Гуцко. Денис. Без пути-следа

   Чем дальше он говорил, тем противнее становился самому себе. Все обязательные метаморфозы были налицо: спина ссутулилась, интеллект угас, и в горле рождались какие-то писки, которые нужно было с ходу переводить на человеческий язык. Пробовал кашлять, басить, но ничего не получалось. Сами слова, которые он произносил, стоя здесь после многочасового ожидания сначала на ледяном ветру, потом в потной тесноте, с холодными ступнями и гудящим мочевым пузырем, невозможно было произносить иначе.
   Мысль о писсуаре истязала его.
   – А почему вы сюда пришли?
   Он не сразу понял, что она имеет в виду.
   – Что – почему?
   – Ну почему вы пришли именно в нашу ПВС, а не в Ленинскую, например? Мы не оказываем услуг лицам, не прописанным в нашем районе. До свиданья.
   – Так вы же меня и не прописываете.
   Она развела руками, отчего верхняя пуговица чуть было не расстегнулась, наполовину выкатившись из петельки.
   – Не прописываем, значит, не видим основания.
   – Вы меня послушайте. У меня пенсионное есть, ИНН, все в порядке, и я помню, в девяносто втором, когда тот, старый, закон вышел, я ходил в паспортный стол за вкладышем, но мне его не дали, сказали, что не положено – как раз из-за временной моей прописки. Это же за замкнутый круг?
   Митя торопился, паника уже гнала его по своим горящим лабиринтам. Она со вздохом откинулась на спинку стула и каким-то лихим спортивным жестом швырнула ему паспорт через весь стол.
   – Следующий!
   – Подождите, подождите. Как? Как – следующий? А мне что делать?
   – Идите к адвокатам.
   – К каким адвокатам?
   – Хм! К адвокатам!
   – Вы хотя бы выслушали меня.
   – А что вам непонятно? Согласно принятому закону, гражданином России признается тот, кто имеет вкладыш о гражданстве либо постоянную прописку на? – Она запнулась, видимо, забыв дату. – В девяносто втором году. Ни того, ни другого у вас нет. До свиданья.
   – У меня же постоянная прописка буквально через полгода, даже меньше. Неужели из-за этого? Мне же вкладыш тогда не дали как раз из-за временной прописки. И потом?
   – Вы приехали к нам с территории иностранного государства.
   – Какого такого иностранного? Тогда одно было государство, СССР называлось. Может, слышали? В школе не проходили? И потом ведь в том старом законе говорилось, что гражданином признается каждый, проживающий на территории России, кто не подаст заявления об отказе от гражданства. Я не подавал.
   Она с удовольствием пронаблюдала за его срывом, сказала:
   – Ну, раз вы такой умный, можете обойтись и без адвокатов. На книжном рынке на стадионе "Динамо" вы найдете всю необходимую литературу. Следующий!!
   Сзади скрипнула дверь, пахнуло, как из спортивной раздевалки. Так же, как в ЖЭУ, кто-то с ходу принялся ворчать, чтобы он не задерживал, он ведь тут не один, с ночи стоим, а если каждый будет задерживать? Митя лишь пожал плечами, сунул паспорт в карман и выскочил.
   – Следующий!
   Он стал протискиваться к выходу. В голове раскручивалась безумная карусель, все мелькало и рвалось, и в этих лоскутках мыслей о своем новом непонятном статусе, о срывающейся поездке к сыну одна-единственная мысль занимала его по-настоящему: "Где бы отлить?!!"
   Олега он встретил, в блаженной неге выходя из-за гаражей. Учитывая их расположение у глухой стены, сомнений в том, что он там делал, не возникало. Заметив, что из-за крайнего гаража вытекает резвая струйка цвета реки Хуанхэ, Митя смутился еще больше и неожиданно для самого себя поздоровался. Он привык не замечать на улице своих бывших сокурсников. Даже если оказывался с кем-нибудь бок о бок, даже если в узком переходе его вдруг выносило прямиком на чье-нибудь приветливо улыбающееся лицо. Нет, не замечал, с задумчивым видом скользил мимо.
