Дядя Агигульф обиделся. Они с Валамиром хорошо потрудились, обряд соблюдая при проводах Гизарны. О Гизарне ведь и радели, дабы хорошо в капище Гизарне ехалось.
   Когда же в гепидском селе о бедах, капище постигших, рассказывали, Агигульфу с Валамиром о Гизарне и не подумалось. Не способен Гизарна на злодейства такие. Да и о козлах речи не велось.
   Тут дедушка Рагнарис сказал ядовитейше, что доброе, видать, воинство взрастили в селе нашем, коли только по козлам друг друга и различают. Который с козлами — тот Гизарна, а кто сам козел — тот Агигульф.
   И добавил сокрушенно, что при Аларихе, мол, все иначе было. Все с умом да с толком делалось. Потому и не рыскали чужаки по округе, что по селам настоящие воины жили, а не шуты гороховые. А как сопляк Теодобад в бурге сел, так и кончилось благолепие. При Аларихе небось на сев глядючи в походы не хаживали.
   Тут дядя Агигульф омрачился — не любил он про ту посевную вспоминать.
   Сказал: как бы то ни было, а гепидов весть обеспокоила. Не всякий день капище разоряют и жрецов убивают. Да и без того чувствовали гепиды, что беда идет.
   Собрали тинг. Гепиды народ основательный: уж если взялись что-то делать, так делать будут с толком. И решили гепиды на том тинге, что самое лучшее будет — всю округу прочесать. Особенно же охотничьи заимки, где чужаки укрываться могут.
   Но для такого дела очень много воинов нужно. Гепиды между собой судили и рядили и решение приняли с наибольшей быстротой, на какую только гепиды способны, то есть, на второй день, когда все уже охрипли от степенных речей: собрать всех воинов, и из этого гепидского села, от других сел ближних гепидов, и от дальних гепидов, где сейчас сильный вождь сидит по имени Оган.
   А ежели не даст воинов Оган-Солевар — а Оган наверняка не даст, Огану воины нужны с Лиутаром-вандалом воевать — тогда обидеться, отпасть и под Теодобада-гота идти: пусть Теодобад людей дает. Благо посланцы готские от Теодобада — вот они и не надо время тратить и посылать к готам своих вестников.
   Тут дядя Агигульф добавил с завистью, что гепидам-то проще, ибо нет у них вражды между селами, как у нас. Дедушка же Рагнарис поглядел на него презрительно, как на вошь, какую доводится в сединах отловить. Спросил, хватило ли ума у них с Валамиром смолчать и не рассказывать гепидам про вражду нашу? Дядя Агигульф сказал, что гепиды и так про эту вражду знают.
   Такой наказ посланцам теодобадовым дали гепиды: передать как есть все, что на тинге решено было. И еще сказали гепиды: с Оганом ли Солеваром мы останемся, под Теодобада ли пойдем — того пока не знаем. Пусть Теодобад не взыщет. А от приглашения в золотой бург мы не отказываемся. Вот урожай соберем и по первым холодам в золотой бург двинемся. С волами пойдем.
 
   После тинга они с Валамиром сразу из села гепидского уехали; всего же прожили у гепидов одну седмицу.
   Тут отец наш Тарасмунд спросил дядю Агигульфа, не слыхал ли он там, у гепидов, что-нибудь о Гупте-святом. Ибо весть пришла, что к ближним гепидам Гупта отправился, весть о Добром Сыне понес.
   Дядя Агигульф, смутившись заметно, сказал, что да, слыхал о таком. Будто к тем гепидам отправился Гупта, где вождем Оган-Солевар сидит, то есть, к дальним гепидам в бург. Оган тот богам отцовским поклоняется, а Бога Единого к себе в бург не пускает. И потому предал Гупту лютой смерти Оган. Так у ближних гепидов говорили.
   Еще сказывали, что так вышло между Оганом-Солеваром и Гуптой. Когда Гупта в бург пришел, весть о Добром Сыне принес, у Огана как раз жена умерла. Умерла, не оставив детей. Была она из крепкого рода и принесла Огану немалое богатство. Теперь же, поскольку детей она по себе не оставила, все эти богатства от Огана должны к братьям жены отойти, ибо таков закон.
