Страница:
– Да открываю, открываю.
Светлана Ивановна выглядела так, будто в ней догорал фитиль. Она строго глянула ему в глаза, набрала воздуха, явно собираясь сказать что-то важное, но вдруг передумала, выдохнула.
– Пригласи мать войти, что ли, – сказала она, проходя мимо Мити. – Ну, ты и брюхо отрастил!
"Всем в укрытие, да?" – подумал Митя, втягивая живот. Пока он в коридоре напяливал на себя спортивные штаны и майку, Светлана Ивановна, не раздеваясь, прошла на кухню, открыла форточку и зажгла газ своими спичками.
– Кофе есть?
– Закончился.
Она потушила газ.
– Не куришь?
Митя отрицательно качнул головой.
– Молодец. Мужчина. У тебя всегда был характер, с младенчества.
"Хвалит, – отметил про себя Митя. – Не к добру". Светлана Ивановна прикурила, приняла привычную позу, прилепив локоть к ребрам. Развернулась к окну спиной, сделала приглашающий жест, мол, рассказывай.
– Как дела? – спросила, не дождавшись.
– Мам, ты пришла, чтобы поинтересоваться, как у меня дела?
– А что, нельзя было? Я уйду сейчас. Проходила мимо, решила к сыну зайти. Вот шоколадку купила. – Она достала из кармана шоколад. – Может, кофе угостишь? – показала на стоящую возле мойки турку.
– Кофе закончился.
– Ах, да.
Митя сел напротив. Некоторое время помолчали. Настенные часы считали секунды. Светлана Ивановна выкурила сигарету, прикурила от нее вторую. Окурок погасила под краном, под тонкой струйкой воды. Всегда так делает. Открывает чуть-чуть, чтобы текло с ниточку толщиной, и сует окурок под воду, целится, чтобы попал именно тлеющий краешек. Потом выбрасывает в мусорное ведро. Он не выдержал:
– Мама, что-то случилось?
Она повела плечами – ничего, и тут же выпалила:
– Сашкины родители пропали. Оба.
Митя не знал, как реагировать. "Ляпнешь что-нибудь не то – обидится". Не придумав никаких подходящих слов, решил промолчать. Слава богу, лицо спросонья – как подушка с носом, ничего на нем не отразится.
– Представляешь, Мить, уже около месяца нет, – продолжала Светлана Ивановна. – Так и не объявились. Я все жду и жду, а их нет и нет. Сашка у меня сейчас живет. Уже и Сашка сегодня спросил. "Папа и мама? – говорит. – Папа и мама?" А я говорю: "Нету, Сашок, нету". А что я ему скажу? Вот с тех пор, как ты ко мне приходил, родителей его так и нет.
Она замолчала, сосредоточенно затягиваясь и выпуская дым к потолку. Было очевидно, что он должен что-то ответить, она ждет. Митя сказал:
– Да объявятся, мам, куда они денутся.
Но оказалось, что сказал совсем не то, чего она ждала. Светлана Ивановна рубанула воздух рукой, фыркнула и, торопливо затянувшись, заявила:
– Вряд ли.
– Почему?
– Потому что я тебе говорю. Говорю, значит, знаю. Я бы не говорила, если бы не знала.
Митя понимал, чего она ждет. Но сказать этого никогда бы не посмел. Нет. Он не сможет. Не осилит. Пусть сама, пусть делает, что хочет. Но сама. Разве можно взваливать на себя крест по чьей-то подсказке?
– Они ведь уже пропадали? И не один раз?
– Но не оба одновременно! И не на столько! На день, на два, но не на столько.
Пепел упал на пальто, вычертив на ткани рыхлую серую полоску. Он внимательно рассматривал эту рыхлую серую полосу. Мысли размазывались. Митя не мог добиться резкости. Он почему-то вспомнил, как в детстве, для того чтобы она бросила курить, он пихал в ее сигареты спичечные головки. Просиживал по несколько часов, делал все аккуратно, чтобы было незаметно. Всю жизнь сражался с ней. И вот закурил сам в двадцать семь лет.
– Они больше не объявятся. Я чувствую. А мальчика отдадут в детдом… – Здесь она замолчала как-то особенно, будто хотела вложить в молчание больше смысла, чем в сами слова.
Безумно захотелось курить. Но для всех он бросил.
– Ты всегда чувствуешь. Выигрыш в "Русское лото" ты тоже чувствуешь с точностью до рубля.
Это был запрещенный удар. В "Русское лото" Светлана Ивановна за все эти годы выигрывала всего лишь пару раз. Очень скромно. Митя пожалел о сказанном. Попрекнул больного таблетками. Светлана Ивановна не удостоила сына ответом, лишь остро изогнула бровь, что в данном случае означало: "Мне не понравились твои слова, я сделаю вид, что их не слышала". Шагнула к мойке, чтобы погасить новый окурок.
Нет, она ничего из него не вытащит. Это невозможно, в конце концов, невозможно. Пусть взваливает на себя, что хочет, пусть взваливает. Светлана Ивановна вернулась к окну, схватила турку и налила в нее воды. Митя потянулся и достал из шкафчика жестяную банку, открыл, вытрусил последнюю ложку кофе в турку.
– Я с тобой поделюсь, – великодушно сказала она, и добавила: – Я останусь, посмотрю розыгрыш? Домой уже не успеваю. Не прогонишь?
Пока Светлана Ивановна, засев перед телевизором с карандашом и билетиками, ворочала гриппозными глазами под линзами очков, то глядя на заполнивший весь экран бочонок с номером, то всматриваясь в свои билеты, Митя заперся на кухне. Вытащил из ее пачки сигарету и, открыв окно настежь, закурил. Она курила крепкие. Каждая затяжка драла горло так, будто глотал ершик. Даже через запертую дверь долетали бодрые крики ведущего: "Одиннадцать, бар-рабанные палочки! Ном-мер два-дцать пять!" Делает звук погромче, боится, что кто-нибудь отвлечет, зазвонит телефон, соседи за стеной уронят что-нибудь тяжелое – и она не расслышит номера. В своей общаге она еще и запирает дверь на ключ, чтобы не вломились в самый ответственный момент.
