– Триста пятьдесят.
– Идет! – И толстячок сбежал вниз уже до самого конца и оттуда показал за ворота, элегантно согнув в локте руку, мол, прошу, нам сюда.
Иск и впрямь был готов через пять минут. Через десять Митя снова был в суде, сидел в вестибюле, ожидая, пока вернется работник, принимающий иски. Рядом, с широко развернутой солидной газетой, сидел некто, от кого пахло хорошим одеколоном. Пошелестев какое-то время страницами, он сложил газету и спрятал ее во внутренний карман пиджака. Жест был очень содержательный, он показал одновременно, что человек интересуется текущими событиями, но и обращается с газетной информацией без затей, с элегантностью эксперта: не всякий же знает, что сложенную газету можно легко и уютно сунуть во внутренний карман. Человек оказался весьма приличного вида, с аккуратной мини-бородкой, выстриженной по затейливой траектории: полосками по нижней челюсти, четко смыкающимися под подбородком. Мите это напомнило ремешок каски.
– Черт возьми, – заявил незнакомец, хлопнув себя по припухшему от газеты пиджаку. – Что творится! А у вас тоже гражданский иск? – обратился он к Мите.
После удачной сделки с адвокатом, составившим документ чуть не за полцены, как сам же он и уверял, Митя был настроен доброжелательно, насколько это было возможно в состоянии похмелья. Он постарался сообщить доброжелательность своему пасмурному лицу и изложил суть дела. Адвокатом, вторым за день, оказался и общительный незнакомец. Тут же достал визитку, отпечатанную на обычной бумаге, на черно-белом принтере. Сергей Ефимович Бану. Мите показалось, что "Бану" это лишь начало фамилии, плохо пропечатавшейся, но он постеснялся спрашивать.
– Я тут по делу своего клиента, – сказал Бану, переваливаясь с одного подлокотника на другой, чтобы быть ближе к Мите. – Представляю его в суде. Тоже, знаете, дельце! Приезжает домой после Нового года – у него первый этаж заселен, а второй только достраивается, тоже, знаете, неосмотрительность, конечно, – замок на одной двери сломался, так он ее изнутри на задвижку закрыл, так и оставил. Ну, приезжает, заходит – а от мебели одни развалины. Двери нараспашку, задвижка на полу. И по всему первому этажу конский навоз. Натуральный конский навоз, слегка подмерзший, – в помещении-то холодрыга. А соседи у него циркачи, держали, представляете, у себя коня. Конь, видите ли, приболел, в цирке не топлено. Огромный конь, апшеронец. Знаете таких? На Новый год они куда-то свинтили, конь заскучал, веревку перегрыз, вышел из сарая, через заборчик перемахнул. А уж как он дверь вышиб, и главное, зачем – одному богу известно. Ну, конечно, свидетелей нет, циркачи в отказ, мол, не было никакого коня, козла в сарае держали. А потом и вовсе на гастроли подались. Н-да?
История была смешная, но Митя чувствовал себя совершенно разбитым и решил, что посмеется после. Бану вдруг сказал, как бы припоминая:
– А дело, подобное вашему, я недавно вел, – он задумчиво помолчал. – Да. Было такое дело, мы его выиграли. Позвольте спросить, вас представляет кто-нибудь или вы сами намерены свои интересы защищать?
Митя пожал плечами:
– Сам.
Отведя взгляд, Бану погрустнел. Его бородка, выстриженная ровненькой полосой, так сильно напоминала ремешок каски, натянутый на подбородок, что Митя непроизвольно поискал взглядом эту самую каску у него на голове.
– Боюсь вас огорчить, молодой человек, но так у вас вряд ли что получится.
– Почему?
– Ну. – Он опустил глаза и одновременно поднял брови, но выражения целомудрия почему-то не получилось. – Без этого, – трущимися друг о друга пальцами Бану показал "деньги", – ничего не будет.
– Да?
– Увы.
Митя беззвучно выругался.
– И сколько же это стоит?
Бану показал расправленную пятерню.
– Пять тысяч? Рублей? – решил уточнить Митя.
– Конечно, рублей! – Он мягко улыбнулся. – Это судье. И адвокату, который с судьей все уладит, но это уже официальные тарифы – еще примерно тысячи две.
– О как!
Даже будь у него семь тысяч, Митя не стал бы тратиться на гражданство. Теперь это было ни к чему. Но из вежливости он постарался сделать заинтересованное лицо. Не дождавшись от Мити реплики, Бану продолжил сам:
– Если это для вас дорого, я взялся бы уладить практически без гонорара. Судье пять – ну и мне сколько не жалко?
Митя так и не отреагировал на его предложение, зато его вдруг заинтересовало другое:
– А это все в новогоднюю ночь приключилось?
– Что? – не понял Бану.
– Ну, конь, который к вашему клиенту в дом вломился. Это в ночь с тридцать первого на первое было?
– Да, с тридцать первого на первое.
– Надо же? праздник себе устроил? ?Бану и сейчас был в здании суда. То бегал по коридору, то сидел в вестибюле, раскрыв газету и время от времени заговаривая с сидящими рядом: "А у вас, позвольте спросить, какое дело?" Митя иногда переглядывался с ним. Конечно, адвокат понимал, легко мог догадаться по срокам, что Митя пришел получить решение состоявшегося суда, и по его беззаботному виду можно было предположить, что решение это для него положительное. Бану к Мите не подходил, но смотрел с нескрываемой и вполне дружелюбной иронией: ну ладно, не вышло? молодец. Тонкая смесь иронии и симпатии в глазах господина Бану тешила Митю: ура! Он больше не лох! Он эволюционирует. От этого охотника за лохом он ускользнул невредимым.
