Страница:
– Кэ че, хочешь потрусить парнягу?
– Надо бы.
Но как ни старался, Митя не мог выдавить из себя нужную порцию злости. Он пробовал по-всякому. Называл себя лохом. Побольней колол разными подробностями, мелькавшими в памяти безостановочно. Особенно жгуче действовало воспоминание о том, как Люся отдавала ему те самые четыреста долларов. "Вот, держи, – сказала она, протягивая сложенные пополам купюры, и на этот раз ее обыкновение все делать легко смутило его. – Ты чего, Мить? Держи".
Вчера он снова зашел к Люсе. Было совершенно неясно, о чем говорить и зачем приходить к ней, продолжая отмалчиваться и делая вид, что между ними все по-прежнему. Но очень хотелось, и он пришел. "Аппарат" был увешан гирляндами, на каждом столике стояла пластмассовая елочка. Теребя серебристый "дождик", обернутый вокруг шеи, Люся поделилась новостями: Витя-Вареник постригся налысо, у группы наконец опять есть название – "Hot Вlack". ("Тебе нравится? Это Генрих придумал".)
– Ой, извини! Забудет!
Она бросилась за уходившим Арсеном, чтобы что-то ему напомнить. Митя взял англо-русский словарик, который Люся, убегая, швырнула на стол, – один из тех, что она обычно листала, разучивая новый блюз. Раскрыл на букву "H" и нашел нужное слово. "Housekeeper, – прочитал он. – Домохозяйка?"
– Домохозяйка… – Он ткнул в раскрытую страницу, будто кто-то стоял с ним рядом. – Домо-хозяйка.
Обычно после каждого сеанса самобичевания он крыл Олега последними словами, клял скотские порядки ПВС, в которой туалеты держат запертыми, так что приходится бежать за гаражи и там встречать бывших однокурсников (будь они неладны!). Ругал буржуя Рызенко за то, что не помог, ругал себя за недюжинную отчаянную глупость, достойную бронзы в полный рост, ругал пустоголовых депутатов и отдельно сволочей Рюриковичей – за то, что приплыли, суки варяжские, за то, что все вот так? Словом, не мелочился, ругался масштабно. Иногда Митя мечтал, как встречает Олега, как бьет его и месит, втаптывает в бурую декабрьскую слякоть. Иногда – как обливает бензином и поджигает его дверь. И был даже план поджога. Иногда пробовал представлять, как вгоняет нож в его хлипкий живот. Но все тщетно: по тому ленивому холодку, что оставался на дне бушующей злости, Митя догадывался: ничего этого он не сделает. Он мягок. Его жестокие фантазии никогда не свершатся. Он не из тех, кто может это сделать. Всегда останется нечто, чему он не в состоянии дать имя, стоящее непреодолимой помехой между исступленным воображением и действием. Это мешающее нечто спряталось где-то в стопках прочитанных книг, порхнуло к нему из черно-золотого колодца неба, когда-то в незапамятные времена, когда лежал, упав навзничь, и пил жадными глазами летнюю ночь, вписалось в память вместе с тихими бабушкиными рассказами – но оно мешало, мешало, мешало! Как мешали бы верблюду жабры! Мешало своей неуместностью. Здесь и сейчас не нужны были ни стопки священных книжных миров, ни восторженные падения в звездный колодец – ничего, кроме волчьей науки огрызаться. Огрызаться быстро и решительно. И помнить, что вокруг рыщут стаи тех, кто желает сожрать тебя как последнего лоха. Нужна была хорошая реакция в этой новой свободной жизни, которой Митя, видимо, не обладал. Но сознаться в своей ущербности, смириться с ролью человека-атавизма Митя не мог.
Правила, по которым жили "дежурка" банка "Югинвест", все остальные "дежурки" Ростова-на-Дону, вся остальная страна, требовали не оставлять дело безнаказанным.
Толик вздохнул.
– Эх, свел бы я тебя с надежным человеком. Но ему, кэ че, еще полгода досиживать. А с другими я б не рискнул. Знаешь, всякое бывает. Нужно на сто пудов быть в человеке уверенным.
– Ясное дело. Только где такого найти?
– Зря п?шь! Есть такие люди. Это ты где-то по своим университетам уродов понацеплял. Но кто тебе виноват?
Толик вздохнул еще раз. До этого Митя вообще не помнил, чтобы Толик вздыхал вот так, мечтательно. Его всегда немного обветренные губы сложились в томную полу-улыбку.
– А так бы можно было. Пару косточек поломать, череп бы пробить. Пусть лежит, думает. Может, с пластиной в голове и поумнеет. Встанет на ноги, опять повстречать его в спокойной обстановке или лучше вывезти куда-нибудь.
– Может, я сам? Мне главное разозлиться.
– Тебе нельзя, чудило! У него ж все твои данные. Он же твои документы отксерокопировал. Ментам даже искать не надо. Он только побои снимет, в тот же вечер тебя закроют. Ты еще говоришь, пахан у него бывший гэбэшник. Они и так бы к тебе пришли, если что, но тогда нужно было бы отмазку крепкую иметь: был там-то и там-то, с теми-то и с теми-то. Идти в отказ до конца.
– Само собой.
– Эх, и мне нельзя. Сам понимаешь. А черт этот, про кого говорю, только через полгода откинется. За других я бы не поручился. А так можно было бы.
Толик говорил на понятном Мите языке. Выучить его было несложно: начав работать в охране, Митя будто сел в тюрьму – все вокруг ботали и разбирались "по понятиям". Впрочем, и вне охраны, куда бы он ни попадал, везде рано или поздно кто-нибудь говорил: "забьем стрелку", "чисто кидалово", "ответишь за базар". Душок тюрьмы можно было уловить повсюду. В автобусах и маршрутках сплошь звучали воровские народные, хотя наверняка совсем немногие из водителей когда-либо бывали по ту сторону тюремного забора. Подростки возле подъездов толковали, как опытные уркаганы, переигрывая разве что самую малость. Эта незримая тюрьма, будто грибница, пронизывала жизнь насквозь. Рано или поздно то тут, то там вылезали грибочки. Сначала Митя не замечал. После того, как КолЈк Горелов перестал приезжать в банк с новеньким кольтом под свитером, после того, как медленно осела поднятая потопом муть и все стало чинно и основательно, Митя, бывало, оглядывался: куда оно делось? "Не все так безнадежно, – думал он. – Изживем, переболеем". В конце концов, и Колек стал же солидным предпринимателем, и Мавроди в малиновом пиджаке больше не поздравляет страну с Новым годом.