Все дело в этом фитиле, который горит в ней. Ее темперамент никогда не был во благо – ни ей, ни окружающим. Там, конечно, он был приемлем. Почти что норма. Многие вот так искрят, шинкуют жестами воздух, хватают, где можно взять, превозносят, когда можно похвалить, проклинают, когда можно ругнуть. Здесь это выпирает из общего ряда. Отталкивает. Люди трудно удерживаются возле нее. Нет, сходятся с ней довольно легко, не то что с Митей. Время от времени рядом кто-то есть, кто-то говорит ей "Светочка", поздравляет с днем рождения, в выходной едет к ней в гости с двумя пересадками. Кто-то есть. Она учит их готовить сациви, гадать на кофейной гуще. Сколько людей в Ростове обучены готовить сациви и гадать на кофейной гуще! Она притягивает, как огни шапито, как звуки заезжей ярмарки. Сидя первый раз у кого-нибудь в гостях, Светлана Ивановна непременно произносит один и тот же тост: "Путь нога моя будет счастливой в этом доме". Поясняет: "Так принято говорить, когда первый раз в гостях. Чтобы не сглазить". Упорно пытается наладить календарь взаимных посещений: на этот праздник я к тебе, на следующий ты ко мне. Не оставляет попыток слепить вокруг себя тот мир, к которому привыкла. Но из тех, кто рядом сегодня, мало кого можно будет обнаружить завтра. Ожидание взрыва не располагает, видимо, к длительным отношениям. Может, и не рванет, но все равно утомляет. Она, конечно, не признается себе – а больше некому, – но это тяготит ее. Там она привыкла к другому. Там человек в клубке, окруженный многими и многими, вовлеченный в водоворот. Там у нее была телефонная книжка толщиной с "Войну и мир". Там можно было звонить подругам в семь вечера: "Слушай, хандра напала. Приезжай. С тебя дорога, с меня стол".
– Здесь каждый сам по себе, – сокрушается она. – Мить, здесь каждый в своем закутке. Как им не скучно? Родственники годами не видятся. Что ж это за жизнь нужно себе устроить, чтоб с родственниками не встречаться, а?!
Она заняла круговую оборону и не собирается сдаваться. Светлана Ивановна в отличие от Мити никогда не пробовала стать местной. Вот еще! Пусть они меняются. Живут черт знает как! Поначалу, пока не притомилась, она каждую новую подругу пыталась перелепить так, как надо. Митя понимал ее. Ее мать и отец, Митины бабушка и дедушка, так и не стали местными в Тбилиси. Так и не выучили грузинского, всю жизнь оставались приезжими. Она всегда гордилась своим чистым грузинского, жила с чувством выполненного долга, с ощущением того, что довершила многолетний родительский труд. Проходить этот путь во второй раз она не желает.
Если бы она не была такой упертой? Интересно, если бы она не была такой упертой, можно было бы спасти ситуацию? Если бы не случился между ней и Мариной "карибский кризис"?
Но в Марине тоже хватало заряда. Марина никак не хотела смириться с диктаторскими привычками свекрови. А Светлана Ивановна не хотела уступать "этой соплячке". Она была старшей в семье, она требовала законного места. Она купала малыша, она накрывала на стол, она решала, какой пирог готовить на Новый год. Ведь так должно быть. Так устроена семья: у каждого свой долг. Разве можно отказывать человеку в исполнении его долга?! Митя понимал со всей обреченностью – этого в ней не вытравить. Доказать ей, что мир устроен иначе, не сумел бы, пожалуй, сам Джордано Бруно.
– Пожалуйста, мама, перестань командовать.
– Я не командую.
– Командуешь.
– Советую. Нормальные люди прислушиваются к советам старших.
– Нормальные люди не советуют двадцать четыре часа в сутки.
– Ну, конечно, мать у тебя ненормальная. Спасибо, сынок. Дожила!
Светлана Ивановна клялась не раскрывать рта, не вставать с дивана и вообще реже попадаться на глаза. Дождавшись возвращения Марины, она в суровом молчании, как постовой, сдавала ей Ванюшу и уходила – искать работу.
Обошла несколько НИИ, пустых и тихих, как руины. Работы не было. Тем более не было работы для инженера предпенсионного возраста. В последнем из НИИ даже не стала спрашивать о вакансиях. Заглянула в комнату, в которой прямо посередине, подальше от окон, стоял раскаленный обогреватель, а перед ним, каждая на своем стуле, сидели морская свинка и женщина, вяжущая на спицах. Женщина оторвала глаза от спиц, посмотрела внимательно, будто пыталась вспомнить, но так ничего и не сказала. И, поглядев на озябшую парочку, Светлана Ивановна решила, что вряд ли захочет стать третьей возле этого обогревателя. Тем более что морских свинок она всегда считала толстыми крысами, а эта была даже не толстая. Кассиром в магазин ее не взяли, из офиса "Гербалайфа" она ушла, поняв, что прежде, чем ее озолотить, с нее хотят получить крупную сумму. В конце концов устроилась уборщицей в только что открывшийся банк "Югинвест". В вечернюю смену. Зарплата уборщицы оказалась больше, чем аспирантская стипендия и оклад лаборантки, сложенные вместе. Да и платили Светлане Ивановне в отличие от Мити и Марины по-советски регулярно – каждый месяц! И она стала кормилицей.
Окончательный разрыв приключился, само собой, на праздник. Митя с Мариной были "в поле", отбирали пробы в контрольных точках. Устанавливал их лично Трифонов, куратор группы. Митю на кафедру он взял нехотя, хорошенько дав понять, что берет лишнего человека только по доброте душевной. "Геохимия – как китайская медицина. Если правильно выбрать точку, добиваешься максимума". И поскольку "геохимию, как и медицину, не интересует, как туда добраться", приходилось Мите с Мариной то лезть под сточную трубу, то копать посреди свинарника. Сам Трифонов не поехал – последнее время был поглощен своим кооперативом, на факультете появлялся редко. К тому же куда-то пропали карты, и отыскивать эти самые контрольные точки, представлявшие собой то камень, помеченный краской, то вбитую в землю трубу, приходилось по памяти. К полудню одежда пахла пробами, из рюкзака капала тина. Они возвращались домой в электричке, полной рыбаков с такими же вонючими рюкзаками. Дома они застали всех ее родственников, включая дядьку-алкоголика, за роскошным, по-кавказски чрезмерным столом. Сюрприз! Дядька был в резиновых сапогах, но в отглаженном галстуке.
– Ооо! Привет хозяевам! А мы тут за ваше здоровьечко.
Обзвонила всех. Оказалось, еще на свадьбе переписала номера телефонов. Не уследил. Светлана Ивановна не пропустила никого. Маринины мама и папа, удивленные происходящим больше всех, играли в уголке с внуком. Они виделись с родичами на свадьбе дочки и не рассчитывали увидеть их раньше, чем кто-нибудь женится, родится или умрет. Ванечка капризничал, отказывался от кубиков и рвался за стол.
Застолье оказалось затяжным. Маринины родители ушли первыми, чем смертельно обидели Светлану Ивановну. Светлана Ивановна исполняла тост за тостом, народ не слушал, переспрашивал по десять раз, какое блюдо как называется, и просил горчицы взамен ткемали. Выходили курить в коридор, густо усеяли окурками пол, зазывали студенток "заглянуть на огонек". Две первокурсницы и впрямь осчастливили их своей компанией. Долго от всего отказывались, кидали трезвые ироничные взгляды на окружающих. Доели, что оставалось, допили вино и ушли. С ними ушли и Витя с Владом, двоюродные братья Марины. Последним ушел дядька-алкоголик, пять раз подряд выпивший за дружбу народов.