   Очень Огану-Солевару не хотелось богатства эти терять. Жаден Оган хуже Афары. Вот и просил он Гупту, чтобы воскресил тот жену его. И обещал Гупте принять веру его, если тот такое чудо совершит.
   Но не смог Гупта воскресить жену оганову. Два дня бился, от трупа уже смердеть начало. И отступился тогда Гупта.
   А братья жены огановой злорадствовали и обидное Огану говорили.
   И предал тогда Оган Гупту смерти.
   Так в селе гепидском говорили, где дядя Агигульф с Валамиром гостевали. И он, дядя Агигульф, с Оганом в поступке его согласен.
   А еще он, дядя Агигульф, иную думку имеет. Гупта даром что блаженный, а готом был. И очень Огану не понравилось, что гот по его солеварням бродит. За соглядатая он Гупту принял. Боялся Оган, что сперва от готов блаженный да кроткий придет, а дорожку проторит вовсе не блаженным — свирепым да ухватистым. Небось, теодобадов человек этот Гупта — так Оган, небось, рассуждал сам с собою.
   Таков был рассказ дяди Агигульфа.
 
   Мой брат Гизульф хвастает, что на следующий год дядя Агигульф возьмет его к Теодобаду в бург. А потом его посвятят в воины. Но я говорю Гизульфу, что ему все равно придется рано жениться, как нашему отцу Тарасмунду. Гизульф — старший: ему придется продолжать наш род, а мне — ходить в походы. Как дяде Агигульфу. Гизульф злится, когда я ему это объясняю.
   Гизульф говорит, что все равно он уже мужчина и может ходить в походы. И что его, а не меня дядя Агигульф возьмет осенью в бург; и они пойдут с дядей Агигульфом и с Теодобадом в поход.
   У Гизульфа нет своего меча. Меч очень дорог. Гизульф надеется получить чужаков кривой меч.
   Я спрашивал моего брата Гизульфа, кто научит его обращаться с кривым мечом. Может быть, Ульф бы и научил, но Ульф у вандалов. У отца моего Тарасмунда меч прямой и у дяди Агигульфа меч прямой. Гизульф говорит, если не дядя Агигульф, так у Теодобада в дружине кто-нибудь научит. Нашего дядю Ульфа научил ведь кто-то. Нет такого оружия, которым не владел бы дядя Ульф.
   Когда Одвульф утратил тот кривой меч, больше всех мой брат Гизульф опечалился. Он с нетерпением ждал дядю Агигульфа. Надеялся, что дядя Агигульф-то добудет назад тот кривой меч. И почти наверняка ему, Гизульфу, подарит.
 
   Дядя Агигульф и вправду, как наутро проснулся, так сразу про меч вспомнил и спросил: где, мол, тот кривой меч, что с чужака взяли? Дедушка Рагнарис даже и говорить ничего не стал. Велел прямо к Одвульфу дурковатому идти и с Одвульфом про меч тот разговаривать. Мол устал, он, Рагнарис, от глупости нашей. Не в его годы такое претерпевать. Сами, мол, между собой и разбирайтесь. Негоже старому кобелю вмешиваться, когда молодые кобелята лаются.
   Когда дядя Агигульф широким шагом со двора вышел и к Одвульфу направился, мы с братом с ним пошли. Брат мой Гизульф с важностью заметил, что, может быть, придется Одвульфа от рук дяди нашего спасать. Ибо страшен в гневе дядя Агигульф. И после, ежели убережем дядю от смертоубийства, оба они — и Одвульф, и сам дядя Агигульф — будут нам благодарны.
   Вошел дядя Агигульф к Одвульфу и без лишнего слова потребовал: отдавай, мол, меч — добычу мою законную, с риском для жизни взятую.
