоянные, мятущиеся со всеми последствиями греха, с сердцами, бунтующими против благодати, – принимают в свое сознание и свою волю это святое единство, преобразуя свою общность со всей ее человеческой несостоятельностью и трагичностью, то это не «естественно», и «вместить» это может только тот, кому это дано, кто верует.
Конечно, нерасторжимый брак соответствует глубочайшему смыслу природы, и, несмотря на все страдания и разрушения, он в конечном итоге фактически оправдан. Тем не менее его нельзя представлять себе попросту соответствующим природе, чтобы не возникла опасность, что он утратит свой священный смысл и превратится в этическое или социальное установление. Когда же его видят в свете веры и переживают в благодати, возникает нечто воистину и в высоком смысле «естественное». Эта «естественность» означает, однако, нечто иное, чем непосредственная естественность нашего существа. Она – плод благодати и веры. Начинают не с нее, но христианское усилие заканчивается ею. Она как детскость, о которой шла речь выше. Поэтому она должна созидаться силой, подобной той, которою созидается девственность: верующей отрешенностью. Христианский брак неизменно возрождается из жертвы. Он, конечно, означает жизненную полноту обоих соединившихся, такую плодотворность и завершенность существа, которые превосходят возможности каждого из них в отдельности. Но это осуществляется не путем одного только переживания и действия, а через отрешенность – через все формы отрешенности, которые становятся необходимыми из-за непоследовательности инстинкта, из-за непостоянства сердца, из-за все время возникающих разочарований в другом, из-за кризисов нравственной силы, из-за требований, предъявляемых общей жизнью, из-за перемен во внешней судьбе.
Брак – это не только воплощение непосредственной любви, соединяющей мужчину и женщину, но и их постепенное преображение, совершающееся через опытное познание действительности. Первая любовь еще не видит этой действительности. Влечение чувств и сердца дарует ее, окутывает покровом сказочности и беспредельности. Она заявляет о себе лишь с течением времени, когда один начинает видеть в другом будни, недостатки, несостоятельность. Если он и тогда принимает другого таким, каков он есть, вопреки всем разочарованиям, каждый раз по-новому, если он делит с ним, перед Богом и с Божией помощью, как радости и горести повседневной жизни, так и великое переживание преображения, то постепенно вырастает вторая любовь, подлинная тайна брака. Она настолько же выше первой, насколько личность, достигшая совершеннолетия, выше, чем она была в пору молодости, и насколько зрелость сердца, научившегося преодолевать, выше сердца, просто открывающегося и дарующего. Здесь возникает нечто великое, но из многих жертв и самопреодоления. Нужны большая сила, глубокая верность и смелое сердце для того, чтобы человек не поддался обману страсти, трусости, своекорыстия и склонности к насилию. Так ли уж часто случается, что в браке двух, давно соединившихся людей прорывается этот образ истинно победоносной любви? Поэтому вполне понятно, что определение Иисусом брака переходит в определение девственности.
Неестественность, заключенная уже в браке, в девственности проявляется открыто. Не первоначальное предрасположение побуждает человека отказаться от стремления к осуществлению любви и плодовитости. То, что имеет в виду Иисус, означает не просто примирение с физической невозможностью или вынужденным ограничением – это было бы вынужденной добродетелью, куцей, хоть и мужественной, – нет, Он имеет в виду свободный отказ. И не из слабости, из равнодушия к жизни или философских соображений, но «ради Царства Небесного». Еще раз и совершенно недвусмысленно: не потому, что этого требует какой-то «религиозный долг», а потому, что человеку от Бога открывается такая возможность любви, которая полностью и целиком захватывает. В наше время психология освещает подоплеку, все подспудные мотивы человеческого поведения, поэтому нам нужно добавить еще нечто.
Можно было бы возразить, скажем, что идея девственности просто перемещает предмет любви. Что по причинам, которые часто бывают очень сложными, человек не может встретить своего естественного партнера, другого человека, и ищет его – правда, в завуалированной форме – в религиозной сфере. Следовательно, когда он любит «Бога» или «Царство Небесное», то под этим он – по существу, и часто сам того не зная – подразумевает другого человека. Если это так, и не только в случаях искажения или побочных движений чувства, а в самой сути того, что называется девственностью, то она нечто ужасное. Тогда человек оказывается обманутым в самом важном, и настроенность, обращенная к Богу, оказывается нечестной и нечистой. Действительно, девственность нередко воспринимается неверующими именно так. Многое в христианской жизни подтверждает их точку зрения, но сущность и смысл девственности на самом деле иные.
Значение христианской девственности нельзя понять, исходя из человеческого инстинкта или духа; понять его можно только из самого Откровения. Христос говорит: у человека есть возможность силу своей чистой любви направить на Бога. Бог таков, что Он может быть любим всей полнотой любви, Он может стать для человека Единственным Всем. И не как замена, не как маскировка, не как смещенный образ человеческих представлений, но подлинно и изначально. Бог есть суверенно любящий и Тот, Кто может быть изначально любим. Более того, Бог есть Тот, Кто в последнем и окончательном смысле один только и может быть любим вполне. Возможно, что в глубине опыта любви каждого чуткого сердца, даже самого счастливого и богатого, таится сознание невозможности последнего исполнения. Возможно, что по отношению к человеку любовь не может достичь предельной силы, ибо человек для этого слишком мал, и предельная сокровенность не может объять его – между ними всегда остается дистанция. Эта конечная несостоятельность всякой земной любви позволяет человеку, может быть, угадать, что есть еще другая любовь, которая, однако, никогда не может осуществиться по отношению к человеку, – любовь, которой должны быть дарованы ее предмет и сила, «Ты» и сердце, затронутость и близость. Откровение указывает на нее. В этом тайна девственности, и перед ней все ссылки на психологию и этику становятся жалкими и претенциозными.