Страница:
– А вдруг у тебя диктофон под рубашкой?
– А с тобой? Какая разница?
– А со мной – я за тебя отвечаю. Если что, можно и собственной задницей ответить. Вот так, а ты думал?
– Погоди, но?
Его перебили аплодисменты, адресованные Люсе, она как раз допела "Кузнечика". Невольно раздражившись, он чуть было не шикнул на окружающих, дернулся в их сторону, но вовремя спохватился. Не оборачиваясь, Митя тоже зааплодировал – с шутливым неистовством, словно извиняясь за свою реакцию, которую могла заметить Люся, – и вдруг заглушил аплодисменты всех остальных.
– Да не боись ты! – Олег легонько пихнул его локтем и затараторил: – Столько терпел, еще немного потерпишь. Рано или поздно мы же его заберем. Главное, что он уже оформлен. Слушай, слушай, все забываю спросить: как там пацан твой за границей поживает, Ванька твой? Взрослый уже мужик, наверное? Помню его маленьким совсем, когда вы с ним на факультет приходили. Фотография с собой есть посмотреть?
Не может быть! Митю пробрал колючий холодный пот, он стал мокрым, будто только что вынырнул из воды. Изо всех сил удерживая на лице спокойное выражение, он набрал воздуха, чтобы скорее перебить Олега, – но откуда тот знает про Ваню? – и вдруг всей своей мокрой лягушачьей кожей почувствовал, что вокруг стоит тишина. Почувствовал взгляды, прилипшие к щеке и к затылку. В расплывчатом силуэте слева возле колонны угадал Люсю и тот испуганный взгляд, которым она на него смотрит. Из кухни слышно позвякивание посуды, о чем-то шепчутся нетвердой походкой уходящие в туалет девушки, охранник говорит, запирая дверь на засов: "Все ночуем здесь. Отбой через пять минут", – но сидящие за столом молчат. Это его, Митины, дурашливые аплодисменты невпопад привлекли их внимание, и они замолчали как раз тогда, когда Олег сказал: "Как там твой Ванька за границей поживает? Взрослый мужик, наверное?"
Упустил. Если бы вовремя подумал о том, что Олег может все знать и проболтаться, никогда не привел бы его в "Аппарат". Глупый-глупый Митя! Все слышали?
Люся – слышала? Он успел еще ухватиться за соломинку: может, обойдется? Может, получится что-нибудь наврать? Не в первый раз. Он привык, он умеет. Он врет виртуозно. Но какая-то неодолимая усталость сдавила его, сжала в тиски, не позволяла сделать самых простых вещей: изобразить что-нибудь, сказать что-нибудь вроде: "Вот ведь сочинят!". И он как будто порывался?
– Где он у тебя, во Франции? Во Франции, кажется? У-у-у, брат! И до скольких лет он с тобой был? Я помню, кажется, на четвертом курсе учились, когда он родился? Марина еще на практику вот с таким брюхом поехала, два места в автобусе заняла. Ну да, на четвертом. Помню, еще Трифонов вас всем в пример ставил. Говорил, на Западе, мол, молодые специалисты, у которых уже есть ребенок, нарасхват. Нарасхват! Вот сказочник! Вижу его иногда возле моего дома?
Теперь было все равно. Ну да, они учились вместе – что удивительного в том, что Олег знает о жизни бывшего однокурсника некоторые детали? О том, что "лаборантка Марина уезжает с Кристофом, бросает семью", факультет узнал раньше, чем семья, быть может, даже раньше, чем сама Марина. А когда он остался без Вани, продолжение истории бурно переживали и геофак, и вся аспирантская общага. Ведь телефон в общежитии стоял на вахте. И вахтерши передавали друг другу по смене, что Вакула из 502-й – ну тот, от которого жена к иностранцу сбежала, – ждет звонка от сына, вчера до полночи просидел, а сына-то он, дурак, к матери отпустил – так вот он очень просил позвать, если позвонят? Да что там! Даже тот короткий, немыслимо короткий разговор, в котором Ваня сквозь слезы сообщил, что он к нему не вернется, прошел под участливым взглядом из-под чьих-то специально надетых очков. Несколько раз потом он замечал этот жест, проходя мимо вахты: женщины надевали очки, чтобы его рассмотреть. За две самые последние недели, проведенные им в общежитии, Митя как никогда сумел прочувствовать ту стеклянную, голую прозрачность общежитского бытия, в которой прожил столько лет. Взгляды, взгляды, взгляды – как сейчас. ?Митя сидел, неудобно вывернув шею. Из Олега сыпалось и сыпалось, он успел вспомнить общагу, комендантшу, запрещавшую ему появляться в общаге после его невинных забав, Марину, которая была в общаге самой симпатичной, – и снова, будто это его давно волновало, – поинтересовался, пишет ли ему Ваня. Митя краснел так, что щеки саднило, как на сильном морозе. С таким лицом он никак не мог обернуться к Люсе. Олег заметил среди сигаретных пачек и бутылок конфету, выхватил ее тощей бледной рукой, как цапля с размаху выхватывает лягушку, развернул и сунул в рот. Подняв глаза, обвел веселым взглядом сидящих за столиком и вновь остановил взгляд на Мите.
– Скорей бы уже эти выборы! – сказал Олег, стараясь звучать как можно серьезней, но несколько невнятно из-за конфеты. – Весь день провкалываешь, поесть некогда.
Вернувшиеся из туалета девушки шумно расселись, готовые шутить и смеяться дальше. Люся допила из горла свой "Tuborg" и поднялась.
– Ладно, мальчики, пора мне бай-бай, – сказала она спокойным, ровным голосом. – Глаза слипаются от вашего "Туборга". Вы тут смотрите, берегите себя.
– Мы будем паиньки, – отозвался Стас.
– И я пойду, – схватился Генрих и, махнув: "Пока", так быстро поднялся, что никто не успел с ним попрощаться – он уже размашисто шагал к пальто, висевшему на вешалке за пианино.
– Пока.
Это, кажется, было адресовано ему. Митя поднял глаза на Люсю, но она в этот момент выбиралась из-за столика и смотрела себе под ноги, чтобы ни на кого не наступить.
– Это твое? – Одна из девушек, выгнувшись назад через спинку стула, протянула ей табличку.
– А! Спасибо!
Охранник плюнул на все это дело и задремал на стуле, свесив голову на грудь. Олег ушел пасмурным. Его оживление закончилось, он быстро набух какой-то темной тревожной мыслью, встал так же стремительно, как Генрих, и без всяких вступлений откланялся.
– Приходи в пятницу в штаб. Я в пятницу вернусь.
Провожать его Митя не пошел, лишь поднял в знак прощания руку. Сегодня все уходили, как уходят в плохой пьесе отыгравшие свое актеры, и Мите хотелось, чтобы выскочил притаившийся в каком-нибудь укромном уголке патлатый режиссер, наорал на всех и заставил переиграть заново. Но он помнил отлично: никогда ничего не переигрывается, даже если сыграно из рук вон плохо. Ничего не переигрывается.
