Страница:
Ким испуганно замолчал. Князь, глядя вдаль, задумчиво почесал веером переносицу.
– Ты хоть что-то написал? – спросил он после долгого молчания. – Работу сдал?
– Да, что-то накорябал. Хотя, по-моему, это подлость – все вопросы должны быть известны заранее, тогда можно хоть как-то подготовится, но в этой бесовой комиссии зачем-то выдумывают каждый год новые темы – и никому не говорят, какие…
– Ладно, – проворчал князь. – Тогда дело поправимое. В комиссии, как ты верно заметил, сидят одни старые пердуны, и если они сослепу поставят тебе не ту оценку, то мы им на это ненавязчиво укажем… Ох, Ким, сколько мне с тобой хлопот! Сколько времени и денег потрачено на репетиторов, а ты к экзаменам готовился спустя рукава, да еще эта вчерашняя драка с ночной стражей… Ты хоть подумал, что будет, если эта история дойдет до Небесного Города? Как тебя там встретят, когда ты явишься на службу?
«Надо каяться», – напомнил себе Ким. Он сделал над собой усилие, стукнулся лбом об пол, а потом поднял голову и заявил:
– Да не желаю я становиться чиновником!
– Что ты там вякнул?!
Ким сел на пятки, выпрямил спину и с вызовом взглянул на князя:
– Почему вы не позволяете мне пойти в хвараны?
Князь Вольгван пристально посмотрел на приемыша:
– Что, надо повторить еще раз? Или я привожу неубедительные доводы? Ладно. Хорошенько подумай и скажи мне, чем ты отличаешься от своих братьев, кроме роста, цвета глаз и редкостной лени?
– Тем, что я не рожден Енгоном, – мрачно ответил Ким. – Военная служба – это дело благородных. А государственные экзамены бессословные. Каждый имеет право попытаться стать чиновником – хоть последний крестьянин, хоть сирота безродный, лишь бы сдал экзамен.
– Именно так. Только никто не будет несколько лет подряд тратить время и деньги – к слову, немалые, – вбивая в тупую башку крестьянина тринадцать книг священного канона и обучая его излагать свои мысли стихами. Потому-то большинство студентов сейчас – сыновья богатых худородных торгашей, вроде твоего сомнительного дружка Люпина…
– И приемыши вроде меня, – пробурчал Ким.
Мысленно он сказал «незаконные сыновья всяких князей», но, конечно, вслух такое повторить не решился.
– Молодец, – похвалил князь. – Ты еще сделаешь такую карьеру, какая всем этим богачам и не снилась. С нашими связями при дворе мы быстро пристроим тебя секретарем к какой-нибудь важной шишке, а там уж все будет зависеть от твоей личной ловкости и сообразительности. Ну а твоим братьям, урожденным Енгонам, как ты верно подметил, на гражданской службе делать действительно нечего. В чем дело, сынок, не вижу радости на лице?
Вид у Кима был такой, как будто он открыл заветный ларец и нашел там кучку мышиного помета.
– Э… дядя Вольгван, разве вы… не собирались меня усыновить?
– Нет, – удивленно ответил князь. – А зачем?
Ким побагровел.
– Дивлюсь я на тебя, сынок. Вместо благодарности вдруг слышу какие-то нелепые претензии…
– Ладно же, – сдавленным голосом произнес Ким. – Если стать хвараном мне не судьба, видать, придется уйти в горы!
– Это куда – к разбойникам, что ли?
– Нет, в монастырь!
Князь снова захохотал:
– Давай! Представляю, какой из тебя выйдет монах! Примерно такой же, как и солдат!
– Да уж не хуже, чем чиновник, – съязвил Ким.
Князь помахал рукой, с трудом удерживаясь от смеха:
– Скатертью дорожка.
– Премного благодарен за благословление! – ледяным тоном заявил Ким, вызвав у князя новый приступ хохота.
– Всё, проваливай!
Ким в последний раз стукнул лбом о пол, встал на ноги и с достоинством удалился. Выйдя за дверь, он постоял несколько секунд, слушая затихающий смех опекуна, и вдруг изо всех сил пнул стенку. Его разбирала бессильная злость. Самое обидное, что и винить было некого, кроме себя. Ким оказался в ловушке своих собственных амбиций и фантазий. Князь Вольгван действительно никогда даже не намекал, что собирается усыновить Кима или официально признать его своим незаконным сыном. Ким наконец ощутил себя тем, кем и являлся, то есть облагодетельствованным простолюдином, а вовсе не княжеским наследником.
Теперь совершенно ясно – хвараном ему не бывать никогда. И в армию его не возьмут. Его доля – синий чиновничий халат, согнутая спина, близорукие глаза, жизнь в четырех стенах, интриги, рутина и смертная скука.
«Вот возьму и впрямь уйду в монастырь! – с ожесточением думал Ким, шагая по коридору в свои покои. – Например, вступлю в секту Идущих в Рай – назло дяде! Придется ходить с обритой головой, в холстяной рясе, питаться одним размоченным просом, проводить ночи за чтением молитв и опускать глаза при виде любой встречной женщины от восьми до восьмидесяти, правда, непонятно, зачем и кому это нужно…
Нет – лучше стану горным отшельником. Буду бегать по лесу голым, с нечесаной гривой до колен, никогда не мыться, питаться кореньями и личинками, плясать по ночам с духами и сожительствовать с барсучихой-оборотнем…
А лучше всего – стану юродивым! Даже из города уходить не надо. Поселюсь в дырявой бочке напротив ворот дворца Вольсон, буду просить милостыню, заведу себе медный чайник и начну всем говорить, что у меня там тайный путь в Небесную Канцелярию – как этот чудак с рынка, про которого мне недавно рассказывал Рей…»
Повернув за угол, Ким налетел на Сайхуна, который неожиданно выступил ему навстречу бесшумно, как призрак.
– Ну как, жив, братишка? Князь тебе шею не свернул?
– Мои карьерные планы меняются, – надменно сообщил Ким. – Я ухожу в монастырь!
– Ты что, с ума сошел? Отец тебе такую карьеру прочит! Такие надежды на тебя возлагает!
– Знаем, знаем, какие это надежды, – желчно процедил Ким. – Нет, брат, забудь. Моя судьба отныне – хижина в горах, ключевая вода, пост и молитва.
– Чего только с похмелья в голову не взбредет! Слушай, – Сайхун положил Киму руку на плечо, – пошли со мной пообедаем, а то ты какой-то бледный, наверно, с голодухи. А вечером пойдем в какую-нибудь харчевню в Нижнем городе, пригласим кисэн, напьемся, что-нибудь сломаем или подожжем, потом переоденемся лазутчиками, замотаем лица и наваляем как следует ночной страже, а князю я ничего не скажу! Как тебе такой план?