   Одвульф тотчас же беситься начал, будто оса его укусила. Горшок, из которого хлебал, оземь швырнул, штаны себе похлебкой забрызгал. И про псов бешеных, зятьев сигизвультовых, закричал. Дядя Агигульф за грудки его схватил:
   — Не знаю, — говорит, — никакого Сигизвульта. С кем это ты снюхался в старом селе? Кому мой меч отдал? На ночь с рабыней, небось, сменял?
   Одвульф на то возразил, что поскольку в святые готовиться, то бабы и вовсе ему ни к чему.
   Дядя Агигульф как про Бога Единого услышал, так и вовсе озверел. Закричал еще громче прежнего, что сейчас из дурака-Одвульфа Одвульфа-мученика делать станет. Пускай, мол, Одвульф ему собственный меч отдает, коли его, Агигульфа, кривой меч утратил столь позорно, в драке с какой-то собачьей сворой.
   Дядя Агигульф все больше распалялся. Никаких сигизвультовых зятьев он не знает, да и Сигизвульта этого. Небось, Одвульф их с перепугу выдумал, дабы позор скрыть. Меч-то кривой в том старом селе, поди, мальцы отняли.
   И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему за свой кривой меч одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в придачу Одвульф, ибо кривой меч дороже прямого стоит, по причине редкости своей в краях здешних. И молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его тряс, потому что закон был на стороне дяди Агигульфа.
   Гизульф, эти крики слушая, радовался. Прямой меч ему еще больше хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом был бы он, Гизульф, как белая ворона, а с прямым — другое дело.
   Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал дяде Агигульфу, слюной брызгая: дескать, Агигульф сам с врагами снюхался, с гепидами в заговор вошел. Кто Гупту извел, а после в село гепидское спешно отправился?
   Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает:
   — Что значит — кто? Оган убил.
   — Ты, ты убил! — закричал тут Одвульф, торжествуя. — Ты Гупту и убил. И в старом селе так говорят. Гупта-то рыжий был и таскался где ни попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться… Права Хильдефрида хродомерова, ох права. Черное дело ваш род задумал. Нарочно Хильдегунду Рагнарис под вандала подложил. Через родство и вандалов под себя подмять хотите. А теперь и за Теодобада взялись, охмурили, с ближними гепидами его брачуете…
   Дядя Агигульф рявкнул:
   — Когда у гепидов был, говорили они, будто Гупта в бург к Огану-Солевару пошел, там и смерть принял.
   — То-то и оно! — завопил еще пуще Бешеный Волк Одвульф. — То-то и оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься. И через озеро идти мог. Там-то ты его и подстерег, там-то ты Божьего блаженного человека и извел, идолопоклонник!
   — Не я его убил, Оган его убил! — повторил дядя Агигульф.
   — Оно и видно, что ближние гепиды тебя охмурили! — заявил Одвульф. — Глаза тебе, олуху, отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали мертвую голову. И что им, язычникам, до Гупты? Они сейчас, небось, за животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его ловко! Сородича своего блаженного убил, а про то и не ведает!
   И дыхание переведя, с новой силой на дядю Агигульфа обрушился:
   — И село-то свое опозорил, и беду на нас, на всех навлек от чужаков. Ведь кто, как не Гупта, мог бы всех нас от напасти оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, идолопоклонник, с мальцами сопливыми?
   Тут брат мой Гизульф, речи эти слушая, заметно опечалился и пробормотал, что не видать теперь меча — ни кривого, ни прямого.
   Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может Одвульф отдать того, что по праву отдать должен, и ежели нечем заменить чужую собственность, по его, одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят. И тинг такое решение примет, если Агигульф к старейшинам обратится. Ибо негоже доброму воину Агигульфу обиды чинить.
   Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил. Совсем, видать, озверели идолопоклонники — кровную родню в рабство средь бела дня обращают.
   Дядя Агигульф аж затрясся. Поняли тут мы с братом, что сейчас дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как того кабана и двух свиноматок порвал. И повисли на дяде. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он с нами, на нем висящими, по двору одвульфову, как кабан с собаками охотничьими, а после успокоился. Снова ворвался в дом к Одвульфу, вцепился в него и прорычал, что от слова своего не отступится. Не помнит он такого закона, чтобы дальнего родича никчемного, седьмую воду на киселе, в рабство нельзя было обратить, ежели взял тот родич у тебя дорогую вещь на время и загубил ее. Не Одвульфу — тингу это решать, как за меч расплачиваться будет. Напоследок толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел из хижины одвульфовой.