Но вдруг Митя обнаруживал самого себя рассуждающим, можно ли кому-нибудь заказать покалечить Олега, – и рассуждал он не о том, будет ли это праведно, а о том лишь, не вляпается ли он в большую проблему, чем пытается решить? То, что когда-то мелькало как журнальные картинки, как кино, вдруг оказывалось внутри.
И главное, он вполне мог ужиться с этим. Снова все было точь-в-точь так, как тогда, когда он стоял с другими охранниками перед банком, держал сверкающий гореловский кольт и остро желал быть своим этому лихому парню, начинавшему когда-то с "гоп-стопа". (Запомнилось, как Толик сказал тогда: "Да, этот кореш, в натуре, на многое способен".) Как тогда, он был готов отбросить все ненужное и хотя бы притвориться, хотя бы на время, таким же способным на многое парнем. К своему удивлению, Митя начал замечать, что в этом туманном и мрачном на первый взгляд мире гораздо больше ясности. Простоты и ясности. И надежности. Он никак не мог бы себе представить, что кто-нибудь из "Аппарата" решился бы пойти с ним к Олегу. Как ни крути, но те люди, с которыми он чувствовал себя гораздо уместней и комфортней, оказывались совершенно бесполезными в трудную минуту. Среди них он чувствовал бы себя, как в крепости, которую враг не в силах взять штурмом, но в которой закончились пища и вода.
Свернув на Кировский, Толик сбавил скорость и скоро встал совсем, чтобы оглядеть переулок.
– Ты, кэ че, не на тренировку идешь, – сказал Толик, трогаясь. – Хочешь порубиться, на ринг полезай. Ты дело идешь делать. Иногда можно, не поверишь, и овечкой прикинуться, если для дела опять же нужно. Мозги, – он постучал пальцем в лоб, – всегда включай.
Митя коротко кивнул. И выглядело это так, как он кивал Трифонову в ответ на его вопрос во время лекции: "Это понятно?" – мол, не задерживайтесь, профессор, все понятно, налету схвачено. Толик разбирался в этих делах не хуже, чем Трифонов – в геохимических барьерах.
До работы в банке Толик некоторое время промышлял по району распространенным в то время бизнесом, выбиванием долгов. Не все из той дворовой бригады попали в банк, а Толик попал. По рекомендации его бывшего тренера: совершенно случайно тот разговорился с Рызенко в гостях у кого-то из общих знакомых – мол, был хороший парень, удар как из пушки, и мозги на месте, да вот встал на скользкую дорожку. И вместе с Толиком попал в банк его лучший кореш, Вовка Амелин. Их называли "опергруппа". Само собой, никто из них в штате банка не состоял. Но каждый день белоснежная "Субару" с четырьмя крепкими ребятами, которые никогда ни с кем сами не заговаривали и в глаза не смотрели, а целились, стояла под окнами "Югинвеста". А если не стояла, то все знали: опергруппа на задании. Толику нравилось: работать, ощущая, что тылы плотно прикрыты, было намного приятней. И все было бы хорошо, если бы его лучший кореш Вовка Амелин не занялся, как говорил Толик, клубной самодеятельностью. Решил подработать. "Даже пистолет купил, хотя никогда мы со стволами дел не делали. Взял, кэ че, идиот, шабашку, на дом". Толик сразу отказался и Вовке сильно не советовал. Так и вышло, как он предупреждал. Да и не могло оно закончиться иначе. Когда вывозишь человека на левый берег Дона, связываешь ему руки, ставишь на колени и суешь ему в рот "ПМ", ты хотя бы поинтересуйся заранее, не поленись – а кто он, собственно, такой в этой жизни. А он оказался братом очень большого мента. Вовку закрыли на пять лет, остальным троим, включая и Толика, предложили перейти на работу обычными охранниками. Толик не спал ночь, мучался, но все-таки согласился. Его кореша, сказав, что собаками не работали и работать не собираются, из банка ушли и перестали с ним здороваться. Но и тут он оказался прав: одного из них завалили через два года, второго закрыли, как Вовку. Толик долго маялся, ломал себя. Поначалу держался гордо, был закрыт на сто замков. Но потом оказался не вредным и не глупым человеком. Митя сблизился с ним. Насколько вообще умел сближаться с людьми.
– Смотри, не бузи, не шуми, – продолжал обучение Толик. – Кэ че, веди себя прилично, как у невесты на смотринах.
– Ну? если планка не упадет.
– Ха! Не упадет! Прям безбашенный нашелся! – Он, казалось, рассердился. – Ты думаешь, бабки выбивать – это так, кэ че, хобби для дебилов? Это, знаешь, работа. Трудная работа, между прочим. Сидишь по целым дням в машине, пасешь кого-нибудь. Ни пожрать нормально, ни помыться. В любой момент можно в ментовку загреметь, а выбьешь или нет, заметь, ты еще не знаешь. И потом, это не отмороженная работа. Это только в кино утюги на пузо да паяльники в жопу. А чисто бабки забрать, чтобы и самому под статью не затарахтеть, и дело сделать, это тебе не паяльник в жопу, нет. Это, между прочим, психология. Ты его напугай, и не словами напугай, а делом. Слова тебе и шестилетний пацан такие расскажет, что дух захватит. Иногда просто проехался с клиентом за город в машине – и все молчат, а он и так и сяк: ребятки, да куда вы меня везете, да что собираетесь делать, да я все отдам – а в ответ тишина? Да не убивайте вы меня – а ни у кого даже ствола с собой нет. Это вот шоу такое, понимаешь? Голливуд отдыхает!
Митя уловил в его голосе неожиданную – видимо, и для самого Толика неожиданную – ностальгию. Вроде бы столько лет прошло и все давно стерлось. Столько раз уверенно повторял себе и другим: "Нет, ну его на? Главное, вовремя остановиться. Живешь, может, и неплохо. Но недолго". Давным-давно пообтерся, привык к простой работе. Столько лет в охране – сутки-двое, сутки-двое, свой календарь, чего уж про остальное говорить! Кажется, и на лбу уже проступило: "охранник". Одна проститутка так и сказала: "Ты, наверное, охранником работаешь?" – "А почему бы и нет", – ответил он тогда, вроде и не ей отвечал, а самому себе. Час на входе, два – у мониторов. Обед бесплатный в соседней столовой. Босс в отъезде – можно и вздремнуть после обеда. Встретил босса, проводил босса. Ночью заперся и спи, никакой бэтмен не страшен? А теперь ввязался в это дело, и будто не было долгих лет тихой дремотной работы.