– Устраивает, – буркнул Ким. – Ладно уж, пошли, искуситель.
Глава 6
Глава 7
– Ты хоть что-то написал? – спросил он после долгого молчания. – Работу сдал?
– Да, что-то накорябал. Хотя, по-моему, это подлость – все вопросы должны быть известны заранее, тогда можно хоть как-то подготовится, но в этой бесовой комиссии зачем-то выдумывают каждый год новые темы – и никому не говорят, какие…
– Ладно, – проворчал князь. – Тогда дело поправимое. В комиссии, как ты верно заметил, сидят одни старые пердуны, и если они сослепу поставят тебе не ту оценку, то мы им на это ненавязчиво укажем… Ох, Ким, сколько мне с тобой хлопот! Сколько времени и денег потрачено на репетиторов, а ты к экзаменам готовился спустя рукава, да еще эта вчерашняя драка с ночной стражей… Ты хоть подумал, что будет, если эта история дойдет до Небесного Города? Как тебя там встретят, когда ты явишься на службу?
«Надо каяться», – напомнил себе Ким. Он сделал над собой усилие, стукнулся лбом об пол, а потом поднял голову и заявил:
– Да не желаю я становиться чиновником!
– Что ты там вякнул?!
Ким сел на пятки, выпрямил спину и с вызовом взглянул на князя:
– Почему вы не позволяете мне пойти в хвараны?
Князь Вольгван пристально посмотрел на приемыша:
– Что, надо повторить еще раз? Или я привожу неубедительные доводы? Ладно. Хорошенько подумай и скажи мне, чем ты отличаешься от своих братьев, кроме роста, цвета глаз и редкостной лени?
– Тем, что я не рожден Енгоном, – мрачно ответил Ким. – Военная служба – это дело благородных. А государственные экзамены бессословные. Каждый имеет право попытаться стать чиновником – хоть последний крестьянин, хоть сирота безродный, лишь бы сдал экзамен.
– Именно так. Только никто не будет несколько лет подряд тратить время и деньги – к слову, немалые, – вбивая в тупую башку крестьянина тринадцать книг священного канона и обучая его излагать свои мысли стихами. Потому-то большинство студентов сейчас – сыновья богатых худородных торгашей, вроде твоего сомнительного дружка Люпина…
– И приемыши вроде меня, – пробурчал Ким.
Мысленно он сказал «незаконные сыновья всяких князей», но, конечно, вслух такое повторить не решился.
– Молодец, – похвалил князь. – Ты еще сделаешь такую карьеру, какая всем этим богачам и не снилась. С нашими связями при дворе мы быстро пристроим тебя секретарем к какой-нибудь важной шишке, а там уж все будет зависеть от твоей личной ловкости и сообразительности. Ну а твоим братьям, урожденным Енгонам, как ты верно подметил, на гражданской службе делать действительно нечего. В чем дело, сынок, не вижу радости на лице?
Вид у Кима был такой, как будто он открыл заветный ларец и нашел там кучку мышиного помета.
– Э… дядя Вольгван, разве вы… не собирались меня усыновить?
– Нет, – удивленно ответил князь. – А зачем?
Ким побагровел.
– Дивлюсь я на тебя, сынок. Вместо благодарности вдруг слышу какие-то нелепые претензии…
– Ладно же, – сдавленным голосом произнес Ким. – Если стать хвараном мне не судьба, видать, придется уйти в горы!
– Это куда – к разбойникам, что ли?
– Нет, в монастырь!
Князь снова захохотал:
– Давай! Представляю, какой из тебя выйдет монах! Примерно такой же, как и солдат!
– Да уж не хуже, чем чиновник, – съязвил Ким.
Князь помахал рукой, с трудом удерживаясь от смеха:
– Скатертью дорожка.
– Премного благодарен за благословление! – ледяным тоном заявил Ким, вызвав у князя новый приступ хохота.
– Всё, проваливай!
Ким в последний раз стукнул лбом о пол, встал на ноги и с достоинством удалился. Выйдя за дверь, он постоял несколько секунд, слушая затихающий смех опекуна, и вдруг изо всех сил пнул стенку. Его разбирала бессильная злость. Самое обидное, что и винить было некого, кроме себя. Ким оказался в ловушке своих собственных амбиций и фантазий. Князь Вольгван действительно никогда даже не намекал, что собирается усыновить Кима или официально признать его своим незаконным сыном. Ким наконец ощутил себя тем, кем и являлся, то есть облагодетельствованным простолюдином, а вовсе не княжеским наследником.
Теперь совершенно ясно – хвараном ему не бывать никогда. И в армию его не возьмут. Его доля – синий чиновничий халат, согнутая спина, близорукие глаза, жизнь в четырех стенах, интриги, рутина и смертная скука.
«Вот возьму и впрямь уйду в монастырь! – с ожесточением думал Ким, шагая по коридору в свои покои. – Например, вступлю в секту Идущих в Рай – назло дяде! Придется ходить с обритой головой, в холстяной рясе, питаться одним размоченным просом, проводить ночи за чтением молитв и опускать глаза при виде любой встречной женщины от восьми до восьмидесяти, правда, непонятно, зачем и кому это нужно…
Нет – лучше стану горным отшельником. Буду бегать по лесу голым, с нечесаной гривой до колен, никогда не мыться, питаться кореньями и личинками, плясать по ночам с духами и сожительствовать с барсучихой-оборотнем…
А лучше всего – стану юродивым! Даже из города уходить не надо. Поселюсь в дырявой бочке напротив ворот дворца Вольсон, буду просить милостыню, заведу себе медный чайник и начну всем говорить, что у меня там тайный путь в Небесную Канцелярию – как этот чудак с рынка, про которого мне недавно рассказывал Рей…»
Повернув за угол, Ким налетел на Сайхуна, который неожиданно выступил ему навстречу бесшумно, как призрак.
– Ну как, жив, братишка? Князь тебе шею не свернул?
– Мои карьерные планы меняются, – надменно сообщил Ким. – Я ухожу в монастырь!
– Ты что, с ума сошел? Отец тебе такую карьеру прочит! Такие надежды на тебя возлагает!
– Знаем, знаем, какие это надежды, – желчно процедил Ким. – Нет, брат, забудь. Моя судьба отныне – хижина в горах, ключевая вода, пост и молитва.
