Страница:
Дедушка Рагнарис говорит, что когда он, дедушка, мал был, у них в старом селе так делали. Только в добавление к козлу нужно заговоры читать и руны чертить. Дедушка заговоры и руны перезабыл, а может, и не знал никогда. Но козел — он и без всяких заговоров с лавки поднимает.
Не только люди и нечисть козлов не жалуют — прочая скотина тоже от них морды воротит. Оттого козий закут выгораживают, чтобы иная скотина от коз с козлами беспокойства не имела.
Словом, много с козами мороки.
Мы, готы, гордым коням подобны. Гепиды, неповоротливые, медленно в лютую ярость входящие, — те как быки. Драчливые и хвастливые бараны — то вандалы. А герулы — те козлы. Так дядя Агигульф рассуждает. Дядя Агигульф это как-то раз от Теодобада слышал, а Теодобад своим умом, мыслью на пиршестве воспарив, до этого дошел и прочим поведал.
И еще одно открылось Теодобаду во время того пиршества. Шатаясь от выпитого, пошел Теодобад — и дружина за ним — в свой хлев. Распахнул хлев Теодобад настежь и пораженной дружине всю свою скотину показал.
— Видите этот хлев? — вскричал Теодобад, обращаясь к верным дружинникам своим.
Дружинники дружно отвечали, что да, видят.
И глядели на подгулявших дружинников гордые кони, сонные коровы, драчливые бараны (по правде сказать, то овцы были, в навозе перемазанные) и козы, а среди них козел с ухмылкой блудливой и глазами выпученными.
— То — весь мир! — молвил Теодобад. — Вот мы, готы!.. Вот вандалы!..
А дядя Агигульф изумился и спросил Теодобада:
— Коли то весь мир, то кто же в этом мире мы — стоящие перед хлевом и созерцающие его?
Теодобад молвил торжественно, рукой помавая:
— Мы… Мы — как боги!
Был у нас прежде старый козел, тот, которому дядя Агигульф две зимы тому назад бороду срезал, когда Галесвинту смешил. Козел вскоре после того околел. Он от старости околел — отец наш Тарасмунд говорил, что и так зажился козел на свете и в последние годы пользу малую приносил. Но дедушка Рагнарис был с моим отцом не согласен и говорил, что козел тот был славен среди прочих козлов и скончался от поругания, какое над ним дядя Агигульф бессовестно учинил.
После того мы из помета козленка оставили, чтобы вырастить нового козла. А покуда козленок мал был, мы наших коз к Хродомеру водили. Дедушка Рагнарис всякий раз ярился, когда надобность в хродомеровом козле появлялась.
Дедушка Рагнарис говорил, что после хродомерова козла козы какие-то другие, как порченые. И удои у них плохие, да и молоко скверное — водицей из хродомерова колодца отдает. И его, дедушку, с этого молока пучит. И вообще у Хродомера козел противный. Ну такой противный, сил нет. А наш козлик был с характером, интересный.
И вот в чем хитрость хродомерова. Хродомер тоже козленка оставил — в тот же год, когда и дедушка. И стало у Хродомера два козла.
И когда пришла надобность пожертвовать Вотану козла, Хродомер старого козла отдал, а молодого оставил на потомство. Нам же пришлось единственного козла отдавать — не допускать же, чтоб род Хродомера почтил богов, а род Рагнариса не почтил?
Я думаю, боги поймут, какую им жертву дедушка Рагнарис принес. Ведь нам опять теперь еще больше года к Хродомерову козлу своих коз водить. И дедушку опять с козьего молока пучить будет.
А мы дядю Агигульфа к ближним гепидам собирали. Шутка ли сказать — от всего народа нашего посланцем едет.
Дядя Агигульф хоть и знал, что дело срочное и быстро нужно отправляться, вдруг с дедушкой Рагнарисом разговоры завел. Стал его расспрашивать про гепидов, что да как. Дедушка ему рассказывать начал и увлекся. Всю историю народов готского, гепидского и герульского рассказал, от выхода со Скандзы.
На самом деле дядя Агигульф про гепидов и без дедушки хорошо знал, а про герулов ему и вовсе без надобности было; он время тянул — хотелось ему непременно присутствовать, когда Гизарна с козлами в дорогу собираться будет. Они с Валамиром заранее договорились, что не отбудут прежде Гизарны.
Валамир в это время от двора Гизарны ни на шаг не отходил, следил. Наш-то козлик норовистый еще с утра доставлен был. Потом Марда от Валамира прибежала, дяде Агигульфу на ухо зашептала. Доложила, что хродомеров козел на подворье доставлен к Гизарне. На дядю Агигульфа эта замарашка умильно смотрела. Брат же мой Гизульф на Марду глядел свысока и оценивающе. Но она на него и не поглядела. Марда на дядю Агигульфа таращилась.
Дяде Агигульфу же не до замарашки не было; другие думы дядю одолевали.
И вот какие то были думы. Неровен час окажется, что голову дядя Агигульф у какого-нибудь гепида снял. Всех гепидов в лицо не упомнишь. Не вышло бы так, что кого-нибудь из того села умертвил, куда едет. И Агигульф, и Валамир, и дедушка, и Хродомер, и отец наш Тарасмунд — все долго перебирали всех гепидов, каких за свою жизнь встречали. В черты лица мертвой головы пристально вглядывались. Вроде, никто не признал знакомца.
Но наверняка так и не решили. Опять же, одежда на том убитом чужаке не гепидская была. Да и мечи у гепидов у всех прямые.
С другой стороны, кто их, гепидов, разберет? Может, и им этот меч от кого-то чужого достался. А что в камышах таился — так мало ли что на ум гепиду взбредет.
Вот о чем дядя Агигульф неотступно думал.
Чтобы не пропустить момент, когда Гизарна в капище отправится, дядя Агигульф с Валамиром всю ночь у Валамира сидели. Дом Валамира с гизарновым соседствует. Глаз не смыкали богатыри — любопытно им было.
Ждали-ждали и дождались. Как свет зари над алариховым курганом разгораться начал, стал Гизарна коня седлать и козлов выводить.
Мы с Гизульфом тоже не хотели прозевать, как Гизарна с козлами поедет, поэтому с валамирова подворья глаз не спускали. Я заснул было, но тут Гизульф меня разбудил: началось, мол!
Аргасп и Теодагаст, видать, ту же думку имели.
Гизарна про то, конечно, догадывался и хотел уехать скрытно, но не тут-то было. Выследили Гизарну. Только со двора выехал, козлов на веревке ведет, как навстречу с молодецким уханьем Аргасп с Теодагастом выскочили — подловили-таки Гизарну!
С самого собрания воинского Гизарна крепился, ходил чернее тучи, однако ж тут не выдержал. За меч было взялся, но опамятовался: в капище едет, нельзя ему ссоры затевать. Губу закусил.
Тут с другой стороны улицы телега завизжала, заскрипела, из ворот валамирова подворья выезжая. В телегу дядя Агигульф был запряжет. Он и ржал по-конски и головой тряс.
Конь Гизарны попятился. Гизарна на дядю Агигульфа глаза вылупил. И не заметил Гизарна, как Валамир прокрадывается, жерди, ремнями в козлы связанные, несет.
Нам с Гизульфом любопытно — что еще богатыри наши затеяли?
Дядя Агигульф Гизарне говорит: зачем, мол, тебе верхом ехать? Бери, мол, телегу, запрягай козлов. Будешь, как Вотан, на козлах кататься. И к козлам подскакивает, за рога их хватает. Спрашивает: который у тебя Скрежещущий-Зубами, а какой — Скрипящий-Зубами?
Гизарне самому впору зубами скрежетать. Так и убил бы дядю Агигульфа, но сдерживается. Нельзя ему убивать, в капище едет. Вот кабы из капища ехал — тогда можно.
Гизарна спешился и, коня в поводу держа, к шутникам направился — к Аргаспу с Теодагастом и дяде Агигульфу с телегой его. Желваки на лице так и ходят. Пока кроткие речи сквозь зубы цедил, не заметил, как сзади к коню Валамир подобрался. Конь вдруг заржал, вырываться стал.
Гизарна обернулся — новая напасть: Валамир под брюхо коню лезет и с собой что-то тащит.
Гизарна все так же кротко спросил, что это сукин сын и внук сучий под брюхом благородного животного делает? Не кобылицей ли себя возомнил? Так его благородный конь не всякую кобылицу семенем своим почтить изволяет. Посему пускай Валамир убирается и на своем подворье у петухов милости просит, коли так уж приспичило ему.
Тут Валамир рожу дерзкую выпростал из-под брюха коня гизарнова и со смирением притворным вопросил, отчего у благородного коня вотанова всего четыре ноги, а не восемь, как поют про то в песнях? Негоже Вотану на четвероногом коне разъезжать, коли положено на восьминогом. И он, Валамир, смиреннейше хочет ошибку сию исправить — лишние ноги коню спроворил, ночь не спал — трудился. Уж не откажи принять дар сей, великий Вотан!
И жердины протянул с умильным видом.
Гизарна аж затрясся. Видно было, что с радостью бы жердинами этими огрел. Но нельзя ему, чист должен быть, дабы перед Вотаном предстать. Ах, кабы из капища возвращался!..
Аргасп, Теодагаст и дядя Агигульф ржали почище десятка восьминогих коней вотановых, все село перебудили, собаки лаять начали.
Озверел тут Гизарна. В седло вскочил, коня развернул, Валамира ногой пнул и с места было взял. Да не тут-то было. Козлы в веревках запутались и упали, поволоклись было за конем, Гизарна жеребца своего насилу остановил.
Козлы в пыли бьются, орут, не распутаться им. Богатыри тоже по пыли катаются — ржут. Аргасп так зашелся, что на собственный плетень рухнул и завалил плетень. И тут же заорал на все село, чтобы Снага, раб его, вставал и шел плетень чинить.
Дядя Агигульф, уже из упряжи выпроставшийся, на телеге сидел и ногами по телеге колотил от восторга. Валамир же жердины к телеге пристраивал — запрягал деревянные козлы в телегу.
А Гизарна сидел в седле, поводья бросил, голову понурил и выл от бессилия. Конь его шел неспешным шагом, козлов по пыли приволакивал, вставать им не давал.
Так проводили Гизарну.
Обычай таков: когда воин в капище с таким делом едет, как от нас Гизарна ехал, положено его со смехом и шутками провожать. От этого и Вотану радость, ибо Вотан (дедушка говорит) сам до озорства весьма охоч. Потеха это воинская, потому ее скрытно проводят, чтобы бабы не набежали и дела не испортили. Потому у нашего дяди Агигульфа с Гизарной вражды не будет.
У Теодагаста халупа перекошенная, зато кобыла добрая. Аргасп даром что с Тарасмундом, отцом нашим, ровесник, ума не нажил. Все молодым себя мнит. Что у Аргаспа, что у Теодагаста — у обоих в головах ветер да походы, а из походов ничего путного не приносят. Ох как не любит дедушка Рагнарис обоих — за беспутность.
Теодагаст хоть и младше Аргаспа, но старше Валамира, Гизарны и нашего дяди Агигульфа, потому редко они бражничают вместе. Хотя в озорстве да охальничестве могут сравниться и часто соперничают. Но нашего дядю Агигульфа трудно победить.
Наш Бог Единый все же лучше Вотана. Без всяких козлов что хочешь тебе сделает, только упросить его надо, подход иметь. Так Одвульф говорит. Он поэтому и хочет быть святым.
Мы с братом договорились отцу нашему Тарасмунду не рассказывать, что ходили с дядей Агигульфом провожать Гизарну в капище. Наш отец боится Бога Единого. А мы с Гизульфом не боимся, мы будущие воины. Годья же говорит: это у нас по молодости и по неразумию.
Дядя Агигульф с Валамиром на другой день отбыли. Долго наставляли их. Рагнарис и Хродомер маялись — лучше бы им с гепидскими старейшинами разговаривать, не сказали бы молодые сгоряча лишнего.
Вечером того дня, как Гизарна уехал, дедушка Рагнарис всех нас из дома прочь изгнал и с дядей Агигульфом перед богами уединился. А что там происходило, то нам неведомо. Дядя Агигульф сказал нам с Гизульфом только, что дедушка голову мертвую спрашивал, не гепидская ли она.
Мы спрашивали, что же сказала голова ему и дедушке. Дядя Агигульф нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село царь-лягушка. И порты истлевшие на село идут, а кто в портах — неведомо. И много еще напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом с полки сковырнулся и голову одолел, чтобы не болтала лишнего.
Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько ночей после того ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке под отцов щит, что с волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.
И стали ждать, какие вести Гизарна из капища принесет, что Агигульф, сын Рагнариса, с Валамиром скажут, с чем Одвульф из соседнего села приедет. Странно показалось еще, что не только Агигульф-сосед припозднился; все наши вестники задержались, хотя давно пора было им возвратиться.
В один из дней Фаухо-Лиска, хродомерова племянница, нам с Гизульфом путь заступила и такую речь повела. Сладкая, мол, в лесу ежевика. Ягодка к ягодке. Уж такая чудесная ежевика. Уж так охота ежевичкой полакомиться. А одной идти боязно. Вдруг чужаки — кто ее, бедную Фаухо, оборонит? Вот согласился бы Гизульф с ней, с Фаухо, в лес пройтись, сладкой ягоды испробовать, — не пожалел бы о том.
Так она пела-заливалась.
Гизульфу же досадно стало: в лес тащиться, одежду о колючие кусты ежевичные рвать — и все ради того, чтоб рыжая Фаухо ягод поела? Других забот у него, Гизульфа, нет, что ли?
Послушал Гизульф, как Фаухо сладкой ягодой его в лес манит, после наскучило слушать. Сплюнул и высокомерно присоветовал Атаульфа (меня то есть) с собой позвать. Атаульф, сказал Гизульф, ягоды любит. Он до сладостей охоч.
Фаухо взглядом презрительным меня окинула и молвила:
— Не оборонит меня Атаульф.
И снова песню свою сладкоречивую завела. Выходило у нее, что Гизульф даже нашего дядю Агигульфа во всем превосходит. И оружием-то он лучше всех владеет — особенно копьем — и кабана-то он взял, жизнь своему родичу Агигульфу спас. И удачлив-то Гизульф, и красив.
Гизульф на то сказал, что красив он и удачлив не для того, чтоб за Фаухо по колючим кустам таскаться, руки царапать.
Фаухо засмеялась, нехорошо глазками засверкала. Сказала, что Гизульф глуп и по руке его погладила.
Гизульф насупился и угрюмо молвил Фаухо, что заступать дорогу свободному человеку — за это и вергельд слупить можно. Есть, мол, в народе нашем такой обычай — Хродомер как-то говорил.
Фаухо закивала, стала вергельд сулить. Такой, мол, вергельд даст — не пожалеет Гизульф. И опять по руке его погладила.
Тут из ворот Ильдихо вышла, руки в бока уперла и с ходу на Фаухо завопила. И бесстыжая-то Фаухо, и руки тянет не к своему добру, и попортить мальца норовит. Куда только Хродомер смотрит? Виданое ли дело, чтобы мальцов средь бела дня ловить и к блудодейству склонять? Ей-то, Ильдихо, все замыслы Фаухо видны, как на ладони. Крепкое рагнарисово семя — вот на что Фаухо зарится. А там, глядишь, и самого Гизульфа в мужья заполучить, ежели хитрость выйдет и дело сладится.
Гизульф от изумления рот разинул. Ильдихо ему внятней внятного объяснила, чего Фаухо добивается. С досады аж покраснел Гизульф: не артачился бы по-глупому, шел бы сейчас с Лиской-Фаухо в лес для забавы.
А теперь стой вот и слушай, как вопит Ильдихо. Да дед еще браниться начнет да допытываться: ходил — не ходил, а ежели ходил, то сколько раз ходил…
Фаухо тоже в долгу не осталась, принялась Ильдихо честить визгливым голосом. Фаухо послушать — это Ильдихо — тварь бесстыжая. На кого голос, сучка, возвысила? Она, Фаухо, — старейшины Хродомера племянница, того самого Хродомера, что село это основал. А Ильдихо — наложница рагнарисова, того Рагнариса, который к Хродомеру в новое село на все готовенькое явился. Вот и лежала бы у старого Рагнариса под боком, пиво бы ему варила и вела себя тихо, подобающе. Если уж кто испортит мальцов, так это она, Ильдихо — помяните ее, Фаухо, слово. Небось, сама только и думает, как бы испортить их. Ей-то, Фаухо, все видно.
Ильдихо на то быстро нашлась и вскричала: прав был родич наш, Велемуд-вандал. Зло великое на косогоре вашем куется. Могучую породу Рагнариса изрушить надумали. Сперва Фрумо-дурочку за доблестного Агигульфа выдать пытались. Но не вышло у вас. Так теперь иную гнусность измыслили — золотушной кровью густую нашу кровь разбавить. Да и вода в колодце у вас поганая.
А тут и дед недовольный подошел — поглядеть, что это Ильдихо глотку дерет, честь рода нашего блюдя. Видя, что к нам дед направляется, Фаухо повернулась и быстро-быстро прочь пошла.
Дед у Ильдихо осведомился, что стряслось. Ильдихо с готовностью рассказывать принялась о том, какие новые козни на подворье у Хродомера изобрели, дабы навредить нашему роду. Издалека приступила Ильдихо.
Прежде всего проницательность свою похвалила. После расписывать начала многословно: как советовались хродомеровы дочери с племянницей, как наставляли Фаухо сестры и мстительный Двала-раб, как пошла Фаухо, черные мысли затаив, Гизульфа искать. Как дорогу Гизульфу заступила и лукавые речи повела.
И тут-то ее, Ильдихо, будто подтолкнуло что — в доме она, Ильдихо, была. Будто сказал ей кто-то из богов: беги, торопись, Ильдихо, пока хродомерова племянница золотушная не нанесла ущерба роду рагнарисову! В последний только миг успела она, Ильдихо, ибо уже к лесу обратились, чтобы идти — Фаухо, Гизульф и Атаульф — уже ногу занесли, чтобы шаг сделать… Сгубила бы их Лиска проклятущая, сгубила бы обоих!
Дед тяжелым взглядом в Гизульфа уперся. Хмур был дед. Спросил: в самом ли деле хотел с Фаухо в лес пойти за сладкой ягодкой?
И признался Гизульф: сперва вовсе не хотел. Вот еще, по колючим кустам лазить — была бы охота. А после, как растолковала ему Ильдихо, что это за ягода такая, — так и захотел, да уж поздно. И пояснил Гизульф, видя, как дед уже багроветь начал: желает он, Гизульф, во всем на дядю Агигульфа походить. А дядя Агигульф в походах юбки задирает. Так он сам говорил. И дедушка Рагнарис за то хвалил дядю Агигульфа.
Хмыкнул дед, повернул к дому и нам велел за ним идти. А как вошли мы в дом, поискал дед и вытащил мешок кожаный.
Мы с Гизульфом этого мешка как огня боимся. И вот почему. Мешок этот еще к ульфовым мучениям служил. Когда Ульф был как мы сейчас — хиловат был Ульф, так дедушка Рагнарис говорит. Тогда-то дед этот мешок собственноручно и сделал.
Дед набивает этот мешок камнями, либо землей, за спину мешок тяжелый вешает и с ним бегать или прыгать велит, смотря какое у деда настроение. Дед говорит, что хочет из нас настоящих воинов сделать, а не таких дармоедов, что в бурге нынче Теодобада будто мухи обсели. Но по счастью на то у деда не всегда достает терпения.
Дядя Агигульф нас тоже учит, но он и сам этого мешка побаивается. А Ульф вечно на стороне, где-нибудь мыкается.
Когда же отец наш Тарасмунд в воины готовился, мешка этого еще не было. Дед говорит: оттого тогда мешка не было, что мир был моложе и люди крепче. К тому же времени, когда Ульф подрастать стал, уже опасно измельчал мир. Вот и понадобился мешок.
Велел дед Гизульфу мешок с камнями на спину привязать и щит отцовский взять. Тяжелый щит. Вывел дед Гизульфа на двор и мне тоже велел идти. Чтобы смотрел и запоминал.
Сходил дед на сеновал, оттуда жердину тяжелую принес. Сказал: глуп Гизульф — нельзя копье боевое ему давать. Испортит добрую вещь. А жердина — она по весу как копье. И даже потяжелее.
После, кряхтя, на колоду, что посреди двора лежит и седалищем служит, уселся дед и велел Гизульфу:
— С мешком за спиной, со щитом и жердиной пропрыгай на корточках дюжину кругов по двору. Проскачешь лягушкой, сдюжишь — ходи куда хочешь и с кем хочешь. Хоть с Фаухо на медведя, хоть с Двалой-рабом по сладкую ягоду. Тогда я сам тебя от Хродомера обороню, ежели озлится на тебя Хродомер. Но помни, Гизульф, не сдюжишь — чистить тебе за скотиной, обмазывать дом, где обмазка поотваливалась, и на крыше солому заменить, где погнила. И брату твоему Атаульфу — тоже. Ему впрок наука, ибо чую — такой же бездельник растет.
И запрыгал Гизульф. Очень ему хотелось по сладкую ягоду — старался Гизульф. Восемь кругов одолел и еще полкруга, после завалился — не сдюжил.
Тогда дед, кряхтя, поднялся с колоды, к Гизульфу подошел — тот лежал на боку, ртом воздух хватал — палкой его ткнул несильно, хмыкнул: в самую, мол, пору тебе с дряхлым Хродомером… по ягоду…
И в дом пошел.
А к вечеру к Хродомеру дед ходил и там, говорят, шибко ругался. Аргаспова Тиви поутру матери нашей Гизеле сказывала, что полночи не спала, так громко домочадцы хродомеровы меж собою препирались. Растревожил их Рагнарис, будто в курятник ненароком ступил.
Я злился на Фаухо за то, что мне пришлось из-за нее Гизульфу помогать. Гизульф меня заставил глину таскать и на крышу погнал, потому что я легче, а он сильнее. На Гизульфа тоже злился: совсем немного оставалось ему продержаться, а он пал.
Вот что Одвульф нам поведал.
Прибыл он в то село перед закатом, когда с полей все уже домой вернулись и садились трапезничать. Знал Одвульф, что в том селе родич у него живет по имени Сигизвульт. Хоть никогда Одвульф этого Сигизвульта не видел, но точно знал, что родичи они и не откажет ему Сигизвульт в крове и еде, коли с вестью приехал.
Стал искать Сигизвульта. В том селе три Сигизвульта жили. В родстве первый из трех спрошенных Сигизвультов признался. Точнее, отрицать родство то не мог.
Когда сказал о том Одвульф, так Хродомер, рассказ его слушая, засмеялся. И Рагнарис засмеялся. Пояснил Хродомер, что и те два других Сигизвульта тоже от родства бы не отреклись, ибо все они между собой родичи. Дедушка наш Рагнарис еще спросил, как отца того Сигизвульта звали.
— Мундом звали, — Одвульф сказал.
Дедушка Рагнарис с Хродомером головами закивали и переглянулись между собой, будто знали что-то. После дед буркнул Одвульфу: мол, это мне он родич, Сигизвульт, а тебе так — седьмая вода на киселе. И продолжать рассказ велел.
Посадили Одвульфа за стол. После трапезы Сигизвульт с ним в разговоры вступил. Спросил родича: с чем в село прибыл? Одвульф и поведал ему, что дело его чрезвычайно важное, срочное, такое, мол, дело, что и старые распри забыть надобно. Сигизвульт подивился: что за дело такое.
Одвульф сказал: есть в нашем селе воин такой — Агигульф. Пошел этот Агигульф с мальцами рыбачить на дальнее озеро и там прибил кого-то.
И спросил Сигизвульта: не случалось ли и в вашем селе чего подобного? Старейшины, дескать, наши меня затем и послали, дабы узнал.
Тут дедушка Рагнарис с досады плюнул, лицом стал как чищеная свекла, однако сдержался — промолчал.
Сигизвульт отвечал степенно (вежливый человек этот Сигизвульт), что ежели на рыбалку из их села кто пойдет, то, ясное дело, случится ему прибить щуку-другую, а то и сома. А кого воин-то ваш, Агигульф, — тот, что с мальчишками — прибил? Неужто столь крупную рыбину взял, что даже наше село решил о том оповестить?
Одвульф на это отвечал, что в том-то и беда. Ибо кого прибил — неведомо. Рыжего кого-то. И голову ему снял. И меч забрал.
На то Сигизвульт кашлянул и еще более степенно осведомился, чем еще поживились тот славный ваш воин Агигульф с мальчишками? Много ли награбили?
Я этот рассказ слушая, так и замер: неужто про портки Сигизвульту рассказал — опозорил и себя, и нас с дядей Агигульфом?
Но Одвульф про портки ничего говорить не стал. Сказал Одвульф, что ответил этому Сигизвульту весьма вежливо: мол, не ради грабежа убили рыжего, а просто так. За то, что незнакомый был. За то, что в камышах сидел. И за то, что рыжий этот уже как-то раз попадался на глаза воину Агигульфу, но никто в нашем селе про рыжего не поверил, через что тому воину Агигульфу позор великий вышел. Вот воин Агигульф и осерчал на рыжего и решил правду свою отстоять. Для того и нужна была ему голова того рыжего.
Тут Сигизвульт спросил, что же за храбрец у вас такой, этот Агигульф? Чей он сын? На это Одвульф отвечал: Рагнариса.
Сигизвульт осведомился: не того ли самого Рагнариса, которого отец из дома за беспутство выгнал?
Одвульф отвечал: того самого. Да только у нас он — почтенный старейшина, отец многих сыновей. И Агигульф — славнейший из них, хотя и уступает Ульфу, старшему брату своему. Страшен Ульф, средний сын Рагнариса, с мечами в обеих руках.
Сигизвульт и про Ульфа расспрашивать начал. Что, мол, этот Ульф тоже по камышам с мальчишками славы себе добывает? Одвульф на то отвечал, что ныне в рабстве Ульф — проигрался Ульф со всем семейством самому Теодобаду, военному вождю. Сигизвульт признал: ежели самому вождю, то воистину славный то подвиг.
Затем Сигизвульт, все столь же учтиво, предложил к рыжему, который в камышах сидел, в разговорах возвратиться. Спросил про голову — какова, мол, участь головы?
Голову эту славный воин Агигульф в другое место повез показывать. К гепидам повез. А чтобы ему, Одвульфу, в рассказе его вера была, меч тот чужаков Одвульф с собой привез.
И Сигизвульту меч предъявил.
Сигизвульт меч тот осмотрел, ощупал, чуть не обнюхал, едва не облизал. Потом и сыновья Сигизвультовы с зятьями его тоже меч этот смотрели, щупали, нюхали, лизали. Чуть было не съели. После суждение свое вынесли: не нашенский, мол, меч.
И спросил сыновей да зятьев сигизвультовых Одвульф: не видали ли чего подобного? И им тоже про рыжего рассказал.
Зятья же и сыновья Сигизвульта вид наглый имели. Сразу видно — не держит их твердой рукой Сигизвульт! Отвечали насмешливо: есть, мол, в селе у них воин один, Хиндасвинт, до медовухи весьма охочий; так вот этот Хиндасвинт в Бога Единого с Добрым Сыном верует. И один раз, упившись, долго по лесу за каким-то Пилатом гонялся — мерещился ему за деревьями Пилат: манил. Ярился Хиндасвинт: зачем Пилат с ним играет? Убить, стало быть, этого Пилата хотел Хиндасвинт. Ради чего Пилат Доброго Сына распял, вражья морда?
Не только люди и нечисть козлов не жалуют — прочая скотина тоже от них морды воротит. Оттого козий закут выгораживают, чтобы иная скотина от коз с козлами беспокойства не имела.
Словом, много с козами мороки.
Мы, готы, гордым коням подобны. Гепиды, неповоротливые, медленно в лютую ярость входящие, — те как быки. Драчливые и хвастливые бараны — то вандалы. А герулы — те козлы. Так дядя Агигульф рассуждает. Дядя Агигульф это как-то раз от Теодобада слышал, а Теодобад своим умом, мыслью на пиршестве воспарив, до этого дошел и прочим поведал.
И еще одно открылось Теодобаду во время того пиршества. Шатаясь от выпитого, пошел Теодобад — и дружина за ним — в свой хлев. Распахнул хлев Теодобад настежь и пораженной дружине всю свою скотину показал.
— Видите этот хлев? — вскричал Теодобад, обращаясь к верным дружинникам своим.
Дружинники дружно отвечали, что да, видят.
И глядели на подгулявших дружинников гордые кони, сонные коровы, драчливые бараны (по правде сказать, то овцы были, в навозе перемазанные) и козы, а среди них козел с ухмылкой блудливой и глазами выпученными.
— То — весь мир! — молвил Теодобад. — Вот мы, готы!.. Вот вандалы!..
А дядя Агигульф изумился и спросил Теодобада:
— Коли то весь мир, то кто же в этом мире мы — стоящие перед хлевом и созерцающие его?
Теодобад молвил торжественно, рукой помавая:
— Мы… Мы — как боги!
Был у нас прежде старый козел, тот, которому дядя Агигульф две зимы тому назад бороду срезал, когда Галесвинту смешил. Козел вскоре после того околел. Он от старости околел — отец наш Тарасмунд говорил, что и так зажился козел на свете и в последние годы пользу малую приносил. Но дедушка Рагнарис был с моим отцом не согласен и говорил, что козел тот был славен среди прочих козлов и скончался от поругания, какое над ним дядя Агигульф бессовестно учинил.
После того мы из помета козленка оставили, чтобы вырастить нового козла. А покуда козленок мал был, мы наших коз к Хродомеру водили. Дедушка Рагнарис всякий раз ярился, когда надобность в хродомеровом козле появлялась.
Дедушка Рагнарис говорил, что после хродомерова козла козы какие-то другие, как порченые. И удои у них плохие, да и молоко скверное — водицей из хродомерова колодца отдает. И его, дедушку, с этого молока пучит. И вообще у Хродомера козел противный. Ну такой противный, сил нет. А наш козлик был с характером, интересный.
И вот в чем хитрость хродомерова. Хродомер тоже козленка оставил — в тот же год, когда и дедушка. И стало у Хродомера два козла.
И когда пришла надобность пожертвовать Вотану козла, Хродомер старого козла отдал, а молодого оставил на потомство. Нам же пришлось единственного козла отдавать — не допускать же, чтоб род Хродомера почтил богов, а род Рагнариса не почтил?
Я думаю, боги поймут, какую им жертву дедушка Рагнарис принес. Ведь нам опять теперь еще больше года к Хродомерову козлу своих коз водить. И дедушку опять с козьего молока пучить будет.
ПОСЛАНЦЫ
Одвульф в то село, где Гупта живет, поутру отбыл. Мы не видели, как он отправился, а Од-пастух видел и сказал: уехал Одвульф.А мы дядю Агигульфа к ближним гепидам собирали. Шутка ли сказать — от всего народа нашего посланцем едет.
Дядя Агигульф хоть и знал, что дело срочное и быстро нужно отправляться, вдруг с дедушкой Рагнарисом разговоры завел. Стал его расспрашивать про гепидов, что да как. Дедушка ему рассказывать начал и увлекся. Всю историю народов готского, гепидского и герульского рассказал, от выхода со Скандзы.
На самом деле дядя Агигульф про гепидов и без дедушки хорошо знал, а про герулов ему и вовсе без надобности было; он время тянул — хотелось ему непременно присутствовать, когда Гизарна с козлами в дорогу собираться будет. Они с Валамиром заранее договорились, что не отбудут прежде Гизарны.
Валамир в это время от двора Гизарны ни на шаг не отходил, следил. Наш-то козлик норовистый еще с утра доставлен был. Потом Марда от Валамира прибежала, дяде Агигульфу на ухо зашептала. Доложила, что хродомеров козел на подворье доставлен к Гизарне. На дядю Агигульфа эта замарашка умильно смотрела. Брат же мой Гизульф на Марду глядел свысока и оценивающе. Но она на него и не поглядела. Марда на дядю Агигульфа таращилась.
Дяде Агигульфу же не до замарашки не было; другие думы дядю одолевали.
И вот какие то были думы. Неровен час окажется, что голову дядя Агигульф у какого-нибудь гепида снял. Всех гепидов в лицо не упомнишь. Не вышло бы так, что кого-нибудь из того села умертвил, куда едет. И Агигульф, и Валамир, и дедушка, и Хродомер, и отец наш Тарасмунд — все долго перебирали всех гепидов, каких за свою жизнь встречали. В черты лица мертвой головы пристально вглядывались. Вроде, никто не признал знакомца.
Но наверняка так и не решили. Опять же, одежда на том убитом чужаке не гепидская была. Да и мечи у гепидов у всех прямые.
С другой стороны, кто их, гепидов, разберет? Может, и им этот меч от кого-то чужого достался. А что в камышах таился — так мало ли что на ум гепиду взбредет.
Вот о чем дядя Агигульф неотступно думал.
Чтобы не пропустить момент, когда Гизарна в капище отправится, дядя Агигульф с Валамиром всю ночь у Валамира сидели. Дом Валамира с гизарновым соседствует. Глаз не смыкали богатыри — любопытно им было.
Ждали-ждали и дождались. Как свет зари над алариховым курганом разгораться начал, стал Гизарна коня седлать и козлов выводить.
Мы с Гизульфом тоже не хотели прозевать, как Гизарна с козлами поедет, поэтому с валамирова подворья глаз не спускали. Я заснул было, но тут Гизульф меня разбудил: началось, мол!
Аргасп и Теодагаст, видать, ту же думку имели.
Гизарна про то, конечно, догадывался и хотел уехать скрытно, но не тут-то было. Выследили Гизарну. Только со двора выехал, козлов на веревке ведет, как навстречу с молодецким уханьем Аргасп с Теодагастом выскочили — подловили-таки Гизарну!
С самого собрания воинского Гизарна крепился, ходил чернее тучи, однако ж тут не выдержал. За меч было взялся, но опамятовался: в капище едет, нельзя ему ссоры затевать. Губу закусил.
Тут с другой стороны улицы телега завизжала, заскрипела, из ворот валамирова подворья выезжая. В телегу дядя Агигульф был запряжет. Он и ржал по-конски и головой тряс.
Конь Гизарны попятился. Гизарна на дядю Агигульфа глаза вылупил. И не заметил Гизарна, как Валамир прокрадывается, жерди, ремнями в козлы связанные, несет.
Нам с Гизульфом любопытно — что еще богатыри наши затеяли?
Дядя Агигульф Гизарне говорит: зачем, мол, тебе верхом ехать? Бери, мол, телегу, запрягай козлов. Будешь, как Вотан, на козлах кататься. И к козлам подскакивает, за рога их хватает. Спрашивает: который у тебя Скрежещущий-Зубами, а какой — Скрипящий-Зубами?
Гизарне самому впору зубами скрежетать. Так и убил бы дядю Агигульфа, но сдерживается. Нельзя ему убивать, в капище едет. Вот кабы из капища ехал — тогда можно.
Гизарна спешился и, коня в поводу держа, к шутникам направился — к Аргаспу с Теодагастом и дяде Агигульфу с телегой его. Желваки на лице так и ходят. Пока кроткие речи сквозь зубы цедил, не заметил, как сзади к коню Валамир подобрался. Конь вдруг заржал, вырываться стал.
Гизарна обернулся — новая напасть: Валамир под брюхо коню лезет и с собой что-то тащит.
Гизарна все так же кротко спросил, что это сукин сын и внук сучий под брюхом благородного животного делает? Не кобылицей ли себя возомнил? Так его благородный конь не всякую кобылицу семенем своим почтить изволяет. Посему пускай Валамир убирается и на своем подворье у петухов милости просит, коли так уж приспичило ему.
Тут Валамир рожу дерзкую выпростал из-под брюха коня гизарнова и со смирением притворным вопросил, отчего у благородного коня вотанова всего четыре ноги, а не восемь, как поют про то в песнях? Негоже Вотану на четвероногом коне разъезжать, коли положено на восьминогом. И он, Валамир, смиреннейше хочет ошибку сию исправить — лишние ноги коню спроворил, ночь не спал — трудился. Уж не откажи принять дар сей, великий Вотан!
И жердины протянул с умильным видом.
Гизарна аж затрясся. Видно было, что с радостью бы жердинами этими огрел. Но нельзя ему, чист должен быть, дабы перед Вотаном предстать. Ах, кабы из капища возвращался!..
Аргасп, Теодагаст и дядя Агигульф ржали почище десятка восьминогих коней вотановых, все село перебудили, собаки лаять начали.
Озверел тут Гизарна. В седло вскочил, коня развернул, Валамира ногой пнул и с места было взял. Да не тут-то было. Козлы в веревках запутались и упали, поволоклись было за конем, Гизарна жеребца своего насилу остановил.
Козлы в пыли бьются, орут, не распутаться им. Богатыри тоже по пыли катаются — ржут. Аргасп так зашелся, что на собственный плетень рухнул и завалил плетень. И тут же заорал на все село, чтобы Снага, раб его, вставал и шел плетень чинить.
Дядя Агигульф, уже из упряжи выпроставшийся, на телеге сидел и ногами по телеге колотил от восторга. Валамир же жердины к телеге пристраивал — запрягал деревянные козлы в телегу.
А Гизарна сидел в седле, поводья бросил, голову понурил и выл от бессилия. Конь его шел неспешным шагом, козлов по пыли приволакивал, вставать им не давал.
Так проводили Гизарну.
Обычай таков: когда воин в капище с таким делом едет, как от нас Гизарна ехал, положено его со смехом и шутками провожать. От этого и Вотану радость, ибо Вотан (дедушка говорит) сам до озорства весьма охоч. Потеха это воинская, потому ее скрытно проводят, чтобы бабы не набежали и дела не испортили. Потому у нашего дяди Агигульфа с Гизарной вражды не будет.
У Теодагаста халупа перекошенная, зато кобыла добрая. Аргасп даром что с Тарасмундом, отцом нашим, ровесник, ума не нажил. Все молодым себя мнит. Что у Аргаспа, что у Теодагаста — у обоих в головах ветер да походы, а из походов ничего путного не приносят. Ох как не любит дедушка Рагнарис обоих — за беспутность.
Теодагаст хоть и младше Аргаспа, но старше Валамира, Гизарны и нашего дяди Агигульфа, потому редко они бражничают вместе. Хотя в озорстве да охальничестве могут сравниться и часто соперничают. Но нашего дядю Агигульфа трудно победить.
Наш Бог Единый все же лучше Вотана. Без всяких козлов что хочешь тебе сделает, только упросить его надо, подход иметь. Так Одвульф говорит. Он поэтому и хочет быть святым.
Мы с братом договорились отцу нашему Тарасмунду не рассказывать, что ходили с дядей Агигульфом провожать Гизарну в капище. Наш отец боится Бога Единого. А мы с Гизульфом не боимся, мы будущие воины. Годья же говорит: это у нас по молодости и по неразумию.
Дядя Агигульф с Валамиром на другой день отбыли. Долго наставляли их. Рагнарис и Хродомер маялись — лучше бы им с гепидскими старейшинами разговаривать, не сказали бы молодые сгоряча лишнего.
Вечером того дня, как Гизарна уехал, дедушка Рагнарис всех нас из дома прочь изгнал и с дядей Агигульфом перед богами уединился. А что там происходило, то нам неведомо. Дядя Агигульф сказал нам с Гизульфом только, что дедушка голову мертвую спрашивал, не гепидская ли она.
Мы спрашивали, что же сказала голова ему и дедушке. Дядя Агигульф нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село царь-лягушка. И порты истлевшие на село идут, а кто в портах — неведомо. И много еще напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом с полки сковырнулся и голову одолел, чтобы не болтала лишнего.
Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько ночей после того ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке под отцов щит, что с волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.
И стали ждать, какие вести Гизарна из капища принесет, что Агигульф, сын Рагнариса, с Валамиром скажут, с чем Одвульф из соседнего села приедет. Странно показалось еще, что не только Агигульф-сосед припозднился; все наши вестники задержались, хотя давно пора было им возвратиться.
В один из дней Фаухо-Лиска, хродомерова племянница, нам с Гизульфом путь заступила и такую речь повела. Сладкая, мол, в лесу ежевика. Ягодка к ягодке. Уж такая чудесная ежевика. Уж так охота ежевичкой полакомиться. А одной идти боязно. Вдруг чужаки — кто ее, бедную Фаухо, оборонит? Вот согласился бы Гизульф с ней, с Фаухо, в лес пройтись, сладкой ягоды испробовать, — не пожалел бы о том.
Так она пела-заливалась.
Гизульфу же досадно стало: в лес тащиться, одежду о колючие кусты ежевичные рвать — и все ради того, чтоб рыжая Фаухо ягод поела? Других забот у него, Гизульфа, нет, что ли?
Послушал Гизульф, как Фаухо сладкой ягодой его в лес манит, после наскучило слушать. Сплюнул и высокомерно присоветовал Атаульфа (меня то есть) с собой позвать. Атаульф, сказал Гизульф, ягоды любит. Он до сладостей охоч.
Фаухо взглядом презрительным меня окинула и молвила:
— Не оборонит меня Атаульф.
И снова песню свою сладкоречивую завела. Выходило у нее, что Гизульф даже нашего дядю Агигульфа во всем превосходит. И оружием-то он лучше всех владеет — особенно копьем — и кабана-то он взял, жизнь своему родичу Агигульфу спас. И удачлив-то Гизульф, и красив.
Гизульф на то сказал, что красив он и удачлив не для того, чтоб за Фаухо по колючим кустам таскаться, руки царапать.
Фаухо засмеялась, нехорошо глазками засверкала. Сказала, что Гизульф глуп и по руке его погладила.
Гизульф насупился и угрюмо молвил Фаухо, что заступать дорогу свободному человеку — за это и вергельд слупить можно. Есть, мол, в народе нашем такой обычай — Хродомер как-то говорил.
Фаухо закивала, стала вергельд сулить. Такой, мол, вергельд даст — не пожалеет Гизульф. И опять по руке его погладила.
Тут из ворот Ильдихо вышла, руки в бока уперла и с ходу на Фаухо завопила. И бесстыжая-то Фаухо, и руки тянет не к своему добру, и попортить мальца норовит. Куда только Хродомер смотрит? Виданое ли дело, чтобы мальцов средь бела дня ловить и к блудодейству склонять? Ей-то, Ильдихо, все замыслы Фаухо видны, как на ладони. Крепкое рагнарисово семя — вот на что Фаухо зарится. А там, глядишь, и самого Гизульфа в мужья заполучить, ежели хитрость выйдет и дело сладится.