До этого Толик никогда не говорил так эмоционально о своей работе в "опергруппе". Собственно, он вообще говорил об этом кратко и вскользь. Теперь же многое описывал подробно, с массой ярких живых деталей. С особенным чувством рассказал про одного мужичка, бывшего боксера – сам Толик еще застал его в зале, в котором начинал тренироваться, он был зеленый мальчишка, а мужичок, уже оплывший, лысый, приходил в зал поколотить мешок, повертеть скакалку. И вдруг много лет спустя жизнь свела их по одному щекотливому вопросу, причем по разные стороны этого самого вопроса. ?Вчетвером они гнались за ним по вечерней улице, мимо влипающих в стены прохожих и никак не могли догнать. На свою беду, сильно растянулись, и мужичок пользовался этим весьма эффективно: неожиданно разворачивался и выстреливал в преследователя серию точных ударов. Иногда попадал так, что сбивал с ног, но даже если не сбивал, задерживал в любом случае. Раз за разом его настигал Толик, и в короткое мгновение, что тот разворачивался и бил, оба успевали подумать: "Где я его видел?" И Толик, узнав мужичка из спортзала, сильно смущался каждый раз, когда тот разворачивался. И поэтому никак не мог его свалить, а только отбивался и отступал, чтобы тут же снова кинуться в погоню. "Представляешь, – говорил он, смеясь, – ну не могу его е?ть. Стыдно!" Митя слушал Толика, воодушевленно рассказывающего о превратностях выбивания денег, и думал о том, как должна быть скучна ему работа охранника. Снова смутное разочарование набегало на него – как по поводу Стаса, когда узнал, что Стас играет на нелюбимом инструменте. Необъяснимое, неоправданное, несправедливое разочарование тяжело затуманивало те самые мозги, которые Толик советовал всегда держать включенными. Какое ему дело до того, кто на чем играет, кто кем работает.
– Ну, в общем, смотри, спокойно и аккуратно. Если за ним кто-то есть, к тебе разбираться приедут. Будь готов. Разговор будет простой: ты, кэ че, лох, а мы лохов доим. Ты уж извини.
– Да ладно.
– Так что нужно просто прощупать.
Они приехали на место. Машину Толик оставил далеко от окон Олега, в соседнем переулке. До нужного подъезда прошли пешком.
– Ну че, я внизу останусь, – сказал он. – Такая, кэ че, х?я, ты меня тоже пойми. Мне в ментовку ни по какому нельзя.
– Я понял.
– Ты меня знаешь, я заднюю не включу, но ты же в курсе?
– Я понял, понял.
– Если что, кэ че, я, ясен перец, тебя там не кину. Но это в самом крайнем случае. Говори с ним спокойно, – он сделал рукой округлый плавный жест, удивительно напомнивший Мите Трифонова. – Кэ че, уговори его открыть, но в хату ни в коем случае не заходи. Если надо будет, потом, но уже при другом раскладе.
Дверь в подъезд с кодовым замком Митя открыл, отодвинув язычок замка лезвием охотничьего ножа. После встречи с пьяным прапорщиком он купил себе такой нож. Толик ничего не сказал, но нож отобрал.
Кто-то спускался в лифте, и Митя пошел пешком.
Дверь тамбура была старенькой. Простая, топорно-цилиндрическая кнопка звонка. Лак с реек облез. Тряпка, лежащая на пороге, давно бесследно пропала под серым слоем грязи. Митя не чувствовал решимости. Он вспомнил взгляды старичков в штабе Бирюкова и этого Костю? Позвонил.
За дверью открылась другая дверь, послышались шаги. Шаги приблизились вплотную, и Мите показалось, что он расслышал чье-то дыхание, но дверь тамбура так и не открылась. Так же медленно шаги смолкли, тихонько закрылась дверь квартиры. Митя позвонил еще раз, надолго утопив кнопку звонка. Не успел он отпустить палец, как женский встревоженный голос крикнул из-за двери:
– Кто?
– К Олегу, – ответил Митя, вслушиваясь, достаточно ли агрессивно звучит его голос.
Ему показалось, что недостаточно – как он и ожидал. Он решил добавить угрозы.
– Олега позовите, – проговорил Митя с могильным холодком, но тут же мысленно обругал себя: "Не позовите, а позови!"
– Ушел Олег, нет его, – сказала женщина тверже, видимо, разглядывая его в глазок.
– В шесть утра? Куда же? На утреннюю пробежку?
Эту свою реплику он оценил как полный провал. Так оно и оказалось.
– Сейчас я устрою тебе пробежку! – сказала женщина. – Сейчас я в милицию позвоню! – Говорила она негромко, но страстно. Будто не разбудили ее внезапным звонком в шесть утра, будто не спала она в теплой постели, всю ночь готовилась, медленно вскипала – и вот дождалась. – Ты что там, крутой такой, да, людей вот так запугивать? Я на таких, как ты, быстро управу найду! Не боишься ментов, так мне есть к кому обратиться, понял? Будут тут всякие ходить, пугать!
Митя и не предпринимал попыток что-либо возразить. Прервать этот огненный монолог было невозможно.
– Я заявление на всех на вас подам!
Энергия истерики в этой женщине, скрытой за рейками с облезлым лаком, была так велика, что могла пройти насквозь, как шаровая молния. Поняв, что тут ничего не поделаешь, Митя стоял, прислонившись к перилам, и слушал возмущенную дверь.
– Разве Олег виноват, что ваш кандидат не прошел?! Разве виноват?! Да, вы ему платили за то, чтобы он этим занимался! Но он же гарантий никаких не давал! Кто это может гарантировать?! Что за беспредел?!
Поняв то, о чем она говорила, Митя раскрыл рот от восхищения: Олег сочинил бесподобное алиби. Мало того, заставил ее поверить. Его мастерство было неоспоримо. Этот человек – вчерашний Чуча, который спьяну засыпал в обнимку с унитазом, – за эти годы хоть и не сделался заместителем директора гостиницы "Интурист", зато стал виртуозом обмана. Митя вспомнил о своем довольно продолжительном и сложном опыте. Он вдруг понял, как много общего у них с Олегом: они оба не могли обойтись без обмана. Обоим обман был необходим, на нем все держалось – без него рушилось. И почему именно Олег должен был разрушить его, Митин, обман, он тоже понял, слушая отповедь из-за закрытой двери. Все произошло точно по тем же законам, по которым неумолимо гаснет и рассыпается в прах игра самого талантливого новичка, стоит выйти на сцену матерому заслуженному старику.
Кем бы ни была эта женщина за дверью – а скорее всего, это была его жена, – Олег и ее сделал участницей представления. Он выстраивал свою игру гораздо продуманней, чем это делал Митя с Люсей. После самого неудачного поворота сюжета все-таки оставался тот, кто верил, сопереживал, смотрел ласково.
