Гуардини Романо. Господь

   Опять-таки, нет другого ответа, чем тот, о котором умалчивают враги. Они не успокаиваются, а остаются прежними. Но они пристыжены, раздражены и только ожидают следующего удобного случая.
   А фарисеи? Прежде всего, они радуются поражению своих врагов. Затем они находят, что давно пора человеку, которым народ восхищается и который может стать господином положения, противопоставить нечто более мощное: «Когда же фарисеи услышали; что Он привел в замешательство саддукеев, они собрались вместе. И один из них, законник, спросил Иисуса, искушая Его: Учитель, какая наибольшая заповедь в законе?» Он же ему ответил: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем помышлением твоим. Вторая же подобная ей: ты должен любить своего ближнего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф 22.34-40).
   Мы уже как-то говорили об этом, когда шел разговор о любви к ближнему; здесь мы не будем больше развивать его содержание, но будем только держать в памяти человеческой духовную ситуацию, сложившуюся здесь. Она полностью относится к происходящему. На какую область простирается вопрос? Не на область живой истины, а на ученый диспут. Она совсем не то имеет в виду: так, как если бы кто-нибудь ограниченный хотел вести борьбу на уровне школьной теологии, и притом только из хитрости. Иисус должен произвести впечатление запутавшегося, о Котором можно сказать народу: Видите, Он ничего не понимает в законе! А Иисус отметает все это в сторону, открывает пространство, показывая действительность и требуя признать ее очевидность.
   Процедура всегда одна и та же: живой образ Иисуса стоит перед нами, воплощая мессианскую действительность. Его слова исполнены силы духа. Его окружает чудотворная сила. Слушатели должны открыться – тогда знание засветится. Они должны перейти на другую сторону, протянуть руку – тогда истина станет им понятна. Но именно этого они не хотят, они замыкаются в себе, отказываются от того, что у них в глубине. Они не дают возможности Господу проявиться таким, каким Он утверждает Себя, но стараются затянуть его в лабиринт человеческих традиций и политики. Если Он поддастся этому, то Он потерян.
   Не является ли здесь героическим, но, в итоге, бессмысленным тот оптимизм, который Иисус, видящий их упорство, до конца сохраняет для возможного примирения с ними? Все-таки нет. Марк приводит вопрос о наибольшей заповеди несколько иначе. Он подтверждает слова учителя. «Книжник сказал Ему: Учитель! истину сказал Ты, что один есть Бог и нет иного, кроме Него; и любить Его всем сердцем, и всем умом, и всею душою, и всей крепостью, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжении и жертв. Иисус, видя, что он разумно отвечал, сказал ему: недалеко ты от Царствия Божия. После того никто уже не смел спрашивать Его» (Мк 12.32-34).
   Этот человек задал правильный вопрос и получил ясный ответ из глубины души, которая подчинена величию Божию, из желания, которое соответствует словам Откровения. Поэтому он и понял ответ, подходящий из области Откровения. Здесь ясно видано,что могло бы быть. Все должны были бы спрашивать и слушать. По крайней мере, столь многие, что можно было бы понять, в чем смысл исторического момента. Ибо самое потрясающее тут в том, что все зависит от веры или неверия того или иного человека. Дело не в повторяющемся благовестии, но в происходящее теперь и никогда не повторяющемся историческом процессе. Дело в том, может ли тот, кто приносит слово Божие, остаться живым. Речь идет о потрясающей, смиренной и вместе с тем несущей в себе вечную серьезность священной истории: найдется ли теперь достаточно верующих сердец, которые смогут предотвратить катастрофу.
   Что этого не случается, что из всех спрашивающих и слушающих почти никто действительно Им не затронут, что они и своим рассудком, и продолжитель ным религиозным воспитанием на Ветхом Завете отмежеваться от Него и остаться с закрытым сердцем, – понятия трагедии не достаточно.
   Здесь задавали вопрос: есть ли трагический элемент в христианстве? Если что-либо в нем трагично, то тогда трагичным должен бы быть и образ Иисуса – но таков ли он на самом деле? Или может быть, таков образ Его противников и еврейского народа? Нет, это не так.