 
ВОЗВРАЩЕНИЕ УЛЬФА
   С той поры, как мой отец Тарасмунд виделся с Ульфом в бурге у Теодобада и Ульф отказался с Тарасмундом домой возвращаться, а потом еще Велемуд-вандал весть привез, что у него Ульф с семейством осел, — с тех пор у нас об Ульфе и не говорили. Отец мой, видать, крепко на Ульфа обиделся, что с Тарасмундом редко случается. А дедушка Рагнарис, по-моему, об Ульфе не так уж и жалел. Ему главное, чтобы дядя Агигульф рядом был.
   Однажды я слышал, как отец упрекал дедушку Рагнариса, что тот к своим внукам по-разному относится. Атаульфа (то есть, меня) любит больше Гизульфа, а Ахму-дурачка и вовсе не любит. Дедушка Рагнарис отвечал отцу моему Тарасмунду, что к старости сердце у человека усыхает и меньше становится и потому меньше любви вмещает. Оттого едва-едва и хватает дедушкиного сердца на меня и Гизульфа, а сестрам моим да Ахме любви не достается ныне.
   Я об этих словах дедовых вспоминаю, когда об Ульфе задумываюсь. Ульфа никто не любит. О нем, может быть, только Од-пастух да еще старый друг его Аргасп жалеют. Правда, у нас в доме их о том никто не спрашивает.
   Аргасп с Теодагастом, сменяясь, несли дозор на алариховом кургане. Хродомер слово сдержал — Хорна-раба дал Теодагасту по хозяйству помогать, когда Теодагаст на кургане дозор несет.
   Разговоры о чужаках попритихли. Хродомер уже ворчать стал, что незачем раба занимать на чужом хозяйстве, когда на своем работы непроворот. Мол, бездельник Теодагаст, на чужой шее проехаться хочет.
   Минуло несколько времени с тех пор, как дядя Агигульф с Валамиром от гепидов воротились. После в бург ездили и все, как есть, Теодобаду доложили. Передавали: пусть ждет Теодобад гепидских старейшин. Обещали гепиды прийти. Говорили однако, что трех коней не приведут — зачем скотов портить, спины им ломать. Вместо того двух волов приведут. Так что готовь дары, Теодобад!
   Теодобад захохотал и сказал: уж приготовлю.
   Теодобад очень доволен был. Дядю Агигульфа и Валамира к себе приблизил и обласкал-одарил. Дяде Агигульфу подарил пояс наборный, а Валамиру — аланские стремена. И теплый плащ, чтобы Валамиру ездить было удобно и спать в походе не зябко.
   С тем и вернулись в село удальцы наши.
   Дядя Агигульф говорит, что в бурге все спокойно, никаких чужаков и в помине нет.
   Наступало время жатвы. О том все речи и велись, и думы все об урожае были. Добрым в этом году урожай быть обещал.
 
   Когда дядя Агигульф с Валамиром из бурга второй раз вернулись, Хродомер уж наладился раба своего Хорна у Теодагаста забирать, поскольку теперь дозор на кургане Агигульф с Валамиром нести будут и у Теодагаста время появится по хозяйству своему работать. Однако Теодагаст к его намерению отнесся с нескрываемым унынием.
   Но дядя Агигульф с Валамиром Теодагаста порадовали. Доложили старейшинам все как есть. В бурге толковали они, мол, с военным вождем о чужаках да о дозорах, советовались. Ибо сын Аларихов в таких делах премного сведущ.
