Хаецкая Елена Владимировна. Атаульф

   Мы шли и шли себе лугами да балками, переходили низинки, от незабудок синие. Так и до дубовой рощи дошли. За дубовой рощей Сырой Лог, где Гизульф своего кабана завалил. Но мы в сторону взяли и рощу только краем прошли, а к Сырому Логу спускаться не стали.
   Тут дядя Агигульф от пения охрип и сиплым голосом поучать нас стал, как к озеру ловчее выходить. Потому как к озеру подходы почти везде заболочены, однако ж пара тропок есть. Одну тропку он, дядя Агигульф, как свои пять пальцев знает.
   Тут в чем вся хитрость? Дуб один надо найти, который немного в стороне от рощи растет. Будто выбежал он из рощи на открытое место и там его молния настигла и пополам расколола. Если, не выходя из рощи, к этому дубу лицом встать, то тропка как раз будет видна в высокой траве. Вот по этой тропинке и надо идти.
   Пока идешь, почти гибель от мошкары примешь, но надлежит это претерпеть. Зато прямо к озеру выйдешь как раз в том месте, где берег сухой и в воду небольшим мысом входит. На этом-то мыске в свое время и отыскались портки того пропавшего раба-меза.
   Трава тут в человеческий рост растет и не одна только мошкара в той траве таиться может, прибавил дядя Агигульф значительно. В траве этой всякое таиться может. И потому надлежит идти с оглядкой, смотреть и слушать.
   При этих словах Гизульф взял рогатину наперевес, а я крепко пожалел о том, что я безоружен. И надеяться мне не на кого. Ибо не могу же я надеяться на человека, который родного брата, точно пленника, куда-то против его воли тащит?
   А еще, добавил дядя Агигульф, под ноги смотреть надобно. Ибо змей тут видимо-невидимо, а на озере и того больше, одна другой ядовитее.
   С тем и пошли.
   Хоть и напугало меня напутствие дядино (Гизульфа, думаю, оно тоже напугало), однако ж добрались до мыска без приключений. Из всех змей только ужа один раз видели, да и то когда к озеру уже подходили. Лягушек прорва была, это да.
   Я про лягушек дяде Агигульфу сказал; он же ответствовал, не оборачиваясь, что поговаривали, будто в озере царь-лягушка живет о трех головах, размером с быка; она-то, мол, раба-меза и сгубила, из портков того выдернув и одним махом заглотив. По его, дяди Агигульфа, мнению, именно так все оно и было.
   Я над его словами призадумался, умолк и острословить более не решался. А Гизульф только крепче за рогатину ухватился и лицом решителен стал. Видел я, про что он думает, будто вслух мне Гизульф сказал: мол, кабана завалил — теперь бы еще царя-лягушку завалить и на двор к дедушке Рагнарису притащить, то-то была бы потеха!
   Я, правда, сомневался насчет потехи. На что дедушке Рагнарису громадная дохлая лягушка? Не есть же ее он станет! Нам ее еще и убирать потом.
   Я спросил еще дядю Агигульфа, какого цвета царь-лягушка — не зеленая ли? Он же отвечал, что бурая и от нее, кроме всего прочего, бородавки бывают.
   Я возразил, правда, что от всех лягушек бородавки бывают.
   Он за волосы меня схватил и прошипел, чтобы я язык не распускал, ибо места здесь глухие. Мол, у озера он, дядя Агигульф, нам и дедушка Рагнарис, и военный вождь Теодобад и сам Доннар-молотобоец и чтобы мы делали, что он нам велит, а не мололи языками, точно Ильдихо у котлов, когда еду готовит.
   Мы были уже почти у самой воды и готовились ступить на тот самый мыс, как вдруг дядя Агигульф страшное лицо сделал и знак нам подал, чтобы назад подались. После наклонился и что-то потащил из камыша, длинное и темное, похожее на труп человека с руками, закинутыми за голову.
   Мы с Гизульфом так и обмерли. Но тут разглядели: не труп это был, а лодка-долбленка, от времени черная.
   Я подумал: не может же быть, чтобы дядя Агигульф, таясь, в лесу сидел и ее месяцами ладил. Не похоже это на нашего дядю Агигульфа. И из битвы он ее принести никак не мог. Лодка — не то добро, которое захватывают в походах. Не на себе же он ее, в самом деле, из дальних краев приволок?
   Но спрашивать дядю Агигульфа я не решался, ибо про себя решил, что лодка краденая, а уличать дядю Агигульфа в краже мне по многим причинам не хотелось. Хотя бы и у чужих он ее украл, что вообще-то доблестный поступок.
   Гизульф смелее меня оказался и дядю спросить отважился, откуда, мол, лодка эта?
   Дядя Агигульф сказал, что лодка всегда в камышах была, в точности на этом месте. Еще до рождения Гизульфа она в камышах была, чтобы все наши ею пользовались. Еще до того, как наше село в этих краях воздвиглось, она в тех камышах была.
   Неведомо, стало быть, дяде Агигульфу, чья эта лодка и почему здесь лежит. Лежит и ладно.
   Я тоже в раздумья вдаваться не стал. Гизульф же ухмыльнулся и, к дяде Агигульфу подольститься желая, заметил, что, небось, лодку-то гепиды ладили. Вон какая основательная лодка. И коли гепиды, от Скандзы приплыв, корабль свой дальше на руках по суше несли, то отчего бы им и лодку сюда не принести? Принесли, спрятали и позабыли, где, по тугоумию своему. Гепиды, одно слово.
   Дядя Агигульф велел Гизульфу, чтобы рогатину мне передал. Мол, они с Гизульфом лодку понесут к воде, а я с рогатиной сторожить должен — вдруг на мыске чужой окажется?
   На мыске чужих не оказалось.
   Спустили лодку на воду. Дядя Агигульф сказал, что лодку держать будет, а нам велел садиться.