Сам Митя если и не испытывал к господину Бану симпатии, то и злости никакой не питал. Казалось, он перестал злиться на всех сразу, даже на шалых законотворцев, и на взяточников в кабинетах ПВС он тоже перестал злиться и смотрел на них как смотрел бы в окно на разгулявшуюся стихию: неприятно, а идти надо. Вот и к Бану у него сложилось такое же бесстрастное отношение. По четкости и простоте своей используемая им схема была шедевром лохотрона: взять деньги, дождаться суда и в случае положительного результата многозначительно заявить: "Ну вот видите. Бану обещал, Бану сделал". В случае же решения отрицательного всегда можно извиниться за несговорчивого судью и вернуть деньги. И все это спокойно, без суеты, на виду у приставов, без всякого риска. Что ж, ведь барабан лохотрона вертится только тогда, когда очередной лох запускает его своей рукой.
"Боже правый! – удивился Митя. – Но сколько же народу вокруг этой кормушки желает урвать свой кусок? Машина! Для кого-то трагедия и унижение. Для кого-то – налаженный бизнес. И каждая буква в каждом законе кормит кого-то. И если вдруг это перестанет быть так?"
– Вакула! – позвали издалека, из другой комнаты.
Митя все-таки прозевал, как вернулась его барышня. Вскочил, как вскакивают на переговорном пункте, услышав падающий с потолка голос, назвавший кабину, в которой уже живет, мыкается в трубке в поисках ответа вызываемый абонент, и пошел к открытой двери канцелярии.
Служительницы Фемиды собирались домой. Щелкали косметичками и заколками, хлопали дверцами шкафов и сейфов, гремели задвигаемыми стульями. Ему отдали отпечатанное полустертым машинописным шрифтом решение суда, он расписался в указанной графе, свернул лист в трубочку и вышел.
Вот и все.
Бану рассказывал соседу по вестибюлю что-то смешное. При виде его повернулся к стене, сделав вид, что ему что-то мешает сидеть. Во дворике суда Мите под ноги с пискливым ором свалились воробьи, сражавшиеся за хлебную корку. Прокатившись от крыльца до ограды, клубок крыльев и клювов взмыл вверх и пропал за выступом крыши.
Митя пошел под весенними изумрудными деревьями, свернул в кривой переулок только потому, что ему понравилась серая чешуя мостовой, мокро блестящая на повороте, где на нее плеснули водой, и медленно зашагал в сторону дома. Идти было далеко. Это его радовало.
Когда мостовая закончилась, он выбрал один из двух расходящихся под острым углом переулков за то, что вдалеке над его крышами заметил крону большого дерева – яркое зеленое облако. Возле ближайшего дома на стуле стояли бутылки с маслом – на продажу – и, проходя мимо, Митя наблюдал за тем, как внутри бутылок катится, следуя за его движением, плененное солнце. В каждой бутылке по янтарному солнышку. Но вот он миновал какую-то критическую точку, светила уткнулись в стенки бутылок и погасли. Его обогнал мальчик на скрипучем самокате, отчаянно молотивший в землю подошвой ботинка. Митя посмотрел ему вслед и твердо решил, что переедет жить к матери. Он повторил эту мысль еще раз, крякнул вслух.
– Так надо, – добавил он, будто спорил с кем-то.
Дерево оказалось вовсе не в том переулке, по которому шел Митя. Скоро он остановился у сгнившего полулежащего плетня. За плетнем раскинулась балка, а на противоположном ее берегу, прислонившись к широкому стволу и сложив руки на трость, сидел Леван и смотрел перед собой незрячим взглядом. Тыльные стороны тянущихся вдоль балки подворий выглядели, как водится, убого: глухие стены, сползающие по склону сараи, всевозможный хлам, сваленный когда-то за дом и цветом сравнявшийся с землей, а кое-где и заросший мохом. К газовой трубе прислонилась раскрытая гладильная доска, густо усеянная поганками. Митя уселся на пенек от развалившейся лавки, смахнув с него труху. По руке размазалась гнилая древесина. Митя положил лист судебного решения на землю и придавил его горстью камешков с обочины. Поднес ладонь к носу и понюхал. Посреди весны пахнуло той приторной горечью, которая прячется в осенней палой листве, там, под бурыми спинками листьев, – придя на этот запах в парк, нагибаешься, хватаешь пригоршню и, оторвав ее, открываешь светлые влажные брюшки, горько пахнущие временем?
– Ха! – сказал Митя своей пахнущей осенью ладони.
Леван сидел так, видимо, давно – подставив лицо солнечному свету, слушая доплескивающий из-за домов автомобильный шум. Листва над ним дрожала на легком ветру. Митя пригляделся, но так и не смог разобрать, что это за дерево. Давненько он не любовался деревьями, а когда-то, в прошлой жизни мог долго вот так сидеть, рассматривая кроны или рисунок на коре стволов. После этого он испытывал чувство, похожее на то, которое остается, когда хорошо поговоришь с человеком. Но это было давно. С тех пор он бывал занят многими делами. Вот, например, промышлял гражданство, блуждающее российское гражданство промышлял как опасного шатуна. И совсем разучился любоваться деревьями. Просто не замечал их, как не замечают в толпе сыплющихся навстречу людей, машинально огибая очередное препятствие.
Леван поменял местами руки на трости, не добавив к этому жесту ни малейшего движения. Похоже, он мог сидеть так очень долго.
– Дождались весны! – крикнул ему Митя.
От неожиданного Митиного крика старик вздрогнул и, развернувшись в его сторону, приложил к уху сложенную ковшиком руку – но потом смекнул, о чем речь, и согласно кивнул, качнувшись всем телом и тростью. Митя смотрел на замусоренный склон, по которому мужиковато ходили грачи, на задние дворы и ржавые коробочки гаражей – но, кажется, видел что-то другое.
Ему резко захотелось курить, впервые с тех пор, как он бросил по-настоящему. Митя вздохнул и полез в карман за бумажником, где у него на этот случай хранились сигарета и зажигалка. Прикурив, он не почувствовал привычного вкуса табака, а лишь вкус тлеющей сигаретной бумаги, но все-таки затянулся неприятным дымом.
– Ничего, – сказал он. – Один раз не считается.