   Но не на этот раз. Отвернувшись от сворачивающей к ним струйки, они пожали руки, похлопали друг друга по плечу. Рукопожатие у Олега было удивительно ломкое и юркое – будто накрыл ладонью шустрого нервного зверька, зверек хрустнул и тотчас рванул на волю. И тотчас Митя вспомнил, что всегда замечал эту черту Олега, не любил здороваться с ним за руку, но здоровался, чтобы не обижать. Университетская жизнь – античная, ископаемая, погребенная под пластами сгоревшего времени – вдруг оказалась вполне живой, прыснула соком из-под беглого рукопожатия, окружила стенами, лицами и голосами. Посыпались живописные подробности, в основном совершенно никчемные – чем никчемней, тем живописней. Говорят, у Олега отец – из КГБ, Олег на прямой вопрос отнекивается с двусмысленной улыбкой? с ним никогда не видели ни одной девчонки, поэтому ему несколько не доверяют? почему-то прозвали Чучей, никто не помнит, почему? на госэкзамен он пришел в галстуке-бабочке, в галстуке-бабочке из черного бархата?
   – Ну, как ты?
   – Отлично. – Олег сунул барсетку под мышку. – А ты? Как у тебя дела?
   – Бывало лучше, только не помню когда.
   – А что так?
   И это тоже было против всех его правил. Обычно Митя не рассказывал посторонним о своих проблемах. По крайней мере тем, от кого не зависело их решение. Но в тот раз он поступил совершенно анекдотично. На вопрос-междометие "как дела?" ответил подробно и обстоятельно, жестикулируя и заглядывая в глаза. Прохожие огибали их, сходя с тротуара. Олег слушал на удивление живо. Поддакивал, уточнял. Он оказался на редкость сведущ в вопросах такого рода. В конце концов он раскрыл барсетку, покопался там, но огорченно поджал свои сырые выпирающие губы.
   – Нету. В кабинете забыл. Сегодня как раз новые привезли. Хотел тебе визитку дать, – и пошел энергичным деловым речитативом: – Приходи ко мне в понедельник, утром, принеси документы. Решим вопрос. Приходи в "Интурист", встретимся там, лучше всего в фойе. Давай в фойе. Не люблю в кабинете.
   Выслушав, Митя помычал:
   – М-м-м, – и стал беззвучно жестикулировать, будто руками пытался вынуть из себя слова. Наконец спросил: – А-а-а? ты где работаешь?
   – В "Интуристе".
   Олег не торопился с комментариями. Достал блокнот, вырвал листик, записал номер телефона.
   – На. Домашний. Не сможешь в понедельник, позвони мне домой, договоримся.
   – В "Интуристе"?
   – Ну.
   – А-а-а?
   – Зам генерального у Бирюкова. В понедельник приходи, поговорим. Сейчас извини, старик, некогда. Скоро машина подойдет, а мне еще надо кое-что успеть. Пока!
   "Да, – подумал Митя, глядя вслед провалившейся в темноту подъезда фигуре, – вот тебе и Чуча". Спрашивать, какое отношение может иметь гостиница "Интурист" к его "вопросу", Митя не стал. Дураку понятно. "Интурист"! Одна из тех добавочных шестеренок, подключив которые, можно вертеть "вопросы" в любую сторону. Всегда полезно иметь такую добавочную шестеренку, а вот этого-то у Мити никогда не было. Но Олег каков! Сто лет не виделись, а он! Молодец.
   Митя осыпал голову пеплом, укусил губу, сделал множественное харакири, назвал себя Идиотом Идиотычем – в общем, поклялся измениться. Все, не узнающие на улицах бывших однокурсников, были преданы анафеме. "А если бы, как обычно, прошел мимо? – ужаснулся Митя и подумал: – Все-таки нехорошо так. Нельзя так с людьми. Они ж не виноваты, что когда-то населяли твое прошлое. Нельзя же их вот так заживо? Они живые. Они сегодняшние. И очень полезные".