Митя досидел в "Аппарате" до самого конца, пока не стали расходиться. Слушал игривые разговоры Стаса с двумя случайными подружками и курил в открытую чьи-то сигареты: брал то из одной, то из другой пачки. Но даже на это ни Стас, ни Витя-Вареник не реагировали – будто он сделался невидимым. Никто ни о чем не спросил, хоть Митя и готовился к вопросам, в уме успев ответить на них десятки раз подряд, каждый раз что-то исправляя и досказывая. Он надеялся, что спросит сидящий рядом Витя-Вареник, раз уж Стас так занят. Столько времени знакомы, неужели им не интересно узнать, о чем говорил Олег? Но Витя-Вареник пристально смотрел на девушек, видимо, этим пристальным взглядом, как якорем, удерживая себя в общей беседе.
Рассуждая о том, почему он не идет к Люсе в ее подполье, Митя объяснил это свирепым приступом усталости и временной неспособностью говорить связно.
"Завтра, – уверял он себя. – Завтра приду и все ей расскажу. И извинюсь".
Со временем застольная беседа превратилась в замедляющуюся карусель, повторялись одни и те же реплики о приближающемся рабочем дне (подружки, оказывается, работали вместе), о позднем часе, об опасностях ночных улиц, повторялись мимика и жесты, такие же округло-замедляющиеся. Стас отнес инструменты в подсобку. Витя-Вареник неуклюже пытался поддержать разговор в его отсутствие. Они ушли все вчетвером. Мужчины, прощаясь, смотрели ему в лоб и ничуть не удивлялись, почему он остается в закрытом пустынном баре и не уходит вместе с ними. И только две случайные девушки, чьи имена он успел забыть, попрощались с ним весело и беззаботно, улыбаясь "съеденными" до самых краев губами.
Митя просидел после их ухода несколько секунд. На входе погас свет. Все, что он успел, слушая, как подходит, нарочито громко ухая каблуками, охранник, – обвести взглядом подступающую к единственному освещенному столику темноту, расчерченную ромбами и утыканную задранными кверху шпилями. Закрытое пианино угловато чернело и мутно светилось бликами. Охранник обратился к нему, как к пьяному, сделав вид, что не знает, как его зовут:
– Брат, тебе домой не пора?
Впервые Митя пожалел, что утаил от охранников "Аппарата", чем он сам зарабатывает на хлеб. Уж наверное, своему коллеге этот тип позволил бы выкурить еще одну на дорожку. Но не припозднившемуся хмырю, высиживающему невесть что в пустом баре.
– Ну, давай, – неожиданно для себя Митя попрощался с охранником за руку. – Спокойного дежурства.
Кое-как, выбирая сухие островки, Митя перебрался через раскисший лысый газон и встал у гигантского обрубка вентиляционной бетонной трубы, торчащего посреди двора. Бирюков как раз выходил из машины. Это была старенькая угловатая "Volvo", что сразу же усилило Митины симпатии к Вадиму Васильевичу. Он оказался гораздо массивней, чем Митя мог предположить, разглядывая листовки. Бирюкова вообще было много – казалось, пространства он хапнул впрок, больше, чем мог заполнить. Его можно было бы назвать толстяком, если б не спокойная ленивая сила, живущая в его килограммах. В каждый его жест хотелось вписать какой-нибудь серьезный инструмент: кувалду, серп, плуг? Плуг, решил Митя, особенно подошел бы ему. Проводив взглядом руку, потянувшуюся к хлипкой дверной ручке, Митя подумал, что выглядело бы гораздо естественней, если б эта рука легла именно на плуг. Тут же вслед за плугом сама собой дорисовалась упругая гора бычьей спины и подумалось, что совершенно зря на листовках его не изобразили пахарем – пахарем в белой сорочке с развевающимся по ветру галстуком: "Вспашем. Возродим. Подымем". В последнее время праздные мысли так и кишели в Митиной голове, занимая его своими мутными переливами. Впрочем, он им не препятствовал, стараясь отвлечься от всего, кроме паспорта и поездки к сыну – и, может быть, предстоящей работы в "Интуристе". Даже про Олега, непосредственного исполнителя паспортной авантюры, он думал отвлеченно и, думая о нем, представлял не лицо, не слова, произносимые им, а лишь его бледные костистые руки, из которых он примет свой долгожданный паспорт. Эта картинка – руки, протягивающие ему паспорт, – вызывала ассоциации. В шестна-дцать лет Митя принимал свой первый, советский, паспорт из других рук. Как получал его в отделении милиции и что ему говорили – а скорее всего, просто велели расписаться, – Митя не запомнил. Но зато запомнил вечер того же дня. Дед Ваня пришел с работы, ему сказали:
– Твой внук паспорт получил.
– Ого, – сказал он, будто ему сообщили что-то неожиданное. – Покажи.
Митя отдал ему свой паспорт с пружинящей новенькой обложкой. Дед подержал его, перелистал страницы, протянул Мите со словами:
– Поздравляю. Желаю пронести его без единой, понимаешь, помарки.
Шестнадцатилетний Митя не сразу понял, что дед имел в виду под словом "помарки", и задумался, глядя вниз, на его стариковские, с тугими лиловыми венами руки, в войну изломанные на мелкие кусочки, когда подбитый самолет падал на лес и Иван Андреевич сжимал и отталкивал от себя не повинующийся уже штурвал, отталкивал от себя летящую навстречу смерть. Забирая у деда паспорт, Митя все-таки догадался, о чем тот говорил. "Помарки" – это те записи, которыми государство отмечает каждое отклонение человека от праведной жизни: разводы, судимости?
– Да, постараюсь, – ответил он, усмехнувшись.
Что ж, постарался, насколько смог. По крайней мере помарок о судимости в его паспорте нет, с законом он жил в ладу. Но государство само решает, с кем оно в ладу, а с кем с сегодняшнего дня – нет. И для того, чтобы оказаться за чертой закона, вовсе не обязательно ее преступать. Игра гораздо сложнее, чем кажется, и в один прекрасный момент ты можешь обнаружить себя за запретной чертой, вляпаться, как невнимательный футболист в положение искусственного офсайда. Но игра еще сложнее?
Бирюков вошел в штаб, а оттуда на улицу выскочила такая же, как он сам, массивная женщина лет пятидесяти, крепко вбивая каблуки в асфальт. Негнущиеся ее ноги перемещались резво, отскакивая от тротуара, как падающие торцом бревна. Она заскочила в стоящую у дверей "шестерку" и что-то отрывисто скомандовала водителю, уже глядя на дорогу, на которую им только предстояло выезжать. Митя еще раз подумал о том, что ему предстоит войти в этот городской клан, и, стало быть, с этой массивной женщиной в отъезжающей "шестерке" он скоро будет знаком. Интересно, кто она, бухгалтер? Или начальник какого-нибудь отдела? "Хаускипер, – повторил он про себя. – Хаускипер. Уж лучше, чем охранник. Раз не называют по-русски каким-нибудь управляющим или по-советски – завхозом, это хороший знак".