   Трагичным можно считать мир, который не находится в руках Бога живаго. Это означает, что в этом мире благородное погибает, ибо оно связано со слабостью или гордыней. Но именно в этом движении к гибели возникает «идеальное» пространство. За бывшей трагедией открывается еще надежда на пришествие Христа; за современной трагедией стоит замкнутый мир, у которого нет никаких реальних возможностей, а только мечта. На ней лежит тоже страшная серьезность, но в корне и этот мир тоже только эстетический, что прямо проявляет себя в идеалах и духовных сферах, восходящих над ним. Они – последние поблекшие проблески царства свободы, в которое рань-ще верили, то есть верили в Бога и Его благодать. Теперь сохранился только остаток, который ни к чему не обязывает, а утешает наблюдателя, пока тот внимательно не присмотрится...
   Для христианской веры не существует ни этого рода замкнутого мира, ни подобного духовного пространства. Существуют люди и вещи, и они находятся перед Богом. Бог – Господь, но Он и Искупитель, неподкупно судящий, Который тоже превосходит всякую человеческую надежду, и новотворящий.
   Трагично в жизни человека, когда он мог быть кем-то более высоким, но потерял эту возможность.
   Но тот же Бог судит неумолимо, и против Его суда устоять не могут никакой эстетический мираж и никакое трагическое утверждение. Перед серьезностью Бога бледнеет трагическая серьезность.
   Мессия, который через смерть осуществляет искупление мира, не трагический герой. Народ, который не узнал своего Искупителя и уничтожает Его в ослеплении и ожесточении, не является носителем трагической судьбы. Как грех первого человека не был трагическим поступком и как приговор не будет в конечном счете трагической катастрофой. Здесь все действительно. Реален человек, реален грех, реальна происходящая из этого связь, реальны последние свершения греха в восстании против Искупителя, но реально и само искупление и исходящее из него новое начало благодати.
 

3. СМИРЕНИЕ БОЖИЕ

   Когда мы вдумываемся в образ жизни и судьбу Иисуса Назарянина, нас постепенно охватывает беспокойство относительно смысла Его жизни. Возможно ли нечто подобное? Трудно с этим согласиться. Почти две тысячи лет люди принимали образ личности и жизни Иисуса в свою душу и в свое сердце, в свои взгляды и в свои чувства. Они разучились Ему удивляться и принимают Его как известный и само собой разумеющийся канон правильного существования. Но если к Его жизни относиться серьезно, иногда стучится в сознание такой вопрос: каков в действительности образ Христа? Какова жизнь человека, определенная такими моментами бытия?
   Вековая борьба за ценности христианской жизни постепенно стала угасать. Этот вопрос заслуживает осмысления. Многие отрицательно относятся к образу человека, созданному по образу Христа. Тем интенсивнее верующий должен осознавать, в чем заключается подлинно христианское, которому противостоит все более глубокое и сильное сопротивление. Оно возникает не только в сердце и душе «других», но и в нас самих. Главное, если мы поймем, почему оно идет так глубоко, и представим себе ясно, христиане ли мы только волей и верностью или также по убеждению и по существу.
   Не так давно мудрая книга указала нам, как сильно образ человека изменился под влиянием жизни и личности Иисуса Назарянина.
   Если мы хотим понять, как этот образ создавался у древних, мы должны вглядеться в их богов, в их героев, в их мифы и сказания. Там были по-своему представленные образ и судьба человека того времени.
   Конечно, там находится, рядом с благородством и смелостью, также и ужасное легкомыслие, разрушение и уничтожение; однако все эти образы и описания имеют нечто общее; их мера – стремление к величию, к богатству, к власти и к славе. Все измеряется этой меркой, в том числе легкомыслие и гибель; что ему противоречит, исключается из подлинно человеческого. Это дело людей второго сорта: маленьких людей, на которых лежит бремя существования, или рабов. Они здесь, они необходимы, но к подлинно человеческому они не принадлежат.