   Митя шел дворами. Ветер нес изморось, мокро хлестал по щекам. Он, как мог, уворачивался от влажных пощечин, по-черепашьи, как в панцирь, втягивался в пальто. Но ветер все равно пробирался под воротник, противно трогал между лопаток. Мысли его были далеко от девушки-инспектора, швырнувшей ему паспорт через стол.
   Как не удивляться забавной математике жизни! Всем этим совпадениям-стечениям – линиям и точкам великого уравнения, не умещающегося ни в глазу, ни в мозгу. Забавляется жизнь, то изящно, то нелепо сводя прошлое с настоящим. Когда-то Митя познакомился с Олегом при обстоятельствах, связанных с одним весьма неудачным актом мочеиспускания.
   До того вечера Митя его не знал. Слышал, что есть такой Чуча, который, когда выпьет, сначала отрубается, а потом внезапно просыпается и выкидывает что-нибудь умопомрачительное. То схватит кастрюли и бежит, гремя ими, по общаге – тревога, мол, по кораблю, вражеский эсминец по правому борту. И ведь во флоте не служил. Вообще нигде не служил. А по правому борту у общаги – другая общага, вовсе не вражеская, потому что принадлежит медицинскому институту, а все знают, что в медицинском бездна красивых девушек. То вдруг начнет стулья составлять, требовать матрас и подушку – пока наконец ему не объяснят, что они в пивной – в пивной, а не в гостях у Женечки, – и стулья лучше возвратить за соседний столик, пока хозяева не вернулись.
   В тот вечер приключилась первая Митина пьянка в общежитии геофака. Приключилась после драки на дискотеке. Местные пришли бить приезжих студентов. Обычай был такой у местных. Митя, конечно, оказался в эпицентре: гвалт, топот и мелькающие кулаки в различных ракурсах. Двоим он успел съездить, но не сильно, только раззадорил их. Они оказались мастерами диско-битв. Один обхватил его, прижав руки к туловищу, другой принялся лупить, куда мог попасть. Его спасла Люся. Повисла на летевшем к его физиономии кулаке, стала называть какие-то клички и фамилии и так безапелляционно крыть всех матом, что его отпустили. Люся вывела его на улицу. Когда разъехались милицейские "бобики", увозя, как заведено, самых побитых, все перезнакомились и пошли пить в общагу, в боевую 201-ю комнату.
   – Люсь, – спросил по дороге Митя, в котором любопытство одолело стыд. – Что за имена ты им называла?
   – Да бандюков наших ростовских, – спокойно ответила Люся. – Сказала, что любой из них за тебя подпишется, потому что ты Кроту Северному троюродный брат.
   – Ты что, с бандюками знакома?
   – С ума сошел? Ни с одним не знакома. Но про всех все знаю. Ты бы постоял пару раз на нашей кухне, тоже знал бы. ?Гитара, будто провинившаяся, стояла в углу. Сигаретный дым лежал над столом перевернутым белым барханом. Догорала и нервно щелкала свеча в консервной банке. Сидели, свинцово свесив головы. Из девушек была одна Люся. Закинув руку ему на плечо, придвинулась так близко, что Митя слышал ее разгоряченное алкоголем дыхание. Она качала ногой под столом, и эти колебания, как волны, держали его на плаву.
   Молчание было непреодолимо, как тупик. Кончилась водка. Проблема была даже не в том, что кончилась. Через дорогу от общаги частный сектор, а там самогонные бабушки. Постучи, сунь денежку в окошко – и получи продукт. Проблема была в том, что водка и деньги кончились одновременно. Докуривали последние сигареты.
   И вдруг Пижняк с химфака поднялся с распахнутой во всю ширь улыбкой.
   – Эврика! – прошептал он.
   Убежал и скоро вернулся с бутылкой.
   – Вспомнил, – сказал Пижняк. – Как я мог забыть? – и потрогал вздувшийся налево подбородок.