– Я думала, праздник, – шепотом, чтобы не разбудить Ваню, оправдывалась Светлана Ивановна. – Думала праздник вам сделать. Марину уважить. Ее же родня!
Марина лежала лицом к стене.
– Но ведь чужое это! – так же шепотом кричал Митя. – Другой народ живет так в другой стране, понимаешь! Другой народ. В другой стране. Чужое все это!
– Это мое, Митя, – отвечала она. – А с каких пор оно тебе стало чужим? Не знаю?
Но отгородиться, выставить заслоны, заявить о полной независимости Митя не мог. Он ведь и сам был человек оттуда. Он не смог бы жить независимо. Отгороженно. Ему не меньше, чем матери, был непонятен здешний обычай, когда семья – муж, жена и дети, а все остальные – по ту сторону. И нет рядом двоюродных и троюродных, нет уютной суеты, шума голосов, подтверждающих ежеминутно: ты не одинок. Нет тыла, нет флангов. Есть союзники, но как можно быть уверенным в людях, которых видишь так редко? Ты один на один с миром. Случись что – побежишь с сумасшедшими глазами искать помощи. Просить помощи. Никто ведь не обязан помогать. Да, Митя тоже чувствовал себя неуверенно в таком мире, но в отличие от матери не собирался его переделывать. ?Телевизор стих. Светлана Ивановна вышла из комнаты с твердым, гипсовым лицом. Митя решил на этот раз не подтрунивать над ней.
– Ну что? – хотя все было понятно и так: ничего, пусто.
Она пронесла гипсовое лицо мимо него и взяла сигареты так, будто брала револьвер. Каждый раз одно и то же. У нее есть система. Довольно странная система. Каждый раз она ожидает выигрыша. И каждый раз, не выиграв ни рубля, впадает в отчаяние. В такое, как сейчас – испепеляющее, – впадает в том случае, если билетов было куплено штук пять-шесть. До завтра она будет такая. Завтра что-нибудь придумает. Например, решит, что надо поменять ларек, в котором покупает билеты. Ушла оттуда удача. Ушла, как косяк ставриды. Сверкнула серебряными россыпями в бездне – ах! – и канула. И снова Светлана Ивановна выйдет в море. Снова станет стальным сейнером, преследующим добычу. Волны плюются и воют. Скрипят, раскачиваются снасти. Клятва дана. Удача будет настигнута.
Выбор правильного ларька – тягучее вечернее шаманство. Часы напролет она раскладывает пасьянсы. Долгие сложные пасьянсы. Загадывает на каждый ларек: здесь? Пасьянс не сходится: нет, не здесь. Места, для которых пасьянс сошелся, составляют новый уровень. И так до тех пор, пока не останется один-единственный ларек, в котором притаилась, залегла дурочка удача. Там она начинает покупать билеты, знакомится с продавщицей, если та оказывается общительной. Однажды даже встретила такую же фанатку "Русского лото". Некоторое время они дружили. Она знает все "лотерейные" ларьки. В мозгу ее живет особая навигационная система: на Коммунистическом в прошлом месяце куплен билет, выигравший тысячу, – туда можно не соваться. На Сельмаше ни разу ничего путного, но тем выше шансы добыть там тот самый триумфальный билетик. И если обнаруживается вдруг новый ларек, Светлана Ивановна сначала начинает присматриваться издалека, ездит к нему под разными предлогами: то аптека возле ларька дешевая, то новый универсам. Сужает круги, сужает – и в один прекрасный день: пора, здесь! Она покупает билеты и ждет розыгрыша. И эти дни предвкушения светлы, как праздник. А потом приходит суббота, время крушения и скорби.
Митя слегка волновался. Через два часа у него была назначена встреча с Олегом. Нужно бы собраться. Он не брит, брюки не глажены. Джинсы не подойдут. "Интурист" как-никак.
– У тебя новая женщина? – рассеянно спросила Светлана Ивановна.
– А которая была "старая"?
Она пожала плечами.
– Та, у которой волосы кучерявые. А вообще не знаю. Ты меня с ними не знакомишь. Тапочки поношенные женские под диваном. Раньше не было. Такие же, кажется, у моей невестки были.
Митя зашел в ванную.
– Мить, ты не собираешься жениться? Неужели нет ни одной подходящей девушки? Пригласил бы в гости свою? невесту. Посидели бы.
Эти последние минуты перед тем, как содрать с себя форму, попрощаться и уйти, всегда самые длинные. Ребята из заступающей смены переодеваются, листают журнал сдачи-приема, иногда рассказывают что-нибудь бодрыми утренними голосами. Потом они принимают оружие, автоматическими движениями вынимая магазин, передергивая затвор и разряжая пистолет в пулеулавливатель, напоминающий пустотелый чурбан на подставке. И всегда кажется, что все они делают заторможенно, тянут время. В самый последний момент может заорать рация, возвещая приближение Рызенко, и тогда, если еще нет девяти, отработавшей смене придется поработать еще, напоследок – и начнутся выяснения с матом и нешуточными ссорами, чья очередь встречать "первого".
– Да потом зашнуруешь. Хуля ты копаешься?
– Вообще-то вашей смены еще аж десять минут, мне торопиться некуда.
– Да? Ну ладно, я тебе на той неделе так же отвечу, когда тебя менять буду.
– Пожалуйста. Я никогда не подгоняю.
– Ладно, запомню.
– Ладно, запоминай.
Побрился он плохо, то на щеке, то на подбородке под пальцем упруго шуршала щетина. Ну ничего, не к женщине. Скорей всего, никто на него и не глянет.
Митя решился побыть тараканом еще раз. Чего уж ломаться! После того как твой паспорт швыряет через стол вчерашняя двоечница в пронзительном макияже, можно идти к любому Сергей Федорычу. А в "Интурист" Митя не пошел, отменил встречу под каким-то предлогом, позвонив Олегу на мобильный.
Тогда на улице, после короткого разговора, все виделось иначе. Если бы сразу, по горячему. Но прошло время, он остыл, уполз в свою норку. Идея обратиться к бывшему однокурснику, с которым не виделся десять лет, казалась теперь невозможной. Выбираться из норы, вспоминать язык, интонации общения с бывшими однокурсниками – что непременно вызовет ностальгическую колику? вдруг Олега потянет поговорить о прошлом? Митя выбрал Сергей Федорыча. Пять минут унижения, и никаких бесед о прошлом. И потом, пришлось бы отвечать на неизбежный вопрос, как сам он устроился в этой жизни. "Охранником", – он постарался бы, как обычно, придать голосу мускулистой солидности. Будто это мечта любого мужчины в тридцать три года – работать охранником? "Я работаю заместителем генерального директора "Интуриста". А ты?" – "А я охранником, охранником в банке "Югинвест". – "Ух ты, круто!"