– Думаете, вам все можно?! Это ж где такое видано, а?! В свободной стране живем, между прочим! Он же тратил эти деньги, а вы как думаете?! Тратил на ваши же дела! Ну, так что теперь, если ваш кандидат не прошел, так и деньги назад, а? И деньги назад? Что за беспредел?!
Внутренняя логика последних ее фраз, этого повторяющегося вопроса заставила ее несколько снизить плотность И Мите удалось ввернуть:
– Уважаемая, вы, наверное, меня с кем-то путаете. Меня Митя зовут – может, Олег обо мне говорил? – Дмитрий?
– Да знаю я, кто ты! Что ты меня стращаешь! Подумаешь, пуп земли! Если заместитель Бирюкова, так все можно?! Дмитрий! – передразнила она. – Видали мы таких Дмитриев гребаных! И таких заместителей!
Митя беззвучно зааплодировал. Дверь в глубине тамбура закрылась. Он постоял немного, полный восхищения перед мастерством Олега, и спустился вниз.
Толик сказал:
– Хрен с тобой. Раз уж приехал, не уезжать же вот так.
Лицо его осенил азарт. Митя ничего не ответил.
Толик оставил его сторожить подъезд, а сам уехал. Скоро он вернулся с гвоздиками и тортом.
– Идем.
Митя молча последовал за Толиком. Похоже, максимум, на что он мог рассчитывать, – второстепенные роли в благородной тени корифеев.
Они поднялись на этаж.
– Держи.
Отдав Мите торт и цветы, Толик ухватился за торчащую кнопку звонка и со всей силы дернул ее в одну, потом в другую сторону. Кнопка хрустнула и осталась у него в руках. Он забросил ее на верхнюю площадку и позвонил к соседям.
– Реквизит, – скомандовал он.
Митя отдал ему гвоздики и торт. Толик отошел на такое расстояние, чтобы в глазок были видны и перевязанная шпагатом с бантиком коробка, и празднично задранный вверх букет.
– Вам кого? – спросили через некоторое время.
– Доброе утро, – сказал Толик с каким-то голубиным воркованием в голосе. – Извините, если разбудили. Мы вообще-то к вашим соседям пришли. Хотели вот поздравить товарища, сюрприз ему сделать. У них же праздник. А тут у них какие-то гады звонок сломали.
Митя с удивлением выслушал его гладкую, без обычных "кэ че", речь. Ключ прокрутился в двери, выглянула соседка, женщина лет пятидесяти. Не переступая порога и цепко держа запахнутые на груди полы халата, она посмотрела на оторванный звонок, сказала:
– Надо же, и правда? Вот гады. А Оля вот только что с кем-то долго так разговаривала. Может, они?
– Да вы что? – Толик озабоченно оглядел лестничную клетку. – Много всяких психов на свете. А давайте вы к ним постучитесь, а мы тут в сторонке встанем. Он нас никак не ждет. Давайте сюрприз сделаем.
– Конечно, конечно. – Соседка открыла дверь тамбура пошире и впустила их вовнутрь. В тамбуре было темно. Они прошли и встали бочком в уголке. – В наше время дружеские отношения такая редкость.
– И не говорите, – согласился Толик, с чувством махнув рукой, и перешел на доверительный шепот: – Все готовы друг друга слопать, аж жить противно.
– Увы.
Не отпуская полы халата, она постучала в дверь Лагодиных свободной рукой.
– Оленька, это я!
Послышались шаги и короткое металлическое чавканье ключа в замочной скважине.
– А какой у них праздник? – спросила соседка шепотом.
Но дверь уже открылась.
Толик поставил ногу так, чтобы помешать захлопнуть ее. Торт и гвоздики он сунул соседке, оторопевшей от неожиданности и машинально схватившей все, что прилетело к ней в руки. Халат распахнулся, и, целомудренно прикрывшись коробкой с тортом, она попятилась в свою квартиру.
– С Новым годом, с новым счастьем, – сказал Толик голосом телеведущего и, входя в квартиру Лагодиных, немедленно перешел на свой обычный корявый язык. – Оля, нам, кэ че, проблемы не нужны. И ты себе тоже проблем не создавай. Нам пока что поговорить надо.
С ее лица смотрели не настоящие, будто из чьей-то фотографии вырезанные глаза. Оля стояла как-то очень угловато и неудобно, порываясь то к входной двери, то к телефону, висящему на стене. Она принялась кричать, но крик оборвался, так и не успев развернуться: Толик ударил ее в живот. Она утробно екнула и осела Мите на руки.
– Закрой дверь, – сказал Толик, и Митя закрыл, толкнув коленом.
Толик стремительно прошел по прихожей мимо зеркала и свернул в сторону кухни. Пока Митя тащил корчащуюся, шумно сопящую от боли Ольгу, Толик пошел по квартире. Комната, в которую Митя втащил Олю, выглядела безысходно. Из мебели в ней оказались диван, стол и три стула. Зато ее наполняли пустые трехлитровые банки, монитор без системного блока, горшки с геранью, стоящие прямо на полу, пачки из-под чипсов, стопки газет и клочья свалявшейся пыли, покатившиеся прочь от Митиных ног.
– Откуда ты взялся, урод? – выдавила из себя Ольга.
Митя усадил ее на диван, и тут же из соседней комнаты его позвал Толик:
– Иди сюда!
Митя вошел. Низко развалившись на раскладушке, спиной к стене сидел Олег. Его белые руки лежали на простыне, как связанные в пучок веревки. Лицо у Олега отсутствовало – это зрелище прожгло Митю животным испугом, но он заставил себя всмотреться. Он видел кожу, облегающую череп, с тенями и бликами в положенных местах, видел сухие с белесым налетом губы, прикрытые веки с остренькими волосками ресниц, даже микроскопические волоски на кончике носа. Все это он видел, но это уже не составляло человеческого лица. Олег был одет в сорочку с длинными рукавами, штанов на нем не было. Митя с отвращением посмотрел на его безволосые ноги, вытянутые на середину комнаты, и вспомнил, как пьяный Чуча лежал в туалете общежития, вот так же вытянув ноги к противоположным кабинкам. Тогда это было весело?
Нужно было развернуться и выйти. Но какое-то странное любопытство, паразитирующее на страхе, цепко держало его на месте. Это было любопытство ко всему страшному и отталкивающему. Митя стоял и жадно разглядывал этого человека, бывшего однокурсника Чучу, так искусно и цинично обманувшего его, так бойко насочинявшего целую новеллу вранья. "Боже, – думал Митя. – Вот это им двигало?" Олег поморщился, не открывая глаз, и испортил воздух. Но это уже было все равно. "Обманул, и здесь обманул. Спрятался, гад. Наверное, укололся, когда я болтал с его женой".