   Когда мы с братом в лодку сели, она закачалась. Я выпустил рогатину и схватился за борта. Я сильно испугался, что лодка перевернется и мы утонем, потому что плавать не умеем. Дядя Агигульф в воду по грудь вошел, поймал рогатину и меня древком по спине вытянул, совсем как дедушка Рагнарис его самого, бывало: нечего оружие бросать. Затем он и сам в лодку вскочил, ловко, как кот лесной — вот, мол, как надо!
   Весло было одно. Весло в другом месте схоронено было. Его дядя Агигульф самолично у нас на дворе делал, я видел и узнал.
   Дядя Агигульф и греб. Я все хотел в воду заглянуть, чтобы увидеть, не шевелится ли под водой царь-лягушка, но ничего такого не видел. Дядя Агигульф мне велел не вертеться, потому что лодка опрокинется и все ко дну пойдем. Ему, дяде Агигульфу, двоих из воды не вытащить, и случись что, он все равно Гизульфа, а не меня, спасать будет, ибо от Гизульфа явно больше проку.
   Дядя Агигульф погреб от берега к камышам, где рыба днем таилась. Он осторожно подвел лодку к камышам и показал нам, куда смотреть. Я увидел, что там огромная щука стоит.
   Дядя Агигульф ее метко острогой поразил. И сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копье берет.
   Я подумал, неужто и прекрасную гепидку так же на копье насадить хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он засмеялся, и брат мой Гизульф засмеялся тоже, как будто тайна какая-то между ними была.
   Потом дядя Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копье, мол, для таких дел у него иное. Особое. Я удивился: что за особое копье? Не видел такого.
   Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать, все равно не скажут, только еще больше смеяться будут. Я потом у отца моего Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими разговаривать больше не стал.
   Плавая в камышах, дядя Агигульф многих щук поразил и все приговаривал, что всех их в щучью Вальхаллу отправляет, к щучьему Вотану.
   Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топорик. И строго наказал не утопить. Сказал, ежели Гизульф топорик «Пью-Кровь» по нерасторопности в воду обронит, то сделает дядя Агигульф с Гизульфом то, что дедушка с Арбром сделал. И по голове Гизульфа с нажимом против волос погладил.
   Когда дядя Агигульф щук с остроги снимал, Гизульф топориком «Пью-Кровь» их глушил, чтобы не выпрыгнули обратно в воду.
   Когда битой рыбы столько набралось, что ноги поставить было уже некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал.
   Выбравшись на берег, дядя Агигульф придержал лодку, чтобы мы тоже вылезли, и велел нам рыбу выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали щук на мысок кидать.
   Мы с Гизульфом развеселились от удачной рыбалки, но дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом, подумав, добавил, что будет теперь из нас воинов делать.
   Сам же он ходил ни дать ни взять кот лесной и ноздри раздувал, будто принюхивался. Впрочем, особенно он ничего унюхать не мог — рыбный запах все забивал.
   У дяди Агигульфа были припасены с собой веревки, которые он продевал сквозь жабры щукам. Три кукана сделал, два побольше, один поменьше. Потом кивнул нам, чтобы за ним следовали, только тихо-тихо. Чтобы приучались ходить бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждет, — ОНО шума не любит.
   Гизульф крался с рогатиной наперевес, только что язык не вывесил от усердия. Пройдя немного по мыску, дядя Агигульф взял в сторону, а потом замер и рукой знак сделал, чтобы мы подошли. Когда мы подошли к нему с обеих сторон, он показал: вон ОНО.
   Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так подумал, потому что побледнел. В кустах виднелось что-то серое, грубое, как бы бородавчатое. Дядя Агигульф велел моему брату Гизульфу поразить это рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого, мол, раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад, а Гизульфа вперед вытолкнул.
   Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на треть в мягкую землю ушла, пригвоздив то серое и страшное. А потом рывком вытащил рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было видно, что ОНО мертвое.
   Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я это тоже увидел. Это были портки того пропавшего раба-меза, что Гизарна на месте пропажи нашел. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать, остерегся одежду мертвого тревожить.
   Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и даже на дядю Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня. Дядя же Агигульф, наоборот, сурово брови супил и наставление нам прочитал: вот, мол, что бывает с теми, кто без оглядки ходит.
   Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши — весло прятать. Я ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось, как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и с Валамиром помирится.
   Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф стал куканы распределять. Себе взял себе тот, что поменьше, а нам с братом Гизульфом те, что побольше были, определил.