В девяносто третьем на церемонии вручения дипломов Трифонов, куратор группы экологии и прикладной геохимии, говорил, разбрасывая руки от края до края трибуны: "Ваши дипломы – ваш счет в швейцарском банке", – но в каком именно, не сказал. Митя оставался в аспирантуре, ему предстояло поработать в НИИ Физики и органической химии, в проекте, получившем некий западный грант, защитить докторскую и, видимо, сразу после этого обналичить свой швейцарский счет. Этими радужными планами он делился с Мариной. Марина ерошила ему волосы и называла мистером Нобелем. А Ваня смеялся в своей кроватке и, повторяя за мамой, ерошил свои соломенные вихры. Но работа над проектом, получившим западный грант, оказалась несколько не тем, на что настраивался Митя. На пустыре возле НИИ ФОХ располагалось лежбище бомжей. Все бомжи города ночевали здесь. Под стенами института, совсем близко к поверхности, проходили трубы теплопровода, и бомжи располагались тесными рядами на старых матрасах и одеялах, уложенных на черную полосу сухой дымящейся земли. Говорили, что милиция заключила с бомжами негласное соглашение: им разрешено ночевать только здесь, в других местах их отлавливают и жестоко наказывают. Каждое утро Митя пробирался через зловонную колонию, вдоль грядок землистых людей и приходил в нетопленую грязную комнату, в которой стояли спектрометр и школьные парты, заваленные сохнущими пробами и бумагами. Под партами катались пустые бутылки. Руководитель проекта, когда появлялся в институте, ходил в солдатском бушлате и валенках. Спектрометром заведовала лаборант Надя тридцати шести лет от роду, бездетная и незамужняя. Каждое утро она обжигала Митю перегаром и половой паникой в мутных вопиющих зрачках. Митя неизменно пугался этого сигнала неодушевленной доступности, исходившего от Нади. Она была как вещь на полке, которую можно взять, не глядя протянув к ней руку. Потом перестали платить то, что называлось стипендией. Потом сломался спектрометр. Потом Надю изнасиловали бомжи. Руководитель проекта в институте почти не появлялся.
– Так. А это что за х?я?!
Ворчливое замечание сменщика возвращает его в дежурку.
– Какая?
– Вот, что за грязь под столом?
– Да хорош тебе!
– Нет, пацаны, на? так делать?! Договаривались же сдавать дежурку чистой. Юсков придет – нас же мыть заставит.
– Ну хорошо, хорошо, я помою. Но потом, сука, не обижайся, когда мне сдавать будешь.
Никогда не будет переходить дежурка чистой от одной смены к другой. Потому что договор договором, но никакого специального расписания на стене не висит. Не застав ничего нового в дежурке, Митя вернулся туда, откуда его только что выудили. ?У Марины всегда был чуткий сон. Когда кто-нибудь из студентов среди ночи выходит на лестничную клетку с гитарой, она просыпается после первого же аккорда. Выходят часто. Страстью к хорошей акустике, которую находят в шахте лестничных пролетов, одержимы гитаристы. Мите часто приходится драться. За три года семейной жизни он сломал три гитары, однажды ему выбили зуб.
Грифы поломанных гитар и зуб на ниточке Митя повесил на двери в назидание гостям-меломанам. ?Дверь открылась, и вошла Марина – в первый миг неузнанная, пугающая глаз: Марина была блондинкой.
– Ура! – крикнул Ваня, бросаясь к изменившейся матери и оглядывая ее с ног до головы, словно с цветом волос в ней должно было измениться и все остальное.
Но Митя сказал:
– Я не дочитал!
И Ваня, понурый, вернулся на диван. Митя читал сыну "Сказку о царе Салтане".
Марина вернулась рано. Обычно она проводила на рынке время до обеда. Никто не покупал ее вязаного костюма. Митя предлагал ей не мучаться и носить уже самой. Но сегодня она вернулась с пустыми руками. Видимо, костюм купили. Марина разулась, босиком прошла через комнату. Ее босая походка очень интимна. У нее красивая ступня. И ступает она очень чувственно. Ласково как-то ступает. Трогает ступнями пол. Никогда не скажешь, глядя на нее, втыкающую строго по линейке каблуки в асфальт, что она может вот так. Но она состоит из неожиданностей.
В коридоре закурили. Так уж она расположена, общага номер два, что все запахи покидают ее через крайнюю угловую комнату. От такой беззащитности перед запахами и звуками начинает казаться, что живешь без стен, в клетке на жердочке. Нет, он не пойдет в коридор ругаться. Он дочитает. Митя читал и чувствовал, что Ваня не слушает, но продолжал читать. Надеялся привлечь его внимание, читал громче. Потому что это очень важно. Потому что сначала Пушкин, потом все остальное. Так он говорил. И чем больше колючих взрослых вопросов задавал Ваня, тем чаще он читал ему Пушкина. Он читал и сбивался. Марина стояла у окна, скрестив руки, и смотрела на него. Смотрела прямо на него. Наверное, так смотрят после многолетней разлуки или на фотографии в кабинете следователя, умудряясь смотреть издалека, когда стоят в нескольких метрах. На столе – он заметил не сразу – лежала пачка денег. Митя лишь чуть-чуть отрывал глаза от книги – но дальше пришлось бы встретить ее взгляд и ему становилось не по себе. Сбивался, возвращался назад, упрямо читал строку за строкой.
Сняв часы, Марина аккуратно, чтобы не стукнуть, положила их на стол. Но звук все равно получился очень веский и жесткий. Полтора месяца все выходные она провела на рынке. Задерживали стипендию. Зарплаты по лабораториям выплатили только наполовину. Брать у свекрови Марина отказывалась категорически. Но когда нечем стало кормить Ваню, Светлана Ивановна стала привозить им продукты. То, что могла купить. Львиная доля заработанного шваброй и тряпкой уходила на оплату флигеля, который она снимала. Чтобы принести им кусок мяса, она должна была неделю сидеть на ненавистной овсянке. Марина брала продукты, опустив глаза.
– Спасибо, Светлана Ивановна, обязательно вернем. – Она записывала стоимость каждого продукта в столбик на специальном листке.
К тому времени они практически не общались, и Светлана Ивановна встречала слова невестки трагическим молчанием.
Митя ненавидел эту обрушившуюся на них новую жизнь, в которой нужно было столь пристально думать о деньгах. То есть не вообще, а непрерывно, как думают о неизлечимой болезни. Деньги были везде. Облака принимали окраску денег, в их изгибах легко угадывались рублевые и долларовые узоры. Деньги. Бабки. Лаве. Капуста. Капусту снимали, рубили капусту. Деньги проступали сквозь асфальт, но нет – их нельзя было взять. Только смотреть. Как на камни подо льдом. Другие это умели – взять. Умел Валера с третьего этажа. Бывший Валерий Петрович. Его давно должны были выгнать, он второй год не появляется на кафедре. Как-то улаживает с директором студгородка. Возит шмотки и ковры. Он сам про себя говорит: спекулянт. "Я спекулянт".