И подумал, что Олег, наверное, вот так же говорил, или кто-нибудь говорил ему, протягивая шприц. Когда это случилось? Когда, покинув университет, он бултыхнулся в новую свободную жизнь, которая не оставила ему свободы быть прежним потешным Чучей, путающим туалет со шкафом? Или, наоборот, это случилось недавно, когда Чуча заметил, что жизнь по-новому, в которой он так славно устроен, обошлась ему слишком дорого, – и сил на нее не осталось?
Митя даже поежился оттого, что вдруг заменил Олега на Чучу. Будто от его мыслей эта подмена может приключиться на самом деле, и в мире произойдет сбой, как тогда, когда он сунул в хлебницу бабы Зины трояк вместо рубля.
Тлеющая бумага во рту вызывала приступы тошноты. Это было хуже, чем вкус первой сигареты. Но нужно было курить. Нужно было отвлечься хоть чем-то.
Такое с ним уже было. В темной комнате, покрытой непрерывным слоем вещей, в окне которой серело узкое кирпичное ущелье и в нем – четыре звезды. Рядом лежала мулатка, которую он знал минут десять.
Десять минут.
Десять лет.
Когда-то одной нудной тбилисской зимой Митя подсматривал из окна лоджии за слепым стариком, который садился под тутовник и ждал весну. Это был чудаковатый старик, в его доме жили чучела зверей. Пока не ослеп, старик был то ли профессором, то ли академиком. А Митя, пока не вырос, был одним из тех мальчишек, которые ходили к нему в гости смотреть на чучела, на старинные пищали и пить чай с конфетами "Каракум". Вот, собственно, и все, что связывало его с этим стариком. Тот ни разу не сказал ничего важного и, наверное, не был для Мити очень уж важным стариком. Они даже думали на разных языках. Единственное, что сделал для него старик, так никогда об этом и не узнавший, – сидел под тутовником напротив Митиного окна и ждал весну. Он не суетился. Выходил из подъезда, вытянутой тростью, осторожным стуком, отыскав начало двора, – и шел по кругу. Стук трости, рассыпавшись от дома до дома, тотчас отдавал в его владение весь двор. Казалось, даже голуби на деревянной крыше молоканского дома вынимают головы из-под крыла, только чтобы прислушаться. Было время, этих голубей шумной сварой подкидывало в небо после выстрела из музейной пищали. Тогда старик бурлил, выпрыгивал из самого себя. Став слепым и тихим, он все равно умудрялся заполнять весь двор: стук-стук, стук-стук. Он проходил пару кругов и занимал свое место: неподвижная облая фигура, ладони, сложенные на высокой трости. Ждал. Хотел солнца и дворовой пьянки – вина, красного, как кровь. И зацепив каким-то краешком души его мир – как голуби, приземляясь рядышком, цепляют друг друга крыльями – ощутив этот мир, испачканный мраком, но не запятнанный, Митя решил тогда, что хочет стать таким, как этот слепой старик. Голова была полна, но то были не мысли – только предчувствия мыслей. Когда-то предстояло их додумать. Но было другое. Подглядывая за неутоленным голодом жизни, он остро и блаженно почувствовал, как все-таки вкусна жизнь – и если бы научиться вкушать ее день за днем, пока?
– Черт! – произнес Митя, близко глядя на сигарету и рассчитывая, сколько еще можно сделать затяжек.
Он только что сознался себе в том, что он – предатель.
– Черт! Черт!
Было бы хорошо, если бы Люся презирала его. Это был бы выход. Теперь уже и не разобраться, кого он предал, друга или любовницу. Наверное, любовницу. Как, оказывается, пакостно быть изловленным женщиной, которой врешь, на месте преступления. И еще пакостней позволить ей узнать, что ее тело нужно было только для того, чтобы сподручней думать о другой, – как четки. Наверное, в таком настроении Адам прятался в кусты, когда все открылось?
А друга он предал гораздо раньше, когда не настоял на том, чтобы Люся была его дружком на свадьбе.
Закашлявшись, Митя упустил только что набранный дым и, еще не до конца подавив кашель, потянул заново.
Не мудрено, что он сумел сделать с ней то, что сделал: предавать для него просто. Он начал с того, что предал того юношу, собиравшегося жить, смакуя каждый новый день, собиравшегося завоевать радость. Вместо этого было сбивчивое блуждание по самому себе – там, где не тронут. Радость, как только выяснилось, что за нее придется драться, перестала его интересовать. И он спрятался туда, где всегда отсиживаются слабые, ищущие не победы, а утешения.
А иначе, если было бы за что стоять, разве он согласился бы жить так, как ему велели жить?
Разве смирился бы с этими сумерками вручную, что они устроили целой стране?
Он предал себя уже только тем, что в тихом сытом одурении просидел перед мониторами "Югинвеста" те самые годы, в которые мужчинам положено пахать до седьмого пота, воевать и творить – или хотя бы погибнуть. Ненужные, бросовые годы, которые можно описать все, описав один день. Жить, даже не пытаясь вякнуть, что претендуешь на большее. Он предал страну, в которой собирался любить и растить своего ребенка, – тем, что не ввязался в драку, не имел смелости хотя бы попробовать сделать по-своему. Остановить то, что мерзко. И когда ему сказали: "Будет так", скривился и молча ушел в угол. И когда страну изнасиловали, сказал: "Вот сучка!" Предал ее, когда болезнь назвал судьбой, когда не увидел разницы между русским и хамом, говорящим по-русски. Предал, когда шулерские штучки признал за правила игры.
Была возможность понять, был срок, чтобы стать сильным.
Не стал. Предал, подумал – и предал еще раз.
И предав, огорчился, что плохо себя чувствует.
Сигарету он скурил всю, окурок уже погас, и Митя с шипением потянул через фильтр холодный воздух. Выстрелив окурком в клетки поваленного плетня, Митя посмотрел на противоположный берег балки. Старик почти скрылся в весенней зелени, шел размеренно, отмечая выброшенной вперед палкой точку, где будет ровно через два шажка.