   После дал мне острогу и рогатину и велел возле рыбы ждать, пока они с Гизульфом лодку спрячут. Рогатину из рук не выпускать наказал. Если чужаки или гепиды нападут, должен я пасть геройски и кроваво, но рыбу от врага оборонить. И скрылись дядя Агигульф с Гизульфом, лодку унося.
   Остался я один среди шуршащего камыша. Что мне только не чудилось, пока ждал возвращения родичей! И голоса разные, и шаги. Один раз едва лягушку острогой не поразил — больно уж она шумно и устрашающе скакала. После плюнул.
   Недолго ходили дядя Агигульф с Гизульфом, скоро воротились. Гизульф гордо поведал, что лодку положили они в точности на то место, откуда брали. Даже камыш поправили. Никто и не заметил бы, что ею пользовались.
   Дядя Агигульф велел нам свои куканы разобрать. Мне острогу сунул, а Гизульфу — рогатину. Сказал, что Гизульф замыкающим пойдет. И добавил: вот вам первое задание — настоящий готский воин шутя его исполнит — надо до села добраться засветло, пока рыба не протухла, пока еще свежа и в пищу особенно пригодна.
   Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а потом, в селе уже, за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим выдавать, ибо недосуг ему разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
   И пошли мы назад той же тропкой, что и пришли. Дядя Агигульф — впереди, топориком поигрывая, танцующим шагом; я — посередине, под тяжелым куканом изнемогая, а Гизульф сзади, рогатиной топорщась. Гизульф еле слышно посапывал от натуги.
   Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что скрывали нас с головой. Мошкара ела нещадно, да еще мухи тучами на рыбу полетели, но дядя Агигульф, обернувшись, знаками воспретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы не производить лишних звуков.
   Рыба — она тяжелая, а идти надлежало с оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая. Тяжка наука воинская.
   Я больше не чувствовал себя пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф, но зол он был очень — я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец богов.
   Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с «Пью-Кровь» в сторону отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
   И тут мы сперва услышали, что в камыше похрустывает что-то, а после и увидели: там, где тропка поворот делает, — шевелится камыш. Но не так, как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
   Дядя Агигульф постоял немного в неподвижности, а потом вдруг, не меняя позы, топорик метнул.
   В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не донеслось. Тогда дядя Агигульф, еще выждав, рыбу свою сунул мне, выхватил у Гизульфа рогатину, знаками велел нам стоять, где стоим, а сам туда, где упало, двинулся крадучись. Приблизившись, замер, а после нам рогатиной махнул. Мы тоже туда подкрались, стараясь не шуметь.
   Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть, царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась. Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил: подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
   А потом мы разглядели, что это человек.
   Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топорик его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С «Пью-Кровь» не поспоришь.
   Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил, что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
   Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как можно скорее.
   Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был, а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить, потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но я ему все равно ножа не отдал.
   Дядя Агигульф наклонился, топорик со скрежетом из черепа выдернул (так глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову, так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
   Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились про это не рассказывать. Если отец наш Тарасмунд или годья Винитар проведают, что мы одного из тех убили, кто верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в храме нам говорил, что для Доброго Сына Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.
   А дядя Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову себе к поясу за волосы привязывал — не в руках же ее нести. И меч у Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо дяде Агигульфу он был без надобности.
   Дядя Агигульф прошептал, что нам уже немного осталось прежде, чем настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.
   Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут, мы с Гизульфом двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.
   Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу. Чужаков больше не встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.
   Возле самого села дядя Агигульф добавил, что нам дважды повезло. Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку в чужие земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков бы не осталось. Чужак — он хуже царь-лягушки.
   И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой на поясе. Обычно на запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их крест, что с чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот крест сохранить, раз он чудотворный.
 