Светлана Ивановна выглядела так, будто в ней догорал фитиль. Она строго глянула ему в глаза, набрала воздуха, явно собираясь сказать что-то важное, но вдруг передумала, выдохнула.
– Пригласи мать войти, что ли, – сказала она, проходя мимо Мити. – Ну, ты и брюхо отрастил!
"Всем в укрытие, да?" – подумал Митя, втягивая живот. Пока он в коридоре напяливал на себя спортивные штаны и майку, Светлана Ивановна, не раздеваясь, прошла на кухню, открыла форточку и зажгла газ своими спичками.
– Кофе есть?
– Закончился.
Она потушила газ.
– Не куришь?
Митя отрицательно качнул головой.
– Молодец. Мужчина. У тебя всегда был характер, с младенчества.
"Хвалит, – отметил про себя Митя. – Не к добру". Светлана Ивановна прикурила, приняла привычную позу, прилепив локоть к ребрам. Развернулась к окну спиной, сделала приглашающий жест, мол, рассказывай.
– Как дела? – спросила, не дождавшись.
– Мам, ты пришла, чтобы поинтересоваться, как у меня дела?
– А что, нельзя было? Я уйду сейчас. Проходила мимо, решила к сыну зайти. Вот шоколадку купила. – Она достала из кармана шоколад. – Может, кофе угостишь? – показала на стоящую возле мойки турку.
– Кофе закончился.
– Ах, да.
Митя сел напротив. Некоторое время помолчали. Настенные часы считали секунды. Светлана Ивановна выкурила сигарету, прикурила от нее вторую. Окурок погасила под краном, под тонкой струйкой воды. Всегда так делает. Открывает чуть-чуть, чтобы текло с ниточку толщиной, и сует окурок под воду, целится, чтобы попал именно тлеющий краешек. Потом выбрасывает в мусорное ведро. Он не выдержал:
– Мама, что-то случилось?
Она повела плечами – ничего, и тут же выпалила:
– Сашкины родители пропали. Оба.
Митя не знал, как реагировать. "Ляпнешь что-нибудь не то – обидится". Не придумав никаких подходящих слов, решил промолчать. Слава богу, лицо спросонья – как подушка с носом, ничего на нем не отразится.
– Представляешь, Мить, уже около месяца нет, – продолжала Светлана Ивановна. – Так и не объявились. Я все жду и жду, а их нет и нет. Сашка у меня сейчас живет. Уже и Сашка сегодня спросил. "Папа и мама? – говорит. – Папа и мама?" А я говорю: "Нету, Сашок, нету". А что я ему скажу? Вот с тех пор, как ты ко мне приходил, родителей его так и нет.
Она замолчала, сосредоточенно затягиваясь и выпуская дым к потолку. Было очевидно, что он должен что-то ответить, она ждет. Митя сказал:
– Да объявятся, мам, куда они денутся.
Но оказалось, что сказал совсем не то, чего она ждала. Светлана Ивановна рубанула воздух рукой, фыркнула и, торопливо затянувшись, заявила:
– Вряд ли.
– Почему?
– Потому что я тебе говорю. Говорю, значит, знаю. Я бы не говорила, если бы не знала.
Митя понимал, чего она ждет. Но сказать этого никогда бы не посмел. Нет. Он не сможет. Не осилит. Пусть сама, пусть делает, что хочет. Но сама. Разве можно взваливать на себя крест по чьей-то подсказке?
– Они ведь уже пропадали? И не один раз?
– Но не оба одновременно! И не на столько! На день, на два, но не на столько.
Пепел упал на пальто, вычертив на ткани рыхлую серую полоску. Он внимательно рассматривал эту рыхлую серую полосу. Мысли размазывались. Митя не мог добиться резкости. Он почему-то вспомнил, как в детстве, для того чтобы она бросила курить, он пихал в ее сигареты спичечные головки. Просиживал по несколько часов, делал все аккуратно, чтобы было незаметно. Всю жизнь сражался с ней. И вот закурил сам в двадцать семь лет.
– Они больше не объявятся. Я чувствую. А мальчика отдадут в детдом… – Здесь она замолчала как-то особенно, будто хотела вложить в молчание больше смысла, чем в сами слова.
Безумно захотелось курить. Но для всех он бросил.
– Ты всегда чувствуешь. Выигрыш в "Русское лото" ты тоже чувствуешь с точностью до рубля.
Это был запрещенный удар. В "Русское лото" Светлана Ивановна за все эти годы выигрывала всего лишь пару раз. Очень скромно. Митя пожалел о сказанном. Попрекнул больного таблетками. Светлана Ивановна не удостоила сына ответом, лишь остро изогнула бровь, что в данном случае означало: "Мне не понравились твои слова, я сделаю вид, что их не слышала". Шагнула к мойке, чтобы погасить новый окурок.
Нет, она ничего из него не вытащит. Это невозможно, в конце концов, невозможно. Пусть взваливает на себя, что хочет, пусть взваливает. Светлана Ивановна вернулась к окну, схватила турку и налила в нее воды. Митя потянулся и достал из шкафчика жестяную банку, открыл, вытрусил последнюю ложку кофе в турку.
– Я с тобой поделюсь, – великодушно сказала она, и добавила: – Я останусь, посмотрю розыгрыш? Домой уже не успеваю. Не прогонишь?
Пока Светлана Ивановна, засев перед телевизором с карандашом и билетиками, ворочала гриппозными глазами под линзами очков, то глядя на заполнивший весь экран бочонок с номером, то всматриваясь в свои билеты, Митя заперся на кухне. Вытащил из ее пачки сигарету и, открыв окно настежь, закурил. Она курила крепкие. Каждая затяжка драла горло так, будто глотал ершик. Даже через запертую дверь долетали бодрые крики ведущего: "Одиннадцать, бар-рабанные палочки! Ном-мер два-дцать пять!" Делает звук погромче, боится, что кто-нибудь отвлечет, зазвонит телефон, соседи за стеной уронят что-нибудь тяжелое – и она не расслышит номера. В своей общаге она еще и запирает дверь на ключ, чтобы не вломились в самый ответственный момент.