   Какая большая разница, если мы от этого наблюдения переходим к созерцанию личности Христа. Здесь понятие «величия существования» и «человеческой личности» более не применимо. Дело в другом. В этой жизни происходят явления, не принадлежащие к подобному масштабу единственно ценного. Род, из которого происходит Иисус, не сохранил своей славы, и Он не думает о том, чтобы его снова возвысить. О стремлении к славе нет и речи! Также не говорится ни о философском достоинстве, ни о славе поэта. Иисус беден. Не как Сократ, у которого бедность имеет свой философский оттенок, но – просто, реально. Опять-таки беден не как прибитый судьбой человек или как один из великих аскетов, бедность которого светится состраданием или тайным величием; Его бедность предстает скорее как непритязательность в потребностях, о которых обыкновенно заботятся.
   Друзья Иисуса с точки зрения одаренности или характера незначительные люди. Они не представляют собой ничего особенного. Тот, кто апостолов или учеников назовет великими с человеческой или религиозной точки зрения, можно подозревать, еще не встречался с подлинно великим. Кроме того, он путает измерения, потому что ему нечего делать с таким «величием». Для них характерно то, что они посланы, и посредством их Бог создает основу будущей священной Истории.
   Что же касается судьбы Иисуса, – как она тревожит и ужасает! Он учит и не одерживает верх. Внимательно присмотревшись, мы не раз видим, что сторонники Его не понимают. Он борется, но на самом деле это не настоящая борьба. Силы неправильно распределены. Его деятельность и то, что ей противопоставлят ется, можно скорее назвать редким неуспехом. Он не погибает в грандиозном конфликте, но Его вызывают на суд. Его друзья ничего не делают. На нас производит удручающее впечатление поведение Петра в Гефсимании и во дворе первосвященника. Как оно должно было подействовать на всякое любящее сердце. Страдания и смерть Иисуса с исторической точки зрения мучительны и невыносимы. Можно понять и пережить потрясение, когда великий философ умирает за свои идеи, или когда герой погибает в битве, или когда Цезарь с верхней ступени власти падает под ударами заговорщиков. Но как мы должны быть возмущены, когда вестник Божественной мудрости подвергается надругательствам; солдаты разыгрывают недостойную игру; над Ним нависла смерть, которая не только Его физически сбивает с пути, но должна также обесчестить и погубить Его дело. Для чего «завет в Его крови»? (Мф 26.28). Тайна, возвещенная Им в Капернауме, с болью воспринимается слушателями, а затем неслыханное событие Воскресения, сообщение, производящее на науку нашего времени впечатление фантастики или больного воображения. И однако, эта смерть станет источником искупленного существования, Евхаристия станет тайной сердца христианской жизни, преображающей силы вот уже в течение двух тысячелетий.
   Что это за картина? Если мы обратимся с таким вопросом к древности: что имеет значение для подлинно человеческого? в чем подлинный смысл человеческой жизни? – то она отвечает так: в великом существовании. Что отвечает христианство? Можно ли вообще дать определенный подлинно христианский ответ? По всей вероятности, нет. Все может случиться. Ничто заранее не исключено – ни самое великое, ни самое постыдное. Все признано: вся неизмеримая, неисчислимая глубина человеческого. Одновременно будет все, самое благородное и самое низменное, подведено под новое осмысление, потому что в нем открываются возможности нового, приходящего от самого начала творения.
   Существование Христа изменило не только образ человека, но и образ Бога.
   Кто есть Бог, верующий узнает из слова и жизни Христа. На вопрос об Отце Он отвечает: «Кто Меня видит, видит Отца» (Ин 14.9). На подобный вопрос Павел отвечает: Он Тот, кто Бог и Отец Иисуса Христа (2 Кор 11.31)Но каков же этот Бог? Как относится Он к высокому существованию философов? К жизненности индуизма? К мудрости происходящего, описанного даосизмом? К образам греческих богов, парящих над всем человечеством, с их неслыханной интенсивностью жизни и олимпийским величием. Правда, образ христианского Бога тоже не понятен сам по себе. С некоторого времени западное понимание тайны, существующее почти две тысячи лет, и открытия о высшем смысле бытия показали, что Бог и Отец Иисуса Христа есть само собой разумеющийся облик Божественного существа.