   И вот что присоветовал им Теодобад. Спросил сперва, в дело глубоко вникая: где больше всего чужаков видали? Дядя Агигульф отвечал: на озере. Стало быть, сказал Теодобад, со стороны озера подвоха и ждать надобно. И присоветовал засаду в роще скрыть. Пусть, дескать, воины Агигульф с Валамиром в роще сидят, подобно хищникам, добычу подстерегающим, и следят, не пойдут ли чужаки. А на кургане пусть, как и прежде, два других воина сидят. Нечего целыми днями всем селом по кургану лазить, прах славного Алариха тревожить. К тем-то двум воинам, Теодагасту с Аргаспом, Аларих уж притерпелся, поди.
   Теодагаст, мудрость Теодобадову славя, кричал, чтобы старейшины совету военного вождя последовали. Дедушка Рагнарис говорил, что Теодобад сопляк и против Алариха — как мышь против могучего волка. Хродомер же, дивное согласие с дедушкой Рагнарисом являя, молвил, что мир к упадку ощутимо клонится, коли военные вожди подобные советы давать начали, когда жатва близится и урожай добрым быть обещает.
   Дядя Агигульф говорил, что негоже против военного вождя идти, непокорство являя. Ибо тын ставить надлежит, а Теодобад людей в подмогу даст. Гизарна вторил дяде Агигульфу и кричал, что не пойдет он, Гизарна, против военного вождя, ибо противится тому его воинское сердце. Валамир во всем был согласен с дядей Агигульфом.
   Валамир вот о чем говорил. Село наше, говорил Валамир, стоит плохо. С одной стороны Долгая Гряда обзор закрывает, с другой стороны — река. Неправильно село стоит. Надо было холм, что за рекой, оседлать, прежде чем Аларих покойный его своим курганом оседлал.
   Прежде-то почему наше село окрестные племена набегами не тревожили? Потому что знали — пестуют здесь свирепых воинов. Оттого и побаивались нас. Да и отсутствие тына подтверждением тому служило. Никого не боимся, ибо нас все боятся.
   До чужаков же не дошла еще наша суровая слава. И потому могут сдуру на село наше войной пойти.
   Дабы не случилось этого, нужно вот что устроить. Пусть день и ночь кипит в селе свирепая битва. Пусть бьются все со всеми. Пусть кони ржут, а собаки лают. Пусть рагнарисов край с хродомеровым косогором бьется, пусть двор с двором сражаются, пусть в домах между собой все бьются, шум великий учиняя. Дабы ведали враги наши, если к селу подступят: в нашем селе ничего, кроме священной ярости, нет.
   Зато ярости много.
   Биться до смерти не нужно, поправился тут Валамир, видя, как нахмурились дедушка Рагнарис с Хродомером, будто и впрямь вознамерились в бой кинуться. Можно только вид сделать, что бьемся. Главное — когда биться будем, почаще на Долгую Гряду взбегать. Если лазутчики чужаков от озера пойдут, увидят сразу, сколь много в нас священной ярости, и устрашатся. И отвернут от села нашего.
   Днем сами будем биться, а ночами, когда тьма закрывает все и не разобрать, кто есть кто, пусть рабы бьются.
   Хродомер ядовито осведомился у Валамира: все ли, мол, высказал, что на сердце лежало?
   Валамир сказал: все.
   Дядя Агигульф Валамира в скудоумии упрекнул. А вдруг чужаки войнолюбивы? Завидев нашу свирепую потеху, захотят поучаствовать. Тут-то нам и погибель придет.
   Валамиру-то хорошо, у Валамира рабы есть, а он, дядя Агигульф, — сам как раб, когда дедушка Рагнарис за него возьмется. Это дядя Агигульф так сказал.
   Дед Рагнарис молвил, споры долгие пресекая:
   — До жатвы пусть сидят в роще, в засаде. Незачем против Теодобада идти. Как жатва начнется — Валамир пусть и дальше в роще остается. У Валамира дядька-раб толковый. А Агигульф чтоб к жатве домой явился.
   Валамир надулся и стал говорить, что за рабами все одно пригляд нужен. Кто за рабами его приглядит, покуда он, Валамир, за общее дело в роще лишения терпеть будет в готовности кровь пролить?
   Дедушка Рагнарис рявкнул, что он самолично приглядит. А заодно и за Валамиром — больно бойкий стал.
   На том и порешили.