Все дело в этом фитиле, который горит в ней. Ее темперамент никогда не был во благо – ни ей, ни окружающим. Там, конечно, он был приемлем. Почти что норма. Многие вот так искрят, шинкуют жестами воздух, хватают, где можно взять, превозносят, когда можно похвалить, проклинают, когда можно ругнуть. Здесь это выпирает из общего ряда. Отталкивает. Люди трудно удерживаются возле нее. Нет, сходятся с ней довольно легко, не то что с Митей. Время от времени рядом кто-то есть, кто-то говорит ей "Светочка", поздравляет с днем рождения, в выходной едет к ней в гости с двумя пересадками. Кто-то есть. Она учит их готовить сациви, гадать на кофейной гуще. Сколько людей в Ростове обучены готовить сациви и гадать на кофейной гуще! Она притягивает, как огни шапито, как звуки заезжей ярмарки. Сидя первый раз у кого-нибудь в гостях, Светлана Ивановна непременно произносит один и тот же тост: "Путь нога моя будет счастливой в этом доме". Поясняет: "Так принято говорить, когда первый раз в гостях. Чтобы не сглазить". Упорно пытается наладить календарь взаимных посещений: на этот праздник я к тебе, на следующий ты ко мне. Не оставляет попыток слепить вокруг себя тот мир, к которому привыкла. Но из тех, кто рядом сегодня, мало кого можно будет обнаружить завтра. Ожидание взрыва не располагает, видимо, к длительным отношениям. Может, и не рванет, но все равно утомляет. Она, конечно, не признается себе – а больше некому, – но это тяготит ее. Там она привыкла к другому. Там человек в клубке, окруженный многими и многими, вовлеченный в водоворот. Там у нее была телефонная книжка толщиной с "Войну и мир". Там можно было звонить подругам в семь вечера: "Слушай, хандра напала. Приезжай. С тебя дорога, с меня стол".
– Здесь каждый сам по себе, – сокрушается она. – Мить, здесь каждый в своем закутке. Как им не скучно? Родственники годами не видятся. Что ж это за жизнь нужно себе устроить, чтоб с родственниками не встречаться, а?!
Она заняла круговую оборону и не собирается сдаваться. Светлана Ивановна в отличие от Мити никогда не пробовала стать местной. Вот еще! Пусть они меняются. Живут черт знает как! Поначалу, пока не притомилась, она каждую новую подругу пыталась перелепить так, как надо. Митя понимал ее. Ее мать и отец, Митины бабушка и дедушка, так и не стали местными в Тбилиси. Так и не выучили грузинского, всю жизнь оставались приезжими. Она всегда гордилась своим чистым грузинского, жила с чувством выполненного долга, с ощущением того, что довершила многолетний родительский труд. Проходить этот путь во второй раз она не желает.
Если бы она не была такой упертой? Интересно, если бы она не была такой упертой, можно было бы спасти ситуацию? Если бы не случился между ней и Мариной "карибский кризис"?
Но в Марине тоже хватало заряда. Марина никак не хотела смириться с диктаторскими привычками свекрови. А Светлана Ивановна не хотела уступать "этой соплячке". Она была старшей в семье, она требовала законного места. Она купала малыша, она накрывала на стол, она решала, какой пирог готовить на Новый год. Ведь так должно быть. Так устроена семья: у каждого свой долг. Разве можно отказывать человеку в исполнении его долга?! Митя понимал со всей обреченностью – этого в ней не вытравить. Доказать ей, что мир устроен иначе, не сумел бы, пожалуй, сам Джордано Бруно.
– Пожалуйста, мама, перестань командовать.
– Я не командую.
– Командуешь.
– Советую. Нормальные люди прислушиваются к советам старших.
– Нормальные люди не советуют двадцать четыре часа в сутки.
– Ну, конечно, мать у тебя ненормальная. Спасибо, сынок. Дожила!
Светлана Ивановна клялась не раскрывать рта, не вставать с дивана и вообще реже попадаться на глаза. Дождавшись возвращения Марины, она в суровом молчании, как постовой, сдавала ей Ванюшу и уходила – искать работу.
Обошла несколько НИИ, пустых и тихих, как руины. Работы не было. Тем более не было работы для инженера предпенсионного возраста. В последнем из НИИ даже не стала спрашивать о вакансиях. Заглянула в комнату, в которой прямо посередине, подальше от окон, стоял раскаленный обогреватель, а перед ним, каждая на своем стуле, сидели морская свинка и женщина, вяжущая на спицах. Женщина оторвала глаза от спиц, посмотрела внимательно, будто пыталась вспомнить, но так ничего и не сказала. И, поглядев на озябшую парочку, Светлана Ивановна решила, что вряд ли захочет стать третьей возле этого обогревателя. Тем более что морских свинок она всегда считала толстыми крысами, а эта была даже не толстая. Кассиром в магазин ее не взяли, из офиса "Гербалайфа" она ушла, поняв, что прежде, чем ее озолотить, с нее хотят получить крупную сумму. В конце концов устроилась уборщицей в только что открывшийся банк "Югинвест". В вечернюю смену. Зарплата уборщицы оказалась больше, чем аспирантская стипендия и оклад лаборантки, сложенные вместе. Да и платили Светлане Ивановне в отличие от Мити и Марины по-советски регулярно – каждый месяц! И она стала кормилицей.
Окончательный разрыв приключился, само собой, на праздник. Митя с Мариной были "в поле", отбирали пробы в контрольных точках. Устанавливал их лично Трифонов, куратор группы. Митю на кафедру он взял нехотя, хорошенько дав понять, что берет лишнего человека только по доброте душевной. "Геохимия – как китайская медицина. Если правильно выбрать точку, добиваешься максимума". И поскольку "геохимию, как и медицину, не интересует, как туда добраться", приходилось Мите с Мариной то лезть под сточную трубу, то копать посреди свинарника. Сам Трифонов не поехал – последнее время был поглощен своим кооперативом, на факультете появлялся редко. К тому же куда-то пропали карты, и отыскивать эти самые контрольные точки, представлявшие собой то камень, помеченный краской, то вбитую в землю трубу, приходилось по памяти. К полудню одежда пахла пробами, из рюкзака капала тина. Они возвращались домой в электричке, полной рыбаков с такими же вонючими рюкзаками. Дома они застали всех ее родственников, включая дядьку-алкоголика, за роскошным, по-кавказски чрезмерным столом. Сюрприз! Дядька был в резиновых сапогах, но в отглаженном галстуке.
– Ооо! Привет хозяевам! А мы тут за ваше здоровьечко.
Обзвонила всех. Оказалось, еще на свадьбе переписала номера телефонов. Не уследил. Светлана Ивановна не пропустила никого. Маринины мама и папа, удивленные происходящим больше всех, играли в уголке с внуком. Они виделись с родичами на свадьбе дочки и не рассчитывали увидеть их раньше, чем кто-нибудь женится, родится или умрет. Ванечка капризничал, отказывался от кубиков и рвался за стол.
Застолье оказалось затяжным. Маринины родители ушли первыми, чем смертельно обидели Светлану Ивановну. Светлана Ивановна исполняла тост за тостом, народ не слушал, переспрашивал по десять раз, какое блюдо как называется, и просил горчицы взамен ткемали. Выходили курить в коридор, густо усеяли окурками пол, зазывали студенток "заглянуть на огонек". Две первокурсницы и впрямь осчастливили их своей компанией. Долго от всего отказывались, кидали трезвые ироничные взгляды на окружающих. Доели, что оставалось, допили вино и ушли. С ними ушли и Витя с Владом, двоюродные братья Марины. Последним ушел дядька-алкоголик, пять раз подряд выпивший за дружбу народов.