   Каков Бог Иисуса Христа? Если Он Себя открывает в личности и судьбе Иисуса, Он должен быть того же рода. Какая божественная деятельность из этого выступает? В образе Сократа говорит величие высшей философии; в греческих мифах – божественность светящихся вершин или глубин земли; в индийском мире образов всеединство, сквозящее во всем. А что же в существе Иисуса? Как Бог станет понятным я этом Иисусе, неуспех Которого столь очевиден и у Которого нет никаких иных сотрудников, кроме рыбаков? Бог, Который оказывается побежденным кастой политиков и богословов; Бог, Которого вызвали на суд? Мы выясняем для себя, о чем здесь идет речь: Бог не только наполняет, вдохновляет, потрясает человека – но «Он Сам пришел» (Ин 1.11).
   Не в дуновении Духа, но «лично». То, что Он совершает, совершает и Бог. Что Он переносит, переносит и Бог. Ни в чем Бог не может отрешиться от этой жизни. За действиями и событиями этой жизни, «этого Я», находится Он. Что относится к этой жизни, мы можем, нет, мы должны перенести на Бога, ибо Он Его открывает. И все это для Бога не просто загадочный эпизод. Связь с этим человеческим существованием не оканчивается со смертью Иисуса. Мы слышим, что Он воскресает и возносится на небо. Никогда больше Бог не вычеркивает эту горсть конечного и временного из своей жизни. Отныне и навеки Бог пребывает вочеловечившимся Богом. Это настолько неслыханно, что внутри нас все может восстать. Как согласовать это с подлинным существованием Бога?
   Ты думаешь неправильно, возражает христианство. В твоем сознании человеческий образ, из корого ты заключаешь, что он подходит к Богу; и образ Божества, у которого ты спрашиваешь, может ли личность и судьба Иисуса быть согласована с образом Божиим. Таким образом, ты хочешь стать судьей над тем, что приносит в Его существо поворот в прежней жизни и ее новое начало. Ты должен думать иначе, по-другому задавать вопрос. Следующим образом: «Раз Иисус таков, как Он есть, и Его жизнь идет, как она идет, каков тогда Бог, открывающийся в ней? Бог и Отец Иисуса Христа?»
   Этот вопрос всегда надо задавать снова, чтобы наша верность и любовь к Богу, призвавшему нас, становилась более внутренней. Итак, каким должен быть Бог чтобы Он мог открыть себя в своем творении?
   Ответ, который мы слышим со всех страниц Священного Писания: Он должен быть любящим. «Любовь творит такие дела». Она не имеет общей меры с тем, что обычно и как будто благоразумно. Она начинает и творит. Но если любящий – сам Бог, что не сотворит такая любовь? И нам говорят, что Он не только «любящий» – но сама Любовь. Если мы дадим должное направление нашим мыслям, и если то, что мы называем «любовью», – отблеск, образ подлинной любви, имя которой «Бог», и если этот Бог входит в орбиту человеческого существования – не должен ли Он будет тогда взорвать все привычные формы? Его существование – не будет ли оно необычным и анормальным?
   То преданное самым глубоким уничижениям, то вознесенное до небес в славе и великолепии? И все это не должно ли оно превышать все наши мерки? Это несомненно так. Но чтобы действительно понять, о чем здесь идет речь, надо еще лучше осмыслить слово «любовь». В нем следует обнаружить то, чего мы не находим в нем сразу.
   Если Бог – любовь, почему не изливает Он прямо Свой свет в человеческий дух? Почему Он не проникает в наше сердце со своей истиной? Эта истина была бы самим великолепием, все превышающей ценностью, и люди загорелись бы желанием быть с Богом. Это было бы любовью. Чем объясняется тогда жизнь Иисуса? Грехом... Но может ли грех воспрепятствовать всесильной воле к любви? Не может ли Бог удалить человеческое сердце от бездны греха так, чтобы оно в покаянии и любви приникло к Его груди?