   Бутылка из-под "Нарзана", закупоренная свернутой в жгут газеткой. Для нее весело расчистили место, смахнув окурки и рыбьи скелеты на пол. Разлили и опрокинули. И Митя содрогнулся, будто раскусил керосиновую лампу, – так сильно отдавал керосином этот самогон. Желудок ойкнул, метнулся вниз, в сторону и застрял в районе лопаток. "Неужели из керосина гонят???" Закуски не оказалось, из остатков "оливье", наспех приготовленного Люсей, торчали "бычки" "Родопи".
   – Чуча, мать твою, ты зачем свой "Родопи" в "оливье" тушил?
   Но Чуча спал, уставившись в потолок малиновыми синяками. Его растолкали.
   – Ты зачем "бычки" в "оливье" накидал?
   Он вдруг вскочил, тараща оплывшие глаза, и, схватив себя одновременно между ног и за горло, выскочил вон.
   – Ты куда?
   Кто-то нашел редиску. Аккуратно поделили на ломтики.
   – Ну, между первой и второй?
   Вторую Митя вылил в кадку с фикусом. Фикус по ночам потихоньку приносили из холла, когда засыпала вахтерша. Он стоял там до тех пор, пока за ним не приходила товарищ Гвоздь, комендантша общежития. Через некоторое время, при очередном благоприятном стечении обстоятельств фикус снова возвращался в 201-ю комнату.
   – Ну?
   Третью – в трехлитровую банку, служившую пепельницей. Пижняк почему-то тоже не выпил, а держал рюмку в поднятой руке и внимательно ее рассматривал. И вдруг так же неожиданно сказал:
   – А! Да я перепутал. Дай-ка?
   Он поставил рюмку, взял бутылку, приблизил к самому лицу.
   – Ну да. Самогон был в "Колокольчике", а это "Нарзан". Перепутал. Еще сомневался? Щас принесу.
   Он вышел за дверь, но тут же вернулся, забрал бутылку.
   – Керосин мне нужен, на практикуме сказали принести немного.
   Дверь не успела закрыться, как тут же распахнулась снова. Темный силуэт появился в проеме.
   – Это не ваш товарищ в туалете спит? – сказал силуэт, зевнул и добавил: – Сигаретой не угостите?
   Не угостили. Кто станет раздавать сигареты каким-то темным силуэтам? За Чучей снарядилась целая экспедиция. Пошел и Митя, а с ним Люся. Никто не воспротивился. Люся в любой компании была своим парнем.
   Чуча спал, закинув локоть на краешек унитаза, ушами красен, а ногами бос. Грудь его была покрыта жеваным горошком, длинные тощие ноги вытянулись до противоположных кабинок. Левой рукой он по-прежнему держал себя за причинное место.
   – Эй! Вставай! Вставай! – Он не реагировал и очнулся лишь тогда, когда в унитазе, на котором он спал, спустили воду. Струя из бачка, шипя и выскакивая наружу, окропила его, он встрепенулся, стремительно вскочил на ноги и выбежал из туалета. – Ты куда?!
   Худосочная Чучина фигура, петляя и размахивая одной рукой, неслась по коридору. Он влетел в какую-то комнату в дальнем конце – увы, она оказалась не заперта, – и через несколько секунд оттуда раздался пронзительный девичий визг.
   В тот вечер перепутал не только Пижняк. Чуча тоже перепутал. Он помнил, что в туалет – до конца коридора и направо. Его разбудили, не опорожненный мочевой пузырь давит на глаза? Он и кинулся – прямо по коридору и направо. Вбежал в комнату с расстегнутыми штанами, разбуженные вероломным вторжением девушки не успели его остановить. За кабинку он принял двустворчатый платяной шкаф.

 

Глава 4

 
   Тесная "дежурка", словно коллективный панцирь, давно приросла к каждому, стала продолжением спины, коробочкой для мозга. Удивительным образом, сидя в ней, можно было часами думать о вещах, не выходящих за пределы этих пяти квадратных метров. Пяти пыльных квадратных метров, наполненных резиновыми палками, рациями, журналами сдачи и приема оружия, порножурналами, дочерна пропитанными ружейным маслом тряпицами. Митя больше не боролся с этим, как когда-то в армии. Теперь это ни к чему. Охрана коммерческого банка оказалась все той же казармой. Казарма оказалась лучшим в мире лекарством от непрошеных мыслей.
   – Слышь, вали, иди на вход, твое время.
   – Да ну на?! Еще пять минут.
   – Часы свои выброси на?! Ровно два уже.
   "Дежурка" насквозь пропахла мужиками. Потеющими за работой мужиками. Они сами насквозь пропахли "дежуркой". Самые заносчивые, вроде начальницы валютного отдела, сталкиваясь с ними в коридорах, не здороваются и воротят нос. Зовут их сторожами. За это они зовут сотрудников банка "банкоматами". Однажды "банкоматы" пожаловались Рызенко. Мол, охранники-то воняют – такие люди в банк приходят, а тут? Юскова, начальника охраны, Рызенко вызывал к себе. Пришлось ему брехать, что "пацаны" постоянно упражняются – подтягиваются на перекладине, поднимают гири, отсюда и запах. "Пацаны" – все и навсегда здесь пацаны. Маленькая собачка до старости щенок. Митя, как и все, не сразу уловил, где его место в банковской иерархии. Впрочем, поначалу было иначе. Вернее, всем очень хотелось, чтобы было иначе. И охранникам, и самим "банкоматам". Время было такое – всем чего-нибудь сильно хотелось, потому что до этого не знали, чего хотеть, и казалось, что самого желания достаточно, чтобы оно сбылось. Хотелось красиво: чтобы все в дорогой одежде, чтобы друг с другом на "вы". Не вышло. А ведь до сих пор, принимая новичков, Юсков прополаскивает им мозги в розовом отваре: "Работа для настоящих мужчин? ответственность за безопасность? безопасность – дело первостепенной важности? молодой сплоченный коллектив".
   – Опять Витю на? послали.
   – Да ты что?
   – Ну. Он генеральшу не узнал, не пускал ее в банк.
   – Памяти у него ник-какой на лица. Мне, например, одного раза хватило.
   – Главное, видит же, что за ней полковник идет, дверь ей открывает.
   Проржавевшую перекладину во дворе они после того скандала по поводу запахов спилили. Пилили "болгаркой" – шумно, снопы искр летели в окна валютного отдела. Им, конечно, не понравилось такое к себе отношение. "Банкоматы охренели!" Они накупили одеколонов, стали проветривать комнату и следить друг за другом: "А ты, брат, в этих же носках вчера работал". Некоторое время все было галантно. Как когда-то хотелось. Юсков лично обнюхивал их и оставался доволен. Но потом запах казармы вернулся. Одеколоны закончились, менять на каждую смену носки оказалось волокитно. Их больше не трогали. Глаза в сторонку, топ-топ мимо. Сторожа, что с них взять?
   – База – сотому!!!
   Вова спросонья дернулся так, что стул под ним треснул и сломался. Смеяться не стали. Слишком он нервный, этот Вова-сапер. Любит рассказывать про свою контузию, на каждой смене хоть раз любит с кем-нибудь поругаться. Носит в кармане фотографию жены топлес. Показывает: "Видал такое? Шестой номер!"
   – База – сотому!
   – База на приеме.
   – Встречайте.
   – Понял тебя, сотый. Встречаем.
   Вова снял ноги со стола и встал. На одном из мониторов остался след обувного крема – повод для взбучки со стороны Юскова. Но никто не вытрет – западло. Лицо у Вовы опухло, левая щека, на которой он лежал, вся была в розово-белых складках. Он стоял, щурясь и сопя, и поправлял съехавшую на сторону кобуру. Толик незаметно подмигнул Мите – мол, сейчас выпрется в таком виде Мишу встречать. Была очередь Вовы-сапера встречать на входе Рызенко. Конечно, не стоило выползать навстречу Рызенко, как крот из норки. Толик раз десять ему повторял: не спи, скоро Миша приедет.
   – Я схожу, – сказал Митя. – Будешь должен.