– Надо бы.
Но как ни старался, Митя не мог выдавить из себя нужную порцию злости. Он пробовал по-всякому. Называл себя лохом. Побольней колол разными подробностями, мелькавшими в памяти безостановочно. Особенно жгуче действовало воспоминание о том, как Люся отдавала ему те самые четыреста долларов. "Вот, держи, – сказала она, протягивая сложенные пополам купюры, и на этот раз ее обыкновение все делать легко смутило его. – Ты чего, Мить? Держи".
Вчера он снова зашел к Люсе. Было совершенно неясно, о чем говорить и зачем приходить к ней, продолжая отмалчиваться и делая вид, что между ними все по-прежнему. Но очень хотелось, и он пришел. "Аппарат" был увешан гирляндами, на каждом столике стояла пластмассовая елочка. Теребя серебристый "дождик", обернутый вокруг шеи, Люся поделилась новостями: Витя-Вареник постригся налысо, у группы наконец опять есть название – "Hot Вlack". ("Тебе нравится? Это Генрих придумал".)
– Ой, извини! Забудет!
Она бросилась за уходившим Арсеном, чтобы что-то ему напомнить. Митя взял англо-русский словарик, который Люся, убегая, швырнула на стол, – один из тех, что она обычно листала, разучивая новый блюз. Раскрыл на букву "H" и нашел нужное слово. "Housekeeper, – прочитал он. – Домохозяйка?"
– Домохозяйка… – Он ткнул в раскрытую страницу, будто кто-то стоял с ним рядом. – Домо-хозяйка.
Обычно после каждого сеанса самобичевания он крыл Олега последними словами, клял скотские порядки ПВС, в которой туалеты держат запертыми, так что приходится бежать за гаражи и там встречать бывших однокурсников (будь они неладны!). Ругал буржуя Рызенко за то, что не помог, ругал себя за недюжинную отчаянную глупость, достойную бронзы в полный рост, ругал пустоголовых депутатов и отдельно сволочей Рюриковичей – за то, что приплыли, суки варяжские, за то, что все вот так? Словом, не мелочился, ругался масштабно. Иногда Митя мечтал, как встречает Олега, как бьет его и месит, втаптывает в бурую декабрьскую слякоть. Иногда – как обливает бензином и поджигает его дверь. И был даже план поджога. Иногда пробовал представлять, как вгоняет нож в его хлипкий живот. Но все тщетно: по тому ленивому холодку, что оставался на дне бушующей злости, Митя догадывался: ничего этого он не сделает. Он мягок. Его жестокие фантазии никогда не свершатся. Он не из тех, кто может это сделать. Всегда останется нечто, чему он не в состоянии дать имя, стоящее непреодолимой помехой между исступленным воображением и действием. Это мешающее нечто спряталось где-то в стопках прочитанных книг, порхнуло к нему из черно-золотого колодца неба, когда-то в незапамятные времена, когда лежал, упав навзничь, и пил жадными глазами летнюю ночь, вписалось в память вместе с тихими бабушкиными рассказами – но оно мешало, мешало, мешало! Как мешали бы верблюду жабры! Мешало своей неуместностью. Здесь и сейчас не нужны были ни стопки священных книжных миров, ни восторженные падения в звездный колодец – ничего, кроме волчьей науки огрызаться. Огрызаться быстро и решительно. И помнить, что вокруг рыщут стаи тех, кто желает сожрать тебя как последнего лоха. Нужна была хорошая реакция в этой новой свободной жизни, которой Митя, видимо, не обладал. Но сознаться в своей ущербности, смириться с ролью человека-атавизма Митя не мог.
Правила, по которым жили "дежурка" банка "Югинвест", все остальные "дежурки" Ростова-на-Дону, вся остальная страна, требовали не оставлять дело безнаказанным.
Толик вздохнул.
– Эх, свел бы я тебя с надежным человеком. Но ему, кэ че, еще полгода досиживать. А с другими я б не рискнул. Знаешь, всякое бывает. Нужно на сто пудов быть в человеке уверенным.
– Ясное дело. Только где такого найти?
– Зря п?шь! Есть такие люди. Это ты где-то по своим университетам уродов понацеплял. Но кто тебе виноват?
Толик вздохнул еще раз. До этого Митя вообще не помнил, чтобы Толик вздыхал вот так, мечтательно. Его всегда немного обветренные губы сложились в томную полу-улыбку.
– А так бы можно было. Пару косточек поломать, череп бы пробить. Пусть лежит, думает. Может, с пластиной в голове и поумнеет. Встанет на ноги, опять повстречать его в спокойной обстановке или лучше вывезти куда-нибудь.
– Может, я сам? Мне главное разозлиться.
– Тебе нельзя, чудило! У него ж все твои данные. Он же твои документы отксерокопировал. Ментам даже искать не надо. Он только побои снимет, в тот же вечер тебя закроют. Ты еще говоришь, пахан у него бывший гэбэшник. Они и так бы к тебе пришли, если что, но тогда нужно было бы отмазку крепкую иметь: был там-то и там-то, с теми-то и с теми-то. Идти в отказ до конца.
– Само собой.
– Эх, и мне нельзя. Сам понимаешь. А черт этот, про кого говорю, только через полгода откинется. За других я бы не поручился. А так можно было бы.
Толик говорил на понятном Мите языке. Выучить его было несложно: начав работать в охране, Митя будто сел в тюрьму – все вокруг ботали и разбирались "по понятиям". Впрочем, и вне охраны, куда бы он ни попадал, везде рано или поздно кто-нибудь говорил: "забьем стрелку", "чисто кидалово", "ответишь за базар". Душок тюрьмы можно было уловить повсюду. В автобусах и маршрутках сплошь звучали воровские народные, хотя наверняка совсем немногие из водителей когда-либо бывали по ту сторону тюремного забора. Подростки возле подъездов толковали, как опытные уркаганы, переигрывая разве что самую малость. Эта незримая тюрьма, будто грибница, пронизывала жизнь насквозь. Рано или поздно то тут, то там вылезали грибочки. Сначала Митя не замечал. После того, как КолЈк Горелов перестал приезжать в банк с новеньким кольтом под свитером, после того, как медленно осела поднятая потопом муть и все стало чинно и основательно, Митя, бывало, оглядывался: куда оно делось? "Не все так безнадежно, – думал он. – Изживем, переболеем". В конце концов, и Колек стал же солидным предпринимателем, и Мавроди в малиновом пиджаке больше не поздравляет страну с Новым годом.
Но вдруг Митя обнаруживал самого себя рассуждающим, можно ли кому-нибудь заказать покалечить Олега, – и рассуждал он не о том, будет ли это праведно, а о том лишь, не вляпается ли он в большую проблему, чем пытается решить? То, что когда-то мелькало как журнальные картинки, как кино, вдруг оказывалось внутри.
И главное, он вполне мог ужиться с этим. Снова все было точь-в-точь так, как тогда, когда он стоял с другими охранниками перед банком, держал сверкающий гореловский кольт и остро желал быть своим этому лихому парню, начинавшему когда-то с "гоп-стопа". (Запомнилось, как Толик сказал тогда: "Да, этот кореш, в натуре, на многое способен".) Как тогда, он был готов отбросить все ненужное и хотя бы притвориться, хотя бы на время, таким же способным на многое парнем. К своему удивлению, Митя начал замечать, что в этом туманном и мрачном на первый взгляд мире гораздо больше ясности. Простоты и ясности. И надежности. Он никак не мог бы себе представить, что кто-нибудь из "Аппарата" решился бы пойти с ним к Олегу. Как ни крути, но те люди, с которыми он чувствовал себя гораздо уместней и комфортней, оказывались совершенно бесполезными в трудную минуту. Среди них он чувствовал бы себя, как в крепости, которую враг не в силах взять штурмом, но в которой закончились пища и вода.
Свернув на Кировский, Толик сбавил скорость и скоро встал совсем, чтобы оглядеть переулок.
– Ты, кэ че, не на тренировку идешь, – сказал Толик, трогаясь. – Хочешь порубиться, на ринг полезай. Ты дело идешь делать. Иногда можно, не поверишь, и овечкой прикинуться, если для дела опять же нужно. Мозги, – он постучал пальцем в лоб, – всегда включай.
Митя коротко кивнул. И выглядело это так, как он кивал Трифонову в ответ на его вопрос во время лекции: "Это понятно?" – мол, не задерживайтесь, профессор, все понятно, налету схвачено. Толик разбирался в этих делах не хуже, чем Трифонов – в геохимических барьерах.
До работы в банке Толик некоторое время промышлял по району распространенным в то время бизнесом, выбиванием долгов. Не все из той дворовой бригады попали в банк, а Толик попал. По рекомендации его бывшего тренера: совершенно случайно тот разговорился с Рызенко в гостях у кого-то из общих знакомых – мол, был хороший парень, удар как из пушки, и мозги на месте, да вот встал на скользкую дорожку. И вместе с Толиком попал в банк его лучший кореш, Вовка Амелин. Их называли "опергруппа". Само собой, никто из них в штате банка не состоял. Но каждый день белоснежная "Субару" с четырьмя крепкими ребятами, которые никогда ни с кем сами не заговаривали и в глаза не смотрели, а целились, стояла под окнами "Югинвеста". А если не стояла, то все знали: опергруппа на задании. Толику нравилось: работать, ощущая, что тылы плотно прикрыты, было намного приятней. И все было бы хорошо, если бы его лучший кореш Вовка Амелин не занялся, как говорил Толик, клубной самодеятельностью. Решил подработать. "Даже пистолет купил, хотя никогда мы со стволами дел не делали. Взял, кэ че, идиот, шабашку, на дом". Толик сразу отказался и Вовке сильно не советовал. Так и вышло, как он предупреждал. Да и не могло оно закончиться иначе. Когда вывозишь человека на левый берег Дона, связываешь ему руки, ставишь на колени и суешь ему в рот "ПМ", ты хотя бы поинтересуйся заранее, не поленись – а кто он, собственно, такой в этой жизни. А он оказался братом очень большого мента. Вовку закрыли на пять лет, остальным троим, включая и Толика, предложили перейти на работу обычными охранниками. Толик не спал ночь, мучался, но все-таки согласился. Его кореша, сказав, что собаками не работали и работать не собираются, из банка ушли и перестали с ним здороваться. Но и тут он оказался прав: одного из них завалили через два года, второго закрыли, как Вовку. Толик долго маялся, ломал себя. Поначалу держался гордо, был закрыт на сто замков. Но потом оказался не вредным и не глупым человеком. Митя сблизился с ним. Насколько вообще умел сближаться с людьми.
– Смотри, не бузи, не шуми, – продолжал обучение Толик. – Кэ че, веди себя прилично, как у невесты на смотринах.
– Ну? если планка не упадет.
– Ха! Не упадет! Прям безбашенный нашелся! – Он, казалось, рассердился. – Ты думаешь, бабки выбивать – это так, кэ че, хобби для дебилов? Это, знаешь, работа. Трудная работа, между прочим. Сидишь по целым дням в машине, пасешь кого-нибудь. Ни пожрать нормально, ни помыться. В любой момент можно в ментовку загреметь, а выбьешь или нет, заметь, ты еще не знаешь. И потом, это не отмороженная работа. Это только в кино утюги на пузо да паяльники в жопу. А чисто бабки забрать, чтобы и самому под статью не затарахтеть, и дело сделать, это тебе не паяльник в жопу, нет. Это, между прочим, психология. Ты его напугай, и не словами напугай, а делом. Слова тебе и шестилетний пацан такие расскажет, что дух захватит. Иногда просто проехался с клиентом за город в машине – и все молчат, а он и так и сяк: ребятки, да куда вы меня везете, да что собираетесь делать, да я все отдам – а в ответ тишина? Да не убивайте вы меня – а ни у кого даже ствола с собой нет. Это вот шоу такое, понимаешь? Голливуд отдыхает!
Митя уловил в его голосе неожиданную – видимо, и для самого Толика неожиданную – ностальгию. Вроде бы столько лет прошло и все давно стерлось. Столько раз уверенно повторял себе и другим: "Нет, ну его на? Главное, вовремя остановиться. Живешь, может, и неплохо. Но недолго". Давным-давно пообтерся, привык к простой работе. Столько лет в охране – сутки-двое, сутки-двое, свой календарь, чего уж про остальное говорить! Кажется, и на лбу уже проступило: "охранник". Одна проститутка так и сказала: "Ты, наверное, охранником работаешь?" – "А почему бы и нет", – ответил он тогда, вроде и не ей отвечал, а самому себе. Час на входе, два – у мониторов. Обед бесплатный в соседней столовой. Босс в отъезде – можно и вздремнуть после обеда. Встретил босса, проводил босса. Ночью заперся и спи, никакой бэтмен не страшен? А теперь ввязался в это дело, и будто не было долгих лет тихой дремотной работы.
До этого Толик никогда не говорил так эмоционально о своей работе в "опергруппе". Собственно, он вообще говорил об этом кратко и вскользь. Теперь же многое описывал подробно, с массой ярких живых деталей. С особенным чувством рассказал про одного мужичка, бывшего боксера – сам Толик еще застал его в зале, в котором начинал тренироваться, он был зеленый мальчишка, а мужичок, уже оплывший, лысый, приходил в зал поколотить мешок, повертеть скакалку. И вдруг много лет спустя жизнь свела их по одному щекотливому вопросу, причем по разные стороны этого самого вопроса. ?Вчетвером они гнались за ним по вечерней улице, мимо влипающих в стены прохожих и никак не могли догнать. На свою беду, сильно растянулись, и мужичок пользовался этим весьма эффективно: неожиданно разворачивался и выстреливал в преследователя серию точных ударов. Иногда попадал так, что сбивал с ног, но даже если не сбивал, задерживал в любом случае. Раз за разом его настигал Толик, и в короткое мгновение, что тот разворачивался и бил, оба успевали подумать: "Где я его видел?" И Толик, узнав мужичка из спортзала, сильно смущался каждый раз, когда тот разворачивался. И поэтому никак не мог его свалить, а только отбивался и отступал, чтобы тут же снова кинуться в погоню. "Представляешь, – говорил он, смеясь, – ну не могу его е?ть. Стыдно!" Митя слушал Толика, воодушевленно рассказывающего о превратностях выбивания денег, и думал о том, как должна быть скучна ему работа охранника. Снова смутное разочарование набегало на него – как по поводу Стаса, когда узнал, что Стас играет на нелюбимом инструменте. Необъяснимое, неоправданное, несправедливое разочарование тяжело затуманивало те самые мозги, которые Толик советовал всегда держать включенными. Какое ему дело до того, кто на чем играет, кто кем работает.
– Ну, в общем, смотри, спокойно и аккуратно. Если за ним кто-то есть, к тебе разбираться приедут. Будь готов. Разговор будет простой: ты, кэ че, лох, а мы лохов доим. Ты уж извини.
– Да ладно.
– Так что нужно просто прощупать.
Они приехали на место. Машину Толик оставил далеко от окон Олега, в соседнем переулке. До нужного подъезда прошли пешком.
– Ну че, я внизу останусь, – сказал он. – Такая, кэ че, х?я, ты меня тоже пойми. Мне в ментовку ни по какому нельзя.
– Я понял.
– Ты меня знаешь, я заднюю не включу, но ты же в курсе?
– Я понял, понял.
– Если что, кэ че, я, ясен перец, тебя там не кину. Но это в самом крайнем случае. Говори с ним спокойно, – он сделал рукой округлый плавный жест, удивительно напомнивший Мите Трифонова. – Кэ че, уговори его открыть, но в хату ни в коем случае не заходи. Если надо будет, потом, но уже при другом раскладе.
Дверь в подъезд с кодовым замком Митя открыл, отодвинув язычок замка лезвием охотничьего ножа. После встречи с пьяным прапорщиком он купил себе такой нож. Толик ничего не сказал, но нож отобрал.
Кто-то спускался в лифте, и Митя пошел пешком.
Дверь тамбура была старенькой. Простая, топорно-цилиндрическая кнопка звонка. Лак с реек облез. Тряпка, лежащая на пороге, давно бесследно пропала под серым слоем грязи. Митя не чувствовал решимости. Он вспомнил взгляды старичков в штабе Бирюкова и этого Костю? Позвонил.
За дверью открылась другая дверь, послышались шаги. Шаги приблизились вплотную, и Мите показалось, что он расслышал чье-то дыхание, но дверь тамбура так и не открылась. Так же медленно шаги смолкли, тихонько закрылась дверь квартиры. Митя позвонил еще раз, надолго утопив кнопку звонка. Не успел он отпустить палец, как женский встревоженный голос крикнул из-за двери:
– Кто?
– К Олегу, – ответил Митя, вслушиваясь, достаточно ли агрессивно звучит его голос.
Ему показалось, что недостаточно – как он и ожидал. Он решил добавить угрозы.
– Олега позовите, – проговорил Митя с могильным холодком, но тут же мысленно обругал себя: "Не позовите, а позови!"
– Ушел Олег, нет его, – сказала женщина тверже, видимо, разглядывая его в глазок.
– В шесть утра? Куда же? На утреннюю пробежку?
Эту свою реплику он оценил как полный провал. Так оно и оказалось.
– Сейчас я устрою тебе пробежку! – сказала женщина. – Сейчас я в милицию позвоню! – Говорила она негромко, но страстно. Будто не разбудили ее внезапным звонком в шесть утра, будто не спала она в теплой постели, всю ночь готовилась, медленно вскипала – и вот дождалась. – Ты что там, крутой такой, да, людей вот так запугивать? Я на таких, как ты, быстро управу найду! Не боишься ментов, так мне есть к кому обратиться, понял? Будут тут всякие ходить, пугать!
Митя и не предпринимал попыток что-либо возразить. Прервать этот огненный монолог было невозможно.
– Я заявление на всех на вас подам!
Энергия истерики в этой женщине, скрытой за рейками с облезлым лаком, была так велика, что могла пройти насквозь, как шаровая молния. Поняв, что тут ничего не поделаешь, Митя стоял, прислонившись к перилам, и слушал возмущенную дверь.
– Разве Олег виноват, что ваш кандидат не прошел?! Разве виноват?! Да, вы ему платили за то, чтобы он этим занимался! Но он же гарантий никаких не давал! Кто это может гарантировать?! Что за беспредел?!
Поняв то, о чем она говорила, Митя раскрыл рот от восхищения: Олег сочинил бесподобное алиби. Мало того, заставил ее поверить. Его мастерство было неоспоримо. Этот человек – вчерашний Чуча, который спьяну засыпал в обнимку с унитазом, – за эти годы хоть и не сделался заместителем директора гостиницы "Интурист", зато стал виртуозом обмана. Митя вспомнил о своем довольно продолжительном и сложном опыте. Он вдруг понял, как много общего у них с Олегом: они оба не могли обойтись без обмана. Обоим обман был необходим, на нем все держалось – без него рушилось. И почему именно Олег должен был разрушить его, Митин, обман, он тоже понял, слушая отповедь из-за закрытой двери. Все произошло точно по тем же законам, по которым неумолимо гаснет и рассыпается в прах игра самого талантливого новичка, стоит выйти на сцену матерому заслуженному старику.
Кем бы ни была эта женщина за дверью – а скорее всего, это была его жена, – Олег и ее сделал участницей представления. Он выстраивал свою игру гораздо продуманней, чем это делал Митя с Люсей. После самого неудачного поворота сюжета все-таки оставался тот, кто верил, сопереживал, смотрел ласково.