   Кто может здесь сказать, что возможно и что невозможно?.. Нет, здесь должно быть еще что-то другое. В Боге должно быть еще что-то, не названное словом «любовь». Мне кажется, что надо сказать: Бог смиренен.
   Сначала уясним значение этого слова. Обычно говорят, что смиренен тот, кто преклоняется перед величием другого человека или высоко ценит одаренность, превосходящую его собственную; или если он искренне признает чужие заслуги. Но это не смирение, а честность.
   Бывает так трудно признать величину, которая затмевает твою жизнь и возможности. Хотя здесь это просто колебание духа. Смирение же идет не снизу вверх, а сверху вниз. Оно не означает, что меньший признает большего, но что больший ему первый почтительно кланяется. Здесь великая тайна, свидетельствующая о том, что христианский образ мыслей мало походит на земной. Что больший доброжелательно снисходит к малому и оценивает его значение, что он находит слабость успокаивающей и ставит себя перед ее беззащитностью – это понятно, и смирение – в первую очередь то, что больший склоняется почтительно перед малым, находит успокаивающее в малом. Но не доводит ли он себя таким образом до унижения? Как раз, нет. Больший, держащий себя смиренно, сам себе загадка. Он знает, что чем смелее он бросается с высоты, тем вернее он себя затем находит. Это открывается смиренному, как глубокая тайна.
   Будет ли это движение вознаграждено? Когда св. Францииск встал на колени перед папским Престолом, он сделал это не из смирения, а потому, что верил в миссию Папы. Правдиво же смиренен он был только тогда когда склонялся перед бедным. Не только как помощник подходит он к нему или как человечно расположенный почитает в нем человека, а сердцем, наученным Богом, он преклоняется перед его нуждой, как перед тайной Божия величия. Кто этого не понимает, должен думать, что Франциск преувеличивает. На самом же деле он только воспроизводит по-своему тайну Иисуса.
   Когда Господь говорил, что Бог «утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк 10.21), то это означает не только, что Он осуждает гордость, поскольку Он хвалит ее противоположность, или подчеркивает неслыханность новой Божественности, поскольку Он возвышает земные ценности, человеческое ничтожество само по себе для Него ценно и полно величия. Это убеждение Он принес на землю: «Научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мт 11.29). На Тайной Вечере Он преклонил колена перед Своими учениками и омыл им ноги; не для того, чтобы отречься от Себя, но чтобы открыть им Божественную тайну смирения (Ин 13.4).
   Иначе невозможно: Бог должен быть смиренным. В Нем, Вечном, Величественном, Всемогущем должна существовать готовность низвести себя в это малое, даже меньше, чем малое, ничтожное, чем является творение. В Нем должно быть что-то пробуждающее желание войти в жизнь незнакомого человека из селения Назарет. Но возможно ли это? Достойно ли? Не есть ли это постыдная бессмыслица? Нет, уже в Ветхом Завете Он говорит о Его радости «быть с детьми человеческими». Это должно быть для Него – и мы хотим сказать это с благоговением – таинственное блаженство. Это должно быть для Него – полнота смысла, превосходящая всякое изречение. Мы думаем о радости Иисуса потому, что Богу было угодно утаить Свое величие от мудрых и разумных и открыть его младенцам; потому, что Он через опыт данной неустойчивой человеческой жизни разделяет нашу судьбу.
   Об этой тайне говорит также Павел: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени...»  (Флп 2.6-9).
   Это – смирение Божие. Его влечение к тому, что перед Ним ничто, возможно только потому, что Он так велик. Это создает Ему высшую славу: «Не так ли надлежало Христу войти в славу Свою?» (Лк 24.26). Здесь Он находит величие того нового творения, о котором Павел и Иоанн пророчески повествуют.