   – Угу, – отозвался Вова и тут же плюхнулся на место.
   Ничего трудного в том, чтобы постоять у входа, держа руку на кобуре и зорко оглядывая окрестность, нет. Но дело не в этом. Нельзя нарушать правила. Никогда ни за кого ничего не делай – главное правило казармы. Может быть, в валютном отделе правила другие? Но это сомнительно. Судя по тем обрывкам ссор, что можно услышать, проходя мимо валютного отдела, правила те же. Иначе разве выясняли бы там, в чьих обязанностях идти врать клиенту по поводу задержки его перечислений: "Ты что тут, козла отпущения нашел? Мне твою работу делать?" У кассы Митя замедлил шаг, наклонился к щели между барьером и зеркальным стеклом.
   – Едет, – бросил он.
   В ту же секунду в кассе по направлению к двери застрочили каблуки. Утром Рызенко взял в кассе деньги. Три тысячи евро. Не оказалось наличности в кармане, срочно была нужна. В этом есть шик – как он прибегает к кассе, как, наклонившись к барьеру, говорит: "Девчат, денег дайте". Девчата хихикают: "Сколько вам, Михаил Юрьевич?" Он частенько так делает. Уедет, вернется через час. "Возьмите, я вам, кажется, должен". Девчата снова хихикают. Но сегодня вышла накладка. Скоро вечер, кассу сводить, а валюты в кассе не хватает. Забыл, наверное. Девчата в кассе волнуются, не хотят засиживаться допоздна.
   На улице моросило. Прохожие торопливо пробирались между припаркованными перед банком машинами. Скоро из-за поворота вырулил черный "Мерседес" и, сделав лихой вираж через всю улицу, встал напротив.
   Двери "Мерседеса" хлопнули. Мите всегда нравилось слушать, как хлопают двери крупных породистых машин. Есть в этом звуке что-то от хруста яблока. Гигантского сочного яблока. И в жестах, какими захлопывают красивые глянцевые двери, столько же радости, сколько в жестах, подносящих ко рту яблоко. Хрусть! Рызенко выскочил раньше телохранителя и затрусил к банку. Он всегда торопился. Он выскакивал из машины и бежал. И лицо у него было, как у шахматиста, обдумывающего ход. В десятках глаз, вольно и невольно, мимоходом и надолго задержавшихся на нем, одно и то же: зависть и любование. Все хотят вот так хлопать дверью "Мерседеса" и бежать к банку впереди телохранителей.
   Митя решился. В самый последний момент, когда Рызенко уже подходил к лестнице, шагнул наперерез.
   – Михал Юрьич?
   Рызенко остановился, поставив одну ногу на ступеньку. Выглядел он нерадостно. "Без раболепия, – напомнил себе Митя, – без раболепия". Неделю назад все получилось вполне пристойно. Постучал, вошел. Держался уверенно, правая рука на кобуре, левая вдоль туловища. "Извините, что отвлекаю". Рызенко выслушал его, посмеялся законодательной шутке. Он ведь и сам когда-то куда-то баллотировался. Обещал подумать.
   – Михал Юрьевич, я подходил к вам в прошлый понедельник, – начал Митя, встав слишком близко, слишком прямо заглядывая Рызенко в глаза. – Насчет паспорта? насчет гражданства?
   Пауза затягивалась, и он начинал жалеть о том, что затеял. Рызенко молчал. Быстрая тень пролетела по его лицу, он вспомнил.
   – А! Ну и что?
   Митя жалел, жалел, жалел. Решительно и бесповоротно жалел о том, что затеял. "Личка" стояла поодаль, наблюдая за их разговором. Лучше бы позволил Вове выйти с мятой щекой на всеобщее осмеяние. Но деваться было некуда, нужно было договаривать.
   – Я вам рассказывал. Мне в ПВС паспорт не меняют. Закон новый вышел? Вы сказали, что подумаете… – Голос был сладок, липок, голосовые связки выделяли сироп. Сплюнуть вместе с языком. Он покашлял: -?что подумаете насчет того, что можно сделать.