– Я виноват, старик, – сказал Митя. – Я виноват.
Вручение премии «Букер – Открытая Россия» в этом году сопровождалось огромным количеством скандалов, и все они устраивались только ради того, чтобы финал был тихим и предсказуемым.
Как сообщает «Газета.ru», сначала добрую половину номинированных романов даже не подпустили к конкурсу – под предлогом борьбы с «коммерческой литературой», а оставшиеся 22 были милостиво зачислены в лонг-лист. Хотя стоило бы спросить у главного борца с коммерциализацией, председателя жюри Василия Аксенова: что же в этом такого крамольного? Коммерческий успех – показатель вполне нейтральный и с качеством книги напрямую никак не связан. Что, хороший роман не может быть востребован читателями и принести коммерческую прибыль издателю? Да нет, может, и некоторые книги самого Василия Павловича – тому подтверждение.
Дальше – больше. На этапе объявления шорт-листа возмутились уже и литературные критики. Сразу же после объявления списка финалистов у жюри поинтересовались, каким образом им удалось выхолостить из списка все серьезное и значимое. В ответах, естественно, все утопили в говорильне под рефрен «мне так не кажется» и «сколько людей, столько и мнений», но среди тусовки поползли упорные слухи. Причем настолько упорные, что периодически они выплескивались на страницы СМИ: дескать, Василий Аксенов торит путь к «Букеру» роману «Каблуков» своего давнего приятеля Анатолия Наймана, оставшегося единственным известным автором среди шести финалистов. Причем приятеля настолько давнего, что одним из героев романа «Каблуков» является нынешний председатель жюри, которое будет решать судьбу этого творения.
Поэтому финал нынешнего «Букера» ожидался очень скучным: ну дадут премию Найману, ну скажут все дежурные слова о возрождающейся который уже год русской литературе и покивавшая с пониманием пресса поскачет к столикам с фуршетом. Ничего этого не случилось. Вручение «Букера-2005» оказалось едва ли не самым скандальным за все годы существования этой премии и прозвучало оглушительным финалом затянувшейся премиальной бузы.
С самого начала все пошло не по правилам. Победителя объявлял не председатель жюри, а критик Евгений Ермолин. Он после дежурных ритуальных заклинаний о злободневности, «романе-симптоме и романе-знамени» объявил нынешнего лауреата – роман Дениса Гуцко «Без пути-следа». Народ зароптал – очень уж неожиданным оказалось решение. Книга Гуцко хоть и была наиболее живой из прошедшего во второй тур «обрамления Наймана», но назвать ее лучшим романом года – это уже чересчур. Еще при обсуждении шорт-листа жюри пеняли на сырость и невычитанность книги. Денис Гуцко, 36-летний ростовский автор, перебравшийся в Россию из Грузии, бесспорно талантлив. Но эта его работа все-таки заметно хуже предыдущей – «Там, при реках Вавилона». И из-за слабой проработанности, и из-за некоторой вторичности – слишком уж явственно она идет в кильватере «Рек…». Романы Гуцко по сути автобиографичны, но первый брал искренним драйвом и выстраданностью. Рассказ о «грузинском русском», оказавшемся лишним и на родине, и на «исторической родине», разворачивается в декорациях армяно-азербайджанской войны, на которую когда-то угодил во времена срочной службы автор и куда он позже отправил своего героя. «Без пути-следа», являющийся прямым продолжением и рассказывающий о врастании героя в новую землю после переезда в Россию, звучит слабее и приглушеннее.
Да, возможно, в профессионализме книга Гуцко уступает «Каблукову». Да, скорее всего, голосование взбунтовавшихся членов жюри было протестным, по принципу «лишь бы не…». Да, они проголосовали не за лучшее в этом году, а за лучшее из того, что было. Но в любом случае молодой лауреат не заслужил той отвратительной сцены, которую устроил взявший слово Василий Аксенов. Василий Павлович вместо хотя бы дежурных поздравлений сообщил собравшимся, что он не считает этот роман «романом-знаменем» и вообще председателю не понравился: «Именно поэтому я отказался его объявлять». А дальше, как в кухонной сваре, всплыло все то, что обычно остается за кадром. И расклад голосования – «четверо против одного», и кто за кого голосовал – «мой выбор был – "Каблуков", который на голову выше всех остальных», и профнепригодность остальных членов жюри, с которыми «мы совершенно по-разному смотрим на литературу» и которые не понимают и не принимают аксеновской концепции романа, «а я, знаете ли, романов написал 25 штук».
Он сообщил про «совершенно невозможную обстановку» в работе жюри, пожалел о слабости рычагов влияния («Я считаю, что председатель должен иметь два голоса в жюри»), пожаловался на «представителя культурной общественности» Спивакова, который «постоянно отсутствовал», из-за чего, судя по всему, попал под вредное влияние. Тут повеяло уже какими-то насыщенными примусо-конфорочными ароматами, и председатель начал перечислять, кто был в предварительных списках Спивакова, зачем-то вставив туда вычищенных еще на этапе шорт-листа («А этого романа… Кстати, как называется ваш роман? "Без пути-следа"? Я не понимаю – что это за такое название. В общем, а в переданной записке Спиваков потом написал вот этот выбор»).
После этого слова ответственного секретаря премии Игоря Шайтанова «обсуждение было очень бурным, вы, наверное, почувствовали, каким языком они ругались» были встречены всеми с полным пониманием. Что уж тут неясного, все белье наружу.
Честно говоря, впечатление адекватности во всей этой церемонии оставило только одно – двойной листок с результатами голосования параллельно работавшего неофициального студенческого жюри. Сначала студенты и аспиранты РГГУ и СПбГУ дополнили короткий список «большого жюри» теми, чье отсутствие вызывало наибольшие вопросы – романами Д. Быкова, О. Зайончковского, А. Слаповского, М. Шишкина, а потом вручили своего «Студенческого Букера-2005» роману Дмитрия Быкова «Эвакуатор».