– Чего только с похмелья в голову не взбредет! Слушай, – Сайхун положил Киму руку на плечо, – пошли со мной пообедаем, а то ты какой-то бледный, наверно, с голодухи. А вечером пойдем в какую-нибудь харчевню в Нижнем городе, пригласим кисэн, напьемся, что-нибудь сломаем или подожжем, потом переоденемся лазутчиками, замотаем лица и наваляем как следует ночной страже, а князю я ничего не скажу! Как тебе такой план?
– Устраивает, – буркнул Ким. – Ладно уж, пошли, искуситель.
Глава 6
Стрекозий остров.
Боевой барабан
Скоро тропа ушла вниз, со всех сторон ее обступили деревья с влажной корой и пышными кронами. Дневной свет потускнел, стал загадочным, зеленоватым – только отдельные лучи там и сям пронзали листву, как солнечные копья. Подошвы сандалий глухо застучали по каменным плитам. В воздухе сильно и сладко повеяло гниющими фруктами. Из ядовито-зеленой осоки один за другим появились комары и со звоном принялись виться вокруг людей, готовясь к нежданному пиру. Мотылек прихлопнул на руке комара, невольно оглянулся назад. Казалось, солнечный день остался за воротами, и они вступают в царство вечных сумерек.
Тропа превратилась в прямую дорожку, выложенную из обтесанных каменных плит. Деревья теперь подступали вплотную, распихивая плиты корнями. Между корнями и плитами изо всех сил пробивались травы, перли из каждой щели. Из-под ног разбегались мелкие бурые пауки. Вскоре среди замшелых стволов промелькнул каменный столб, потом еще один… По обе стороны дорожки поднимались из травы каменные стелы – все в паутине и фиолетовых пятнах от упавших слив и смокв. Одни стояли прямо, другие торчали криво из буйной осоки, третьи валялись на земле, едва заметные под упавшими деревьями. Стел было множество – высокие обелиски, приземистые плиты, угловатые и колоннообразные, одни гладкие, другие – покрытые барельефами с полустертыми рисунками и неразборчивыми надписями на забытом языке, с чашеобразными жертвенниками у основания, в которых не было иных даров, кроме дождевой воды и опавших листьев. Весной стелы утопали в цветах, а теперь, в конце лета, было не пройти между плитами от обилия гнилых яблок, слив и абрикосов.
В деревне эти стелы считали капищем древних богов Стрекозьего острова. Но шаман (в деревне его почтительно называли «святой старец Хару») утверждал, что стелы – на самом деле остатки очень старого кладбища. К роду Сок оно никакого отношения не имело. Островитяне хоронили своих мертвецов на пологом холме у края степи, отмечая могилы только невысокими холмиками. А эти стелы, как и маленький храм в глубине священной рощи, появились задолго до того, как Рябой Налим закопал горшок с ками-хранителем в илистую землю острова. Старец Хару полагал, что святилище гораздо старше, чем сам род Сок, когда бы он ни появился на свет. И принадлежит оно предкам киримцев, причем таким древним, что сами киримцы давно о них забыли. Как и о том, что когда-то были великим и культурным народом, а не дальней дикой провинцией империи.
Небольшой неказистый храм, зажатый между двумя разросшимися платанами, казался последним уцелевшим обломком какого-то грандиозного здания. Могучие каменные стены с окнами-бойницами под самым потолком были увенчаны типично деревенской остроконечной соломенной крышей, которую настелил сам шаман, чтобы дождь не капал на голову во время молений.
Ута и Мотылек остановились возле крыльца и низко поклонились «стражам могил», стоящим в воинственных позах по обе стороны главной храмовой двери, завешенной соломенной циновкой. Здешние стражи были не чета кривомордым квисинам, кое-как вырезанным на столбах у Перевоза. Два настоящих царя-демона в полтора человеческих роста каждый, роскошные и устрашающие, в княжеских доспехах, с пламенеющими мечами и круглыми от гнева глазами. Плохо только, что шаман совсем за ними не следил, – пальцы, кончики длинных ушей и языки пламени на мечах откололись, краска со статуй облезла, и выглядели цари-демоны так, словно на них гадило много поколений окрестных птиц.
– Святой учитель! – деликатно покашляв, позвала Ута. – А мы к вам с гостинцами! Вы где? Ау!
– Дед! – пронзительно завопил Мотылек. – Выходи!
Бабушка зашикала на него:
– Сколько раз говорила, не называй святого старца дедом!
Тут раздался шорох в осоке, и на дорожку выбрался шаман Хару: штаны закатаны, туловище голое – все ребра выпирают, живот к спине прилип, тощие босые ноги по щиколотку в грязи, лицо мокрое, в паутине, тонкая белая борода заложена за ухо, на спине корзина со сливами.
Мотылек с боевым кличем рванулся ему навстречу, но бабушка поймала его за шкирку, заставила поклониться старцу.
– С праздником Голодных Духов! – пропели они в два голоса. – От всей деревни вам поздравления и благие пожелания!
– И вам того же. – Хару широко улыбнулся, все его лицо пошло морщинами, как печеное яблоко. – Не утомились, с такими коробами почти пять ри по жаре? Пойдемте, отдохнете с дороги. Чаем вас напою.
– Дед, мы тебе пироги несем!
– Нет, сначала – бога почтить! – строго сказала бабушка.
– Подождет, – отмахнулся шаман. – Небось целый год просидел без ваших пирогов – и ничего…
Ута смущенно захихикала.
– Нет, не подождет, – почтительно возразила она. – Неприлично заставлять бога ждать, пока мы чаи распиваем. Сначала небесные дела, а уж потом земные. Давайте уж, святой старец…
– Ну пойдемте, – со вздохом сказал шаман, снимая с плеч корзину со сливами.
Ута в душе осталась довольна – она была уверена, что шаману нравится ее набожность, что бы он сам ни говорил. Она очень уважала отшельника и во всем старалась угодить ему. Старец Хару тоже явно выделял ее среди односельчан, всегда отзывался о ней с похвалой. Дружба с шаманом льстила Уте и возвышала ее в собственных глазах. Была и еще причина – Мотылек. В деревне болтали, что бабушка собирается отдать внука шаману в ученики, а возможно, и в преемники – потому и таскает его в святилище, невзирая на тяжелый и долгий путь через степь. Ута эти слухи не подтверждала, но и не опровергала.
Мотылек о бабушкиных замыслах и не подозревал. Он знал шамана столько, сколько помнил себя, и был единственным человеком на острове, кому доставало нахальства называть его дедом. В раннем детстве он полагал, что Хару и есть его дед, бабушкин муж. На самом деле Ута не была родней отшельнику и по возрасту годилась ему в дочери, если не во внучки, – старцу Хару было далеко за девяносто, и многие в деревне подозревали, что он бессмертен.