   Это должно прийти, чтобы христианская любовь существовала. Та любовь, которая вдохновляет жизнь Христа и, согласно Иоанну, является Самим Богом. Она покоится на этом смирении. Бог – смиренно-любящий. Какая переоценка привычных людям ценностей – не только человеческих, но и Божьих! Поистине этот Бог отмежевывается от всего, что человек строит из себя в гордыне своего самовозвышения. Перед человеком пробуждается последнее искушение – сказать: перед таким Богом я не преклоняюсь! Абсолютному существу, непревзойденному великолепию, величайшей идее, возвышенному олимпийцу – да; этому Богу – нет!
   Христианское же смирение – воспроизводит выражение образ мыслей Бога. Оно означает, во-первых, что человек соглашается быть творением. Не господином, а творением. Что он соглашается быть грешником, не благородным человеком, прекрасной душой, высоким духом, но грешником. Но и этого еще не достаточно, чтобы быть творением этого смиренного Бога и грешником в Его глазах. Вот в чем суть. Выражение всеразрушающего бунта заложено в словах: «Бог мне не по вкусу». Смирение означает противостоять нападению дьявола и преклониться. Не только перед величием Божиим, но, особенно, перед Его смирением. Великие преклонились перед Ним, пришедшим в мир и вызвавшим презрение своим смирением. Как нормальный человек, наделенный красотой, силой, одаренностью, разумом, знанием культуры, преклонится перед тем, кто по сравнению со всем этим кажется столь жалким: перед Христом на Кресте? Преклониться перед Тем, кто Сам о Себе говорит: «Я червь, а не человек, поношение человеков и изверг народа» (Псалм 21.7). Здесь основа христианского смирения. Отсюда оно распространяется на всю тварь.
   Конечно, нельзя его смешивать со слабостью, которая знает себе цену, или с лукавством, которое себя принижает, как это должно было бы быть в действительности. И менее всего со стремлением к самоуничижению дурного происхождения.
   Смирение и любовь – не дегенеративные добродетели. Они происходят из подлинной силы, возвышающего творческого движения Бога, и из них возникает новый мир. Человек может быть смиренным только в той мере, в какой он духовно растет, каков он есть и чем он должен стать с помощью Божией.
 

4. РАЗРУШЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА И КОНЕЦ МИРА

   Евангелия сообщают о последних днях жизни Иисуса: «И когда выходил Он из храма, говорит Ему один из учеников его: Учитель! посмотри, какие камни и какие здания! Иисус сказал ему в ответ: видишь сии великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне. И когда Он сидел на горе Елеонской против храма, спрашивали Его наедине Петр, и Иаков, и Иоанн и Андрей: скажи нам, когда это будет, и какой признак, когда все сие должно совершиться? Отвечая им, Иисус начал говорить: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас. Ибо многие придут под Именем Моим и будут говорить, что это Я; и многих прельстят. Когда же услышите о войнах и о военных слухах, не ужасайтесь: ибо надлежит сему быть; но это еще не конец. Ибо восстанет народ на народ и царство на царство: и будут землетрясения по местам, и будут глады и смятения. Это – начало болезней» (Мк 13.1-8).
   И дальше: «Когда же увидите мерзость запустения стоящую, где не должно, – читающий да разумеет, – тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; а кто на кровле, тот не сходи в дом и не входи взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, не обращайся назад взять одежду свою. Горе беременным и питающим сосцами в эти дни. Молитесь, чтобы не случилось бегствоваше зимою» (Мк 13.14-18).
   И еще: «Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него. Потому что это дни отмщения, да исполнится все написанное... ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей. И падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников» (Лк 21.20-24). Этими словами Иисус пророчески возвещает гибель святого города, которая через сорок лет действительно совершилась.
   То, о чем здесь сообщается, не политическая катастрофа. Конечно, и она тоже происходит, и о ней упоминается в исторических документах. Но Иисус говорит об этом событии как о наказании городу, отвергшему Мессию. В сообщении о Его последнем путешествии в Иерусалим сказано: «И когда Он приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты, хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего»