Ульф спросил, искали ли в других убежищах. Потому что знал — не одно здесь убежище было. Но Ульфу сказали, что искали везде и никого в живых нет.
   Но и тогда Ульф не захотел верить. И спросил, видел ли кто, как погибли его родичи.
   Та девушка Арегунда сказала, что своими глазами все видела, ибо по соседству жила.
 
   Ульф нам сказал, что завтра Арегунда сама обо всем поведает, если нам слушать охота. Его же, Ульфа, при том не было. Не в ульфовом обычае брехать про то, чего не видел.
 
   Когда Арегунда Ульфу все рассказала, он больше о родне своей говорить не стал, а вместо того с Визимаром-кузнецом обсуждать начал, как лучше до бурга лиутарова добраться. Решено было село сожженное обойти и, далеко на закат забрав, через край земель гепидов Огана пройти.
   На том и порешили.
   Как решили, так и пошли. Когда уже недалеко от бурга были, в полудне перехода, увидели, что чужаки повсюду. Разлились, как вешние воды.
   Там спор у беглецов вышел: часть оставшихся хотела к бургу дальше идти; другие, в том числе и Ульф с Визимаром, удерживали их. Коли на полночь от бурга чужаки кишат, то что под самым бургом делается?
   Однако не хотели слушать Визимара с Ульфом. Ему, Ульфу, еще и пеняли — мол, не тебе, готу, нам указывать, как на нашей земле себя вести.
   И разделились беглецы. Большая часть к бургу пошла. И женщины с детьми, какие были, тоже к бургу пошли, только Арегунда осталась.
   На Арегунду в их селе как на дурную смотрели — виданое ли дело, чтобы девка с мужиками равнялась!
   А Визимар-кузнец с Ульфом и Арегунда к бургу не пошли. Ульф недаром всю зиму с этими чужаками воевал. Он-то и предложил на полночь идти, к Теодобаду. Спутникам своим, какие Ульфа послушались, сказал: в мое село пойдем, там жить будем. И добавил, что слово заветное у него есть для готских старейшин.
 
   Дедушка Рагнарис тут спросил недоверчиво, какую еще хитрость Ульф измыслил и что за слово такое заветное. На то Ульф ответил:
   — Что кузнеца в село привел и что Визимаром кузнеца того зовут.
 
   Визимар Ульфу не поверил. Все говорил, что к гепидам надо бы идти. Но Ульф сказал, что у гепидов все будем как скамары безродные, а в готском селе он, Ульф, за прочих поручиться может.
   И пошли втроем; мальца же Филимера с собой взяли, ибо иной родни у Филимера не осталось.
   Трудно шли. Несколько раз в стычке побывали. В последней Ульфа стрела достала — лучники у чужаков хорошие, не в пример нашим. Хорошо еще, что только по ребрам чиркнула. Больно, хотя не опасно. Не повезло.
   Тут дедушка хмыкнул. Когда такое было, чтобы везло Ульфу! И то диво, что вообще дошли.
   Ульф первым делом в бург, к Теодобаду явился. Через обиду свою переступил и Теодобаду не дал старое поминать. Сразу о том заговорил, как село вандальское спалили. Про Лиутара рассказал, про то, как зиму провели. Не утаил и того, о чем думал: наверняка пал уже бург лиутаров, так что с полудня никто сейчас Теодобада от чужаков не прикрывает.
   Про чужаков рассказал все, что знал. Каковы в бою, какие хитрости в обыкновении имеют.
   Выслушал его Теодобад, дружину созвал. Дружинники как Ульфа увидели, да еще с такими спутниками — с кузнецом-вандалом, с девкой бесноватой и с мальцом, который от Ульфа ни на шаг не отходил, — смеяться стали, пальцами показывать.
   Теодобад рявкнул на них, замолчать велел и слушать, что Ульф скажет. И попросил Ульфа еще раз все то повторить, что только что ему говорил.
   Ульф повторил.
   Дружинники задумались. Вопросы Ульфу задавать стали. Отвечали попеременно то Ульф, то Визимар-кузнец.
   Говорили о том, что старейшин из разных сел в бурге собрать нужно на большой тинг. Дозоры выслать на полдень надо. Чужаков понять пытались, думали, как они себя поведут. И так, и так прикидывали — всяко плохо получается. Неладно еще, что чужаки иного языка, поди догадайся, как у них мысли текут.
   Земли вандальские они к осени захватили; от урожая зиму прокормиться могут. На то и расчет шел. Может быть, эту зиму в бурге лиутаровом проведут, а на готские земли пока не сунутся. Холода на носу.
   Другие дружинники возражали. А может быть, и дальше пойдут, на зиму глядя. Тыл у них сильный.
   И снова повторялось между дружинниками то, что не раз уже слышал Ульф от вандалов в бурге. Найти бы ядро племени, отыскать бы, где у них бабы с ребятишками остались, туда бы удар нанести и чужаков под корень извести.
   Сквозняком на Теодобада с полудня потянуло. Прежде-то там вандалы сидели. Хоть и не было большой любви между готами и вандалами, а все же спокойнее было, имея их по соседству. Теперь же с полудня неведомо кто подбирался.
   Тревога глодала и вождя, и дружину его. Те чужаки прежде где-то на полночь да на восход сидели — от вандалов это Ульф узнал. Там горы тянутся. За хребтом, в предгорьях-то, племя это и обреталось. По всему видать, большое племя было, если даже сейчас столь много их осталось.
   И совсем уж нехорошие мысли в голову лезли.
   Какую же силищу надо было иметь тем, кто это племя с земли согнал! Стало быть, не только на полудне зараза завелась; далеко на полуночи еще более сильный враг закопошился. Неведомый враг. Коли тех чужаков согнал, так и сюда прийти может.
   Ульф сказал Теодобаду, что все не идет у него из памяти тот случай, когда пошли в поход и река им путь перегородила, а по реке той трупы плыли от неведомой битвы, бывшей где-то далеко выше по течению.
   И совсем мрачен сделался Теодобад, ибо и его это воспоминание точило.
   И сказал Теодобад — прав Ульф, тинг большой собирать нужно, обиды и распри позабыв.
   С тем Ульф в родное село свое и отбыл и завтра с Хродомером говорить намерен. А Теодобаду он обещал, что после снова в бург явится.
 
   Все это Ульф рассказал дедушке Рагнарису и отцу моему Тарасмунду, будто из мешка вывалил — думайте. И сказал, что спать пойдет, потому что устал очень, две седмицы почитай с коня не сходил.
 
   Тут на двор дядя Агигульф явился. Нехотя шел, нога за ногу. На жатву как на муку шел. А как ко двору подошел, увидел чужих коней. Встрепенулся дядя Агигульф.
   От дяди Агигульфа пивом вкусно пахло.
   Дедушка Рагнарис проворчал:
   — Приперлось чадо…
   А Ульф на брата меньшого с неприязнью поглядел, будто на чужого.
   Ульф никогда красотой не отличался, а рядом с дядей Агигульфом совсем заморенным выглядел. Поздоровались братья. Ульф на брата глядел, не вставая, снизу вверх, и молчал. Я первый раз видел, чтобы дядя Агигульф так смущался.
   В бороде поскреб, проворчал что-то. На Марду-замарашку всю вину свалить попытался за то, что так долго на зов родительский шел. Нерадивая девка, медленно плелась. Небось, цветочки собирала. Совсем распустил Валамир рабыню свою. А уж он-то, Агигульф, как заслышал, что тятенька зовет, так сразу со всех ног припустил было, быстрее стрелы полетел.
   Да вдруг померещилось ему, будто чужак за дубами мелькнул. Хорошо, отбежать далеко не успел. Валамиру знак тайный воинский подал, мол, туда крадись. С обеих сторон супостата обойдем!
   Полдня на брюхе по роще с Валамиром ползали, таились да подкрадывались…
   В общем, померещилось.
   А тут такая радость — Ульф, братец старший, вернулся.
   Спросил неудачного, неужто из похода удачного Ульф возвратился, что трех коней привел?
   Говорит дядя Агигульф, как поет, складно, слово за слово цепляет, остановиться боится, а сам пританцовывает да на деда глазом косит: как, сильно сердится тятенька?
   Дедушка Рагнарис велел дяде Агигульфу заткнуться. Добавил, что прекрасную вандалку привел к нам в дом Ульф — как раз такую, о какой дядя Агигульф грезил.
   Дядя Агигульф жадно спросил, где же, где та прекрасная вандалка.
   Дедушка Рагнарис ответил, что спит она на сеновале. Добавил, ядовито хмыкнув, что с кузнецом спит и с дитем. И не позволив дяде Агигульфу ничего более добавить, заревел страшно, что на рассвете сам его, Агигульфа, на поле погонит и всю жатву с него, Агигульфа, не слезет.
   И о замарашке забыть пора. Породнилась с нами замарашка-то… Через Гизульфа породнилась, кажется.
   Дядя Агигульф пробормотал, что Марда — валамирова рабыня, будто этого кто-то еще не знал, а после, головой ошеломленно крутя, на сеновал сунулся — посмотреть. Вылез в полном изумлении. И спросил: а кузнец — он что, тоже с нами породнился?
   Дедушка сказал, что Агигульф сейчас с палкой его породнится, если рот не закроет.
   Тут Ульф тяжко поднялся и сказал, что спать он пойдет.
   Дедушка разом перестал с Агигульфом ругаться и совсем другим голосом Ульфу сказал, что сам завтра с Хродомером поговорит. А он, Ульф, пусть спит, сколько душе угодно. Когда еще выспится.
   Ульф сказал: «Вот и хорошо» и ушел на сеновал к своим вандалам.
 
   Вечером, как Ульф ушел, дядя Агигульф нас с Гизульфом поймал и стал выспрашивать: что с Ульфом-то на этот раз приключилось? Мы с братом долго дядю Агигульфа мучили. За все разом отомстили: и за царь-лягушку, и за меч-призрак. А после все как есть рассказали.
   Дядя Агигульф смеяться перестал и нахмурился. Сказал, что завтра вставать спозаранку, и ушел спать.
 
   Утром, едва только свет забрезжил, все мы проснулись от крика. Кричал дедушка Рагнарис. В этом ничего удивительного не было, разве что непривычно громко кричал он — во всяком случае, громче обычного. Но вот что поразительно было: кричал и Ульф. И так орал, что дедушку перекрикивал. На каждое дедушкино слово десять своих выпаливал.
   Кричали они на дворе.
   Ночью Ульф плохо спал — видать, разбередил себя воспоминаниями. А может, по иной какой причине. Встал еще затемно и на двор вышел, думал о чем-то. Дедушка Рагнарис тоже почти глаз не сомкнул, так встревожили его вести, принесенные Ульфом и вандалами. Как заметил, что Ульф из дома вышел, так и следом выбрался.
   Видно, хотел наедине расспросить его обо всем. О чем они говорили, неведомо, а только переругались почти сразу — и в крик.
   Тут уж мы все проснулись. Да и как не проснуться, когда такие голосистые петухи на все село горланят.
   Ульф орал (и лицо у него подергивалось), что пока Рагнарис с Хродомером гордость свою тешили и друг перед другом хвосты распускали, сколько лет впустую потеряли. Он, Ульф, еще мальчишкой был, когда понимать начал — давно пора насыпь возводить и тын ставить.
   Дедушка же кричал, что Ульф что мальчишкой, что нынче — одно только и понимает, как без портков из собственного дома сигать и то в плену, то в рабстве околачиваться. Больно много пользы роду нашему от доблести такой.
   Ульф же оскорбления к сердце не подпускал, ибо совсем об ином думал. Подворье хродомерово укреплять нужно, ибо самое большое оно в селе, стоит на возвышенном месте. И колодезь там есть. Вот что нужно делать, а не старые обиды ворошить, будто прошлогоднюю солому.
   Дед вопил неистово, бородой тряся: не пойти ли, мол, прямо сейчас к Хродомеру, подворье ему укреплять, а заодно и по хозяйству пособлять? Может, сынок мой Ульф, коли ты такой рачительный, отца своего отправишь Хродомеру задницу лопухом после большой нужды вытирать? Так и скажи. Или для себя эту работу бережешь? Берись! Дело прямо по тебе. Все равно на другое не способен… А так, глядишь, быть тебе правой рукой Хродомера. Той, что он у себя в заднице ковыряет, когда задумается.
   И дыхание переведя, Ульфа нападением с неожиданной стороны изумил:
   — Думаешь, не догадываюсь, какие козни строишь? Думаешь, отец не проведает, с какой думкой в родное село воротился? Думаешь, стар, мол, отец, глуп, из ума выжил? Обведу-ка я его, дурака, вокруг пальца!
   Ульф так поразился, что ни слова не сказал. Самому, видать, любопытно стало: какая такая тайная думка, помимо той, что отец из ума выжил?
   А дедушка Рагнарис надрывался, от натуги приседая:
   — Неужто я не вижу! Истаскался ты, побродяжил, в походах притомился, ныне отяжелел, на землю сесть решил. Сесть-то решил, а совести-то нету. Тасканьями совести не наживешь, ту, что была — и ту всю растрясешь по чужим-то людям. Пришел в родимое село, а отец-то старый, за благочиние держится. Ты уж и слово это, поди, забыл. А отец — держится! Держится! — с торжеством повторил дедушка Рагнарис.
   Ульф молчал.
   А дедушка продолжал, все больше разъяряясь:
   — Да, отец твой Рагнарис из ума выжил. Но не до конца выжил. Не до конца! И за благочиние — обеими руками, обеими руками держится! И зубами держится! А тебе, бессовестному, благочиние — как кол в задницу! Тебе при благочинии на земле вольготно не раскинуться! Тебе такого тестюшку подавай, у которого о благочинии и думать забыли! А еще лучше — чтоб из ума выжил, не так, как отец, — а полностью. Тут ты угадал, Ульф. Тут ты попал, куда метил. Правильно целил, правильно попал. Молодец, Ульф. Молодец!
   Ульф аж рот раскрыл. Любопытство глодало его так, что он обижаться забыл. Слушал, млел от ожидания — что такого дед Рагнарис измыслил?
   — Вижу, на кого глаз положил. Вижу, кого прибрать хочешь. Брустьо, грудастая бесстыдница, титьками долгими тебя захомутала! Хродомер нарочно ее к тебе подсылает. Он-то полностью из ума выжил, а о благочинии если и ведал что когда-то, так давно все перезабыл. В колодце утопил. Тьфу!
   При мысли о колодце дед затрясся и плюнул несколько раз. Ульф онемел. А дедушка продолжал наседать, наскакивая на Ульфа по-петушиному:
   — Да, да! Не вороти нос-то! Знаю, что на уме у тебя, бесстыжего! Хочешь Брустьо взять в жены, Хродомеру зятьком сделаться! Небось, второй колодец у него на подворье выкопаете, глубже первого. Ну, иди, сватайся, Хродомер только того и ждет.
   Ульф наконец опомнился и опять о своем заговорил. Лицо свое к отцову лицу приблизил, едва носом его в нос не клюнул, и заорал:
   — Нужен тын селу, говори?
   Рагнарис лица не отводя, в ответ рявкнул:
   — Нужен!
   — Тридцать зим уже с Хродомером вы спорите, где тын ставить! — кричал Ульф. — Толку-то!.. Пока спорите, глядишь, чужаки свой тын тут поставят, а сверху ваши с Хродомером головы насадят! То-то раздолье вам будет меж собою лаяться! Никто, кроме воронья, мешать не будет. Разве что чужак какой помочиться подойдет.
   Дедушка Рагнарис заревел, как бык:
   — На Алариховом кургане — вот где тын надо ставить! Посередь холма тыном обнести и насыпью, насыпью!..
   — На кургане только и хорошо, что пивом до самых глаз наливаться! — закричал Ульф. — Что, когда осаду пережидать будешь, Ильдихо станет тебе пиво туда таскать?
   — А колодец! Колодец вырыть! — надрывался дед. — Я говорил Хродомеру, что колодец там вырыть надо!
   — Где колодец-то рыть? На кургане?
   — А хотя бы и на кургане!
   — Покойного Алариха поить?
   — А хотя бы и Алариха, — начал было дед, но осекся.
   Ульф спросил, уже поспокойнее:
   — Зачем на кургане колодец рыть, коли есть уже колодец на хродомеровом подворье?
   — У Хродомера вода в колодце всем известно, какая! Отчего Хродомер такой хилый, того и гляди помрет? Все оттого, что воду дурную пьет, а к реке ходить ленится. Весь уж на понос с той воды изошел. И бабы у него такие же. Ступить негде, везде дерьмо!
   — А на кургане ты колодец сквозь Алариха копать будешь?
   — Ты меня не учи, сопляк! Я знаю, как копать!
   И руку занес, чтобы Ульфа по лицу ударить. Ульф руку отцову перехватил.
   — Ты в священную ярость-то не впадай! — зашипел он сквозь зубы. — Одной священной ярости мало, чтоб колодец выкопать.
   — Мы с Хродомером когда село ставили, — запальчиво крикнул дед и руку свою высвободил, — нам одной священной ярости хватило. И дома поставили, и урожай собрали. И все милостью Вотана.
   — Как же, — насмешливо сказал Ульф. — В ярость впал и амбарчик разнес.
   — Ты больше слушай брехню хродомерову. Он тебе еще не то скажет. А что от воды той колодезной у Хродомера то понос, то запор, так это в селе всем известно. Был я у Хродомера, поднесли мне бабы той воды — седмицу после того прогадиться не мог, все живот вздувался. Оттого у Хродомера, коли уж доведется губы омочить, так только пиво принимаю.
   — Да ты куда ни придешь, везде пиво принимаешь. От всего остального у тебя живот вздувается.
   — Зато у тебя живот впалый, бродишь, как пес, никуда прибиться не можешь. Даже вандалы село свое пожгли, только чтоб от тебя избавиться!
   — А от тебя и село сожжешь — не избавишься! Все будешь ходить с раздутым животом, ветрами громыхать, пива искать!
   Слушали мы, как дедушка Рагнарис с Ульфом бранится. Взаимная их злоба ушла, и бранились они, точно пели. И не знал я прежде, что дядя Ульф так искусно слово к слову вяжет в поединке бранном, что обычаем нам от дедов заповедан.
   И захохотал дедушка Рагнарис, Ульфа по плечу хлопнул и сказал: не стоит все-таки большой надежды на хродомерово подворье возлагать. Ибо памятно Рагнарису, как Хродомер колодец свой хваленый копал.
   И в который раз поведал, как решился Хродомер умнее всех в селе быть. Стал колодец рыть у себя на подворье. Место сам выбрал — оно и видно по всему. Ведомо ведь, что была некогда в этих краях великая битва и много полегло здесь воинов неведомого языка. И зарыли их в землю. Ибо те народы меж собою бились, у которых в обычае мертвых закапывать в землю, а не предавать огню. На озере вон деревня свайная от них осталась.
   Так вот, Хродомер прямехонько до них и докопался. До самых никудышных вражеских воинов докопался — герои в другом месте зарыты были.
   Пока Хродомер в яме сидел, колодец копал, любо-дорого поглядеть было. Точно пес в лисью нору зарывался. Дедушка Рагнарис целыми днями на то любовался, как летели из ямы черепа да кости вмеремешку с комьями земли и ржавыми да сломанными наконечниками. А родня хродомерова вокруг ходила, в дерьме этом рылась, квохча, и наконечники эти подбирала — вооружался, значит, род. Наконечники стрел Хродомер потом к палкам кривым приделывал — рогатины мастерил. И с этими рогатинами на кур да петухов один на один без страха хаживал. Великий воин Хродомер!
   Ну так вот, рылся, стало быть, у себя на подворье Хродомер, рылся и не заметил, как на два человеческих роста в сторону Хеля углубился. А тут дождь пошел. Но не удостоил дождя Хродомер вниманием. А подворье-то у него над глинистым косогором стоит. И ничего там не растет, кроме лопухов. Лопухи Хродомер ценит, ибо подтирается ими.
   Наконец мокро стало Хродомеру в колодце. Сперва-то обрадовался, решил, что до воды докопался. Не вдруг сообразил, что сверху льет, а не снизу. Стал из колодца выбираться, да не смог. Зятя звать стал — тогда еще жив был, после от чумы помер. Дурковатый такой был, так что не особенно жалко. Детей оставил и ладно.
   Прибежал зять на крики хродомеровы, по сторонам озираться стал и рот разинул от удивления. Хродомер вопит где-то близко, а где — не видать. Потом сообразил, что под землю ушел родич его. Стал он Хродомера из колодца вызволять. Бросил веревку. Тянул-тянул. Хлипковат был и в колодец прямо на голову Хродомеру сверзился.
   Пока дождь был, дедушка Рагнарис ушел с подворья. А как дождь перестал, вернулся поглядеть — какую еще потеху ему Хродомер устроит. Уселся, как заведено уже было, на добрую колоду. Колоду он нарочно приволок, чтобы удобнее смотреть было. У Хродомера-то и колоды доброй не сыщешь, все гнилое.
   Вдруг слышит — из-под земли брань раздается. Подошел поглядеть и видит: дерутся в яме Хродомер с зятем его. Подумал сперва, что кость какую-нибудь особо драгоценную откопал Хродомер и с родичем делиться не хочет.
   Тут Хродомер дедушку Рагнариса заметил и о помощи воззвал. Дедушка Рагнарис-то и вызволил Хродомера. Хродомер же его за это даже не поблагодарил. Дедушка Рагнарис сказал Хродомеру, чтобы зятя своего сам вытаскивал. Он, Рагнарис, не нанимался зятьев хродомеровых из колодцев вытаскивать. И если любо зятьям хродомеровым по колодцам сидеть — так на то их воля. И если любо Хродомеру таких зятьев у себя держать — то тут Рагнарис ему не указчик.
   Вот так был колодец на подворье у Хродомера выкопан. Так неужто станет дедушка Рагнарис воду пить из такого колодца, где Хродомер с зятем его среди древних мослов волтузились и ноги свои в грязных портках полоскали?..
   Пусть Ульф такую воду пьет, Ульфу не привыкать.
   Ульф тут снова насупился и к старому подступился. Нужно тын ставить и насыпь делать, чтобы нас всех без портков не застигли. И не где-нибудь, а на хродомеровом подворье этот тын ставить надо. А вода у Хродомера в колодце хорошая.
   — Двадцать лет колодец стоит и пьют из него воду, — сказал Ульф.
   — Пьют и дрищут уже двадцать лет, — сказал дедушка Рагнарис.
   Тут Ульф глаз свой выкатил и заорал не хуже дедушки, когда того священная ярость охватывает: что поедет он, Ульф, в бург к Теодобаду, пусть даст Теодобад воинов в помощь. Хватит языками молоть. Был он, Ульф, в селе вандальском, когда чужаки его жгли, и не хочется ему, Ульфу, снова такое видеть.
   Мы думали, что дедушка сейчас Ульфа прибьет за такую дерзость с отцом. Но дедушка Рагнарис проворчал только:
   — Если ты умный такой, что вандалам в рот смотришь, то скажи — отчего твои прекрасные вандалы у себя в селе тына не поставили?
   — Был там тын, — отвечал Ульф сердито, — да далеко поставили. Отрезали их чужаки от тына. Потому и говорю, что у Хродомера ставить надо.
   С минут дед стоял насупясь, в землю смотрел. Потом молвил:
   — Нечего тебе, бедоносцу, в бург таскаться. Тебя Теодобад и слушать не станет. Я поеду. Уж меня-то он послушает. Еще отец его, Аларих, когда мы только село здесь ставили, думал, как бы укрепить его насыпью и частоколом. И обещал перед всей дружиной помочь нам в этом. Да только погиб не ко времени и похоронен там, где крепость хотел городить. Оттого и несогласие пошло между мной и Хродомером.
   И проворчал еще дедушка Рагнарис:
   — Крепите, крепите хродомерово подворье. Моргнуть не успеете, как начнете под хродомерову дудку плясать. И пить только из его колодца будете. Тут уж по всей округе лопухов не хватит.
   На это Ульф улыбнулся и сказал: поглядел бы он, Ульф, на такого человека, под чью дудку он, Ульф, плясать будет.
   И мне почему-то страшно вдруг стало за Хродомера.
 
   Едва лишь Ульф с дедом разошлись, я к дяде Агигульфу подошел, улучив момент, когда тот мочился и вид имел благостный — голову поднял, на небо утреннее глядел, мечтанье во взоре затаив. И спросил я у дяди Агигульфа насчет того амбарчика, который дедушка Рагнарис в священной ярости разметал. Неужто правда такая ярость в дедушке была?
   Дядя Агигульф тесемки на штанах затянул, рубаху опустил, бороду поскреб и молвил наконец:
   — Истинная правда.
   Помолчал, снова на небо глянул, а после обронил еще:
   — Из столетних дубов амбарище тот был сложен. Чтоб великие урожаи вмещать.
   Я спросил тогда:
   — Где же бревна те?
   Ибо бревно от такого дерева — драгоценность великая.
   Дядя Агигульф отвечал, что бревна дедушка Рагнарис в землю вбил, так что и не видать. Они в хель просунулись и там сверху торчат. Дедушка потом долго с племенем мертвых объяснялся — возмутились на него, что чертоги им попортил. Еле умилостивил, двумя кабанами кое-как откупился. Такой переполох в хеле поднялся! И в хель пошел дедушка Рагнарис самолично на ущерб, им учиненный, смотреть. Где шибко просел свод, подпер сваями. Неровен час обрушится, шутка сказать!..
   Вот какова была священная ярость дедушки Рагнариса.
   И добавил дядя Агигульф, что всякий любимец Вотана такой священной ярости удостаивается.
   И, живот почесывая, в дом пошел — мать наша Гизела звала нас уже к трапезе.
 
   За утренней трапезой дядя Агигульф поминутно зевал, чуть челюсть не вывихнул. Мне тоже спать хотелось. Дед с Ульфом раньше петухов крик подняли. А не раскричались бы, так все равно дедушка Рагнарис нас чуть свет бы поднял, чтобы на поле идти.
   Я видел, что между дедушкой и Ульфом что-то в безмолвии происходит. Оба молчали, друг на друга не глядели — думали. Вандалы — и кузнец, и Арегунда — ели благочинно, не спеша. Но и они были неспокойны. Должно быть, гадали — как дед с Ульфом насчет них столковались. И хоть понимал я, что Ульф их в обиду не даст, а все же видел — тревожно обоим. Ильдихо — она хоть кому жизнь испортит, даже такой здоровенной девке, как эта Арегунда-вандалка.
   Дядя же Агигульф больше на вандалов поглядывал с любопытством во взоре. После заметил, в потолок уставясь, что вчера во время трудов засадных руку неловко потянул. Вот, не знает теперь, как жать-то будет. По жиле бы себя ненароком не полоснуть, рука-то и дрогнуть может…
   И замолчал выжидающе.
   А Ульф с дедом будто и не заметили. Сказал что-то Агигульф — ну и сказал. Продолжали молчать да думать о своем. И вандалы безмолвствовали. Только Ахма-дурачок в закуте постанывал. Мы к этим стонам так привыкли, что уж и не обращали на них внимания. Ахма уже никого не узнавал. Гизульф еще до трапезы, во дворе, сказал мне:
   — Ахме три дня осталось.
   Я удивился, откуда Гизульфу это известно. Гизульф сказал, что Ульф поутру в закут к Ахме заглянул и молвил: мол, дня три еще протянет.
   У Арегунды руна мщения заново была на щеке подведена. Ильдихо все кидала на нее взгляды, наконец, не выдержала и заворчала: дескать, туда же — с неумытой рожей за стол уселась. Может, у них, вандалов, так принято, чтоб девки всякие знаки на себе малевали и с черными харями к трапезе подступали, а вот у нас, готов…
   Тут дедушка на Ильдихо глянул — и осеклась Ильдихо.
   И снова молчание повисло. Уж невмоготу стало слушать, как дед с Ульфом молчат. Лучше бы кричали, как поутру.
   Дядя Агигульф снова завел про свою руку. Потянул руку-то, пока врага почудившегося в роще ловил. И руку сгибать-разгибать начал, всем лицом показывая, какую боль при этом испытывает.