– Идет! – И толстячок сбежал вниз уже до самого конца и оттуда показал за ворота, элегантно согнув в локте руку, мол, прошу, нам сюда.
Иск и впрямь был готов через пять минут. Через десять Митя снова был в суде, сидел в вестибюле, ожидая, пока вернется работник, принимающий иски. Рядом, с широко развернутой солидной газетой, сидел некто, от кого пахло хорошим одеколоном. Пошелестев какое-то время страницами, он сложил газету и спрятал ее во внутренний карман пиджака. Жест был очень содержательный, он показал одновременно, что человек интересуется текущими событиями, но и обращается с газетной информацией без затей, с элегантностью эксперта: не всякий же знает, что сложенную газету можно легко и уютно сунуть во внутренний карман. Человек оказался весьма приличного вида, с аккуратной мини-бородкой, выстриженной по затейливой траектории: полосками по нижней челюсти, четко смыкающимися под подбородком. Мите это напомнило ремешок каски.
– Черт возьми, – заявил незнакомец, хлопнув себя по припухшему от газеты пиджаку. – Что творится! А у вас тоже гражданский иск? – обратился он к Мите.
После удачной сделки с адвокатом, составившим документ чуть не за полцены, как сам же он и уверял, Митя был настроен доброжелательно, насколько это было возможно в состоянии похмелья. Он постарался сообщить доброжелательность своему пасмурному лицу и изложил суть дела. Адвокатом, вторым за день, оказался и общительный незнакомец. Тут же достал визитку, отпечатанную на обычной бумаге, на черно-белом принтере. Сергей Ефимович Бану. Мите показалось, что "Бану" это лишь начало фамилии, плохо пропечатавшейся, но он постеснялся спрашивать.
– Я тут по делу своего клиента, – сказал Бану, переваливаясь с одного подлокотника на другой, чтобы быть ближе к Мите. – Представляю его в суде. Тоже, знаете, дельце! Приезжает домой после Нового года – у него первый этаж заселен, а второй только достраивается, тоже, знаете, неосмотрительность, конечно, – замок на одной двери сломался, так он ее изнутри на задвижку закрыл, так и оставил. Ну, приезжает, заходит – а от мебели одни развалины. Двери нараспашку, задвижка на полу. И по всему первому этажу конский навоз. Натуральный конский навоз, слегка подмерзший, – в помещении-то холодрыга. А соседи у него циркачи, держали, представляете, у себя коня. Конь, видите ли, приболел, в цирке не топлено. Огромный конь, апшеронец. Знаете таких? На Новый год они куда-то свинтили, конь заскучал, веревку перегрыз, вышел из сарая, через заборчик перемахнул. А уж как он дверь вышиб, и главное, зачем – одному богу известно. Ну, конечно, свидетелей нет, циркачи в отказ, мол, не было никакого коня, козла в сарае держали. А потом и вовсе на гастроли подались. Н-да?
История была смешная, но Митя чувствовал себя совершенно разбитым и решил, что посмеется после. Бану вдруг сказал, как бы припоминая:
– А дело, подобное вашему, я недавно вел, – он задумчиво помолчал. – Да. Было такое дело, мы его выиграли. Позвольте спросить, вас представляет кто-нибудь или вы сами намерены свои интересы защищать?
Митя пожал плечами:
– Сам.
Отведя взгляд, Бану погрустнел. Его бородка, выстриженная ровненькой полосой, так сильно напоминала ремешок каски, натянутый на подбородок, что Митя непроизвольно поискал взглядом эту самую каску у него на голове.
– Боюсь вас огорчить, молодой человек, но так у вас вряд ли что получится.
– Почему?
– Ну. – Он опустил глаза и одновременно поднял брови, но выражения целомудрия почему-то не получилось. – Без этого, – трущимися друг о друга пальцами Бану показал "деньги", – ничего не будет.
– Да?
– Увы.
Митя беззвучно выругался.
– И сколько же это стоит?
Бану показал расправленную пятерню.
– Пять тысяч? Рублей? – решил уточнить Митя.
– Конечно, рублей! – Он мягко улыбнулся. – Это судье. И адвокату, который с судьей все уладит, но это уже официальные тарифы – еще примерно тысячи две.
– О как!
Даже будь у него семь тысяч, Митя не стал бы тратиться на гражданство. Теперь это было ни к чему. Но из вежливости он постарался сделать заинтересованное лицо. Не дождавшись от Мити реплики, Бану продолжил сам:
– Если это для вас дорого, я взялся бы уладить практически без гонорара. Судье пять – ну и мне сколько не жалко?
Митя так и не отреагировал на его предложение, зато его вдруг заинтересовало другое:
– А это все в новогоднюю ночь приключилось?
– Что? – не понял Бану.
– Ну, конь, который к вашему клиенту в дом вломился. Это в ночь с тридцать первого на первое было?
– Да, с тридцать первого на первое.
– Надо же? праздник себе устроил? ?Бану и сейчас был в здании суда. То бегал по коридору, то сидел в вестибюле, раскрыв газету и время от времени заговаривая с сидящими рядом: "А у вас, позвольте спросить, какое дело?" Митя иногда переглядывался с ним. Конечно, адвокат понимал, легко мог догадаться по срокам, что Митя пришел получить решение состоявшегося суда, и по его беззаботному виду можно было предположить, что решение это для него положительное. Бану к Мите не подходил, но смотрел с нескрываемой и вполне дружелюбной иронией: ну ладно, не вышло? молодец. Тонкая смесь иронии и симпатии в глазах господина Бану тешила Митю: ура! Он больше не лох! Он эволюционирует. От этого охотника за лохом он ускользнул невредимым.