Митя закурил. Решил постоять немного во дворе, подождать: быть может, выйдет Олег. Он говорил, что будет только в пятницу, но Митя видел его сегодня утром из автобуса, когда ехал с работы. Наверное, вернулся раньше. Мобильник почему-то не отвечал, и Митя решил отправиться в штаб. К тому же он решительно не знал, чем себя занять.
Весь сегодняшний день – как назло, выходной – Митя провел в глубоком безделье. Лежал и смотрел в потолок. Смотрел на круглую вмятину от залпа шампанского. То шампанское открывала Люся: выпросила бутылку и так ее раскачала, пока раскручивала проволоку и выталкивала пробку, что пробка с пистолетным хлопком ударила в потолок и, отскочив, отстрелила одну из гвоздик в вазе. Пожалуй, отныне и Люся для него – старые вмятинки, царапинки под черепом. И ведь будет думать о ней, вспоминать, как ходила и говорила? как спала рядом, смачно въедаясь в сон? Еще один фантом женщины завелся в его жизни. Заповедник привидений. "Какое странное извращение? настоящих женщин заменять на воспоминания о них?" Но, может быть, не так – может быть, все можно устроить по-другому? Это нужно было крепко обдумать. Все нужно было обдумать.
Люся его не простит, это понятно.
Он должен просить у нее прощения, это тоже понятно.
Так, что дальше?
Еще один потолок был вызубрен детально, как таблица умножения, – каждая трещина, каждый сантиметр бугристых швов в месте соединения плит. В его памяти добавился еще один белый прямоугольник, глядя в который, он тщетно пытался обдумать собственную жизнь. Но единственная отчетливая мысль пришла ему на ум, когда он вставал с дивана: "Если б я был художник, нарисовал бы такой белый прямоугольник. Просто потолок: трещины, бугорки? Не хуже, чем черный квадрат". На этом и закончилась его очередная попытка обдумать все.
Митя решил, что нужно переждать отупение.
Но вот он стоял возле штаба Бирюкова и не без удовольствия начинал чувствовать, что нормальные, четко артикулированные мысли снова звучат в его мозгу. Это были мысли о паспорте, о том, как он возьмет его в руки, скажет кому-то "спасибо" и, поднеся паспорт к лицу, медленно вдохнет резкий типографский запах. Чтобы не обрывать это приятное состояние прояснения, Митя бросил недокуренную сигарету и двинулся к штабу.
Тот же охранник, который в прошлый раз рисовал шариковой ручкой мотоцикл, сидел за компьютерным столиком, глядя в заклеенную листовками стену. На этот раз Митя не торопился, как обычно, отвести взгляд от охранника. Наоборот, глядя на него, подумал, что сам он скоро перестанет быть охранником, но никогда не будет скрывать, что целых десять лет проработал в охране, и будет по-свойски общаться с охранниками "Интуриста", и вот с этим, будет выкуривать с ним по сигаретке вечером, перед уходом домой: "Ну, бывай, спокойного дежурства".
Его далеко убежавшие мечты оборвал универсальный вопрос-междометие:
– Что вы хотели?
– Олег Лагодин здесь, не знаешь?
Пожалуй, Митя впервые сказал "ты" человеку, обратившемуся к нему на "вы". Вообще-то его всегда коробило от этого распространенного обычая, от которого несло лакейской, в котором воплотилась вечная тяга одного лакея возвыситься над другим. Получая "ты" в ответ на "вы", Митя злился и бурлил – молча, потому что реагировать не имело смысла. Но теперь он заметил, что ничего такого в нем не бурлит, нет – и готовность говорить другому "ты" больше не казалась ему лакейской чертой. Митя решил, что обдумает это позднее.
– Не знаю, – ответил охранник, разглядывая Митю – видимо, решая, как с ним надо себя вести. – Кто это?
– Ты Олега ищешь? – спросил за спиной знакомый пулеметный голос.
Митя обернулся.
– Да.
– Зачем он тебе? – И не дождавшись реакции, спрашивавший усилил свой вопрос. – Вообще какие у вас с ним дела?
Митя смутился. Очевидно, нельзя было просто так взять и рассказать этому пареньку с замашками ротного старшины, какие у них вообще с Олегом дела. В этот раз Митя мог разглядеть его вблизи – угловатое лицо с тяжелой челюстью, основательный нос, мясистые красные уши.
– Мы, может быть, о разных Олегах говорим? – сказал Митя. – Мне нужен Лагодин Олег, заместитель господина Бирюкова.
Парень переглянулся с охранником, взял его под локоть и повел по коридору.
– Так-так, – сказал его встроенный пулемет. – Становится интересно.
Они вошли в следующую комнату, в которой, как и в прошлое Митино посещение, будто и не сходили со своих мест, сидели люди, сросшиеся с телефонными трубками. Лавируя между столами, они пересекли комнату и попали в просторный кабинет с кожаными креслами. Кресел было штук пять-шесть, в каждом из них кто-нибудь сидел. Но Митин взгляд безошибочно устремился в дальний угол, к массивной фигуре без пиджака, с закатанными рукавами белой сорочки. Бирюков стоял под светильником, под мышками темнели влажные пятна. Держа в руках какой-то документ, он наклонился к нему и внимательно, шевеля губами, читал.
– Вадим Васильевич, разрешите вас отвлечь на минутку. – Парень так и не выпускал Митиного локтя, и это выглядело так, будто он привел задержанного нарушителя.
"Ничего, – подумал Митя. – Сейчас объясню Бирюкову, кто я? не нужно суетиться? и этот сержант доморощенный обломается". Доморощенный сержант отпустил, наконец, Митин локоть и отступил на два шага в сторону.
– Повтори то, что мне говорил, – выстрелил он.
Бирюков, не поднимая головы, оторвал глаза от того, что читал.
– Здравствуйте. Меня зовут Дмитрий Вакула. Олег Лагодин, ваш заместитель, должен был говорить вам обо мне. Я, собственно, пришел к нему, если только он сейчас здесь. Мобильный его почему-то выключен.
Бирюков встал ровно. Брови его заползли высоко на лоб и застыли неподвижно. Он переглянулся с сержантской породы человеком, приведшим Митю, с кем-то из сидящих в креслах. Вдруг швырнул лист бумаги на стоявший довольно далеко от него стол. Лист кувыркнулся и, ударившись о настольную лампу, упал на пол.
– Вот каналья! – сказал Бирюков.
Прошелся к окну и обратно.
– Вот каналья! Костя, – обратился он к "сержанту", – ну что это за херня! Как ты мог его проворонить? Это ж? – Он разбросал руки, обнажив пятна под мышками.
– Моя вина, Вадим Васильевич, – покаянно брякнул Костя-сержант.
– Нет, но что за каналья! – Бирюков вытянул руки в сторону публики, как бы призывая всех разделить его возмущение. – Папаша же его по старой дружбе попросил сынка непутевого пристроить. Хоть кем, хоть расклейщиком. Ну! И что? – Бирюков загнул правой пятерней мизинец левой. – У Валентины Ивановны деньги украл.
Я теперь точно знаю, что он. – Загнул безымянный. – Вчера пришел, лыка не вяжет. – Загнул средний. – Так еще ко всему выясняется, представляется моим замом! Ну не каналья, а?!
Кто-то хмыкнул у Мити за спиной:
– Талантливый черт.
Бирюков развернулся в сторону сказавшего.
– Михалыч! Давненько такого не наблюдалось, а?
Митя начинал вникать в произносимые слова. И хоть слышал он их вполне отчетливо, понимал не сразу – будто переводил с иностранного.
– Михалыч! Ты понял, да?!
Все, что его сейчас окружало – большой стол в центре, веера документов на нем, кресла, костюмы в креслах, удивленное лицо Бирюкова, – Митя обвел тоскливым голодным взглядом. Все это так и останется чужим. Мебель в чужом кабинете, одежда на незнакомых, чужих и насмешливых дядьках – вот и все, что он видел. Дядьки были очень похожи на мелких советских начальников, умных и свирепых. "Интересно, как они называли между собой это свое собрание? Наверняка планеркой!" Костюмы их, которые Митя машинально оглядел, оказались на удивление дешевыми и по-советски блеклыми, а обувь – простой и пыльной. Это показалось занятным. Тем более что сам Вадим Васильевич был одет, как положено. "Неужто держит всех в черном теле? – подумал Митя еще одну праздную мысль. – Ни одному не дал разжиться? Наверное, всех перетащил к себе оттуда, из старых социалистических времен. Почему тогда, став нормальным добротным буржуином, командует все теми же прорабами да инженерами в стоптанных туфлях? Быть может, с ними удобней?" Но этого ему уже не суждено было узнать, как и всего остального, касающегося устройства и обычаев "Интуриста", – и та большая женщина, пробежавшая на громких, как бревна, ногах к ушатанной "шестерке", уехала на ней в небытие, и с охранником, который любит рисовать мотоциклы, он не будет выкуривать по сигаретке в конце трудового дня, и – нет, не вступит он в этот клан новым членом с несколько спортивным именем – хаускипер.
Прощай, моя несостоявшаяся клановая жизнь! Хороша ты, наверное, волнующа и вкусна, как потеря девственности, – но не для меня ты, не для меня. У дураков свой собственный клан.
Михалыч тем временем сел поровнее и сказал:
– А помните Савчука, Вадим Васильевич? Ну, в девяносто пятом? Который всем встречи назначал у нас в фойе? Костя, в девяносто пятом это было?
– В конце девяносто четвертого, – отвечал Костя. – Работал простенько, но весьма эффективно. Сколько народу продернул! Еще ж не сразу его вычислили. У него ведь бывшая жена работала горничной. Думали, к ней ходит.
Подойдя поближе, Бирюков подкатил два кресла, себе и Мите.
– Садись, – и сам повалился в кресло, тяжко вздохнув.
Вся мерзкая мозаика сложилась в Митиной голове в законченную картинку. Картинка вышла примитивная, лубочная – и он, дурашный лубочный Митя, в самом центре, тянущий руки к пунцовой книжице, а вокруг пояснительная надпись:
"Дурак – гражданин Вселенной!" Митя замешкался, размышляя, стоит ли садиться или сразу извиниться и сбежать.
– Да садись, садись.
Сев перед ним в кресло, Митя не сразу решился взглянуть ему в глаза.
– Рассказывай.
Раскрыв обе ладони, сжав их в кулаки, уронив кулаки на колени, Митя все будто разгонялся. Сказал наконец:
– Э? – Снова разжал кулаки и продолжил: – Что рассказывать? Вы же догадались. Представлялся вашим заместителем, обещал помочь с паспортом. Мы вместе учились, ну и? Словом, кинул меня.
– На сколько?
– Четыреста долларов.
– М-м… – Бирюков кивнул, словно внес цифру в нужную ячейку. – А что, говоришь, у тебя с паспортом?
Опять предстояло объяснить, каким образом он перестал быть гражданином России, рассказать про закон с сюрпризом. У него давно выстроился дежурный рассказ, коротенький, но детальный. Он столько раз пересказывал его разным людям в разных интерьерах в разное время суток с разным настроением? Вдруг Митя понял, что не сможет еще раз повторить свою историю. Но все-таки попробовал:
– Я живу в Ростове с восемьдесят седьмого года, родился я в Грузии, тогда это была одна из союзных? – Но нет, убедился, что не сможет, споткнулся на "республике". Даже если бы у Бирюкова в ящике большого красивого стола лежал паспорт на имя Дмитрия Николаевича Вакулы и нужно было бы лишь отбарабанить все, как стишок в садике, и получить положенную награду, – не смог бы.
Митя поднялся. Во взглядах, пойманных им с разных концов комнаты – какими бы разными они ни были, серьезными или веселыми, – посверкивало одинаковое чувство собственного превосходства. В этих взглядах так ясно читалось самое страшное в сегодняшней жизни обвинение. "Да, – мысленно сознался Митя. – Я лох".
– Наверное, – сказал он, – я пойду.
Кресло под Бирюковым скрипнуло, как бы удивляясь вместе с ним.
– Как – пойдешь? Да погоди ты, мил-человек, ты же сам ко мне пришел. Сказал "а", говори "б". Я же должен знать, что на моей территории творится. – Он указал на кресло, с которого только что поднялся Митя. – Сядь, расскажи не спеша. Разберемся. Я тебе помогу. Надо помочь человеку, – приказал он Косте. – Что ж эта каналья моим именем торгует! Притащить его сюда, побеседовать.
Костя кивнул. Бирюков снова сказал Мите:
– Я тебе помогу. Только не сейчас, хорошо? Подожди маленько, пока выборы пройдут. А с этим Олежкой мы разберемся.
Митя еще раз окинул взглядом помещение. Перед ним поплыла еще одна дурацкая картинка, на этот раз в стиле "Чикаго тридцатых": он в плаще с поднятым воротником, в широкополой шляпе, с автоматом "Томпсон" на коленях, в блестящей черной машине, медленно подъезжающей к идущему по тротуару Олегу. И в каждом переулке, прислонившись плечом к стене, стоят старички в наглаженных советских костюмах, в отполированных, но таких же стоптанных туфлях и делают вид, что читают "Капитал".
Усмехнувшись тому, что только что сам же и навоображал, Митя бросил:
– Извините за недоразумение, – и пошел к двери. русское лото
– А с тобой? Какая разница?
– А со мной – я за тебя отвечаю. Если что, можно и собственной задницей ответить. Вот так, а ты думал?
– Погоди, но?
Его перебили аплодисменты, адресованные Люсе, она как раз допела "Кузнечика". Невольно раздражившись, он чуть было не шикнул на окружающих, дернулся в их сторону, но вовремя спохватился. Не оборачиваясь, Митя тоже зааплодировал – с шутливым неистовством, словно извиняясь за свою реакцию, которую могла заметить Люся, – и вдруг заглушил аплодисменты всех остальных.
– Да не боись ты! – Олег легонько пихнул его локтем и затараторил: – Столько терпел, еще немного потерпишь. Рано или поздно мы же его заберем. Главное, что он уже оформлен. Слушай, слушай, все забываю спросить: как там пацан твой за границей поживает, Ванька твой? Взрослый уже мужик, наверное? Помню его маленьким совсем, когда вы с ним на факультет приходили. Фотография с собой есть посмотреть?
Не может быть! Митю пробрал колючий холодный пот, он стал мокрым, будто только что вынырнул из воды. Изо всех сил удерживая на лице спокойное выражение, он набрал воздуха, чтобы скорее перебить Олега, – но откуда тот знает про Ваню? – и вдруг всей своей мокрой лягушачьей кожей почувствовал, что вокруг стоит тишина. Почувствовал взгляды, прилипшие к щеке и к затылку. В расплывчатом силуэте слева возле колонны угадал Люсю и тот испуганный взгляд, которым она на него смотрит. Из кухни слышно позвякивание посуды, о чем-то шепчутся нетвердой походкой уходящие в туалет девушки, охранник говорит, запирая дверь на засов: "Все ночуем здесь. Отбой через пять минут", – но сидящие за столом молчат. Это его, Митины, дурашливые аплодисменты невпопад привлекли их внимание, и они замолчали как раз тогда, когда Олег сказал: "Как там твой Ванька за границей поживает? Взрослый мужик, наверное?"
Упустил. Если бы вовремя подумал о том, что Олег может все знать и проболтаться, никогда не привел бы его в "Аппарат". Глупый-глупый Митя! Все слышали?
Люся – слышала? Он успел еще ухватиться за соломинку: может, обойдется? Может, получится что-нибудь наврать? Не в первый раз. Он привык, он умеет. Он врет виртуозно. Но какая-то неодолимая усталость сдавила его, сжала в тиски, не позволяла сделать самых простых вещей: изобразить что-нибудь, сказать что-нибудь вроде: "Вот ведь сочинят!". И он как будто порывался?
– Где он у тебя, во Франции? Во Франции, кажется? У-у-у, брат! И до скольких лет он с тобой был? Я помню, кажется, на четвертом курсе учились, когда он родился? Марина еще на практику вот с таким брюхом поехала, два места в автобусе заняла. Ну да, на четвертом. Помню, еще Трифонов вас всем в пример ставил. Говорил, на Западе, мол, молодые специалисты, у которых уже есть ребенок, нарасхват. Нарасхват! Вот сказочник! Вижу его иногда возле моего дома?
Теперь было все равно. Ну да, они учились вместе – что удивительного в том, что Олег знает о жизни бывшего однокурсника некоторые детали? О том, что "лаборантка Марина уезжает с Кристофом, бросает семью", факультет узнал раньше, чем семья, быть может, даже раньше, чем сама Марина. А когда он остался без Вани, продолжение истории бурно переживали и геофак, и вся аспирантская общага. Ведь телефон в общежитии стоял на вахте. И вахтерши передавали друг другу по смене, что Вакула из 502-й – ну тот, от которого жена к иностранцу сбежала, – ждет звонка от сына, вчера до полночи просидел, а сына-то он, дурак, к матери отпустил – так вот он очень просил позвать, если позвонят? Да что там! Даже тот короткий, немыслимо короткий разговор, в котором Ваня сквозь слезы сообщил, что он к нему не вернется, прошел под участливым взглядом из-под чьих-то специально надетых очков. Несколько раз потом он замечал этот жест, проходя мимо вахты: женщины надевали очки, чтобы его рассмотреть. За две самые последние недели, проведенные им в общежитии, Митя как никогда сумел прочувствовать ту стеклянную, голую прозрачность общежитского бытия, в которой прожил столько лет. Взгляды, взгляды, взгляды – как сейчас. ?Митя сидел, неудобно вывернув шею. Из Олега сыпалось и сыпалось, он успел вспомнить общагу, комендантшу, запрещавшую ему появляться в общаге после его невинных забав, Марину, которая была в общаге самой симпатичной, – и снова, будто это его давно волновало, – поинтересовался, пишет ли ему Ваня. Митя краснел так, что щеки саднило, как на сильном морозе. С таким лицом он никак не мог обернуться к Люсе. Олег заметил среди сигаретных пачек и бутылок конфету, выхватил ее тощей бледной рукой, как цапля с размаху выхватывает лягушку, развернул и сунул в рот. Подняв глаза, обвел веселым взглядом сидящих за столиком и вновь остановил взгляд на Мите.
– Скорей бы уже эти выборы! – сказал Олег, стараясь звучать как можно серьезней, но несколько невнятно из-за конфеты. – Весь день провкалываешь, поесть некогда.
Вернувшиеся из туалета девушки шумно расселись, готовые шутить и смеяться дальше. Люся допила из горла свой "Tuborg" и поднялась.
– Ладно, мальчики, пора мне бай-бай, – сказала она спокойным, ровным голосом. – Глаза слипаются от вашего "Туборга". Вы тут смотрите, берегите себя.
– Мы будем паиньки, – отозвался Стас.
– И я пойду, – схватился Генрих и, махнув: "Пока", так быстро поднялся, что никто не успел с ним попрощаться – он уже размашисто шагал к пальто, висевшему на вешалке за пианино.
– Пока.
Это, кажется, было адресовано ему. Митя поднял глаза на Люсю, но она в этот момент выбиралась из-за столика и смотрела себе под ноги, чтобы ни на кого не наступить.
– Это твое? – Одна из девушек, выгнувшись назад через спинку стула, протянула ей табличку.
– А! Спасибо!
Охранник плюнул на все это дело и задремал на стуле, свесив голову на грудь. Олег ушел пасмурным. Его оживление закончилось, он быстро набух какой-то темной тревожной мыслью, встал так же стремительно, как Генрих, и без всяких вступлений откланялся.
– Приходи в пятницу в штаб. Я в пятницу вернусь.
Провожать его Митя не пошел, лишь поднял в знак прощания руку. Сегодня все уходили, как уходят в плохой пьесе отыгравшие свое актеры, и Мите хотелось, чтобы выскочил притаившийся в каком-нибудь укромном уголке патлатый режиссер, наорал на всех и заставил переиграть заново. Но он помнил отлично: никогда ничего не переигрывается, даже если сыграно из рук вон плохо. Ничего не переигрывается.