   После дядя Агигульф нас с Гизульфом и Марду (та послушать прибежала) стращал:
   — Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова вдруг зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады. И слышалось мне, как в Сыром Логе за рощей выпрастываются из-под земли подземные вепри, чтобы спешить нам наперерез по зову мертвой головы. И голову приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы зубами она в мою мужскую стать не вцепилась.
   Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот в богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на всякий случай опасался и держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть кто он был, этот убитый. А вот насчет вепрей — тут дядя Агигульф, возможно, и не приврал. Вепри здесь действительно водятся.
 
   Но то было после, а пока мы шли дядя Агигульф молчал, только один раз, к нам обернувшись, пожаловался, что голова укусить норовит.
 
   Как мы в село наше вошли, еще издали ругань услышали. На улице Ильдихо бранилась с Брустьо, а хродомеровы рабы Двала со Скадусом и Валамир с Мардой их подзуживали. Двала со Скадусом сторону Брустьо держали, а Валамир и Марда Ильдихо речами воспламеняли. Марда по глупости больше хихикала.
   Ругались они у валамирова дома. Ильдихо первая нас заметила. Я понял, что она нас высматривать вышла, да тут Брустьо ей повстречалась. Не иначе, дедушка Рагнарис Ильдихо в дозор отправил.
   Едва только завидев нас, еще издали, Ильдихо заголосила и прочь припустила, громко топоча — только пыль столбом.
   Брустьо ей вслед еще какую-то бессвязную брань докрикивала, но ее никто больше не слушал.
   Дядя Агигульф выступал гордо, Валамира нарочито не замечая. В сумерках Валамир чужакову голову на поясе дяди Агигульфа не разглядел. Тогда Валамир Двалу пнул и заорал, чтоб гнусный раб хродомеров к его, Валамира, плетню своей тушей не приваливался.
   Но дядя Агигульф и тут на Валамира внимания не обратил. Горд был очень своей победой.
   Ильдихо продолжала верещать — уже у нас на дворе. По всему селу слыхать — глотка у нее луженая. Тут уж и дядя Агигульф помрачнел. Понял, к чему дело клонится. Дедушка Рагнарис в гневе пострашней любого кабана.
   Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не глядя, принялась нас с братом по щекам охаживать. Тут-то глаз мне и подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой играя.
   Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот, ради новой расправы, еще более свирепой. Розги заранее приготовлены уже были. Так во дворе, на колоде, на дедушкином седалище, мы с Гизульфом, братом моим, приняли лютые муки.
 
   А дядя Агигульф рядом стоял, Тарасмунд худого слова ему не сказал. Молча над нами лютовал.
   Впоследствии дядя Агигульф так нам объяснял: потому не вмешался, что смотрел, мол, какие из вас воины. И добавил, что испытание мы хорошо перенесли.
   Когда наши испытания закончились, дедушка Рагнарис из дома выступил и дядю Агигульфа в дом поманил. Суров и страшен ликом дед был. Когда дядя Агигульф в дом зашел (я заметил, что головы мертвой у дяди Агигульфа уже на поясе не было, дел он куда-то и голову, и чужой меч), дедушка Рагнарис у моего отца Тарасмунда осведомился угрюмо, все ли розги извел на чад своих или еще остались. Отец наш сказал, что много еще осталось, на всех хватит. Дедушка выругал отца за нерадивость: мало, мол, розог извел. И велел оставшиеся в дом нести. Отец приказание исполнил и все, как дедушка велел, сделал. Прутья в дом отнес и вышел, ухмыляясь.
   И сотворился в доме великий грохот. Рев деда Рагнариса доносился. Наконец дядя Агигульф опрометью из дома выскочил. Дед — за ним, с розгами. Дядя Агигульф в угол двора кинулся, в темноте пошарился и, обернувшись, голову с мечом предъявил деду, ибо сумел укрыть их незаметно, чтобы раньше времени трофей не объявлять. Как конь перед обрывом, остановился дедушка Рагнарис.
   Дед мертвую голову обеими руками принял, долго в лицо всматривался, точно узнать что-то хотел. Но голова ничего не говорила. Я боялся, что она может укусить дедушку.
   Потом к дедушке Рагнарису и дяде Агигульфу отец наш Тарасмунд подошел с факелом, и они втроем долго о чем-то толковали.
   Мы с Гизульфом тоже подошли, но дед нас отогнал. Голова на земле лежала, на ухо завалившись, как бы прислушиваясь или дивясь, а меч кривой из рук в руки передавался.
   Я Гизульфу сразу сказал:
   — Плакал твой меч, отберут.
   Так оно и вышло. Ничего Гизульфу не осталось в утешение, кроме поротой задницы.
   У меня-то нож был, но нож я Гизульфу не отдал.
 