Сам Митя если и не испытывал к господину Бану симпатии, то и злости никакой не питал. Казалось, он перестал злиться на всех сразу, даже на шалых законотворцев, и на взяточников в кабинетах ПВС он тоже перестал злиться и смотрел на них как смотрел бы в окно на разгулявшуюся стихию: неприятно, а идти надо. Вот и к Бану у него сложилось такое же бесстрастное отношение. По четкости и простоте своей используемая им схема была шедевром лохотрона: взять деньги, дождаться суда и в случае положительного результата многозначительно заявить: "Ну вот видите. Бану обещал, Бану сделал". В случае же решения отрицательного всегда можно извиниться за несговорчивого судью и вернуть деньги. И все это спокойно, без суеты, на виду у приставов, без всякого риска. Что ж, ведь барабан лохотрона вертится только тогда, когда очередной лох запускает его своей рукой.
"Боже правый! – удивился Митя. – Но сколько же народу вокруг этой кормушки желает урвать свой кусок? Машина! Для кого-то трагедия и унижение. Для кого-то – налаженный бизнес. И каждая буква в каждом законе кормит кого-то. И если вдруг это перестанет быть так?"
– Вакула! – позвали издалека, из другой комнаты.
Митя все-таки прозевал, как вернулась его барышня. Вскочил, как вскакивают на переговорном пункте, услышав падающий с потолка голос, назвавший кабину, в которой уже живет, мыкается в трубке в поисках ответа вызываемый абонент, и пошел к открытой двери канцелярии.
Служительницы Фемиды собирались домой. Щелкали косметичками и заколками, хлопали дверцами шкафов и сейфов, гремели задвигаемыми стульями. Ему отдали отпечатанное полустертым машинописным шрифтом решение суда, он расписался в указанной графе, свернул лист в трубочку и вышел.
Вот и все.
Бану рассказывал соседу по вестибюлю что-то смешное. При виде его повернулся к стене, сделав вид, что ему что-то мешает сидеть. Во дворике суда Мите под ноги с пискливым ором свалились воробьи, сражавшиеся за хлебную корку. Прокатившись от крыльца до ограды, клубок крыльев и клювов взмыл вверх и пропал за выступом крыши.
Митя пошел под весенними изумрудными деревьями, свернул в кривой переулок только потому, что ему понравилась серая чешуя мостовой, мокро блестящая на повороте, где на нее плеснули водой, и медленно зашагал в сторону дома. Идти было далеко. Это его радовало.
Когда мостовая закончилась, он выбрал один из двух расходящихся под острым углом переулков за то, что вдалеке над его крышами заметил крону большого дерева – яркое зеленое облако. Возле ближайшего дома на стуле стояли бутылки с маслом – на продажу – и, проходя мимо, Митя наблюдал за тем, как внутри бутылок катится, следуя за его движением, плененное солнце. В каждой бутылке по янтарному солнышку. Но вот он миновал какую-то критическую точку, светила уткнулись в стенки бутылок и погасли. Его обогнал мальчик на скрипучем самокате, отчаянно молотивший в землю подошвой ботинка. Митя посмотрел ему вслед и твердо решил, что переедет жить к матери. Он повторил эту мысль еще раз, крякнул вслух.
– Так надо, – добавил он, будто спорил с кем-то.
Дерево оказалось вовсе не в том переулке, по которому шел Митя. Скоро он остановился у сгнившего полулежащего плетня. За плетнем раскинулась балка, а на противоположном ее берегу, прислонившись к широкому стволу и сложив руки на трость, сидел Леван и смотрел перед собой незрячим взглядом. Тыльные стороны тянущихся вдоль балки подворий выглядели, как водится, убого: глухие стены, сползающие по склону сараи, всевозможный хлам, сваленный когда-то за дом и цветом сравнявшийся с землей, а кое-где и заросший мохом. К газовой трубе прислонилась раскрытая гладильная доска, густо усеянная поганками. Митя уселся на пенек от развалившейся лавки, смахнув с него труху. По руке размазалась гнилая древесина. Митя положил лист судебного решения на землю и придавил его горстью камешков с обочины. Поднес ладонь к носу и понюхал. Посреди весны пахнуло той приторной горечью, которая прячется в осенней палой листве, там, под бурыми спинками листьев, – придя на этот запах в парк, нагибаешься, хватаешь пригоршню и, оторвав ее, открываешь светлые влажные брюшки, горько пахнущие временем?
– Ха! – сказал Митя своей пахнущей осенью ладони.
Леван сидел так, видимо, давно – подставив лицо солнечному свету, слушая доплескивающий из-за домов автомобильный шум. Листва над ним дрожала на легком ветру. Митя пригляделся, но так и не смог разобрать, что это за дерево. Давненько он не любовался деревьями, а когда-то, в прошлой жизни мог долго вот так сидеть, рассматривая кроны или рисунок на коре стволов. После этого он испытывал чувство, похожее на то, которое остается, когда хорошо поговоришь с человеком. Но это было давно. С тех пор он бывал занят многими делами. Вот, например, промышлял гражданство, блуждающее российское гражданство промышлял как опасного шатуна. И совсем разучился любоваться деревьями. Просто не замечал их, как не замечают в толпе сыплющихся навстречу людей, машинально огибая очередное препятствие.
Леван поменял местами руки на трости, не добавив к этому жесту ни малейшего движения. Похоже, он мог сидеть так очень долго.
– Дождались весны! – крикнул ему Митя.
От неожиданного Митиного крика старик вздрогнул и, развернувшись в его сторону, приложил к уху сложенную ковшиком руку – но потом смекнул, о чем речь, и согласно кивнул, качнувшись всем телом и тростью. Митя смотрел на замусоренный склон, по которому мужиковато ходили грачи, на задние дворы и ржавые коробочки гаражей – но, кажется, видел что-то другое.
Ему резко захотелось курить, впервые с тех пор, как он бросил по-настоящему. Митя вздохнул и полез в карман за бумажником, где у него на этот случай хранились сигарета и зажигалка. Прикурив, он не почувствовал привычного вкуса табака, а лишь вкус тлеющей сигаретной бумаги, но все-таки затянулся неприятным дымом.
– Ничего, – сказал он. – Один раз не считается.