Митя досидел в "Аппарате" до самого конца, пока не стали расходиться. Слушал игривые разговоры Стаса с двумя случайными подружками и курил в открытую чьи-то сигареты: брал то из одной, то из другой пачки. Но даже на это ни Стас, ни Витя-Вареник не реагировали – будто он сделался невидимым. Никто ни о чем не спросил, хоть Митя и готовился к вопросам, в уме успев ответить на них десятки раз подряд, каждый раз что-то исправляя и досказывая. Он надеялся, что спросит сидящий рядом Витя-Вареник, раз уж Стас так занят. Столько времени знакомы, неужели им не интересно узнать, о чем говорил Олег? Но Витя-Вареник пристально смотрел на девушек, видимо, этим пристальным взглядом, как якорем, удерживая себя в общей беседе.
Рассуждая о том, почему он не идет к Люсе в ее подполье, Митя объяснил это свирепым приступом усталости и временной неспособностью говорить связно.
"Завтра, – уверял он себя. – Завтра приду и все ей расскажу. И извинюсь".
Со временем застольная беседа превратилась в замедляющуюся карусель, повторялись одни и те же реплики о приближающемся рабочем дне (подружки, оказывается, работали вместе), о позднем часе, об опасностях ночных улиц, повторялись мимика и жесты, такие же округло-замедляющиеся. Стас отнес инструменты в подсобку. Витя-Вареник неуклюже пытался поддержать разговор в его отсутствие. Они ушли все вчетвером. Мужчины, прощаясь, смотрели ему в лоб и ничуть не удивлялись, почему он остается в закрытом пустынном баре и не уходит вместе с ними. И только две случайные девушки, чьи имена он успел забыть, попрощались с ним весело и беззаботно, улыбаясь "съеденными" до самых краев губами.
Митя просидел после их ухода несколько секунд. На входе погас свет. Все, что он успел, слушая, как подходит, нарочито громко ухая каблуками, охранник, – обвести взглядом подступающую к единственному освещенному столику темноту, расчерченную ромбами и утыканную задранными кверху шпилями. Закрытое пианино угловато чернело и мутно светилось бликами. Охранник обратился к нему, как к пьяному, сделав вид, что не знает, как его зовут:
– Брат, тебе домой не пора?
Впервые Митя пожалел, что утаил от охранников "Аппарата", чем он сам зарабатывает на хлеб. Уж наверное, своему коллеге этот тип позволил бы выкурить еще одну на дорожку. Но не припозднившемуся хмырю, высиживающему невесть что в пустом баре.
– Ну, давай, – неожиданно для себя Митя попрощался с охранником за руку. – Спокойного дежурства.
Глава 10
Кое-как, выбирая сухие островки, Митя перебрался через раскисший лысый газон и встал у гигантского обрубка вентиляционной бетонной трубы, торчащего посреди двора. Бирюков как раз выходил из машины. Это была старенькая угловатая "Volvo", что сразу же усилило Митины симпатии к Вадиму Васильевичу. Он оказался гораздо массивней, чем Митя мог предположить, разглядывая листовки. Бирюкова вообще было много – казалось, пространства он хапнул впрок, больше, чем мог заполнить. Его можно было бы назвать толстяком, если б не спокойная ленивая сила, живущая в его килограммах. В каждый его жест хотелось вписать какой-нибудь серьезный инструмент: кувалду, серп, плуг? Плуг, решил Митя, особенно подошел бы ему. Проводив взглядом руку, потянувшуюся к хлипкой дверной ручке, Митя подумал, что выглядело бы гораздо естественней, если б эта рука легла именно на плуг. Тут же вслед за плугом сама собой дорисовалась упругая гора бычьей спины и подумалось, что совершенно зря на листовках его не изобразили пахарем – пахарем в белой сорочке с развевающимся по ветру галстуком: "Вспашем. Возродим. Подымем". В последнее время праздные мысли так и кишели в Митиной голове, занимая его своими мутными переливами. Впрочем, он им не препятствовал, стараясь отвлечься от всего, кроме паспорта и поездки к сыну – и, может быть, предстоящей работы в "Интуристе". Даже про Олега, непосредственного исполнителя паспортной авантюры, он думал отвлеченно и, думая о нем, представлял не лицо, не слова, произносимые им, а лишь его бледные костистые руки, из которых он примет свой долгожданный паспорт. Эта картинка – руки, протягивающие ему паспорт, – вызывала ассоциации. В шестна-дцать лет Митя принимал свой первый, советский, паспорт из других рук. Как получал его в отделении милиции и что ему говорили – а скорее всего, просто велели расписаться, – Митя не запомнил. Но зато запомнил вечер того же дня. Дед Ваня пришел с работы, ему сказали:
– Твой внук паспорт получил.
– Ого, – сказал он, будто ему сообщили что-то неожиданное. – Покажи.
Митя отдал ему свой паспорт с пружинящей новенькой обложкой. Дед подержал его, перелистал страницы, протянул Мите со словами:
– Поздравляю. Желаю пронести его без единой, понимаешь, помарки.
Шестнадцатилетний Митя не сразу понял, что дед имел в виду под словом "помарки", и задумался, глядя вниз, на его стариковские, с тугими лиловыми венами руки, в войну изломанные на мелкие кусочки, когда подбитый самолет падал на лес и Иван Андреевич сжимал и отталкивал от себя не повинующийся уже штурвал, отталкивал от себя летящую навстречу смерть. Забирая у деда паспорт, Митя все-таки догадался, о чем тот говорил. "Помарки" – это те записи, которыми государство отмечает каждое отклонение человека от праведной жизни: разводы, судимости?
– Да, постараюсь, – ответил он, усмехнувшись.
Что ж, постарался, насколько смог. По крайней мере помарок о судимости в его паспорте нет, с законом он жил в ладу. Но государство само решает, с кем оно в ладу, а с кем с сегодняшнего дня – нет. И для того, чтобы оказаться за чертой закона, вовсе не обязательно ее преступать. Игра гораздо сложнее, чем кажется, и в один прекрасный момент ты можешь обнаружить себя за запретной чертой, вляпаться, как невнимательный футболист в положение искусственного офсайда. Но игра еще сложнее?
Бирюков вошел в штаб, а оттуда на улицу выскочила такая же, как он сам, массивная женщина лет пятидесяти, крепко вбивая каблуки в асфальт. Негнущиеся ее ноги перемещались резво, отскакивая от тротуара, как падающие торцом бревна. Она заскочила в стоящую у дверей "шестерку" и что-то отрывисто скомандовала водителю, уже глядя на дорогу, на которую им только предстояло выезжать. Митя еще раз подумал о том, что ему предстоит войти в этот городской клан, и, стало быть, с этой массивной женщиной в отъезжающей "шестерке" он скоро будет знаком. Интересно, кто она, бухгалтер? Или начальник какого-нибудь отдела? "Хаускипер, – повторил он про себя. – Хаускипер. Уж лучше, чем охранник. Раз не называют по-русски каким-нибудь управляющим или по-советски – завхозом, это хороший знак".