   Дядя Агигульф потом нам растолковал, как дело было. Разъярясь, дедушка Рагнарис дядю Агигульфа пороть хотел. Тот же не давался. Дедушка Рагнарис в темноте за дядей по всему дому с прутьями носился. А дядя Агигульф от него ловко уклонялся и прятался, о пощаде шутовски умоляя.
   Удумал дядя Агигульф — дабы обороняться ловчее было — щит свой со стены сдернуть, да нечаянно богов дедушкиных своротил.
   А тут еще Сванхильда под ногами путалась. Ее еще раньше повалили и потоптали — то ли дед, то ли дядя Агигульф.
   По нашему закону, если женщина в дурости своей сунулась туда, где единоборствуют мужчины, и через любопытство свое чрезмерное пострадала, то вергельд не платят, ибо кроме нее самой виновных нет. Так старейшины говорят.
   Как своротил дядя Агигульф богов, так дед в полное бешенство пришел. Начала нисходить на него священная ярость. Однако дядя Агигульф и тут нашелся — выскочил из дома и туда метнулся, где голова была спрятана.
   Дядя Агигульф — бывалый воин. Он заранее все предвидел и нарочито голову и меч спрятал, чтобы потом разъяренного деда остановить. То хитрость есть военная. Это понимать надо.
 
   Сванхильда за то, что ее потоптали, дяде Агигульфу потом отомстила: под покровом ночного мрака, во дворе, оглоблей его огрела. И тотчас бегством спаслась.
   Дядя Агигульф орал ей вслед, что простым разметыванием она не отделается. За конем, мол, в бург ее потащит и там размечет перед дружинными хоромами.
   То было совсем глубокой ночью. Дед спросил сонно, какой, мол, сукин сын там глотку дерет, когда спать пора. Ильдихо на то ядовито сказала:
   — Это меньшой твой, Агигульф, любимец богов.
 
   Дядя Агигульф после той рыбалки по селу гоголем ходил и на всех дворах, где дрался, мертвую голову показывал. И с Валамиром у него замирение вышло. Они вместе напились, а после опять подрались, но несильно. Дядя Агигульф потом объяснял, что они с Валамиром играть начали в подвиг дядин, и сперва хорошо играли, но после Валамир захотел дедушкой Рагнарисом быть, отчего драка и проистекла.
 

ТИНГ

   Через три дня после памятной рыбалки дед мой Рагнарис и Хродомер тинг собрали по поводу мертвой головы.
 
   Сперва о голове поведать нужно.
   Дядя Агигульф, гордясь собою и в воинский раж войдя, хотел поначалу голову за волосы повесить у нас в доме под потолочной балкой. Но все тому воспротивились.
   Я думаю, дедушка Рагнарис эту чужакову голову к Арбру приревновал или бояться стал, что дядин трофей с Арбром драться будет, потому что Арбр давно у нас живет, а чужак — недавно и вряд ли Арбр потерпит вторую мертвую голову рядом с собой.
   Отец мой Тарасмунд дяде Агигульфу так возразил, что к врагу нужно милосердие иметь и негоже над головой измываться, коли телу погребение не обеспечили. Сказал, что должно голову годье отнести, дабы тот голову где-нибудь в храме сохранил, поскольку погребать ее было еще рано (ее предполагалось в бург отвезти, к Теодобаду). А пока годья голову в храме хранить будет, пусть бы заодно нашел время и отпел ее, как положено.
   Пошли мы с головой к годье, однако годья воспротивился и голову не взял. Я думаю, годья потому еще освирепел, что к нему язычник дядя Агигульф, кровью запятнанный, явился. А дядя Агигульф потому пошел, что драгоценную голову никому не доверял, даже родному брату. Поэтому и пришел к годье с головой. А меня с собой взял, чтобы я ему проводником был. Мол, он, дядя Агигульф, ведать не ведает, как там в храме Бога Единого с годьей вашим себя вести надлежит. Если бы то в капище было, так ведал бы.
   Дядя Агигульф всегда меня с собой сманивает, когда к годье Винитару за какой-нибудь надобностью идет.