И подумал, что Олег, наверное, вот так же говорил, или кто-нибудь говорил ему, протягивая шприц. Когда это случилось? Когда, покинув университет, он бултыхнулся в новую свободную жизнь, которая не оставила ему свободы быть прежним потешным Чучей, путающим туалет со шкафом? Или, наоборот, это случилось недавно, когда Чуча заметил, что жизнь по-новому, в которой он так славно устроен, обошлась ему слишком дорого, – и сил на нее не осталось?
Митя даже поежился оттого, что вдруг заменил Олега на Чучу. Будто от его мыслей эта подмена может приключиться на самом деле, и в мире произойдет сбой, как тогда, когда он сунул в хлебницу бабы Зины трояк вместо рубля.
Тлеющая бумага во рту вызывала приступы тошноты. Это было хуже, чем вкус первой сигареты. Но нужно было курить. Нужно было отвлечься хоть чем-то.
Такое с ним уже было. В темной комнате, покрытой непрерывным слоем вещей, в окне которой серело узкое кирпичное ущелье и в нем – четыре звезды. Рядом лежала мулатка, которую он знал минут десять.
Десять минут.
Десять лет.
Когда-то одной нудной тбилисской зимой Митя подсматривал из окна лоджии за слепым стариком, который садился под тутовник и ждал весну. Это был чудаковатый старик, в его доме жили чучела зверей. Пока не ослеп, старик был то ли профессором, то ли академиком. А Митя, пока не вырос, был одним из тех мальчишек, которые ходили к нему в гости смотреть на чучела, на старинные пищали и пить чай с конфетами "Каракум". Вот, собственно, и все, что связывало его с этим стариком. Тот ни разу не сказал ничего важного и, наверное, не был для Мити очень уж важным стариком. Они даже думали на разных языках. Единственное, что сделал для него старик, так никогда об этом и не узнавший, – сидел под тутовником напротив Митиного окна и ждал весну. Он не суетился. Выходил из подъезда, вытянутой тростью, осторожным стуком, отыскав начало двора, – и шел по кругу. Стук трости, рассыпавшись от дома до дома, тотчас отдавал в его владение весь двор. Казалось, даже голуби на деревянной крыше молоканского дома вынимают головы из-под крыла, только чтобы прислушаться. Было время, этих голубей шумной сварой подкидывало в небо после выстрела из музейной пищали. Тогда старик бурлил, выпрыгивал из самого себя. Став слепым и тихим, он все равно умудрялся заполнять весь двор: стук-стук, стук-стук. Он проходил пару кругов и занимал свое место: неподвижная облая фигура, ладони, сложенные на высокой трости. Ждал. Хотел солнца и дворовой пьянки – вина, красного, как кровь. И зацепив каким-то краешком души его мир – как голуби, приземляясь рядышком, цепляют друг друга крыльями – ощутив этот мир, испачканный мраком, но не запятнанный, Митя решил тогда, что хочет стать таким, как этот слепой старик. Голова была полна, но то были не мысли – только предчувствия мыслей. Когда-то предстояло их додумать. Но было другое. Подглядывая за неутоленным голодом жизни, он остро и блаженно почувствовал, как все-таки вкусна жизнь – и если бы научиться вкушать ее день за днем, пока?
– Черт! – произнес Митя, близко глядя на сигарету и рассчитывая, сколько еще можно сделать затяжек.
Он только что сознался себе в том, что он – предатель.
– Черт! Черт!
Было бы хорошо, если бы Люся презирала его. Это был бы выход. Теперь уже и не разобраться, кого он предал, друга или любовницу. Наверное, любовницу. Как, оказывается, пакостно быть изловленным женщиной, которой врешь, на месте преступления. И еще пакостней позволить ей узнать, что ее тело нужно было только для того, чтобы сподручней думать о другой, – как четки. Наверное, в таком настроении Адам прятался в кусты, когда все открылось?
А друга он предал гораздо раньше, когда не настоял на том, чтобы Люся была его дружком на свадьбе.
Закашлявшись, Митя упустил только что набранный дым и, еще не до конца подавив кашель, потянул заново.
Не мудрено, что он сумел сделать с ней то, что сделал: предавать для него просто. Он начал с того, что предал того юношу, собиравшегося жить, смакуя каждый новый день, собиравшегося завоевать радость. Вместо этого было сбивчивое блуждание по самому себе – там, где не тронут. Радость, как только выяснилось, что за нее придется драться, перестала его интересовать. И он спрятался туда, где всегда отсиживаются слабые, ищущие не победы, а утешения.
А иначе, если было бы за что стоять, разве он согласился бы жить так, как ему велели жить?
Разве смирился бы с этими сумерками вручную, что они устроили целой стране?
Он предал себя уже только тем, что в тихом сытом одурении просидел перед мониторами "Югинвеста" те самые годы, в которые мужчинам положено пахать до седьмого пота, воевать и творить – или хотя бы погибнуть. Ненужные, бросовые годы, которые можно описать все, описав один день. Жить, даже не пытаясь вякнуть, что претендуешь на большее. Он предал страну, в которой собирался любить и растить своего ребенка, – тем, что не ввязался в драку, не имел смелости хотя бы попробовать сделать по-своему. Остановить то, что мерзко. И когда ему сказали: "Будет так", скривился и молча ушел в угол. И когда страну изнасиловали, сказал: "Вот сучка!" Предал ее, когда болезнь назвал судьбой, когда не увидел разницы между русским и хамом, говорящим по-русски. Предал, когда шулерские штучки признал за правила игры.
Была возможность понять, был срок, чтобы стать сильным.
Не стал. Предал, подумал – и предал еще раз.
И предав, огорчился, что плохо себя чувствует.
Сигарету он скурил всю, окурок уже погас, и Митя с шипением потянул через фильтр холодный воздух. Выстрелив окурком в клетки поваленного плетня, Митя посмотрел на противоположный берег балки. Старик почти скрылся в весенней зелени, шел размеренно, отмечая выброшенной вперед палкой точку, где будет ровно через два шажка.
– Я виноват, старик, – сказал Митя. – Я виноват.