   Рызенко пожал плечом и подался вперед, быстро наполняясь движением.
   – Так что ты хочешь, чтобы я поехал туда, им морды набил, что ли?
   И побежал вверх по лестнице. Шесть ступенек крыльца пролетел, как выпущенный из пращи, дернул массивную дверь. "Забыл открыть", – спохватился Митя. Вслед Рызенко, приноравливаясь к его шагам, уже цокала каблуками по мрамору начальница кассы. Митя поправил кобуру и пошел вдоль банковских машин, бессмысленно разглядывая номера. Водители кучковались вокруг расстеленного на чьем-то багажнике кроссворда и, скорей всего, ничего не видели. Парни из "лички" уже выгружали из багажника коробки с водой. "Не в настроении, – подумал Митя. – Не надо было сегодня подходить. Плохое настроение. Оно и утром было заметно, что не в настроении. Зачем было лезть?" Над сливающимися в полосу крышами машин дрожала изморось. Крыши блестели. "Может быть, если бы в пятницу подошел, после обеда? А сегодня не надо было. Зря. Сегодня не надо было".
   Он перестал раздражаться. Пусть. В конце концов, без раболепия в этой карикатурной форме, похожей на форму полицейского из далекой банановой страны, сложно. Нужно тренироваться. С каким-то медицинским интересом Митя всмотрелся в себя. Все там на своем месте – и раболепие никуда не делось. А куда ему деться? Селекция. Чего ты ждал? Тебя имели, не спрашивая разрешения, тебя учили выбирать сердцем, регулярно ныряя в твои карманы, – и чего ты ждал после этого? Нельзя же жить в свинарнике и верить, что ты – благородный олень.
   Вышел Толик, усмехнулся:
   – Ну, спросил?
   – Спросил.
   – И что?
   Митя хлопнул правой рукой по сгибу левой. Толик усмехнулся еще раз, покачал головой.
   – Ну и что, грузинский нелегал, на историческую родину? Где же ты, мое Сулико?
   Собственно, шутили по поводу Митиного паспорта все одинаково. И Митя посмеивался вместе с ними. Не рассказывать же им, что на самом деле зависит сейчас от этого паспорта. Вынув пачку сигарет, Толик показал: будешь?
   – Бросил.
   – Правильно, генацвале, нелегалам здоровье главное. Кэ цэ, мало ли что. Подполье или в горы придется уйти.
   Эти Толиковы словечки "кэ цэ" да "кэ че", максимально сокращенные "как говорится" и "короче", Митя и сам иногда употреблял их на работе. Ничего не поделаешь, когда столько лет работаешь вместе, начинаешь ассимилироваться. Толик, в свою очередь, тоже перенял у Мити кое-что: стал брить подмышки и читать толстые книги исторического содержания.
   В девяносто третьем, когда Митя устроился в "Югинвест", он чувствовал себя достопримечательностью. "А это наш грузинский казак". Всех чрезвычайно занимали его акцент и "нерусские замашки". Акцент то уходил, то возвращался, постепенно затихал, как эхо. Замашки оставались. Определить толком, в чем они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так? есть что-то – расплывчатое. Как аура. Ни увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он, например, упорно не хотел взять в толк, что "?твою мать" – это просто междометие, на него никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это свое невразумительное отличие от окружающих. Будто пририсованный. Не то чтобы плохо? но вся картинка мелками, а он – карандашом. Руки-ноги, голова-ремень. Такой, как все. А все-таки, если приглядеться, заметно отличие. Заметно. Да еще под углом глянуть, пальцем поскрести – заметно. Чужое. Оно не умирало, как можно было ожидать, с годами, оно пряталось. Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился казаться своим. Привык казаться своим. К Мите привыкли. Тема эта давно всем наскучила, разве что скажут иногда, когда говорить не о чем: "Слыхал, что там в твоей Грузии творится?" Он ответит: "Да слыхал", – и подумает, что она вовсе не его, Грузия. Давным-давно не его. С тех пор как по улицам прошли портреты пасмурного усача, перестала быть его Грузией.