– Думаете, вам все можно?! Это ж где такое видано, а?! В свободной стране живем, между прочим! Он же тратил эти деньги, а вы как думаете?! Тратил на ваши же дела! Ну, так что теперь, если ваш кандидат не прошел, так и деньги назад, а? И деньги назад? Что за беспредел?!
Внутренняя логика последних ее фраз, этого повторяющегося вопроса заставила ее несколько снизить плотность И Мите удалось ввернуть:
– Уважаемая, вы, наверное, меня с кем-то путаете. Меня Митя зовут – может, Олег обо мне говорил? – Дмитрий?
– Да знаю я, кто ты! Что ты меня стращаешь! Подумаешь, пуп земли! Если заместитель Бирюкова, так все можно?! Дмитрий! – передразнила она. – Видали мы таких Дмитриев гребаных! И таких заместителей!
Митя беззвучно зааплодировал. Дверь в глубине тамбура закрылась. Он постоял немного, полный восхищения перед мастерством Олега, и спустился вниз.
Толик сказал:
– Хрен с тобой. Раз уж приехал, не уезжать же вот так.
Лицо его осенил азарт. Митя ничего не ответил.
Толик оставил его сторожить подъезд, а сам уехал. Скоро он вернулся с гвоздиками и тортом.
– Идем.
Митя молча последовал за Толиком. Похоже, максимум, на что он мог рассчитывать, – второстепенные роли в благородной тени корифеев.
Они поднялись на этаж.
– Держи.
Отдав Мите торт и цветы, Толик ухватился за торчащую кнопку звонка и со всей силы дернул ее в одну, потом в другую сторону. Кнопка хрустнула и осталась у него в руках. Он забросил ее на верхнюю площадку и позвонил к соседям.
– Реквизит, – скомандовал он.
Митя отдал ему гвоздики и торт. Толик отошел на такое расстояние, чтобы в глазок были видны и перевязанная шпагатом с бантиком коробка, и празднично задранный вверх букет.
– Вам кого? – спросили через некоторое время.
– Доброе утро, – сказал Толик с каким-то голубиным воркованием в голосе. – Извините, если разбудили. Мы вообще-то к вашим соседям пришли. Хотели вот поздравить товарища, сюрприз ему сделать. У них же праздник. А тут у них какие-то гады звонок сломали.
Митя с удивлением выслушал его гладкую, без обычных "кэ че", речь. Ключ прокрутился в двери, выглянула соседка, женщина лет пятидесяти. Не переступая порога и цепко держа запахнутые на груди полы халата, она посмотрела на оторванный звонок, сказала:
– Надо же, и правда? Вот гады. А Оля вот только что с кем-то долго так разговаривала. Может, они?
– Да вы что? – Толик озабоченно оглядел лестничную клетку. – Много всяких психов на свете. А давайте вы к ним постучитесь, а мы тут в сторонке встанем. Он нас никак не ждет. Давайте сюрприз сделаем.
– Конечно, конечно. – Соседка открыла дверь тамбура пошире и впустила их вовнутрь. В тамбуре было темно. Они прошли и встали бочком в уголке. – В наше время дружеские отношения такая редкость.
– И не говорите, – согласился Толик, с чувством махнув рукой, и перешел на доверительный шепот: – Все готовы друг друга слопать, аж жить противно.
– Увы.
Не отпуская полы халата, она постучала в дверь Лагодиных свободной рукой.
– Оленька, это я!
Послышались шаги и короткое металлическое чавканье ключа в замочной скважине.
– А какой у них праздник? – спросила соседка шепотом.
Но дверь уже открылась.
Толик поставил ногу так, чтобы помешать захлопнуть ее. Торт и гвоздики он сунул соседке, оторопевшей от неожиданности и машинально схватившей все, что прилетело к ней в руки. Халат распахнулся, и, целомудренно прикрывшись коробкой с тортом, она попятилась в свою квартиру.
– С Новым годом, с новым счастьем, – сказал Толик голосом телеведущего и, входя в квартиру Лагодиных, немедленно перешел на свой обычный корявый язык. – Оля, нам, кэ че, проблемы не нужны. И ты себе тоже проблем не создавай. Нам пока что поговорить надо.
С ее лица смотрели не настоящие, будто из чьей-то фотографии вырезанные глаза. Оля стояла как-то очень угловато и неудобно, порываясь то к входной двери, то к телефону, висящему на стене. Она принялась кричать, но крик оборвался, так и не успев развернуться: Толик ударил ее в живот. Она утробно екнула и осела Мите на руки.
– Закрой дверь, – сказал Толик, и Митя закрыл, толкнув коленом.
Толик стремительно прошел по прихожей мимо зеркала и свернул в сторону кухни. Пока Митя тащил корчащуюся, шумно сопящую от боли Ольгу, Толик пошел по квартире. Комната, в которую Митя втащил Олю, выглядела безысходно. Из мебели в ней оказались диван, стол и три стула. Зато ее наполняли пустые трехлитровые банки, монитор без системного блока, горшки с геранью, стоящие прямо на полу, пачки из-под чипсов, стопки газет и клочья свалявшейся пыли, покатившиеся прочь от Митиных ног.
– Откуда ты взялся, урод? – выдавила из себя Ольга.
Митя усадил ее на диван, и тут же из соседней комнаты его позвал Толик:
– Иди сюда!
Митя вошел. Низко развалившись на раскладушке, спиной к стене сидел Олег. Его белые руки лежали на простыне, как связанные в пучок веревки. Лицо у Олега отсутствовало – это зрелище прожгло Митю животным испугом, но он заставил себя всмотреться. Он видел кожу, облегающую череп, с тенями и бликами в положенных местах, видел сухие с белесым налетом губы, прикрытые веки с остренькими волосками ресниц, даже микроскопические волоски на кончике носа. Все это он видел, но это уже не составляло человеческого лица. Олег был одет в сорочку с длинными рукавами, штанов на нем не было. Митя с отвращением посмотрел на его безволосые ноги, вытянутые на середину комнаты, и вспомнил, как пьяный Чуча лежал в туалете общежития, вот так же вытянув ноги к противоположным кабинкам. Тогда это было весело?
Нужно было развернуться и выйти. Но какое-то странное любопытство, паразитирующее на страхе, цепко держало его на месте. Это было любопытство ко всему страшному и отталкивающему. Митя стоял и жадно разглядывал этого человека, бывшего однокурсника Чучу, так искусно и цинично обманувшего его, так бойко насочинявшего целую новеллу вранья. "Боже, – думал Митя. – Вот это им двигало?" Олег поморщился, не открывая глаз, и испортил воздух. Но это уже было все равно. "Обманул, и здесь обманул. Спрятался, гад. Наверное, укололся, когда я болтал с его женой".