Страница:
На это Хродомер отвечал, что судьба — она любой может быть, и лютой тоже, а дело человека — себя блюсти и честь свою, а о прочем не беспокоиться. Рагнарис, покуда жив был, так и поступал.
И еще сказал Хродомер (удивились все, кто слышал), что Велемуд-вандал, сын Вильзиса, по тому же закону жил и умер.
Долго мы ждали, пока костер догорит, и ветер его остудит. Солнце уже за полдень перешло, когда начали кости собирать и очищать их от пепла.
Два сосуда больших и красивых принесли, в один кости дедушки собрали, в другой — кости Ахмы-дурачка.
Хродомер сказал, что дух этих украшений с огнем ушел, следом за Рагнарисом и Ахмой, а мы погребаем сейчас лишь тело этих украшений. Это золото силы не имеет, сказал Хродомер, оно всю свою силу в огне растворило.
И поднял Хродомер из пепла меч дедушки Рагнариса, огнем почти не тронутый. А когда выпрямился, увидел дядю Агигульфа — тот все еще нагой стоял.
Прекрасен был в тот миг дядя Агигульф. Ничто не мешало видеть красоту его. Широкоплеч и статен он был, в бедрах узок, в икрах силен; длинные белые волосы по плечам и по спине разметались; лик имел свирепый и вдохновенный, будто дедушкиного напитка из мухоморов отведал.
Когда увидел дядя Агигульф Хродомера с мечом Рагнариса в руке, глаза у Агигульфа загорелись, и обрадовался он несказанно.
Засмеялся Хродомер громко и страшно, руку протянул в сторону, и подали ему щит, будто ждали.
Сказал Хродомер дяде Агигульфу:
— Прекрасен и наг ты, отважный Арбр. Много почета убить тебя!
Тут ветер вдруг подул, и мне показалось, что это дыхание Вотана всех нас коснулось и сделало безумными, вдохновенными и мудрыми.
Поглядел я на небо, чтобы увидеть Дикую Охоту, и увидел, как несутся облака, меняясь непрестанно.
И когда снова взглянул я на тех, кто стоял перед догоревшим костром, то были там уже не Хродомер и дядя Агигульф, а дедушка Рагнарис и Арбр.
Отважен был дедушка Рагнарис, свиреп и страшен был Арбр.
И сказал Арбр-Агигульф:
— Не одолеть тебя меня, Рагнарис!
В руке у Арбра-Агигульфа уже был меч. То был ульфов меч. Ульф никуда без меча не ходит.
И стали они биться между собой. И видно было, что бьются хоть и шутейно, а насмерть.
И сказал Хродомер:
— Так Рагнарис вызвал вутью Арбра на бой. Силой равны они были, были равны и отвагой.
С этими словами напал он на дядю Агигульфа. А дядя Агигульф отскочил назад, ловко уходя от удара (ибо не было у него своего щита, и ничего, кроме наготы, не защищало его тела) и сказал:
— Бились, себя не щадя, ударом за удар воздавая.
И сам набросился на Хродомера. На щит принял удар Хродомер. Видно было, что освирепел тогда вутья Арбр, кровью глаза его налились, пена на губах показалась, свой меч отбросил. Отпрыгнул он, к земле припал, а когда Хродомер меч занес, чтобы его рубануть, от земли, как молния, прянул, руку с мечом, готовым разить, перехватил и к горлу Хродомера зубами потянулся. Тот вновь щитом отгородился.
— Диким зверем стал Арбр, дикой отваги полон. Смеется от радости Вотан, на Арбра глядя.
Тут Арбр-Агигульф, себя не помня, в щит хродомеров зубами впился и грызть его начал. Ударил его Рагнарис-Хродомер щитом по зубам, и пошатнулся Арбр, зубы разжал.
И сказал Хродомер так:
— Забыл себя Арбр в ярости священной, и тут Рагнарис мудрый удар нанес нежданный: щит рванул резко вверх, белоснежные зубы вутье-красавцу выбил. Два зуба оземь упало, в щите остался один.
Агигульф-Арбр ловко на ноги вскочил после падения и меч свой подхватил с земли так быстро, что глазом не усмотреть. И заговорил Агигульф-Арбр (а пена запеклась в углах его рта):
— Кроваво улыбка окрасилась, когда засмеялся Арбр. И меч свой в руки взяв, так молвил вутья: вот клык, чтоб поразить тебя!
И с этими словами вновь кинулся к Хродомеру.
Так обменивались они словами и ударами.
Я вспомнил, как дядя Агигульф говорил дедушке Рагнарису (это было, когда он гусли из бурга привез), будто в бою у него песни сами собой слагаются. Не отделишь теперь песни от звона стали; единой музыкой все это звучало.
И заворожила всех эта музыка. Она будто силой полнила.
Я поневоле стал раскачиваться ей в лад; после я понял, что и все слегка покачиваются, словно вторя схватке между двумя героями, соединившимися сейчас в дальних чертогах.
И годья Винитар тоже покачивался, захваченный смертоносной песней.
И вдруг страшно сломалась музыка. Из меня будто душу вынули и оземь грянули; и потерял я мгновенно все мои силы.
Хродомер-Рагнарис вскрикнул вдруг не в лад этой музыке, разрушая чары, которые сам же и сплел. И тотчас споткнулся Арбр-Агигульф, и оставили его силы. Пусть лишь мгновение и длилась растерянность; хватило этого мгновения искусному Хродомеру-Рагнарису, чтобы поразить вутью Арбра. Прямо в сердце ударил меч Рагнариса.
И показалось мне, будто это в мою плоть меч входит, холодной сталью, что разрубает кости и рассекает плоть.
Я закрыл глаза и призвал Доброго Сына Бога Единого, как годья учил. Годья всегда говорил: когда страшно, призывай Доброго Сына, вот ты и не один.
Когда я открыл глаза, то увидел, что Хродомер и дядя Агигульф стоят друг против друга, потные, тяжело дышат и смеются. И понял я (а поняв, удивился), что когда Хродомер Рагнарисом был, двигался Хродомер и пел, как молодой воин; теперь же, когда все закончилось, вновь ветхим старцем стал.
Дядя Агигульф Хродомера по спине хлопнул, будто ровню, и вниз с кургана к реке побежал.
С восхищением глядели мы все ему вслед, как легко бежит он, будто подпрыгивая.
А когда вернулся с реки дядя Агигульф, на лице его опять горе было. Ни следа той радости, что обуревала его, когда он Арбром был, которого дедушка Рагнарис в честном и славном поединке зарубил.
Уже и сосуды с костями и все, что от украшений осталось, и меч дедушкин — все это отнесли к загодя подготовленному месту.