Вслед за шаманом Ута и Мотылек поднялись на крыльцо храма, сняли сандалии и уселись на пятках возле входа. Бабушка принялась выкладывать из короба свертки с жертвами. Старец Хару ополоснул лицо и руки, прошел к жертвеннику и занялся приготовлениями к незамысловатому обряду. Он вставил в курильницы благовонные палочки, раздул тлевшие в жаровне угли, разложил на жертвеннике несколько полосок рисовой бумаги, растер шарик туши каменной толкушкой, развел порошок водой, обмакнул в тушь кисточку.
– О чем просить? Как обычно?
– Да, конечно… – зачастила Ута, раскладывая на полу приношения. – Ничего особенного, только здоровья, благополучия, хорошего улова, да чтобы баклажаны в этом году уродились получше, чем в прошлом… Ах да, – бабушкин взгляд упал на пакетик с медовыми пирожками, – чтобы свекровь моей кузины Хиноко поправилась… или уж померла наконец…
Шаман хмыкнул, написал прошения – каждое на своей полоске, и разложил сохнуть.
– Где там ваши подарки?
Быстро оглядел приношения, отобрал несколько свертков (Мотылек ревниво следил, как бы дед не отложил богу пирожки), положил их на жертвенник, рядом с жаровней, и направился в южный угол, где стоял ларь с утварью и облачениями. Копался там, что-то с ворчанием примерял и перекладывал, а потом обернулся – у Мотылька аж мурашки пробежали по спине. Уже не дед Хару перед ним, а нечто чужое, таинственное, страшноватое. Расшитая вороньими перьями и лисьими хвостами бесформенная хламида кажется шкурой сказочного крылатого зверя; вытянутая, как бобовое семя, белая маска с продольной угольно-черной полосой – лицо злого духа, который выглядывает в сумерках из тьмы преисподней. Теперь дед стал своим в мире духов. Не то мертвый колдун, который, как всем известно, втрое сильнее живого, не то опасный хулиган, квисин-бродяга, который свободно гуляет в трех мирах и никого не боится.
– Мотылек, – голос деда глухо прозвучал из-под маски. – Иди сюда. Мне сегодня понадобится твоя помощь.
И он надел на голову мальчику высокую раскрашенную шапку с прорезями для глаз, похожую на диковинный шлем. Шапка тут же нахлобучилась до самого подбородка, и как Мотылек ее ни крутил, кое-что видно было только в одну прорезь, а вторая оказалась где-то в области уха.
– Что мне надо делать?
– Садись сюда, справа от меня, на тот коврик… Так… И бей вот в этот барабан.
– Как бить-то? – растерялся мальчик, принимая небольшой барабан, похожий на половинку обтянутого кожей арбуза.
– Да вот так, – шаман протянул ему две короткие толстые палочки с обмотанными кожей концами. – Бум-бум-бум… Не части, но и пауз не делай. Понял?
– Ага… А зачем?
– Отгонять квисинов, пока я буду искать в мире духов здешнего безымянного бога.
– Я? Гонять квисинов? – Мотылек слегка оробел.
– Я буду искать. Ты – стучать. Ничего страшного. Бог будет разговаривать со мной, а тебя он даже не заметит.
Мотылек вздохнул и для пробы тихонько стукнул в барабан. Звук ему понравился.
Ута уселась поудобнее, глядя на шамана с восхищением, а на внука – с гордостью и волнением. Шаман положил на решетку над жаровней первый пирог. Белесые волны благовонного дыма поплыли к потолку, перебивая запах горелого теста.
– Готов?
Мотылек кивнул и ударил в барабан.
Глухой ритмичный стук как будто перенес все происходящее в какой-то иной мир, во владения духов – и в то же время все стало всерьез, по-настоящему. Мотылек быстро проникся важностью своих действий. Он старательно стучал в барабан и ярко представлял, как в жирной могильной земле вокруг храма проснулись и зашевелились квисины, как они выглядывают из дренажных канавок и ям с черной водой, как сползаются со всей рощи к святилищу, заинтересованные стуком барабана, но не решаются войти внутрь. Стук тревожит их, одновременно и призывает, и пугает…
Между тем шаман опустился перед жертвенником на колени, сел на пятки, выпрямил спину, плавно развел руки широко в стороны – словно крылья распахнул, – и негромко, нисколько не напрягая голоса, затянул на одной ноте молитву на незнакомом языке. На обычный дедов голос совсем не похоже, казалось Мотыльку. Это поет то существо, в которое он превратился, надев маску. Поет монотонно, нарочно гнусаво и уныло, как будто хочет голосом продолбить дыру в мир духов – тук, тук; поет, как капля, что камень точит – кап, кап. Так можно петь часами. От этого пения Мотылек даже начал сбиваться с ритма. Ароматный дым щиплет глаза, кружится голова, и все идет по кругу – белая маска, перья, лисьи хвосты, стены, жертвенник, бабушка у дверей… Стук барабана доносится словно со всех сторон сразу. Мотылек уже плохо понимает, где храм, где барабан, а где он сам. Пропадают границы, все сливается в одно. Крыша раскрывается, с неба медленно опускается пылающее солнце – это идет питаться жертвенным дымом безымянный бог острова. Дед разыскал его на небесах и пригласил посидеть за праздничным столом. Вокруг стен храма мельтешат степные, лесные и кладбищенские квисины. Из-под земли, придавленное зачарованными стелами и каменными плитами, пытается просочиться наверх нечто холодное, темное, хищное. Оно тоже голодно, и очень давно, но ему не преодолеть барабанного рокота. Теперь Мотыльку кажется, что он сам – барабанные палочки, и стучит вовсе не барабан, а его собственное сердце. Нельзя сбиваться с ритма! Если он стучать перестанет, то и сердце у него остановится. Потом вдруг щелк – как будто порвалась бечева воздушного змея. Мотылек взлетает над полом храма. Ему становится легко и весело. Он чувствует, как барабанный рокот наполняется грозной силой, и демоны в испуге отползают от храма. Удары становятся полновесными, сильными и уверенными. Как будто каждый удар – не по барабану, а по макушке очередного квисина. Мотылек кажется себе неуязвимым и бесстрашным. «Я расчистил дорогу, дед! – мысленно восклицает он. – Веди сюда безымянного бога – путь свободен! Бесстрашный победитель демонов идет впереди тебя со своим наводящим ужас на врагов барабаном!»
– Мотылек!
Откуда-то издалека долетает знакомый голос.
Барабан грохочет, как гром, как весенний шторм на Микаве. Мотылек лупит палочками по натянутой коже, запрокинув голову. Прямо над ним – огромное, во все небо, солнце. Пусть оно сожжет храм и его самого – ему все равно!
– Мотылек! – Голос приближается. – Больше не надо стучать!
Кто-то смеется и вынимает из его рук палочки. Сияние тускнеет, крыша возвращается на место. Мотылек моргает, как будто проснувшись, и видит деда Хару, уже без маски, который со смехом забирает у него барабан и прячет в ларь.
– Разве уже всё?
Мотыльку показалось, что все прошло так быстро… Однако в жертвеннике – только зола, и полосок бумаги с пожеланиями больше нет, и даже угли в жаровне больше не светятся от жара.
– Что, увлекся? – улыбнулся Хару. – Молодец, малыш. Для первого раза – просто прекрасно. Пожалуй, из тебя может получиться неплохой шаман. Как ты на это смотришь, Ута? Лет через пятнадцать-двадцать он ведь вполне меня заменит, а?
– Какой из него шаман? Такой шалун, непоседа – и шаман… скажете тоже…
Ута скромничала, но ей были чрезвычайно приятны слова Хару. Она, конечно, не видела ни безымянного бога, ни квисинов, но была горда, что внук справился с таким ответственным делом.
– А мне понравилось! – Мотылек вскочил на ноги. Он уже пришел в себя. – Я нисколечко не устал! Я могу стучать хоть целый день! Еще громче!
– Громче – не надо, – притворно испугался шаман. – Иначе разгонишь всех духов с этого острова, и я останусь без работы. Ну, почтили бога, теперь можно и Голодных Духов чествовать, – с этими словами Хару выставил всех из храма и задернул соломенную занавеску. – Пойдемте-ка в мою убогую хижину, чай пить. С чем там, Мотылек, говоришь, пироги-то?
Тропа превратилась в прямую дорожку, выложенную из обтесанных каменных плит. Деревья теперь подступали вплотную, распихивая плиты корнями. Между корнями и плитами изо всех сил пробивались травы, перли из каждой щели. Из-под ног разбегались мелкие бурые пауки. Вскоре среди замшелых стволов промелькнул каменный столб, потом еще один… По обе стороны дорожки поднимались из травы каменные стелы – все в паутине и фиолетовых пятнах от упавших слив и смокв. Одни стояли прямо, другие торчали криво из буйной осоки, третьи валялись на земле, едва заметные под упавшими деревьями. Стел было множество – высокие обелиски, приземистые плиты, угловатые и колоннообразные, одни гладкие, другие – покрытые барельефами с полустертыми рисунками и неразборчивыми надписями на забытом языке, с чашеобразными жертвенниками у основания, в которых не было иных даров, кроме дождевой воды и опавших листьев. Весной стелы утопали в цветах, а теперь, в конце лета, было не пройти между плитами от обилия гнилых яблок, слив и абрикосов.
В деревне эти стелы считали капищем древних богов Стрекозьего острова. Но шаман (в деревне его почтительно называли «святой старец Хару») утверждал, что стелы – на самом деле остатки очень старого кладбища. К роду Сок оно никакого отношения не имело. Островитяне хоронили своих мертвецов на пологом холме у края степи, отмечая могилы только невысокими холмиками. А эти стелы, как и маленький храм в глубине священной рощи, появились задолго до того, как Рябой Налим закопал горшок с ками-хранителем в илистую землю острова. Старец Хару полагал, что святилище гораздо старше, чем сам род Сок, когда бы он ни появился на свет. И принадлежит оно предкам киримцев, причем таким древним, что сами киримцы давно о них забыли. Как и о том, что когда-то были великим и культурным народом, а не дальней дикой провинцией империи.
Небольшой неказистый храм, зажатый между двумя разросшимися платанами, казался последним уцелевшим обломком какого-то грандиозного здания. Могучие каменные стены с окнами-бойницами под самым потолком были увенчаны типично деревенской остроконечной соломенной крышей, которую настелил сам шаман, чтобы дождь не капал на голову во время молений.
Ута и Мотылек остановились возле крыльца и низко поклонились «стражам могил», стоящим в воинственных позах по обе стороны главной храмовой двери, завешенной соломенной циновкой. Здешние стражи были не чета кривомордым квисинам, кое-как вырезанным на столбах у Перевоза. Два настоящих царя-демона в полтора человеческих роста каждый, роскошные и устрашающие, в княжеских доспехах, с пламенеющими мечами и круглыми от гнева глазами. Плохо только, что шаман совсем за ними не следил, – пальцы, кончики длинных ушей и языки пламени на мечах откололись, краска со статуй облезла, и выглядели цари-демоны так, словно на них гадило много поколений окрестных птиц.
– Святой учитель! – деликатно покашляв, позвала Ута. – А мы к вам с гостинцами! Вы где? Ау!
– Дед! – пронзительно завопил Мотылек. – Выходи!
Бабушка зашикала на него:
– Сколько раз говорила, не называй святого старца дедом!
Тут раздался шорох в осоке, и на дорожку выбрался шаман Хару: штаны закатаны, туловище голое – все ребра выпирают, живот к спине прилип, тощие босые ноги по щиколотку в грязи, лицо мокрое, в паутине, тонкая белая борода заложена за ухо, на спине корзина со сливами.
Мотылек с боевым кличем рванулся ему навстречу, но бабушка поймала его за шкирку, заставила поклониться старцу.
– С праздником Голодных Духов! – пропели они в два голоса. – От всей деревни вам поздравления и благие пожелания!
– И вам того же. – Хару широко улыбнулся, все его лицо пошло морщинами, как печеное яблоко. – Не утомились, с такими коробами почти пять ри по жаре? Пойдемте, отдохнете с дороги. Чаем вас напою.
– Дед, мы тебе пироги несем!
– Нет, сначала – бога почтить! – строго сказала бабушка.
– Подождет, – отмахнулся шаман. – Небось целый год просидел без ваших пирогов – и ничего…
Ута смущенно захихикала.
– Нет, не подождет, – почтительно возразила она. – Неприлично заставлять бога ждать, пока мы чаи распиваем. Сначала небесные дела, а уж потом земные. Давайте уж, святой старец…
– Ну пойдемте, – со вздохом сказал шаман, снимая с плеч корзину со сливами.
Ута в душе осталась довольна – она была уверена, что шаману нравится ее набожность, что бы он сам ни говорил. Она очень уважала отшельника и во всем старалась угодить ему. Старец Хару тоже явно выделял ее среди односельчан, всегда отзывался о ней с похвалой. Дружба с шаманом льстила Уте и возвышала ее в собственных глазах. Была и еще причина – Мотылек. В деревне болтали, что бабушка собирается отдать внука шаману в ученики, а возможно, и в преемники – потому и таскает его в святилище, невзирая на тяжелый и долгий путь через степь. Ута эти слухи не подтверждала, но и не опровергала.
Мотылек о бабушкиных замыслах и не подозревал. Он знал шамана столько, сколько помнил себя, и был единственным человеком на острове, кому доставало нахальства называть его дедом. В раннем детстве он полагал, что Хару и есть его дед, бабушкин муж. На самом деле Ута не была родней отшельнику и по возрасту годилась ему в дочери, если не во внучки, – старцу Хару было далеко за девяносто, и многие в деревне подозревали, что он бессмертен.
Вслед за шаманом Ута и Мотылек поднялись на крыльцо храма, сняли сандалии и уселись на пятках возле входа. Бабушка принялась выкладывать из короба свертки с жертвами. Старец Хару ополоснул лицо и руки, прошел к жертвеннику и занялся приготовлениями к незамысловатому обряду. Он вставил в курильницы благовонные палочки, раздул тлевшие в жаровне угли, разложил на жертвеннике несколько полосок рисовой бумаги, растер шарик туши каменной толкушкой, развел порошок водой, обмакнул в тушь кисточку.
– О чем просить? Как обычно?
– Да, конечно… – зачастила Ута, раскладывая на полу приношения. – Ничего особенного, только здоровья, благополучия, хорошего улова, да чтобы баклажаны в этом году уродились получше, чем в прошлом… Ах да, – бабушкин взгляд упал на пакетик с медовыми пирожками, – чтобы свекровь моей кузины Хиноко поправилась… или уж померла наконец…
Шаман хмыкнул, написал прошения – каждое на своей полоске, и разложил сохнуть.
– Где там ваши подарки?
Быстро оглядел приношения, отобрал несколько свертков (Мотылек ревниво следил, как бы дед не отложил богу пирожки), положил их на жертвенник, рядом с жаровней, и направился в южный угол, где стоял ларь с утварью и облачениями. Копался там, что-то с ворчанием примерял и перекладывал, а потом обернулся – у Мотылька аж мурашки пробежали по спине. Уже не дед Хару перед ним, а нечто чужое, таинственное, страшноватое. Расшитая вороньими перьями и лисьими хвостами бесформенная хламида кажется шкурой сказочного крылатого зверя; вытянутая, как бобовое семя, белая маска с продольной угольно-черной полосой – лицо злого духа, который выглядывает в сумерках из тьмы преисподней. Теперь дед стал своим в мире духов. Не то мертвый колдун, который, как всем известно, втрое сильнее живого, не то опасный хулиган, квисин-бродяга, который свободно гуляет в трех мирах и никого не боится.
– Мотылек, – голос деда глухо прозвучал из-под маски. – Иди сюда. Мне сегодня понадобится твоя помощь.
И он надел на голову мальчику высокую раскрашенную шапку с прорезями для глаз, похожую на диковинный шлем. Шапка тут же нахлобучилась до самого подбородка, и как Мотылек ее ни крутил, кое-что видно было только в одну прорезь, а вторая оказалась где-то в области уха.
– Что мне надо делать?
– Садись сюда, справа от меня, на тот коврик… Так… И бей вот в этот барабан.
– Как бить-то? – растерялся мальчик, принимая небольшой барабан, похожий на половинку обтянутого кожей арбуза.
– Да вот так, – шаман протянул ему две короткие толстые палочки с обмотанными кожей концами. – Бум-бум-бум… Не части, но и пауз не делай. Понял?
– Ага… А зачем?
– Отгонять квисинов, пока я буду искать в мире духов здешнего безымянного бога.
– Я? Гонять квисинов? – Мотылек слегка оробел.
– Я буду искать. Ты – стучать. Ничего страшного. Бог будет разговаривать со мной, а тебя он даже не заметит.
Мотылек вздохнул и для пробы тихонько стукнул в барабан. Звук ему понравился.
Ута уселась поудобнее, глядя на шамана с восхищением, а на внука – с гордостью и волнением. Шаман положил на решетку над жаровней первый пирог. Белесые волны благовонного дыма поплыли к потолку, перебивая запах горелого теста.
– Готов?
Мотылек кивнул и ударил в барабан.
Глухой ритмичный стук как будто перенес все происходящее в какой-то иной мир, во владения духов – и в то же время все стало всерьез, по-настоящему. Мотылек быстро проникся важностью своих действий. Он старательно стучал в барабан и ярко представлял, как в жирной могильной земле вокруг храма проснулись и зашевелились квисины, как они выглядывают из дренажных канавок и ям с черной водой, как сползаются со всей рощи к святилищу, заинтересованные стуком барабана, но не решаются войти внутрь. Стук тревожит их, одновременно и призывает, и пугает…
Между тем шаман опустился перед жертвенником на колени, сел на пятки, выпрямил спину, плавно развел руки широко в стороны – словно крылья распахнул, – и негромко, нисколько не напрягая голоса, затянул на одной ноте молитву на незнакомом языке. На обычный дедов голос совсем не похоже, казалось Мотыльку. Это поет то существо, в которое он превратился, надев маску. Поет монотонно, нарочно гнусаво и уныло, как будто хочет голосом продолбить дыру в мир духов – тук, тук; поет, как капля, что камень точит – кап, кап. Так можно петь часами. От этого пения Мотылек даже начал сбиваться с ритма. Ароматный дым щиплет глаза, кружится голова, и все идет по кругу – белая маска, перья, лисьи хвосты, стены, жертвенник, бабушка у дверей… Стук барабана доносится словно со всех сторон сразу. Мотылек уже плохо понимает, где храм, где барабан, а где он сам. Пропадают границы, все сливается в одно. Крыша раскрывается, с неба медленно опускается пылающее солнце – это идет питаться жертвенным дымом безымянный бог острова. Дед разыскал его на небесах и пригласил посидеть за праздничным столом. Вокруг стен храма мельтешат степные, лесные и кладбищенские квисины. Из-под земли, придавленное зачарованными стелами и каменными плитами, пытается просочиться наверх нечто холодное, темное, хищное. Оно тоже голодно, и очень давно, но ему не преодолеть барабанного рокота. Теперь Мотыльку кажется, что он сам – барабанные палочки, и стучит вовсе не барабан, а его собственное сердце. Нельзя сбиваться с ритма! Если он стучать перестанет, то и сердце у него остановится. Потом вдруг щелк – как будто порвалась бечева воздушного змея. Мотылек взлетает над полом храма. Ему становится легко и весело. Он чувствует, как барабанный рокот наполняется грозной силой, и демоны в испуге отползают от храма. Удары становятся полновесными, сильными и уверенными. Как будто каждый удар – не по барабану, а по макушке очередного квисина. Мотылек кажется себе неуязвимым и бесстрашным. «Я расчистил дорогу, дед! – мысленно восклицает он. – Веди сюда безымянного бога – путь свободен! Бесстрашный победитель демонов идет впереди тебя со своим наводящим ужас на врагов барабаном!»
– Мотылек!
Откуда-то издалека долетает знакомый голос.
Барабан грохочет, как гром, как весенний шторм на Микаве. Мотылек лупит палочками по натянутой коже, запрокинув голову. Прямо над ним – огромное, во все небо, солнце. Пусть оно сожжет храм и его самого – ему все равно!
– Мотылек! – Голос приближается. – Больше не надо стучать!
Кто-то смеется и вынимает из его рук палочки. Сияние тускнеет, крыша возвращается на место. Мотылек моргает, как будто проснувшись, и видит деда Хару, уже без маски, который со смехом забирает у него барабан и прячет в ларь.
– Разве уже всё?
Мотыльку показалось, что все прошло так быстро… Однако в жертвеннике – только зола, и полосок бумаги с пожеланиями больше нет, и даже угли в жаровне больше не светятся от жара.
– Что, увлекся? – улыбнулся Хару. – Молодец, малыш. Для первого раза – просто прекрасно. Пожалуй, из тебя может получиться неплохой шаман. Как ты на это смотришь, Ута? Лет через пятнадцать-двадцать он ведь вполне меня заменит, а?
– Какой из него шаман? Такой шалун, непоседа – и шаман… скажете тоже…
Ута скромничала, но ей были чрезвычайно приятны слова Хару. Она, конечно, не видела ни безымянного бога, ни квисинов, но была горда, что внук справился с таким ответственным делом.
– А мне понравилось! – Мотылек вскочил на ноги. Он уже пришел в себя. – Я нисколечко не устал! Я могу стучать хоть целый день! Еще громче!
– Громче – не надо, – притворно испугался шаман. – Иначе разгонишь всех духов с этого острова, и я останусь без работы. Ну, почтили бога, теперь можно и Голодных Духов чествовать, – с этими словами Хару выставил всех из храма и задернул соломенную занавеску. – Пойдемте-ка в мою убогую хижину, чай пить. С чем там, Мотылек, говоришь, пироги-то?
Глава 7
О том, почему государственная печать -
лучшее оружие против бесов
Вот наконец и настал долгожданный день – в Небесном Городе объявили результаты государственных экзаменов. Как и ожидалось, Рей вошел в число «весьма отличившихся», получил младший придворный чин и назначение в канцелярию одного из провинциальных губернаторов. Ким, Чинха и Хэ с треском провалились. Не помогли ни предки, ни репетиторы.
Хэ тут же записался сразу к нескольким ученым книжникам, чтобы сделать очередную попытку в следующем году. Чинха воспринял новость с неприкрытым равнодушием. По секрету он признался Киму, что не собирается возвращаться домой, а останется в столице. Чем будет заниматься, однако, не сказал. У него появились какие-то новые приятели – из тех, что не служат ни в армии, ни в канцеляриях, зато носят напоказ мечи в роскошных ножнах, расписывают рукава таинственными знаками и пользуются особым вниманием ведомства охраны мира и порядка.
Ким к своему провалу отнесся восторженно. Теперь, когда вопрос чиновничьей службы отложен по крайней мере на год, может случиться все что угодно. Авось дядя сменит гнев на милость и устроит-таки Кима в хвараны? Но на следующее же утро князь Вольгван самолично отправился в приемную комиссию, а вечером во дворец Вольсон пришло официальное уведомление, что произошла ошибка: Ким, оказывается, экзамен сдал, «явив экстраординарные таланты», и получает назначение не куда-нибудь, а в Небесный Город. Неизвестно, что сделал князь, – дал ли взятку или просто надавил на комиссию своим авторитетом, – но для приемыша все было кончено. Ким впал в отчаяние. Его долг перед опекуном возрос неизмеримо, и теперь он вообще не знал, как ему отвертеться от ненавистной чиновничьей шапки. Хоть правда в монахи уходи.
Приключение с бесом (или лазутчиком) все еще оставалось неразгаданным. Ким несколько раз спрашивал Сайхуна, как идет расследование. «Ищут», – лаконично отвечал сводный брат. Но Ким почти не верил в успех. Раз уж лазутчика не схватили по горячим следам, то теперь искать его – что ветра в поле. Если только сам снова не объявится. И, вместо того чтобы морально готовиться к службе, Ким снова и снова обдумывал слова парня в черном. Все-таки – зачем лазутчик предлагал ему убить Рея? Ясное дело, не потому, что тот якобы станет бессмертным и погубит Кима! Даже в этом – противоречие. Всем известно, что бессмертные не вмешиваются в светские дела. Они или сидят у себя в горах, благостно сливаясь с природой, или баламутят народ на улицах и рынках своими сумасшедшими выходками.
«С другой стороны, что я знаю о бессмертных? – задумался вдруг Ким. – Кроме того, что так называют отшельников, гадателей, знахарей и прочую шушеру, которая вертится у врат Нижнего мира, продавая всем желающим крохи сворованных у бесов знаний? Но ведь „бессмертный" – это не более чем вежливое обращение. Может, есть еще что-нибудь?»
Как и большинство молодых аристократов, Ким был не особо религиозен. Он послушно выполнял все обязанности и ритуалы, связанные с государственным культом предков, а о прочих имперских богах и учениях имел самые туманные представления. Например, была крупная, быстро набирающая популярность секта Идущих в Рай – наимоднейший в придворной среде предмет для упражнения в остроумии. Ким всей душой разделял великосветское презрение к Идущим в Рай. Надежда на посмертные блага в мифической Земле Радости – последнее прибежище слабых и беспомощных, а он, хвала предкам, был не из их числа. О горных отшельниках Ким мог навскидку вспомнить с десяток неприличных баек, но сам ни разу живого отшельника не встречал. Что касается юродивых, вроде известного в Сонаке дурачка, который болтался по рынку с медным чайником и всем говорил, что у него там внутри Вселенная, то Ким даже не рассматривал их всерьез.
Рей много раз намекал, что хочет «удалиться в весенние горы», сменив карьеру на духовные труды и поиски. Проблема была в том, что Ким понятия не имел, в какой именно монастырь собрался Рей и какому божеству он намеревается посвятить свою жизнь. Зная приятеля, Ким опасался, что Рей уйдет однажды втихомолку, так ничего ему и не рассказав. Как же поступить? Может, пойти к Рею и спросить у него прямо: «Ты, друг, не собираешься ли случайно стать бессмертным и погубить империю, да и меня заодно?» А если он скажет: «Конечно, не собираюсь!» (как наверняка и будет) – что предпринять дальше?
«Все равно надо бы вызвать его на разговор, пока не поздно, – в конце концов решил Ким. – Но не допытываться в лоб, а подойти издалека – дескать, а не потянуло ли тебя, друг, к духовным трудам, – и посмотрим, что он расскажет…»
Дома Рея не оказалось. Ким подождал немного и решил заехать в другой раз. Но, свернув за угол, наткнулся на друга, который едва шел, нагруженный, словно книжный торговец, разнообразными футлярами, запечатанными свитками и прямоугольными коробками для резаных книг.
– Здорово, брат! – закричал Ким еще издалека, – Готовимся к вступлению в должность?
– Лучше помоги донести эти проклятые фолианты, – пропыхтел Рей, – пока я их, к бесам, не рассыпал по всему Сонаку…
– Это что? Судебные кодексы?
Ким подхватил часть коробок, заглянул под крышку верхней – и расхохотался.
Хэ тут же записался сразу к нескольким ученым книжникам, чтобы сделать очередную попытку в следующем году. Чинха воспринял новость с неприкрытым равнодушием. По секрету он признался Киму, что не собирается возвращаться домой, а останется в столице. Чем будет заниматься, однако, не сказал. У него появились какие-то новые приятели – из тех, что не служат ни в армии, ни в канцеляриях, зато носят напоказ мечи в роскошных ножнах, расписывают рукава таинственными знаками и пользуются особым вниманием ведомства охраны мира и порядка.
Ким к своему провалу отнесся восторженно. Теперь, когда вопрос чиновничьей службы отложен по крайней мере на год, может случиться все что угодно. Авось дядя сменит гнев на милость и устроит-таки Кима в хвараны? Но на следующее же утро князь Вольгван самолично отправился в приемную комиссию, а вечером во дворец Вольсон пришло официальное уведомление, что произошла ошибка: Ким, оказывается, экзамен сдал, «явив экстраординарные таланты», и получает назначение не куда-нибудь, а в Небесный Город. Неизвестно, что сделал князь, – дал ли взятку или просто надавил на комиссию своим авторитетом, – но для приемыша все было кончено. Ким впал в отчаяние. Его долг перед опекуном возрос неизмеримо, и теперь он вообще не знал, как ему отвертеться от ненавистной чиновничьей шапки. Хоть правда в монахи уходи.
Приключение с бесом (или лазутчиком) все еще оставалось неразгаданным. Ким несколько раз спрашивал Сайхуна, как идет расследование. «Ищут», – лаконично отвечал сводный брат. Но Ким почти не верил в успех. Раз уж лазутчика не схватили по горячим следам, то теперь искать его – что ветра в поле. Если только сам снова не объявится. И, вместо того чтобы морально готовиться к службе, Ким снова и снова обдумывал слова парня в черном. Все-таки – зачем лазутчик предлагал ему убить Рея? Ясное дело, не потому, что тот якобы станет бессмертным и погубит Кима! Даже в этом – противоречие. Всем известно, что бессмертные не вмешиваются в светские дела. Они или сидят у себя в горах, благостно сливаясь с природой, или баламутят народ на улицах и рынках своими сумасшедшими выходками.
«С другой стороны, что я знаю о бессмертных? – задумался вдруг Ким. – Кроме того, что так называют отшельников, гадателей, знахарей и прочую шушеру, которая вертится у врат Нижнего мира, продавая всем желающим крохи сворованных у бесов знаний? Но ведь „бессмертный" – это не более чем вежливое обращение. Может, есть еще что-нибудь?»
Как и большинство молодых аристократов, Ким был не особо религиозен. Он послушно выполнял все обязанности и ритуалы, связанные с государственным культом предков, а о прочих имперских богах и учениях имел самые туманные представления. Например, была крупная, быстро набирающая популярность секта Идущих в Рай – наимоднейший в придворной среде предмет для упражнения в остроумии. Ким всей душой разделял великосветское презрение к Идущим в Рай. Надежда на посмертные блага в мифической Земле Радости – последнее прибежище слабых и беспомощных, а он, хвала предкам, был не из их числа. О горных отшельниках Ким мог навскидку вспомнить с десяток неприличных баек, но сам ни разу живого отшельника не встречал. Что касается юродивых, вроде известного в Сонаке дурачка, который болтался по рынку с медным чайником и всем говорил, что у него там внутри Вселенная, то Ким даже не рассматривал их всерьез.
Рей много раз намекал, что хочет «удалиться в весенние горы», сменив карьеру на духовные труды и поиски. Проблема была в том, что Ким понятия не имел, в какой именно монастырь собрался Рей и какому божеству он намеревается посвятить свою жизнь. Зная приятеля, Ким опасался, что Рей уйдет однажды втихомолку, так ничего ему и не рассказав. Как же поступить? Может, пойти к Рею и спросить у него прямо: «Ты, друг, не собираешься ли случайно стать бессмертным и погубить империю, да и меня заодно?» А если он скажет: «Конечно, не собираюсь!» (как наверняка и будет) – что предпринять дальше?
«Все равно надо бы вызвать его на разговор, пока не поздно, – в конце концов решил Ким. – Но не допытываться в лоб, а подойти издалека – дескать, а не потянуло ли тебя, друг, к духовным трудам, – и посмотрим, что он расскажет…»
Дома Рея не оказалось. Ким подождал немного и решил заехать в другой раз. Но, свернув за угол, наткнулся на друга, который едва шел, нагруженный, словно книжный торговец, разнообразными футлярами, запечатанными свитками и прямоугольными коробками для резаных книг.
– Здорово, брат! – закричал Ким еще издалека, – Готовимся к вступлению в должность?
– Лучше помоги донести эти проклятые фолианты, – пропыхтел Рей, – пока я их, к бесам, не рассыпал по всему Сонаку…
– Это что? Судебные кодексы?
Ким подхватил часть коробок, заглянул под крышку верхней – и расхохотался.