– Я думала, праздник, – шепотом, чтобы не разбудить Ваню, оправдывалась Светлана Ивановна. – Думала праздник вам сделать. Марину уважить. Ее же родня!
Марина лежала лицом к стене.
– Но ведь чужое это! – так же шепотом кричал Митя. – Другой народ живет так в другой стране, понимаешь! Другой народ. В другой стране. Чужое все это!
– Это мое, Митя, – отвечала она. – А с каких пор оно тебе стало чужим? Не знаю?
Но отгородиться, выставить заслоны, заявить о полной независимости Митя не мог. Он ведь и сам был человек оттуда. Он не смог бы жить независимо. Отгороженно. Ему не меньше, чем матери, был непонятен здешний обычай, когда семья – муж, жена и дети, а все остальные – по ту сторону. И нет рядом двоюродных и троюродных, нет уютной суеты, шума голосов, подтверждающих ежеминутно: ты не одинок. Нет тыла, нет флангов. Есть союзники, но как можно быть уверенным в людях, которых видишь так редко? Ты один на один с миром. Случись что – побежишь с сумасшедшими глазами искать помощи. Просить помощи. Никто ведь не обязан помогать. Да, Митя тоже чувствовал себя неуверенно в таком мире, но в отличие от матери не собирался его переделывать. ?Телевизор стих. Светлана Ивановна вышла из комнаты с твердым, гипсовым лицом. Митя решил на этот раз не подтрунивать над ней.
– Ну что? – хотя все было понятно и так: ничего, пусто.
Она пронесла гипсовое лицо мимо него и взяла сигареты так, будто брала револьвер. Каждый раз одно и то же. У нее есть система. Довольно странная система. Каждый раз она ожидает выигрыша. И каждый раз, не выиграв ни рубля, впадает в отчаяние. В такое, как сейчас – испепеляющее, – впадает в том случае, если билетов было куплено штук пять-шесть. До завтра она будет такая. Завтра что-нибудь придумает. Например, решит, что надо поменять ларек, в котором покупает билеты. Ушла оттуда удача. Ушла, как косяк ставриды. Сверкнула серебряными россыпями в бездне – ах! – и канула. И снова Светлана Ивановна выйдет в море. Снова станет стальным сейнером, преследующим добычу. Волны плюются и воют. Скрипят, раскачиваются снасти. Клятва дана. Удача будет настигнута.
Выбор правильного ларька – тягучее вечернее шаманство. Часы напролет она раскладывает пасьянсы. Долгие сложные пасьянсы. Загадывает на каждый ларек: здесь? Пасьянс не сходится: нет, не здесь. Места, для которых пасьянс сошелся, составляют новый уровень. И так до тех пор, пока не останется один-единственный ларек, в котором притаилась, залегла дурочка удача. Там она начинает покупать билеты, знакомится с продавщицей, если та оказывается общительной. Однажды даже встретила такую же фанатку "Русского лото". Некоторое время они дружили. Она знает все "лотерейные" ларьки. В мозгу ее живет особая навигационная система: на Коммунистическом в прошлом месяце куплен билет, выигравший тысячу, – туда можно не соваться. На Сельмаше ни разу ничего путного, но тем выше шансы добыть там тот самый триумфальный билетик. И если обнаруживается вдруг новый ларек, Светлана Ивановна сначала начинает присматриваться издалека, ездит к нему под разными предлогами: то аптека возле ларька дешевая, то новый универсам. Сужает круги, сужает – и в один прекрасный день: пора, здесь! Она покупает билеты и ждет розыгрыша. И эти дни предвкушения светлы, как праздник. А потом приходит суббота, время крушения и скорби.
Митя слегка волновался. Через два часа у него была назначена встреча с Олегом. Нужно бы собраться. Он не брит, брюки не глажены. Джинсы не подойдут. "Интурист" как-никак.
– У тебя новая женщина? – рассеянно спросила Светлана Ивановна.
– А которая была "старая"?
Она пожала плечами.
– Та, у которой волосы кучерявые. А вообще не знаю. Ты меня с ними не знакомишь. Тапочки поношенные женские под диваном. Раньше не было. Такие же, кажется, у моей невестки были.
Митя зашел в ванную.
– Мить, ты не собираешься жениться? Неужели нет ни одной подходящей девушки? Пригласил бы в гости свою? невесту. Посидели бы.
Глава 5
Эти последние минуты перед тем, как содрать с себя форму, попрощаться и уйти, всегда самые длинные. Ребята из заступающей смены переодеваются, листают журнал сдачи-приема, иногда рассказывают что-нибудь бодрыми утренними голосами. Потом они принимают оружие, автоматическими движениями вынимая магазин, передергивая затвор и разряжая пистолет в пулеулавливатель, напоминающий пустотелый чурбан на подставке. И всегда кажется, что все они делают заторможенно, тянут время. В самый последний момент может заорать рация, возвещая приближение Рызенко, и тогда, если еще нет девяти, отработавшей смене придется поработать еще, напоследок – и начнутся выяснения с матом и нешуточными ссорами, чья очередь встречать "первого".
– Да потом зашнуруешь. Хуля ты копаешься?
– Вообще-то вашей смены еще аж десять минут, мне торопиться некуда.
– Да? Ну ладно, я тебе на той неделе так же отвечу, когда тебя менять буду.
– Пожалуйста. Я никогда не подгоняю.
– Ладно, запомню.
– Ладно, запоминай.
Побрился он плохо, то на щеке, то на подбородке под пальцем упруго шуршала щетина. Ну ничего, не к женщине. Скорей всего, никто на него и не глянет.
Митя решился побыть тараканом еще раз. Чего уж ломаться! После того как твой паспорт швыряет через стол вчерашняя двоечница в пронзительном макияже, можно идти к любому Сергей Федорычу. А в "Интурист" Митя не пошел, отменил встречу под каким-то предлогом, позвонив Олегу на мобильный.
Тогда на улице, после короткого разговора, все виделось иначе. Если бы сразу, по горячему. Но прошло время, он остыл, уполз в свою норку. Идея обратиться к бывшему однокурснику, с которым не виделся десять лет, казалась теперь невозможной. Выбираться из норы, вспоминать язык, интонации общения с бывшими однокурсниками – что непременно вызовет ностальгическую колику? вдруг Олега потянет поговорить о прошлом? Митя выбрал Сергей Федорыча. Пять минут унижения, и никаких бесед о прошлом. И потом, пришлось бы отвечать на неизбежный вопрос, как сам он устроился в этой жизни. "Охранником", – он постарался бы, как обычно, придать голосу мускулистой солидности. Будто это мечта любого мужчины в тридцать три года – работать охранником? "Я работаю заместителем генерального директора "Интуриста". А ты?" – "А я охранником, охранником в банке "Югинвест". – "Ух ты, круто!"