** *
«Букер – Открытая Россия-2005» со скандалом вручен роману Дениса Гуцко «Без пути-следа».
Вручение премии «Букер – Открытая Россия» в этом году сопровождалось огромным количеством скандалов, и все они устраивались только ради того, чтобы финал был тихим и предсказуемым.
Как сообщает «Газета.ru», сначала добрую половину номинированных романов даже не подпустили к конкурсу – под предлогом борьбы с «коммерческой литературой», а оставшиеся 22 были милостиво зачислены в лонг-лист. Хотя стоило бы спросить у главного борца с коммерциализацией, председателя жюри Василия Аксенова: что же в этом такого крамольного? Коммерческий успех – показатель вполне нейтральный и с качеством книги напрямую никак не связан. Что, хороший роман не может быть востребован читателями и принести коммерческую прибыль издателю? Да нет, может, и некоторые книги самого Василия Павловича – тому подтверждение.
Дальше – больше. На этапе объявления шорт-листа возмутились уже и литературные критики. Сразу же после объявления списка финалистов у жюри поинтересовались, каким образом им удалось выхолостить из списка все серьезное и значимое. В ответах, естественно, все утопили в говорильне под рефрен «мне так не кажется» и «сколько людей, столько и мнений», но среди тусовки поползли упорные слухи. Причем настолько упорные, что периодически они выплескивались на страницы СМИ: дескать, Василий Аксенов торит путь к «Букеру» роману «Каблуков» своего давнего приятеля Анатолия Наймана, оставшегося единственным известным автором среди шести финалистов. Причем приятеля настолько давнего, что одним из героев романа «Каблуков» является нынешний председатель жюри, которое будет решать судьбу этого творения.
Поэтому финал нынешнего «Букера» ожидался очень скучным: ну дадут премию Найману, ну скажут все дежурные слова о возрождающейся который уже год русской литературе и покивавшая с пониманием пресса поскачет к столикам с фуршетом. Ничего этого не случилось. Вручение «Букера-2005» оказалось едва ли не самым скандальным за все годы существования этой премии и прозвучало оглушительным финалом затянувшейся премиальной бузы.
С самого начала все пошло не по правилам. Победителя объявлял не председатель жюри, а критик Евгений Ермолин. Он после дежурных ритуальных заклинаний о злободневности, «романе-симптоме и романе-знамени» объявил нынешнего лауреата – роман Дениса Гуцко «Без пути-следа». Народ зароптал – очень уж неожиданным оказалось решение. Книга Гуцко хоть и была наиболее живой из прошедшего во второй тур «обрамления Наймана», но назвать ее лучшим романом года – это уже чересчур. Еще при обсуждении шорт-листа жюри пеняли на сырость и невычитанность книги. Денис Гуцко, 36-летний ростовский автор, перебравшийся в Россию из Грузии, бесспорно талантлив. Но эта его работа все-таки заметно хуже предыдущей – «Там, при реках Вавилона». И из-за слабой проработанности, и из-за некоторой вторичности – слишком уж явственно она идет в кильватере «Рек…». Романы Гуцко по сути автобиографичны, но первый брал искренним драйвом и выстраданностью. Рассказ о «грузинском русском», оказавшемся лишним и на родине, и на «исторической родине», разворачивается в декорациях армяно-азербайджанской войны, на которую когда-то угодил во времена срочной службы автор и куда он позже отправил своего героя. «Без пути-следа», являющийся прямым продолжением и рассказывающий о врастании героя в новую землю после переезда в Россию, звучит слабее и приглушеннее.
Да, возможно, в профессионализме книга Гуцко уступает «Каблукову». Да, скорее всего, голосование взбунтовавшихся членов жюри было протестным, по принципу «лишь бы не…». Да, они проголосовали не за лучшее в этом году, а за лучшее из того, что было. Но в любом случае молодой лауреат не заслужил той отвратительной сцены, которую устроил взявший слово Василий Аксенов. Василий Павлович вместо хотя бы дежурных поздравлений сообщил собравшимся, что он не считает этот роман «романом-знаменем» и вообще председателю не понравился: «Именно поэтому я отказался его объявлять». А дальше, как в кухонной сваре, всплыло все то, что обычно остается за кадром. И расклад голосования – «четверо против одного», и кто за кого голосовал – «мой выбор был – "Каблуков", который на голову выше всех остальных», и профнепригодность остальных членов жюри, с которыми «мы совершенно по-разному смотрим на литературу» и которые не понимают и не принимают аксеновской концепции романа, «а я, знаете ли, романов написал 25 штук».
Он сообщил про «совершенно невозможную обстановку» в работе жюри, пожалел о слабости рычагов влияния («Я считаю, что председатель должен иметь два голоса в жюри»), пожаловался на «представителя культурной общественности» Спивакова, который «постоянно отсутствовал», из-за чего, судя по всему, попал под вредное влияние. Тут повеяло уже какими-то насыщенными примусо-конфорочными ароматами, и председатель начал перечислять, кто был в предварительных списках Спивакова, зачем-то вставив туда вычищенных еще на этапе шорт-листа («А этого романа… Кстати, как называется ваш роман? "Без пути-следа"? Я не понимаю – что это за такое название. В общем, а в переданной записке Спиваков потом написал вот этот выбор»).
После этого слова ответственного секретаря премии Игоря Шайтанова «обсуждение было очень бурным, вы, наверное, почувствовали, каким языком они ругались» были встречены всеми с полным пониманием. Что уж тут неясного, все белье наружу.
Честно говоря, впечатление адекватности во всей этой церемонии оставило только одно – двойной листок с результатами голосования параллельно работавшего неофициального студенческого жюри. Сначала студенты и аспиранты РГГУ и СПбГУ дополнили короткий список «большого жюри» теми, чье отсутствие вызывало наибольшие вопросы – романами Д. Быкова, О. Зайончковского, А. Слаповского, М. Шишкина, а потом вручили своего «Студенческого Букера-2005» роману Дмитрия Быкова «Эвакуатор».