У большого аларихова кургана, у самой подошвы его землю вынули и поставили небольшой деревянный сруб, вроде малого дома для костей дедушкиных, где им отныне покоиться. При жизни дедушка Рагнарис приходил сюда с Аларихом беседовать. Только дедушка уединения искал и потому на противоположном склоне кургана всегда сидел, от реки и села заслоненный; погребать же его на том склоне решили, что на село наше обращен.
Поставили на место две урны, сложили дары и подношения; после из смолистого доброго дерева над ними накат сделали; на накат землю насыпать начали.
Солнце на небе уже заметно сместилось, а мы все кидали и кидали землю. И воздвигся над дедушкой Рагнарисом (и над Ахмой тоже) маленький курган. Притулился у основания кургана великого, где Аларих погребен.
После работы этой трудной в реке омывшись, пир начали. Все на этом пиру было прекрасно: и еды в изобилии, и пива в избытке, и богатырских потех немало, и смеха великого и веселья в память дедушкину.
Одного только на этом пиру не было — дедушки Рагнариса.
Валамир явил сноровистость и смекалку, чего за ним прежде не замечали, как дядя Агигульф говорит. Для гуслей, что у него в доме валялись (их давно еще дядя Агигульф из бурга привез), новые струны добыл. Где добыл — о том умалчивает Валамир.
Принес их, по валамировому мановению, дядька-раб и хозяину своему с торжеством подал. И ударил Валамир по струнам, собираясь песнь начать. Сказал он, что гусли эти Рагнарису всегда любы были, вот и принес их на курган, на страву, старого воина в последний раз потешить песней воинской.
Возревновал тут дядя Агигульф. И тоже песнь затянул, Валамира перекрикивая. Так блажили на два голоса, покуда не охрипли; мы же с наслаждением внимали, ибо воинским духом полнились обе песни. Что исполнялись вперекрик, так оно и лучше: и впечатление сильнее, и вдвое короче слушание. А то поди дождись, покуда сперва один споет, потом второй. К тому же, оба дедушкины подвиги воспевали.
Валамир рассказывал о начале нашего села. Как ушел из старого села Хродомер, а следом за ним и Рагнарис от дряхлого корня оторвался, побег юный и гибкий.
Дядя же Агигульф усмотрел в этом непочтение к памяти рагнарисовой и иначе историю представил. Рагнарис первым от ветхого корня отложился, чтобы корнем новому древу стать; Хродомер же за ним потянулся, будто ягненок за маткой.
Сам Хродомер от пива отяжелел; ярился шумно, но встать не мог. Хильдефрида помочь ему пыталась, но и она на ногах держалась нетвердо — упала вкупе со старейшиной. Так и барахтались на траве вдвоем.
Хродомер отчаянно ругался и призывал на головы проклятых баб кары всех богов. Фаухо и Брустьо же в хохоте заходились.
Между тем две песни вились, друг друга обвивая, как бы сплетаясь в единоборстве.
И вот великая битва песен в битву героев обратилась. Невыносимо стало обоим богатырям словами полниться, телом же бездействовать. Одновременно за гусли схватились, каждый для своей песни их захотел. Агигульф кричит:
— Мои гусли!
Валамир кричит:
— Мои!
Агигульф кричит:
— Я их в бурге всем на потеху добыл!
Валамир кричит:
— А я их вновь петь заставил, струны новые нашел!
Схватились с обеих сторон — вот и конец гуслям пришел. Разломали и, обломки на курган бросив, в схватке сцепились могучие да так и покатились под откос к реке.
Долго еще рычанье из-под откоса доносилось; после же всплеск громкий послышался, как если бы дуб в три обхвата в воду рухнул. После всплеска рычанье свирепое хохотом веселым сменилось.
Годья Винитар все пиво пил да мрачнел все больше и больше. Будто не пивом, а печалью он наливался. Я думаю, годья Винитар о тех днях грустил, когда сам воином был.
Когда же всплеск тот от реки до слуха винитарова долетел, будто от забытья очнулся годья. Тяжким взором поглядел на Одвульфа, что рядом сидел и бойко рассказывал, как о покойном Ахме горюет, и вдруг Одвульфу со всей своей немалой силы в зубы дал.
И осекся Одвульф, рассказ свой оборвал, на годью уставился, глаза выпучив. Знал Одвульф, что годья его, Одвульфа, святым не считает, и все равно поступок такой со стороны Винитара для Одвульфа удивителен был.
Годья же в следующий же миг зарычал звероподобно и, вскочив с удивительной ловкостью, ногой Гизарне в живот попал, от чего согнулся Гизарна и упал. На Одвульфа упал.
Обнаружив под собой Одвульфа, обрадовался Гизарна: вот оно!
И начал он Одвульфа волтузить, ибо накипело у Гизарны — а что накипело, того он толком и сказать не мог. Просто бил Одвульфа и чувствовал: то делает, что давно должен был сделать.
А годья Винитар с мрачным удовольствием глядел, как Гизарна Одвульфа бьет. Зрелищем сим дивным насытясь, годья вдруг кровью налитые глаза свои на других обратил и оглядел всех, кто вокруг стоял.
И молча бросился на Ульфа.
И пал годья.
Пав же, уснул.
От той стравы я мало что помню, потому что после того, как Одвульф еще более редкозубым стал, мне тоже пиво в голову ударило.
Мы с Гизульфом переговорили и к Лиутпранду подкрались. Мы решили, что нам надоел этот Лиутпранд. Он лангобард. И Галесвинту, сестру нашу, лапает, а та визжит и жмется к его толстому брюху, нравится ей, что ли? Решили мы с Гизульфом: кабы дурного не вышло.
Вот и набросились на Лиутпранда, когда он от Галесвинты опять к большому куску мяса обратился и зубы в этот кус вонзил.
Тут мы и обратили к Лиутпранду речь, внешне учтивую, но с ядовитым жалом. Сказали ему, что на него глядя, вспоминаем одного человека. К тому тоже Галесвинта липла и всячески его потчевала; и так же, как Лиутпранд, пожрать тот человек был горазд.
— Кто таков был? — спросил Лиутпранд грозно. И Галесвинту покрепче лапой, рыжим волосом заросшей, обхватил, к брюху своему прижимая.
— Багмс, — одновременно ответили мы с Гизульфом.
Галесвинта из-под лиутпрандова локтя злыми взглядами нас сверлила, да только что нам ее взгляды.
— Кто этот Багмс? — поинтересовался Лиутпранд, снова от мяса откусывая. — Что за воин?
— Это раб был отцов, — пояснил Гизульф, а я добавил:
— Он гепид. Отец его за бесполезностью на все четыре стороны отпустил.
Лиутпранд подавился мясом и едва не умер. Галесвинта, как только он ослабел от удушья, из его хватки высвободилась и у меня на волосах повисла. Ее Гизульф еле от меня оторвал и в кусты бросил.
Тут довелось нам воинскую науку лангобардскую на себе испытать. Зарычал Лиутпранд, когда с удушьем справился и мясо выкашлял. Тут мы с двух сторон напали на него.
Помню я, что над головой моей мосол обглоданный взметнулся. И испустил Лиутпранд ветры такой богатырской мощи и громкости, что, казалось, от рева этого курганы содрогнулись до самого основания…
А когда пришел я в себя, Лиутпранд уже тащил нас с Гизульфом, как два бревна, под мышкой зажав. К реке нес.
Видел я, как вода приближается, и упали мы в воду. И видел я спину удаляющегося Лиутпранда, и слышал премерзкое хихиканье Галесвинты, сестры нашей. Мила ей была воинская наука лангобардов, так мы поняли.
И поклялись отомстить Лиутпранду. Гизульф сказал, что если Лиутпранд по своей глупости на Галесвинте женится, то иной мести коварному лангобарду и не нужно.
От холодной воды мы в себя немного пришли. И снова наверх по склону поднялись, туда, где стравное веселье кипело.
Лиутпранд снова Галесвинту тискал и обжирался; когда мы мимо проходили, он только кровожадно рыкнул нам вслед. Мы шагу прибавили.
Гизульф после рассудительно говорил, что хорошо было бы, если бы Галесвинта от Лиутпранда понесла, ибо нашему роду надобны свирепые воины.
И что мы с ним не дурью маялись, когда на Лиутпранда напали, а нарочно проверяли, достаточно ли он свиреп, чтобы семя свое в лоно нашей сестры заронить.
И в глупом хихиканье Галесвинты особая мудрость есть, нашей дуре-сестре невнятная за скудоумием ее, ибо от того глупого хихиканья славная прибавка к нашему роду может выйти.
Так рассуждал Гизульф, а я ему вторил.
Мы с ним говорили об этом другой нашей сестре, Сванхильде, Галесвинту ей в пример поставив. Сванхильда же хохотала и отмахивалась обеими руками.
В великой битве за гусли дядя Агигульф верх одержал над другом своим Валамиром. Так дядя Агигульф говорил после, а Валамир возразить ему не мог, потому что дядя Агигульф там, в реке, обильно накормил его тиной и водорослями. Стало быть, дядя Агигульф и победитель.
Возрадовавшись от этой победы свыше всякой меры, стал дядя Агигульф нового противника искать для единоборства. И приметил он, что Арегунда-вандалка скучно сидит. Женщины с ней своих женских разговоров не заводили; мужчины же к ней не подходили, ибо в памяти каждого свежи были побои, коими наградила их вандалка, когда они к ней в гости ходили — богатырствовать.
И такую речь обратил дядя Агигульф к Арегунде-вандалке, девой В-вотана — в-валькирией — ее именуя, на ногах слегка покачиваясь и длинными мокрыми волосами встряхивая:
— Не лепо ли тебе, о дщерь Вотана, в единоборстве честном сойтись с богов любимцем Агигульфом, сыном Рагнариса, в боях прославленным?
Арегунда-вандалка в своем одиночестве так набралась пива темного, что лишь посмотрела на дядю Агигульфа мутным взором. Однако ж чести своей не уронила и вскричала страшным голосом:
— Вотан!
И дядя Агигульф засмеялся и тоже радостно заревел, вандалке вторя:
— Вотан!
Решили они между собой на мечах биться и непременно кровь пролить, но поединка не получилось, ибо Арегунда встать не смогла.
Дядя Агигульф ее на руки взял и к реке понес любовно, дабы освежилась; но по дороге споткнулся и уронил. Освирепела вандалка и бранить дядю Агигульфа принялась.
Дядя Агигульф ее кулаком огреть хотел, но промахнулся и по камню попал. Вандалка же его кулаками разом по обоим ушам съездила, и обмяк дядя Агигульф.
Выбраться же из-под бесчувственного дяди Агигульфа у вандалки сил не хватило. И задремала она под дядей Агигульфом.
Так и нашел их Валамир. Будить не стал, вместо того удалился бесшумно и призвал к тому месту Гизарну, Аргаспа, Теодагаста, отца нашего Тарасмунда, Ульфа, годью Винитара, которого нарочно пробудил, и Ода-пастуха. И еще Визимара-вандала — пусть полюбуется. Смогли же пойти с Валамиром Гизарна, Визимар, Ульф да я, хотя меня никто не звал.
Тут Гизарна с Валамиром и Ульфом хохотать стали, а Визимар насупился. Дядя Агигульф от смеха этого проснулся и с вандалки нехотя слез, потому что вандалка хоть и была костлявая, но все же не такая жесткая, как земля.
Поворочался дядя Агигульф, заплетающимся языком вызвал Ульфа на поединок, непременно до крови, и снова заснул сном младенческим.
Арегунда же вандалка так и не проснулась.
Визимар с Валамиром толкаться стали и Визимар Валамиру в лоб дал кулаком, а Валамир — Визимару.
Но в это время от села несколько рабов пришли и еще пива принесли. Они драться бросили и пошли еще пиво пить. Ульф строго спросил рабов, все ли спокойно в селе. Снага-раб сказал, что чужаков нет. Тогда Ульф разом полкувшина осушил и, рыгнув, дозволил всем пить.
И Валамир перепил Визимара, а Ульф перепил Валамира… А после всех перепил Снага-раб, но того уже не заметили.
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Бой стенка на стенку………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Отец наш Тарасмунд с Ульфом боролись и одолел Тарасмунд Ульфа……………………
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Лиутпранд в костер упал…………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Годья Винитар проснулся, словил Валамира (тот слаб был и отбиться не сумел) и о Боге Едином толковать ему начал, отчего произошло между годьей Винитаром и Валамиром столкновение, и Винитар Валамиру кровь носом пустил……………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Тарасмунд бился……………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Дядя Агигульф от забытья очнулся и, на курган лицом пав, рыдал прежалостно и дедушку Рагнариса протяжным голосом звал……………………………………………………………..
………………………………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………………………………….
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. УЛЬФ
Мы пошли к реке умыть лица. Река была на том же самом месте, что и до смерти дедушки. И курган аларихов на прежнем месте был.
У реки мы услышали голоса — там, где мы Арегунду нашли в тот день, когда дедушка из бурга вернулся. Мы за кустами притаились, как нас дядя Агигульф учил. Подкрались незаметно и стали слушать.
Мы таились больше для развития в себе воинского навыка, нежели из желания подслушать. Но потом пришлось таиться уже по-настоящему, ибо у реки разговаривали Ульф с Арегундой. И если бы Ульф увидел, что мы подслушиваем, он бы нас без лишних слов прибил.
Ульф Арегунде дивные вещи говорил. Говорил Ульф о том, что вчера село никто не берег. Ни один воин в разъезд не отправился. Да если бы и отправился — что толку, коли все село перепилось, хоть голыми руками бери? Он, Ульф, может быть, и пошел бы в разъезд, да как отца не проводить.
И сознался Ульф Арегунде, что страшно ему вчера было. Все время спиной вздрагивал, чудились копья и стрелы вражеские.
А Арегунда молчала.
Как деда с Ахмой не стало, изменилось все в доме. Без деда все из рук валилось.
После стравы несколько дней дождь лил, небо лишь к ночи очищалось, утром снова заволакивало. Восходы же и закаты кровавыми были.
У нас в доме тихо стало. Ильдихо браниться перестала, шмыгала, втянув голову в плечи, лишь бы не заметили ее лишний раз. Зато Гизела, наша мать, власть стала забирать и даже выросла как будто. Отец с Ульфом о чем-то подолгу во дворе беседы вели.
Дядя Агигульф на лавке по большей части лежал в бессилии, как тогда, когда огневица с трясовицею его разбили, и над собой глядел.
Мы с Гизульфом болтались неприкаянные. О нас редко вспоминали. Валамир без Агигульфа скучал и потому с Гизульфом неожиданно дружбу свел. Гизульф теперь часто у Валамира ночевать оставался.
Лиутпранд целыми днями по округе ездил — дозор нес. Его об этом никто не просил, а Ульф сказал: «Пусть, мол, не помешает».
Когда Лиутпранд у нас дома бывал, то с Галесвинтой миловался. Уже не было ни для кого тайной, что Лиутпранд сватовство замышляет и только времени подходящего ждет.
Арегунду-вандалку мы почти не видели. Когда в село из кузницы приходила, о чем-то с глупой и вертлявой Сванхильдой, сестрой нашей, шушукалась. Нам это дивным казалось. Сванхильда еще глупее Галесвинты, по-моему.
Ульф свой дом подновлять начал. Гизульф мне сказал, что Ульф, вроде, собирается отдать этот дом Лиутпранду с Галесвинтой; сам же теперь в большом доме, с нами, жить будет. Только нехотя Ульф работал, будто не верил, что в этом доме кому-нибудь долго жить доведется. Все беды ждал.
А беда все не шла и не шла.
Филимер с Арегундой и Визимаром при кузнице жил. А когда с Арегундой в село приходил, то держался Ульфа, видимо, его одного и считая за свою родню. Известное дело, вандальское семя, сказал бы дедушка Рагнарис.
Дожди все шли и шли. Земля раскисла, ноги по щиколотку увязали.
После стравы многие пребывали в растерянности, у друзей и соседей обиняками пытаясь разведать, как оно там все было, на страве. Немногие могли поведать о том, что на самом деле произошло, ибо пьяны были все.
Гизульфа и особенно меня тщательно выспрашивали, потому что мы с Гизульфом меньше других пьяны были по малолетству нашему. Но и мы с Гизульфом немногое в памяти удержали от пиршества того богатырского.
Так что многое из содеянного было предано забвению, а иные истории (как, например, историю о дяде Агигульфе и вандалке) рассказывали настолько розно, что допытаться до истины было уже невозможно.
Хродомер, хоть и мало что помнил, но говорил, куда, мол, этой страве до той, которую по Алариху (тому, что под курганом) справляли! Все войско аларихово стравничало. И тряслась земля аж до самого Данубиса, так что плескало на города ромейские потревоженной волной Великой Реки. Многие напились так, что от этого умерли. И освирепели от горя те, кто в живых остался, и герульскую деревню, благо недалеко стояла, сожгли, а жителей ее поубивали на радость Алариху-курганному. В том походе впервые Теодобад выдвинулся и показал себя воином великой доблести. Что ж удивительного, сказал Хродомер, что после того все воины, как один, на щит его подняли, военным вождем провозгласив?
Больше других наших годья Винитар хотел знать, что на страве случилось. Наутро после стравы обрел себя годья спящим на берегу реки. Лежа ногами в воде, животом на наш берег выполз да так и заснул, видать.
И тут Одвульф идет, мрачнее тучи. Дыру во рту показал и в том обвинил, что святой отец и пастырь два зуба ему, Одвульфу, на страве прилюдно выбил. И поносными словами ругал. Слова-то те поносные Одвульф, мол, ему прощает, как то долг христианский велит. А вот насчет зубов — дело другое. Один зуб все-таки еще хороший был, лет пять бы послужил Одвульфу, не вышиби его годья в пьяной лихости. Мол, по закону-обычаю и за меньшее вергельд берут.
Годья, все еще ногами в реке лежа, Одвульфу сказал, что прощенные прегрешения на него, годью (коли виноват) ложатся; те же, за которые Одвульф его не простил, на нем, Одвульфе, осядут лишней тяжестью.
На то Одвульф сказал, что свои выбитые зубы как-нибудь на себе снесет. И удалился, на годью Винитара гневаясь.
Годья Винитар из реки выбрался, ноги растер и к себе домой отправился, прихрамывая. И положил себе Винитар выяснить, что же в действительности на страве случилось и кто Одвульфу два зуба выбил.
И все в голос говорили: «Ты, мол, Винитар и выбил. Да и поделом подлецу». Ибо не любили Одвульфа. Одвульф же охотно по всем дворам говорил, что вовсе не дивно ему, Одвульфу, что он святости никак достичь не может. Ибо при таком пастыре неотлучно находясь и всякое от него претерпевая, ни кротости, ни смирению, ни благочестию научиться никак невозможно. Что за пастырь это такой, вопрошал Одвульф, на выбитые зубы свои показывая, если на языческом пиршестве прегнусно пивом опивается и себя забывает? Так говорил Одвульф Валамиру, дорогу тому заступив.
Неизвестно еще, кто бы лучшим пастырем в селе был — этот Винитар или он, Одвульф! Так разорялся Одвульф у нас во дворе.
Хродомеру же сказал, слезами обливаясь, что в Книге Доброго Сына говорится: блаженны страдающие за веру. Но Хродомер изгнал Одвульфа, ибо не веровал в Бога Единого, а добрых пастырей (тем паче Одвульфа) терпеть не мог.
И дедушка Рагнарис добрых пастырей терпеть не мог. И Одвульфа не жаловал. Годью же Винитара хоть не любил, но уважал. Ибо добрым воином был когда-то Винитар.
Винитар приходил к нам, чтобы у отца моего Тарасмунда выспросить, что все-таки случилось тогда на страве и кто Одвульфу зубы выбил. И рассказал ему Тарасмунд, как годья сам Одвульфу зубы и выбил. И не за то, что святости Одвульф никак достичь не может, а просто так, освирепев внезапно. И что многие поддержали годью Винитара и намяли бока Одвульфу уже после того, как тот зубов через годью лишился.
И еще сказал Хродомер (удивились все, кто слышал), что Велемуд-вандал, сын Вильзиса, по тому же закону жил и умер.
Долго мы ждали, пока костер догорит, и ветер его остудит. Солнце уже за полдень перешло, когда начали кости собирать и очищать их от пепла.
Два сосуда больших и красивых принесли, в один кости дедушки собрали, в другой — кости Ахмы-дурачка.
Хродомер сказал, что дух этих украшений с огнем ушел, следом за Рагнарисом и Ахмой, а мы погребаем сейчас лишь тело этих украшений. Это золото силы не имеет, сказал Хродомер, оно всю свою силу в огне растворило.
И поднял Хродомер из пепла меч дедушки Рагнариса, огнем почти не тронутый. А когда выпрямился, увидел дядю Агигульфа — тот все еще нагой стоял.
Прекрасен был в тот миг дядя Агигульф. Ничто не мешало видеть красоту его. Широкоплеч и статен он был, в бедрах узок, в икрах силен; длинные белые волосы по плечам и по спине разметались; лик имел свирепый и вдохновенный, будто дедушкиного напитка из мухоморов отведал.
Когда увидел дядя Агигульф Хродомера с мечом Рагнариса в руке, глаза у Агигульфа загорелись, и обрадовался он несказанно.
Засмеялся Хродомер громко и страшно, руку протянул в сторону, и подали ему щит, будто ждали.
Сказал Хродомер дяде Агигульфу:
— Прекрасен и наг ты, отважный Арбр. Много почета убить тебя!
Тут ветер вдруг подул, и мне показалось, что это дыхание Вотана всех нас коснулось и сделало безумными, вдохновенными и мудрыми.
Поглядел я на небо, чтобы увидеть Дикую Охоту, и увидел, как несутся облака, меняясь непрестанно.
И когда снова взглянул я на тех, кто стоял перед догоревшим костром, то были там уже не Хродомер и дядя Агигульф, а дедушка Рагнарис и Арбр.
Отважен был дедушка Рагнарис, свиреп и страшен был Арбр.
И сказал Арбр-Агигульф:
— Не одолеть тебя меня, Рагнарис!
В руке у Арбра-Агигульфа уже был меч. То был ульфов меч. Ульф никуда без меча не ходит.
И стали они биться между собой. И видно было, что бьются хоть и шутейно, а насмерть.
И сказал Хродомер:
— Так Рагнарис вызвал вутью Арбра на бой. Силой равны они были, были равны и отвагой.
С этими словами напал он на дядю Агигульфа. А дядя Агигульф отскочил назад, ловко уходя от удара (ибо не было у него своего щита, и ничего, кроме наготы, не защищало его тела) и сказал:
— Бились, себя не щадя, ударом за удар воздавая.
И сам набросился на Хродомера. На щит принял удар Хродомер. Видно было, что освирепел тогда вутья Арбр, кровью глаза его налились, пена на губах показалась, свой меч отбросил. Отпрыгнул он, к земле припал, а когда Хродомер меч занес, чтобы его рубануть, от земли, как молния, прянул, руку с мечом, готовым разить, перехватил и к горлу Хродомера зубами потянулся. Тот вновь щитом отгородился.
— Диким зверем стал Арбр, дикой отваги полон. Смеется от радости Вотан, на Арбра глядя.
Тут Арбр-Агигульф, себя не помня, в щит хродомеров зубами впился и грызть его начал. Ударил его Рагнарис-Хродомер щитом по зубам, и пошатнулся Арбр, зубы разжал.
И сказал Хродомер так:
— Забыл себя Арбр в ярости священной, и тут Рагнарис мудрый удар нанес нежданный: щит рванул резко вверх, белоснежные зубы вутье-красавцу выбил. Два зуба оземь упало, в щите остался один.
Агигульф-Арбр ловко на ноги вскочил после падения и меч свой подхватил с земли так быстро, что глазом не усмотреть. И заговорил Агигульф-Арбр (а пена запеклась в углах его рта):
— Кроваво улыбка окрасилась, когда засмеялся Арбр. И меч свой в руки взяв, так молвил вутья: вот клык, чтоб поразить тебя!
И с этими словами вновь кинулся к Хродомеру.
Так обменивались они словами и ударами.
Я вспомнил, как дядя Агигульф говорил дедушке Рагнарису (это было, когда он гусли из бурга привез), будто в бою у него песни сами собой слагаются. Не отделишь теперь песни от звона стали; единой музыкой все это звучало.
И заворожила всех эта музыка. Она будто силой полнила.
Я поневоле стал раскачиваться ей в лад; после я понял, что и все слегка покачиваются, словно вторя схватке между двумя героями, соединившимися сейчас в дальних чертогах.
И годья Винитар тоже покачивался, захваченный смертоносной песней.
И вдруг страшно сломалась музыка. Из меня будто душу вынули и оземь грянули; и потерял я мгновенно все мои силы.
Хродомер-Рагнарис вскрикнул вдруг не в лад этой музыке, разрушая чары, которые сам же и сплел. И тотчас споткнулся Арбр-Агигульф, и оставили его силы. Пусть лишь мгновение и длилась растерянность; хватило этого мгновения искусному Хродомеру-Рагнарису, чтобы поразить вутью Арбра. Прямо в сердце ударил меч Рагнариса.
И показалось мне, будто это в мою плоть меч входит, холодной сталью, что разрубает кости и рассекает плоть.
Я закрыл глаза и призвал Доброго Сына Бога Единого, как годья учил. Годья всегда говорил: когда страшно, призывай Доброго Сына, вот ты и не один.
Когда я открыл глаза, то увидел, что Хродомер и дядя Агигульф стоят друг против друга, потные, тяжело дышат и смеются. И понял я (а поняв, удивился), что когда Хродомер Рагнарисом был, двигался Хродомер и пел, как молодой воин; теперь же, когда все закончилось, вновь ветхим старцем стал.
Дядя Агигульф Хродомера по спине хлопнул, будто ровню, и вниз с кургана к реке побежал.
С восхищением глядели мы все ему вслед, как легко бежит он, будто подпрыгивая.
А когда вернулся с реки дядя Агигульф, на лице его опять горе было. Ни следа той радости, что обуревала его, когда он Арбром был, которого дедушка Рагнарис в честном и славном поединке зарубил.
Уже и сосуды с костями и все, что от украшений осталось, и меч дедушкин — все это отнесли к загодя подготовленному месту.
У большого аларихова кургана, у самой подошвы его землю вынули и поставили небольшой деревянный сруб, вроде малого дома для костей дедушкиных, где им отныне покоиться. При жизни дедушка Рагнарис приходил сюда с Аларихом беседовать. Только дедушка уединения искал и потому на противоположном склоне кургана всегда сидел, от реки и села заслоненный; погребать же его на том склоне решили, что на село наше обращен.
Поставили на место две урны, сложили дары и подношения; после из смолистого доброго дерева над ними накат сделали; на накат землю насыпать начали.
Солнце на небе уже заметно сместилось, а мы все кидали и кидали землю. И воздвигся над дедушкой Рагнарисом (и над Ахмой тоже) маленький курган. Притулился у основания кургана великого, где Аларих погребен.
После работы этой трудной в реке омывшись, пир начали. Все на этом пиру было прекрасно: и еды в изобилии, и пива в избытке, и богатырских потех немало, и смеха великого и веселья в память дедушкину.
Одного только на этом пиру не было — дедушки Рагнариса.
Валамир явил сноровистость и смекалку, чего за ним прежде не замечали, как дядя Агигульф говорит. Для гуслей, что у него в доме валялись (их давно еще дядя Агигульф из бурга привез), новые струны добыл. Где добыл — о том умалчивает Валамир.
Принес их, по валамировому мановению, дядька-раб и хозяину своему с торжеством подал. И ударил Валамир по струнам, собираясь песнь начать. Сказал он, что гусли эти Рагнарису всегда любы были, вот и принес их на курган, на страву, старого воина в последний раз потешить песней воинской.
Возревновал тут дядя Агигульф. И тоже песнь затянул, Валамира перекрикивая. Так блажили на два голоса, покуда не охрипли; мы же с наслаждением внимали, ибо воинским духом полнились обе песни. Что исполнялись вперекрик, так оно и лучше: и впечатление сильнее, и вдвое короче слушание. А то поди дождись, покуда сперва один споет, потом второй. К тому же, оба дедушкины подвиги воспевали.
Валамир рассказывал о начале нашего села. Как ушел из старого села Хродомер, а следом за ним и Рагнарис от дряхлого корня оторвался, побег юный и гибкий.
Дядя же Агигульф усмотрел в этом непочтение к памяти рагнарисовой и иначе историю представил. Рагнарис первым от ветхого корня отложился, чтобы корнем новому древу стать; Хродомер же за ним потянулся, будто ягненок за маткой.
Сам Хродомер от пива отяжелел; ярился шумно, но встать не мог. Хильдефрида помочь ему пыталась, но и она на ногах держалась нетвердо — упала вкупе со старейшиной. Так и барахтались на траве вдвоем.
Хродомер отчаянно ругался и призывал на головы проклятых баб кары всех богов. Фаухо и Брустьо же в хохоте заходились.
Между тем две песни вились, друг друга обвивая, как бы сплетаясь в единоборстве.
И вот великая битва песен в битву героев обратилась. Невыносимо стало обоим богатырям словами полниться, телом же бездействовать. Одновременно за гусли схватились, каждый для своей песни их захотел. Агигульф кричит:
— Мои гусли!
Валамир кричит:
— Мои!
Агигульф кричит:
— Я их в бурге всем на потеху добыл!
Валамир кричит:
— А я их вновь петь заставил, струны новые нашел!
Схватились с обеих сторон — вот и конец гуслям пришел. Разломали и, обломки на курган бросив, в схватке сцепились могучие да так и покатились под откос к реке.
Долго еще рычанье из-под откоса доносилось; после же всплеск громкий послышался, как если бы дуб в три обхвата в воду рухнул. После всплеска рычанье свирепое хохотом веселым сменилось.
Годья Винитар все пиво пил да мрачнел все больше и больше. Будто не пивом, а печалью он наливался. Я думаю, годья Винитар о тех днях грустил, когда сам воином был.
Когда же всплеск тот от реки до слуха винитарова долетел, будто от забытья очнулся годья. Тяжким взором поглядел на Одвульфа, что рядом сидел и бойко рассказывал, как о покойном Ахме горюет, и вдруг Одвульфу со всей своей немалой силы в зубы дал.
И осекся Одвульф, рассказ свой оборвал, на годью уставился, глаза выпучив. Знал Одвульф, что годья его, Одвульфа, святым не считает, и все равно поступок такой со стороны Винитара для Одвульфа удивителен был.
Годья же в следующий же миг зарычал звероподобно и, вскочив с удивительной ловкостью, ногой Гизарне в живот попал, от чего согнулся Гизарна и упал. На Одвульфа упал.
Обнаружив под собой Одвульфа, обрадовался Гизарна: вот оно!
И начал он Одвульфа волтузить, ибо накипело у Гизарны — а что накипело, того он толком и сказать не мог. Просто бил Одвульфа и чувствовал: то делает, что давно должен был сделать.
А годья Винитар с мрачным удовольствием глядел, как Гизарна Одвульфа бьет. Зрелищем сим дивным насытясь, годья вдруг кровью налитые глаза свои на других обратил и оглядел всех, кто вокруг стоял.
И молча бросился на Ульфа.
И пал годья.
Пав же, уснул.
От той стравы я мало что помню, потому что после того, как Одвульф еще более редкозубым стал, мне тоже пиво в голову ударило.
Мы с Гизульфом переговорили и к Лиутпранду подкрались. Мы решили, что нам надоел этот Лиутпранд. Он лангобард. И Галесвинту, сестру нашу, лапает, а та визжит и жмется к его толстому брюху, нравится ей, что ли? Решили мы с Гизульфом: кабы дурного не вышло.
Вот и набросились на Лиутпранда, когда он от Галесвинты опять к большому куску мяса обратился и зубы в этот кус вонзил.
Тут мы и обратили к Лиутпранду речь, внешне учтивую, но с ядовитым жалом. Сказали ему, что на него глядя, вспоминаем одного человека. К тому тоже Галесвинта липла и всячески его потчевала; и так же, как Лиутпранд, пожрать тот человек был горазд.
— Кто таков был? — спросил Лиутпранд грозно. И Галесвинту покрепче лапой, рыжим волосом заросшей, обхватил, к брюху своему прижимая.
— Багмс, — одновременно ответили мы с Гизульфом.
Галесвинта из-под лиутпрандова локтя злыми взглядами нас сверлила, да только что нам ее взгляды.
— Кто этот Багмс? — поинтересовался Лиутпранд, снова от мяса откусывая. — Что за воин?
— Это раб был отцов, — пояснил Гизульф, а я добавил:
— Он гепид. Отец его за бесполезностью на все четыре стороны отпустил.
Лиутпранд подавился мясом и едва не умер. Галесвинта, как только он ослабел от удушья, из его хватки высвободилась и у меня на волосах повисла. Ее Гизульф еле от меня оторвал и в кусты бросил.
Тут довелось нам воинскую науку лангобардскую на себе испытать. Зарычал Лиутпранд, когда с удушьем справился и мясо выкашлял. Тут мы с двух сторон напали на него.
Помню я, что над головой моей мосол обглоданный взметнулся. И испустил Лиутпранд ветры такой богатырской мощи и громкости, что, казалось, от рева этого курганы содрогнулись до самого основания…
А когда пришел я в себя, Лиутпранд уже тащил нас с Гизульфом, как два бревна, под мышкой зажав. К реке нес.
Видел я, как вода приближается, и упали мы в воду. И видел я спину удаляющегося Лиутпранда, и слышал премерзкое хихиканье Галесвинты, сестры нашей. Мила ей была воинская наука лангобардов, так мы поняли.
И поклялись отомстить Лиутпранду. Гизульф сказал, что если Лиутпранд по своей глупости на Галесвинте женится, то иной мести коварному лангобарду и не нужно.
От холодной воды мы в себя немного пришли. И снова наверх по склону поднялись, туда, где стравное веселье кипело.
Лиутпранд снова Галесвинту тискал и обжирался; когда мы мимо проходили, он только кровожадно рыкнул нам вслед. Мы шагу прибавили.
Гизульф после рассудительно говорил, что хорошо было бы, если бы Галесвинта от Лиутпранда понесла, ибо нашему роду надобны свирепые воины.
И что мы с ним не дурью маялись, когда на Лиутпранда напали, а нарочно проверяли, достаточно ли он свиреп, чтобы семя свое в лоно нашей сестры заронить.
И в глупом хихиканье Галесвинты особая мудрость есть, нашей дуре-сестре невнятная за скудоумием ее, ибо от того глупого хихиканья славная прибавка к нашему роду может выйти.
Так рассуждал Гизульф, а я ему вторил.
Мы с ним говорили об этом другой нашей сестре, Сванхильде, Галесвинту ей в пример поставив. Сванхильда же хохотала и отмахивалась обеими руками.
В великой битве за гусли дядя Агигульф верх одержал над другом своим Валамиром. Так дядя Агигульф говорил после, а Валамир возразить ему не мог, потому что дядя Агигульф там, в реке, обильно накормил его тиной и водорослями. Стало быть, дядя Агигульф и победитель.
Возрадовавшись от этой победы свыше всякой меры, стал дядя Агигульф нового противника искать для единоборства. И приметил он, что Арегунда-вандалка скучно сидит. Женщины с ней своих женских разговоров не заводили; мужчины же к ней не подходили, ибо в памяти каждого свежи были побои, коими наградила их вандалка, когда они к ней в гости ходили — богатырствовать.
И такую речь обратил дядя Агигульф к Арегунде-вандалке, девой В-вотана — в-валькирией — ее именуя, на ногах слегка покачиваясь и длинными мокрыми волосами встряхивая:
— Не лепо ли тебе, о дщерь Вотана, в единоборстве честном сойтись с богов любимцем Агигульфом, сыном Рагнариса, в боях прославленным?
Арегунда-вандалка в своем одиночестве так набралась пива темного, что лишь посмотрела на дядю Агигульфа мутным взором. Однако ж чести своей не уронила и вскричала страшным голосом:
— Вотан!
И дядя Агигульф засмеялся и тоже радостно заревел, вандалке вторя:
— Вотан!
Решили они между собой на мечах биться и непременно кровь пролить, но поединка не получилось, ибо Арегунда встать не смогла.
Дядя Агигульф ее на руки взял и к реке понес любовно, дабы освежилась; но по дороге споткнулся и уронил. Освирепела вандалка и бранить дядю Агигульфа принялась.
Дядя Агигульф ее кулаком огреть хотел, но промахнулся и по камню попал. Вандалка же его кулаками разом по обоим ушам съездила, и обмяк дядя Агигульф.
Выбраться же из-под бесчувственного дяди Агигульфа у вандалки сил не хватило. И задремала она под дядей Агигульфом.
Так и нашел их Валамир. Будить не стал, вместо того удалился бесшумно и призвал к тому месту Гизарну, Аргаспа, Теодагаста, отца нашего Тарасмунда, Ульфа, годью Винитара, которого нарочно пробудил, и Ода-пастуха. И еще Визимара-вандала — пусть полюбуется. Смогли же пойти с Валамиром Гизарна, Визимар, Ульф да я, хотя меня никто не звал.
Тут Гизарна с Валамиром и Ульфом хохотать стали, а Визимар насупился. Дядя Агигульф от смеха этого проснулся и с вандалки нехотя слез, потому что вандалка хоть и была костлявая, но все же не такая жесткая, как земля.
Поворочался дядя Агигульф, заплетающимся языком вызвал Ульфа на поединок, непременно до крови, и снова заснул сном младенческим.
Арегунда же вандалка так и не проснулась.
Визимар с Валамиром толкаться стали и Визимар Валамиру в лоб дал кулаком, а Валамир — Визимару.
Но в это время от села несколько рабов пришли и еще пива принесли. Они драться бросили и пошли еще пиво пить. Ульф строго спросил рабов, все ли спокойно в селе. Снага-раб сказал, что чужаков нет. Тогда Ульф разом полкувшина осушил и, рыгнув, дозволил всем пить.
И Валамир перепил Визимара, а Ульф перепил Валамира… А после всех перепил Снага-раб, но того уже не заметили.
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Бой стенка на стенку………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Отец наш Тарасмунд с Ульфом боролись и одолел Тарасмунд Ульфа……………………
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Лиутпранд в костер упал…………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Годья Винитар проснулся, словил Валамира (тот слаб был и отбиться не сумел) и о Боге Едином толковать ему начал, отчего произошло между годьей Винитаром и Валамиром столкновение, и Винитар Валамиру кровь носом пустил……………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Тарасмунд бился……………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………………..
…Дядя Агигульф от забытья очнулся и, на курган лицом пав, рыдал прежалостно и дедушку Рагнариса протяжным голосом звал……………………………………………………………..
………………………………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………………………………….
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. УЛЬФ
ЖЕЛЕЗНЫЙ КРЕСТ
Наутро после стравы, когда мы с Гизульфом от хмельного сна очнулись, все вокруг нас было новым. И сами мы были новыми, как будто только что народились.Мы пошли к реке умыть лица. Река была на том же самом месте, что и до смерти дедушки. И курган аларихов на прежнем месте был.
У реки мы услышали голоса — там, где мы Арегунду нашли в тот день, когда дедушка из бурга вернулся. Мы за кустами притаились, как нас дядя Агигульф учил. Подкрались незаметно и стали слушать.
Мы таились больше для развития в себе воинского навыка, нежели из желания подслушать. Но потом пришлось таиться уже по-настоящему, ибо у реки разговаривали Ульф с Арегундой. И если бы Ульф увидел, что мы подслушиваем, он бы нас без лишних слов прибил.
Ульф Арегунде дивные вещи говорил. Говорил Ульф о том, что вчера село никто не берег. Ни один воин в разъезд не отправился. Да если бы и отправился — что толку, коли все село перепилось, хоть голыми руками бери? Он, Ульф, может быть, и пошел бы в разъезд, да как отца не проводить.
И сознался Ульф Арегунде, что страшно ему вчера было. Все время спиной вздрагивал, чудились копья и стрелы вражеские.
А Арегунда молчала.
Как деда с Ахмой не стало, изменилось все в доме. Без деда все из рук валилось.
После стравы несколько дней дождь лил, небо лишь к ночи очищалось, утром снова заволакивало. Восходы же и закаты кровавыми были.
У нас в доме тихо стало. Ильдихо браниться перестала, шмыгала, втянув голову в плечи, лишь бы не заметили ее лишний раз. Зато Гизела, наша мать, власть стала забирать и даже выросла как будто. Отец с Ульфом о чем-то подолгу во дворе беседы вели.
Дядя Агигульф на лавке по большей части лежал в бессилии, как тогда, когда огневица с трясовицею его разбили, и над собой глядел.
Мы с Гизульфом болтались неприкаянные. О нас редко вспоминали. Валамир без Агигульфа скучал и потому с Гизульфом неожиданно дружбу свел. Гизульф теперь часто у Валамира ночевать оставался.
Лиутпранд целыми днями по округе ездил — дозор нес. Его об этом никто не просил, а Ульф сказал: «Пусть, мол, не помешает».
Когда Лиутпранд у нас дома бывал, то с Галесвинтой миловался. Уже не было ни для кого тайной, что Лиутпранд сватовство замышляет и только времени подходящего ждет.
Арегунду-вандалку мы почти не видели. Когда в село из кузницы приходила, о чем-то с глупой и вертлявой Сванхильдой, сестрой нашей, шушукалась. Нам это дивным казалось. Сванхильда еще глупее Галесвинты, по-моему.
Ульф свой дом подновлять начал. Гизульф мне сказал, что Ульф, вроде, собирается отдать этот дом Лиутпранду с Галесвинтой; сам же теперь в большом доме, с нами, жить будет. Только нехотя Ульф работал, будто не верил, что в этом доме кому-нибудь долго жить доведется. Все беды ждал.
А беда все не шла и не шла.
Филимер с Арегундой и Визимаром при кузнице жил. А когда с Арегундой в село приходил, то держался Ульфа, видимо, его одного и считая за свою родню. Известное дело, вандальское семя, сказал бы дедушка Рагнарис.
Дожди все шли и шли. Земля раскисла, ноги по щиколотку увязали.
После стравы многие пребывали в растерянности, у друзей и соседей обиняками пытаясь разведать, как оно там все было, на страве. Немногие могли поведать о том, что на самом деле произошло, ибо пьяны были все.
Гизульфа и особенно меня тщательно выспрашивали, потому что мы с Гизульфом меньше других пьяны были по малолетству нашему. Но и мы с Гизульфом немногое в памяти удержали от пиршества того богатырского.
Так что многое из содеянного было предано забвению, а иные истории (как, например, историю о дяде Агигульфе и вандалке) рассказывали настолько розно, что допытаться до истины было уже невозможно.
Хродомер, хоть и мало что помнил, но говорил, куда, мол, этой страве до той, которую по Алариху (тому, что под курганом) справляли! Все войско аларихово стравничало. И тряслась земля аж до самого Данубиса, так что плескало на города ромейские потревоженной волной Великой Реки. Многие напились так, что от этого умерли. И освирепели от горя те, кто в живых остался, и герульскую деревню, благо недалеко стояла, сожгли, а жителей ее поубивали на радость Алариху-курганному. В том походе впервые Теодобад выдвинулся и показал себя воином великой доблести. Что ж удивительного, сказал Хродомер, что после того все воины, как один, на щит его подняли, военным вождем провозгласив?
Больше других наших годья Винитар хотел знать, что на страве случилось. Наутро после стравы обрел себя годья спящим на берегу реки. Лежа ногами в воде, животом на наш берег выполз да так и заснул, видать.
И тут Одвульф идет, мрачнее тучи. Дыру во рту показал и в том обвинил, что святой отец и пастырь два зуба ему, Одвульфу, на страве прилюдно выбил. И поносными словами ругал. Слова-то те поносные Одвульф, мол, ему прощает, как то долг христианский велит. А вот насчет зубов — дело другое. Один зуб все-таки еще хороший был, лет пять бы послужил Одвульфу, не вышиби его годья в пьяной лихости. Мол, по закону-обычаю и за меньшее вергельд берут.
Годья, все еще ногами в реке лежа, Одвульфу сказал, что прощенные прегрешения на него, годью (коли виноват) ложатся; те же, за которые Одвульф его не простил, на нем, Одвульфе, осядут лишней тяжестью.
На то Одвульф сказал, что свои выбитые зубы как-нибудь на себе снесет. И удалился, на годью Винитара гневаясь.
Годья Винитар из реки выбрался, ноги растер и к себе домой отправился, прихрамывая. И положил себе Винитар выяснить, что же в действительности на страве случилось и кто Одвульфу два зуба выбил.
И все в голос говорили: «Ты, мол, Винитар и выбил. Да и поделом подлецу». Ибо не любили Одвульфа. Одвульф же охотно по всем дворам говорил, что вовсе не дивно ему, Одвульфу, что он святости никак достичь не может. Ибо при таком пастыре неотлучно находясь и всякое от него претерпевая, ни кротости, ни смирению, ни благочестию научиться никак невозможно. Что за пастырь это такой, вопрошал Одвульф, на выбитые зубы свои показывая, если на языческом пиршестве прегнусно пивом опивается и себя забывает? Так говорил Одвульф Валамиру, дорогу тому заступив.
Неизвестно еще, кто бы лучшим пастырем в селе был — этот Винитар или он, Одвульф! Так разорялся Одвульф у нас во дворе.
Хродомеру же сказал, слезами обливаясь, что в Книге Доброго Сына говорится: блаженны страдающие за веру. Но Хродомер изгнал Одвульфа, ибо не веровал в Бога Единого, а добрых пастырей (тем паче Одвульфа) терпеть не мог.
И дедушка Рагнарис добрых пастырей терпеть не мог. И Одвульфа не жаловал. Годью же Винитара хоть не любил, но уважал. Ибо добрым воином был когда-то Винитар.
Винитар приходил к нам, чтобы у отца моего Тарасмунда выспросить, что все-таки случилось тогда на страве и кто Одвульфу зубы выбил. И рассказал ему Тарасмунд, как годья сам Одвульфу зубы и выбил. И не за то, что святости Одвульф никак достичь не может, а просто так, освирепев внезапно. И что многие поддержали годью Винитара и намяли бока Одвульфу уже после того, как тот зубов через годью лишился.