Митя закурил. Решил постоять немного во дворе, подождать: быть может, выйдет Олег. Он говорил, что будет только в пятницу, но Митя видел его сегодня утром из автобуса, когда ехал с работы. Наверное, вернулся раньше. Мобильник почему-то не отвечал, и Митя решил отправиться в штаб. К тому же он решительно не знал, чем себя занять.
Весь сегодняшний день – как назло, выходной – Митя провел в глубоком безделье. Лежал и смотрел в потолок. Смотрел на круглую вмятину от залпа шампанского. То шампанское открывала Люся: выпросила бутылку и так ее раскачала, пока раскручивала проволоку и выталкивала пробку, что пробка с пистолетным хлопком ударила в потолок и, отскочив, отстрелила одну из гвоздик в вазе. Пожалуй, отныне и Люся для него – старые вмятинки, царапинки под черепом. И ведь будет думать о ней, вспоминать, как ходила и говорила? как спала рядом, смачно въедаясь в сон? Еще один фантом женщины завелся в его жизни. Заповедник привидений. "Какое странное извращение? настоящих женщин заменять на воспоминания о них?" Но, может быть, не так – может быть, все можно устроить по-другому? Это нужно было крепко обдумать. Все нужно было обдумать.
Люся его не простит, это понятно.
Он должен просить у нее прощения, это тоже понятно.
Так, что дальше?
Еще один потолок был вызубрен детально, как таблица умножения, – каждая трещина, каждый сантиметр бугристых швов в месте соединения плит. В его памяти добавился еще один белый прямоугольник, глядя в который, он тщетно пытался обдумать собственную жизнь. Но единственная отчетливая мысль пришла ему на ум, когда он вставал с дивана: "Если б я был художник, нарисовал бы такой белый прямоугольник. Просто потолок: трещины, бугорки? Не хуже, чем черный квадрат". На этом и закончилась его очередная попытка обдумать все.
Митя решил, что нужно переждать отупение.
Но вот он стоял возле штаба Бирюкова и не без удовольствия начинал чувствовать, что нормальные, четко артикулированные мысли снова звучат в его мозгу. Это были мысли о паспорте, о том, как он возьмет его в руки, скажет кому-то "спасибо" и, поднеся паспорт к лицу, медленно вдохнет резкий типографский запах. Чтобы не обрывать это приятное состояние прояснения, Митя бросил недокуренную сигарету и двинулся к штабу.
Тот же охранник, который в прошлый раз рисовал шариковой ручкой мотоцикл, сидел за компьютерным столиком, глядя в заклеенную листовками стену. На этот раз Митя не торопился, как обычно, отвести взгляд от охранника. Наоборот, глядя на него, подумал, что сам он скоро перестанет быть охранником, но никогда не будет скрывать, что целых десять лет проработал в охране, и будет по-свойски общаться с охранниками "Интуриста", и вот с этим, будет выкуривать с ним по сигаретке вечером, перед уходом домой: "Ну, бывай, спокойного дежурства".
Его далеко убежавшие мечты оборвал универсальный вопрос-междометие:
– Что вы хотели?
– Олег Лагодин здесь, не знаешь?
Пожалуй, Митя впервые сказал "ты" человеку, обратившемуся к нему на "вы". Вообще-то его всегда коробило от этого распространенного обычая, от которого несло лакейской, в котором воплотилась вечная тяга одного лакея возвыситься над другим. Получая "ты" в ответ на "вы", Митя злился и бурлил – молча, потому что реагировать не имело смысла. Но теперь он заметил, что ничего такого в нем не бурлит, нет – и готовность говорить другому "ты" больше не казалась ему лакейской чертой. Митя решил, что обдумает это позднее.
– Не знаю, – ответил охранник, разглядывая Митю – видимо, решая, как с ним надо себя вести. – Кто это?
– Ты Олега ищешь? – спросил за спиной знакомый пулеметный голос.
Митя обернулся.
– Да.
– Зачем он тебе? – И не дождавшись реакции, спрашивавший усилил свой вопрос. – Вообще какие у вас с ним дела?
Митя смутился. Очевидно, нельзя было просто так взять и рассказать этому пареньку с замашками ротного старшины, какие у них вообще с Олегом дела. В этот раз Митя мог разглядеть его вблизи – угловатое лицо с тяжелой челюстью, основательный нос, мясистые красные уши.
– Мы, может быть, о разных Олегах говорим? – сказал Митя. – Мне нужен Лагодин Олег, заместитель господина Бирюкова.
Парень переглянулся с охранником, взял его под локоть и повел по коридору.
– Так-так, – сказал его встроенный пулемет. – Становится интересно.
Они вошли в следующую комнату, в которой, как и в прошлое Митино посещение, будто и не сходили со своих мест, сидели люди, сросшиеся с телефонными трубками. Лавируя между столами, они пересекли комнату и попали в просторный кабинет с кожаными креслами. Кресел было штук пять-шесть, в каждом из них кто-нибудь сидел. Но Митин взгляд безошибочно устремился в дальний угол, к массивной фигуре без пиджака, с закатанными рукавами белой сорочки. Бирюков стоял под светильником, под мышками темнели влажные пятна. Держа в руках какой-то документ, он наклонился к нему и внимательно, шевеля губами, читал.
– Вадим Васильевич, разрешите вас отвлечь на минутку. – Парень так и не выпускал Митиного локтя, и это выглядело так, будто он привел задержанного нарушителя.
"Ничего, – подумал Митя. – Сейчас объясню Бирюкову, кто я? не нужно суетиться? и этот сержант доморощенный обломается". Доморощенный сержант отпустил, наконец, Митин локоть и отступил на два шага в сторону.
– Повтори то, что мне говорил, – выстрелил он.
Бирюков, не поднимая головы, оторвал глаза от того, что читал.
– Здравствуйте. Меня зовут Дмитрий Вакула. Олег Лагодин, ваш заместитель, должен был говорить вам обо мне. Я, собственно, пришел к нему, если только он сейчас здесь. Мобильный его почему-то выключен.
Бирюков встал ровно. Брови его заползли высоко на лоб и застыли неподвижно. Он переглянулся с сержантской породы человеком, приведшим Митю, с кем-то из сидящих в креслах. Вдруг швырнул лист бумаги на стоявший довольно далеко от него стол. Лист кувыркнулся и, ударившись о настольную лампу, упал на пол.
– Вот каналья! – сказал Бирюков.
Прошелся к окну и обратно.
– Вот каналья! Костя, – обратился он к "сержанту", – ну что это за херня! Как ты мог его проворонить? Это ж? – Он разбросал руки, обнажив пятна под мышками.
– Моя вина, Вадим Васильевич, – покаянно брякнул Костя-сержант.
– Нет, но что за каналья! – Бирюков вытянул руки в сторону публики, как бы призывая всех разделить его возмущение. – Папаша же его по старой дружбе попросил сынка непутевого пристроить. Хоть кем, хоть расклейщиком. Ну! И что? – Бирюков загнул правой пятерней мизинец левой. – У Валентины Ивановны деньги украл.
Я теперь точно знаю, что он. – Загнул безымянный. – Вчера пришел, лыка не вяжет. – Загнул средний. – Так еще ко всему выясняется, представляется моим замом! Ну не каналья, а?!
Кто-то хмыкнул у Мити за спиной:
– Талантливый черт.
Бирюков развернулся в сторону сказавшего.
– Михалыч! Давненько такого не наблюдалось, а?
Митя начинал вникать в произносимые слова. И хоть слышал он их вполне отчетливо, понимал не сразу – будто переводил с иностранного.
– Михалыч! Ты понял, да?!
Все, что его сейчас окружало – большой стол в центре, веера документов на нем, кресла, костюмы в креслах, удивленное лицо Бирюкова, – Митя обвел тоскливым голодным взглядом. Все это так и останется чужим. Мебель в чужом кабинете, одежда на незнакомых, чужих и насмешливых дядьках – вот и все, что он видел. Дядьки были очень похожи на мелких советских начальников, умных и свирепых. "Интересно, как они называли между собой это свое собрание? Наверняка планеркой!" Костюмы их, которые Митя машинально оглядел, оказались на удивление дешевыми и по-советски блеклыми, а обувь – простой и пыльной. Это показалось занятным. Тем более что сам Вадим Васильевич был одет, как положено. "Неужто держит всех в черном теле? – подумал Митя еще одну праздную мысль. – Ни одному не дал разжиться? Наверное, всех перетащил к себе оттуда, из старых социалистических времен. Почему тогда, став нормальным добротным буржуином, командует все теми же прорабами да инженерами в стоптанных туфлях? Быть может, с ними удобней?" Но этого ему уже не суждено было узнать, как и всего остального, касающегося устройства и обычаев "Интуриста", – и та большая женщина, пробежавшая на громких, как бревна, ногах к ушатанной "шестерке", уехала на ней в небытие, и с охранником, который любит рисовать мотоциклы, он не будет выкуривать по сигаретке в конце трудового дня, и – нет, не вступит он в этот клан новым членом с несколько спортивным именем – хаускипер.
Прощай, моя несостоявшаяся клановая жизнь! Хороша ты, наверное, волнующа и вкусна, как потеря девственности, – но не для меня ты, не для меня. У дураков свой собственный клан.
Михалыч тем временем сел поровнее и сказал:
– А помните Савчука, Вадим Васильевич? Ну, в девяносто пятом? Который всем встречи назначал у нас в фойе? Костя, в девяносто пятом это было?
– В конце девяносто четвертого, – отвечал Костя. – Работал простенько, но весьма эффективно. Сколько народу продернул! Еще ж не сразу его вычислили. У него ведь бывшая жена работала горничной. Думали, к ней ходит.
Подойдя поближе, Бирюков подкатил два кресла, себе и Мите.
– Садись, – и сам повалился в кресло, тяжко вздохнув.
Вся мерзкая мозаика сложилась в Митиной голове в законченную картинку. Картинка вышла примитивная, лубочная – и он, дурашный лубочный Митя, в самом центре, тянущий руки к пунцовой книжице, а вокруг пояснительная надпись:
"Дурак – гражданин Вселенной!" Митя замешкался, размышляя, стоит ли садиться или сразу извиниться и сбежать.
– Да садись, садись.
Сев перед ним в кресло, Митя не сразу решился взглянуть ему в глаза.
– Рассказывай.
Раскрыв обе ладони, сжав их в кулаки, уронив кулаки на колени, Митя все будто разгонялся. Сказал наконец:
– Э? – Снова разжал кулаки и продолжил: – Что рассказывать? Вы же догадались. Представлялся вашим заместителем, обещал помочь с паспортом. Мы вместе учились, ну и? Словом, кинул меня.
– На сколько?
– Четыреста долларов.
– М-м… – Бирюков кивнул, словно внес цифру в нужную ячейку. – А что, говоришь, у тебя с паспортом?
Опять предстояло объяснить, каким образом он перестал быть гражданином России, рассказать про закон с сюрпризом. У него давно выстроился дежурный рассказ, коротенький, но детальный. Он столько раз пересказывал его разным людям в разных интерьерах в разное время суток с разным настроением? Вдруг Митя понял, что не сможет еще раз повторить свою историю. Но все-таки попробовал:
– Я живу в Ростове с восемьдесят седьмого года, родился я в Грузии, тогда это была одна из союзных? – Но нет, убедился, что не сможет, споткнулся на "республике". Даже если бы у Бирюкова в ящике большого красивого стола лежал паспорт на имя Дмитрия Николаевича Вакулы и нужно было бы лишь отбарабанить все, как стишок в садике, и получить положенную награду, – не смог бы.
Митя поднялся. Во взглядах, пойманных им с разных концов комнаты – какими бы разными они ни были, серьезными или веселыми, – посверкивало одинаковое чувство собственного превосходства. В этих взглядах так ясно читалось самое страшное в сегодняшней жизни обвинение. "Да, – мысленно сознался Митя. – Я лох".
– Наверное, – сказал он, – я пойду.
Кресло под Бирюковым скрипнуло, как бы удивляясь вместе с ним.
– Как – пойдешь? Да погоди ты, мил-человек, ты же сам ко мне пришел. Сказал "а", говори "б". Я же должен знать, что на моей территории творится. – Он указал на кресло, с которого только что поднялся Митя. – Сядь, расскажи не спеша. Разберемся. Я тебе помогу. Надо помочь человеку, – приказал он Косте. – Что ж эта каналья моим именем торгует! Притащить его сюда, побеседовать.
Костя кивнул. Бирюков снова сказал Мите:
– Я тебе помогу. Только не сейчас, хорошо? Подожди маленько, пока выборы пройдут. А с этим Олежкой мы разберемся.
Митя еще раз окинул взглядом помещение. Перед ним поплыла еще одна дурацкая картинка, на этот раз в стиле "Чикаго тридцатых": он в плаще с поднятым воротником, в широкополой шляпе, с автоматом "Томпсон" на коленях, в блестящей черной машине, медленно подъезжающей к идущему по тротуару Олегу. И в каждом переулке, прислонившись плечом к стене, стоят старички в наглаженных советских костюмах, в отполированных, но таких же стоптанных туфлях и делают вид, что читают "Капитал".
Усмехнувшись тому, что только что сам же и навоображал, Митя бросил:
– Извините за недоразумение, – и пошел к двери. русское лото