 
   Валамир с Агигульфом в рощу уехали, волю теодобадову исполняя, да там и сгинули. В селе их почти не видели — дневали и ночевали в роще. Замечали только валамирову замарашку, Марду, что с кувшинами да с корзинами то и дело в рощу нахаживала. Только так и понимали, что герои наши в засаде еще живы.
   Все тихо было и спокойно. Один раз только Од говорил, что на дальнем холме вниз по течению всадника видел. Постоял на гребне и исчез. А может, и померещился всадник.
   Да и не до всадника этого было, потому что жатва начиналась.
 
   Гизульф уже почти взрослый. Поэтому дедушка решил: пора Гизульфу не только воинское умение постигать, но и к премудростям хозяйствования на земле привычку обретать. Ибо быть ему, Гизульфу, главой славного нашего рода, а то и старейшиной.
   Часто говаривал дедушка Гизульфу: мол, на меня смотри да запоминай хорошенько, что и как делать надлежит. Настанет час, не будет уж ни меня, ни отца твоего Тарасмунда; станешь ты, Гизульф, главою рода.
   И дабы не посрамил Гизульф впоследствии рода рагнарисова, нещадно гонял его дед — наставлял.
   Оттого в первый день, как на поле выходили, самолично отправился брата моего Гизульфа от сна пробуждать. Нашел дед Гизульфа на сеновале, где тот спал в обнимку с валамировой рабыней, с замарашкой.
   Дедушка как увидел Гизульфа с этой Мардой — сразу страшно осерчал. Палкой Гизульфа огрел. Гизульф подскочил и скуксился. Дедушка его с сеновала согнал и пинок присовокупил вдогонку. После Марду за волосы взял, велел в рощу бежать и бездельника этого, сына его Агигульфа, от дружка да от кувшина с пивом оторвать и домой позвать. Отец, мол, кличет.
   Или в Вальхалле Агигульф себя представляет и не ведает там, в райском блаженстве, что страда началась?
   Добавил, чтоб без Агигульфа в селе не появлялась. Пригрозил: мы, мол, с Хродомером люди старой закалки, дурных баб конями разметывать привыкли.
   А Марда знай только ресницами белыми моргает и улыбается дедушке Рагнарису. Ругань ей не в диковину. Привыкла, чтоб на нее кричали. Гизульф говорит, что Марда очень ласковая.
   Дедушка ее пониже спины ловко хлопнул — звонко, от души. И побежала Марда-замарашка в рощу — нашего Агигульфа от ратных трудов отрывать.
   Хмыкнул дед да и пошел на Гизульфа с Тарасмундом орать. Дожили!.. Скоро, мол, с сопляком Валамиром судиться начнем из-за гизульфова потомства. Еще выкупать, упаси боги, замарашку с ублюдком ее придется — не в рабстве же нашему правнуку маяться.
   Гизульфу крикнул: иди, мол, на потомство свое работай.
   А на Тарасмунда, отца нашего, напустился, точно пес бешеный: куда, мол, глядишь! Совсем одурел со своим Богом Единым! Сыновей распустил! Прежде-то, при отеческом богопочитании, семя свое налево-направо не разбрасывали. Все в дом!.. Рачительны были, чужих рабынь не брюхатили.
   Тарасмунд тихим голосом спросил, с чего, мол, батюшка взял, что Марда брюхата?
   Дедушка Рагнарис заревел, как бык, что по таким, как эта Марда, никогда не видать, что брюхата, пока младенец не запищит.
   Я поближе подошел, любопытно мне было. Неужто Гизульф уже род свой продолжать начал? А что, неплохо. Я тогда буду дядей, как наш дядя Агигульф, и сынка гизульфова всему обучу, чему нас дядя Агигульф обучить успел. А Гизульф будет как отец наш Тарасмунд. И возмечтал я об этом.
   Но тут дедушка Рагнарис развернулся и очень ловко меня за ухо ухватил и на поле повел.
   Так началась страда.
 
   День был очень жаркий, на небе ни облачка. Дед торопил нас, распекал, ко всему придирался. Послушать деда — не лето стоит, а вот-вот метели завьюжат, зерно из колоса на радость птицам в снег выбивать начнут. Неподалеку, с хродомерова поля, брань Хродомера слышалась. Он тоже своих домочадцев хозяйничанью обучал.
   Особенно же негодовал дед на Валамира — его поле поблизости от нашего было. Деда послушать — Валамир еще затемно должен был из рощи прибежать и за работу схватиться. Хорош Валамир, коли дядька-раб у него сам за хозяина. Стыдно, видать, рабу за хозяина стало. Видя, что старейшины на поле вышли, сам на поле хозяйское вышел и жатву начал самочинно.
   Да дедушке Рагнарису до Валамира и дела нет. Пусть пропадает Валамир, коли нравится ему, Валамиру, пропадать. Ну и пропадал бы в одиночку. Так нет! Он ведь на род рагнарисов посягает! Он Агигульфа, любимца богов, с правильного пути сбивает! Всяк-то норовит род рагнарисов изрушить. Столь велика слава рода этого, что зависть людей до самой белой косточки изглодала.
   А Теодобад тоже хорош…
   Солнце медленно карабкалось вверх по небосводу. К тому времени, когда тени совсем короткими стали, извел дед всех своими придирками. Особенно доставалось мне и брату моему Гизульфу. И серп-то мы держим, будто корове хвост крутим. И колосьями-то трясем, как девка подолом, — вон сколько зерна доброго по нашей милости осыпалось!.. И жнем-то нечисто. После нас хоть по второму разу иди. А все из-за чего? Все из-за веры вашей глупой, в которую отец вас втравил. Слыхал, слыхал, что вам Винитар вдалбливает. Птички, мол, не сеют не жнут, а все сыты бывают. Ясное дело, сыты, коли так жать, что половина зерна на поле остается.
   Сейчас я хорошо понимал, почему дядя Агигульф предпочитает в роще кровь проливать. Спина у меня с отвычки болела, пот глаза выедал. Дед поучал без устали. Наконец, когда совсем невмоготу стало, как раз Ильдихо пришла с корзиной. Принесла хлеба и холодного молока. Я поел раньше всех. Отец мой Тарасмунд отпустил меня на реку искупаться, наказав вернуться побыстрее. Дед хотел было запретить мне идти на реку, но Тарасмунд настоял, и дедушка Рагнарис отступился. Сказал: ладно, пусть уж идет. Заодно велел мне в опустевший кувшин из-под молока воды набрать.
   — Да прежде вымой кувшин-то, — добавил дедушка.
   Зол был дедушка Рагнарис, что дяди Агигульфа нет. Наказал мне гнать его сюда, ежели у брода встречу. А если дядя Агигульф неподчинение явит и приказа дедова ослушается, — доложить. Он, дедушка Рагнарис, дядю Агигульфа хоть в Скандзе достанет. Руки-то у дедушки длинные.
   А Гизульфа со мной на реку не отпустили.
 
   У реки я быстро скинул одежду и в воду рухнул. Поплескался немного и скоро выскочил, потому что вода была уже холодная. Река наша с полуночи вытекает. Дедушка говорит, вода холодной становится, когда в краях полночных льдистые великаны купаться начинают.
   Тут в кустах на берегу вдруг зашевелилось что-то, застонало. Поначалу я испугался, но потом разглядел, что это Двала, хродомеров раб. Он спал, оказывается, в кустах. А утром сегодня Хродомер говорил нашему дедушке Рагнарису, будто посылал куда-то Двалу по делам.
   Вспомнив об этом, я подобрался к кусту и вылил на сонного Двалу кувшин холодной воды.
   Двала страшно закричал, будто его ножом полоснули. Вскочил — борода и волосы клочьями, рожа сонная, глаза недовольные. Не понравилось ему, что разбудил его.
   Я подбоченился, как сделал бы дядя Агигульф, и рявкнул на раба:
   — Эй, ты! Давай, к хозяину ступай! Не то все Хродомеру расскажу!
   Мне завидно было смотреть, как Двала сладко спит в кустах, в то время как я на поле надрываюсь.