В девяносто третьем на церемонии вручения дипломов Трифонов, куратор группы экологии и прикладной геохимии, говорил, разбрасывая руки от края до края трибуны: "Ваши дипломы – ваш счет в швейцарском банке", – но в каком именно, не сказал. Митя оставался в аспирантуре, ему предстояло поработать в НИИ Физики и органической химии, в проекте, получившем некий западный грант, защитить докторскую и, видимо, сразу после этого обналичить свой швейцарский счет. Этими радужными планами он делился с Мариной. Марина ерошила ему волосы и называла мистером Нобелем. А Ваня смеялся в своей кроватке и, повторяя за мамой, ерошил свои соломенные вихры. Но работа над проектом, получившим западный грант, оказалась несколько не тем, на что настраивался Митя. На пустыре возле НИИ ФОХ располагалось лежбище бомжей. Все бомжи города ночевали здесь. Под стенами института, совсем близко к поверхности, проходили трубы теплопровода, и бомжи располагались тесными рядами на старых матрасах и одеялах, уложенных на черную полосу сухой дымящейся земли. Говорили, что милиция заключила с бомжами негласное соглашение: им разрешено ночевать только здесь, в других местах их отлавливают и жестоко наказывают. Каждое утро Митя пробирался через зловонную колонию, вдоль грядок землистых людей и приходил в нетопленую грязную комнату, в которой стояли спектрометр и школьные парты, заваленные сохнущими пробами и бумагами. Под партами катались пустые бутылки. Руководитель проекта, когда появлялся в институте, ходил в солдатском бушлате и валенках. Спектрометром заведовала лаборант Надя тридцати шести лет от роду, бездетная и незамужняя. Каждое утро она обжигала Митю перегаром и половой паникой в мутных вопиющих зрачках. Митя неизменно пугался этого сигнала неодушевленной доступности, исходившего от Нади. Она была как вещь на полке, которую можно взять, не глядя протянув к ней руку. Потом перестали платить то, что называлось стипендией. Потом сломался спектрометр. Потом Надю изнасиловали бомжи. Руководитель проекта в институте почти не появлялся.
– Так. А это что за х?я?!
Ворчливое замечание сменщика возвращает его в дежурку.
– Какая?
– Вот, что за грязь под столом?
– Да хорош тебе!
– Нет, пацаны, на? так делать?! Договаривались же сдавать дежурку чистой. Юсков придет – нас же мыть заставит.
– Ну хорошо, хорошо, я помою. Но потом, сука, не обижайся, когда мне сдавать будешь.
Никогда не будет переходить дежурка чистой от одной смены к другой. Потому что договор договором, но никакого специального расписания на стене не висит. Не застав ничего нового в дежурке, Митя вернулся туда, откуда его только что выудили. ?У Марины всегда был чуткий сон. Когда кто-нибудь из студентов среди ночи выходит на лестничную клетку с гитарой, она просыпается после первого же аккорда. Выходят часто. Страстью к хорошей акустике, которую находят в шахте лестничных пролетов, одержимы гитаристы. Мите часто приходится драться. За три года семейной жизни он сломал три гитары, однажды ему выбили зуб.
Грифы поломанных гитар и зуб на ниточке Митя повесил на двери в назидание гостям-меломанам. ?Дверь открылась, и вошла Марина – в первый миг неузнанная, пугающая глаз: Марина была блондинкой.
– Ура! – крикнул Ваня, бросаясь к изменившейся матери и оглядывая ее с ног до головы, словно с цветом волос в ней должно было измениться и все остальное.
Но Митя сказал:
– Я не дочитал!
И Ваня, понурый, вернулся на диван. Митя читал сыну "Сказку о царе Салтане".
Марина вернулась рано. Обычно она проводила на рынке время до обеда. Никто не покупал ее вязаного костюма. Митя предлагал ей не мучаться и носить уже самой. Но сегодня она вернулась с пустыми руками. Видимо, костюм купили. Марина разулась, босиком прошла через комнату. Ее босая походка очень интимна. У нее красивая ступня. И ступает она очень чувственно. Ласково как-то ступает. Трогает ступнями пол. Никогда не скажешь, глядя на нее, втыкающую строго по линейке каблуки в асфальт, что она может вот так. Но она состоит из неожиданностей.
В коридоре закурили. Так уж она расположена, общага номер два, что все запахи покидают ее через крайнюю угловую комнату. От такой беззащитности перед запахами и звуками начинает казаться, что живешь без стен, в клетке на жердочке. Нет, он не пойдет в коридор ругаться. Он дочитает. Митя читал и чувствовал, что Ваня не слушает, но продолжал читать. Надеялся привлечь его внимание, читал громче. Потому что это очень важно. Потому что сначала Пушкин, потом все остальное. Так он говорил. И чем больше колючих взрослых вопросов задавал Ваня, тем чаще он читал ему Пушкина. Он читал и сбивался. Марина стояла у окна, скрестив руки, и смотрела на него. Смотрела прямо на него. Наверное, так смотрят после многолетней разлуки или на фотографии в кабинете следователя, умудряясь смотреть издалека, когда стоят в нескольких метрах. На столе – он заметил не сразу – лежала пачка денег. Митя лишь чуть-чуть отрывал глаза от книги – но дальше пришлось бы встретить ее взгляд и ему становилось не по себе. Сбивался, возвращался назад, упрямо читал строку за строкой.
Сняв часы, Марина аккуратно, чтобы не стукнуть, положила их на стол. Но звук все равно получился очень веский и жесткий. Полтора месяца все выходные она провела на рынке. Задерживали стипендию. Зарплаты по лабораториям выплатили только наполовину. Брать у свекрови Марина отказывалась категорически. Но когда нечем стало кормить Ваню, Светлана Ивановна стала привозить им продукты. То, что могла купить. Львиная доля заработанного шваброй и тряпкой уходила на оплату флигеля, который она снимала. Чтобы принести им кусок мяса, она должна была неделю сидеть на ненавистной овсянке. Марина брала продукты, опустив глаза.
– Спасибо, Светлана Ивановна, обязательно вернем. – Она записывала стоимость каждого продукта в столбик на специальном листке.
К тому времени они практически не общались, и Светлана Ивановна встречала слова невестки трагическим молчанием.
Митя ненавидел эту обрушившуюся на них новую жизнь, в которой нужно было столь пристально думать о деньгах. То есть не вообще, а непрерывно, как думают о неизлечимой болезни. Деньги были везде. Облака принимали окраску денег, в их изгибах легко угадывались рублевые и долларовые узоры. Деньги. Бабки. Лаве. Капуста. Капусту снимали, рубили капусту. Деньги проступали сквозь асфальт, но нет – их нельзя было взять. Только смотреть. Как на камни подо льдом. Другие это умели – взять. Умел Валера с третьего этажа. Бывший Валерий Петрович. Его давно должны были выгнать, он второй год не появляется на кафедре. Как-то улаживает с директором студгородка. Возит шмотки и ковры. Он сам про себя говорит: спекулянт. "Я спекулянт".