Гизульф от изумления рот разинул. Ильдихо ему внятней внятного объяснила, чего Фаухо добивается. С досады аж покраснел Гизульф: не артачился бы по-глупому, шел бы сейчас с Лиской-Фаухо в лес для забавы.
А теперь стой вот и слушай, как вопит Ильдихо. Да дед еще браниться начнет да допытываться: ходил — не ходил, а ежели ходил, то сколько раз ходил…
Фаухо тоже в долгу не осталась, принялась Ильдихо честить визгливым голосом. Фаухо послушать — это Ильдихо — тварь бесстыжая. На кого голос, сучка, возвысила? Она, Фаухо, — старейшины Хродомера племянница, того самого Хродомера, что село это основал. А Ильдихо — наложница рагнарисова, того Рагнариса, который к Хродомеру в новое село на все готовенькое явился. Вот и лежала бы у старого Рагнариса под боком, пиво бы ему варила и вела себя тихо, подобающе. Если уж кто испортит мальцов, так это она, Ильдихо — помяните ее, Фаухо, слово. Небось, сама только и думает, как бы испортить их. Ей-то, Фаухо, все видно.
Ильдихо на то быстро нашлась и вскричала: прав был родич наш, Велемуд-вандал. Зло великое на косогоре вашем куется. Могучую породу Рагнариса изрушить надумали. Сперва Фрумо-дурочку за доблестного Агигульфа выдать пытались. Но не вышло у вас. Так теперь иную гнусность измыслили — золотушной кровью густую нашу кровь разбавить. Да и вода в колодце у вас поганая.
А тут и дед недовольный подошел — поглядеть, что это Ильдихо глотку дерет, честь рода нашего блюдя. Видя, что к нам дед направляется, Фаухо повернулась и быстро-быстро прочь пошла.
Дед у Ильдихо осведомился, что стряслось. Ильдихо с готовностью рассказывать принялась о том, какие новые козни на подворье у Хродомера изобрели, дабы навредить нашему роду. Издалека приступила Ильдихо.
Прежде всего проницательность свою похвалила. После расписывать начала многословно: как советовались хродомеровы дочери с племянницей, как наставляли Фаухо сестры и мстительный Двала-раб, как пошла Фаухо, черные мысли затаив, Гизульфа искать. Как дорогу Гизульфу заступила и лукавые речи повела.
И тут-то ее, Ильдихо, будто подтолкнуло что — в доме она, Ильдихо, была. Будто сказал ей кто-то из богов: беги, торопись, Ильдихо, пока хродомерова племянница золотушная не нанесла ущерба роду рагнарисову! В последний только миг успела она, Ильдихо, ибо уже к лесу обратились, чтобы идти — Фаухо, Гизульф и Атаульф — уже ногу занесли, чтобы шаг сделать… Сгубила бы их Лиска проклятущая, сгубила бы обоих!
Дед тяжелым взглядом в Гизульфа уперся. Хмур был дед. Спросил: в самом ли деле хотел с Фаухо в лес пойти за сладкой ягодкой?
И признался Гизульф: сперва вовсе не хотел. Вот еще, по колючим кустам лазить — была бы охота. А после, как растолковала ему Ильдихо, что это за ягода такая, — так и захотел, да уж поздно. И пояснил Гизульф, видя, как дед уже багроветь начал: желает он, Гизульф, во всем на дядю Агигульфа походить. А дядя Агигульф в походах юбки задирает. Так он сам говорил. И дедушка Рагнарис за то хвалил дядю Агигульфа.
Хмыкнул дед, повернул к дому и нам велел за ним идти. А как вошли мы в дом, поискал дед и вытащил мешок кожаный.
Мы с Гизульфом этого мешка как огня боимся. И вот почему. Мешок этот еще к ульфовым мучениям служил. Когда Ульф был как мы сейчас — хиловат был Ульф, так дедушка Рагнарис говорит. Тогда-то дед этот мешок собственноручно и сделал.
Дед набивает этот мешок камнями, либо землей, за спину мешок тяжелый вешает и с ним бегать или прыгать велит, смотря какое у деда настроение. Дед говорит, что хочет из нас настоящих воинов сделать, а не таких дармоедов, что в бурге нынче Теодобада будто мухи обсели. Но по счастью на то у деда не всегда достает терпения.
Дядя Агигульф нас тоже учит, но он и сам этого мешка побаивается. А Ульф вечно на стороне, где-нибудь мыкается.
Когда же отец наш Тарасмунд в воины готовился, мешка этого еще не было. Дед говорит: оттого тогда мешка не было, что мир был моложе и люди крепче. К тому же времени, когда Ульф подрастать стал, уже опасно измельчал мир. Вот и понадобился мешок.
Велел дед Гизульфу мешок с камнями на спину привязать и щит отцовский взять. Тяжелый щит. Вывел дед Гизульфа на двор и мне тоже велел идти. Чтобы смотрел и запоминал.
Сходил дед на сеновал, оттуда жердину тяжелую принес. Сказал: глуп Гизульф — нельзя копье боевое ему давать. Испортит добрую вещь. А жердина — она по весу как копье. И даже потяжелее.
После, кряхтя, на колоду, что посреди двора лежит и седалищем служит, уселся дед и велел Гизульфу:
— С мешком за спиной, со щитом и жердиной пропрыгай на корточках дюжину кругов по двору. Проскачешь лягушкой, сдюжишь — ходи куда хочешь и с кем хочешь. Хоть с Фаухо на медведя, хоть с Двалой-рабом по сладкую ягоду. Тогда я сам тебя от Хродомера обороню, ежели озлится на тебя Хродомер. Но помни, Гизульф, не сдюжишь — чистить тебе за скотиной, обмазывать дом, где обмазка поотваливалась, и на крыше солому заменить, где погнила. И брату твоему Атаульфу — тоже. Ему впрок наука, ибо чую — такой же бездельник растет.
И запрыгал Гизульф. Очень ему хотелось по сладкую ягоду — старался Гизульф. Восемь кругов одолел и еще полкруга, после завалился — не сдюжил.
Тогда дед, кряхтя, поднялся с колоды, к Гизульфу подошел — тот лежал на боку, ртом воздух хватал — палкой его ткнул несильно, хмыкнул: в самую, мол, пору тебе с дряхлым Хродомером… по ягоду…
И в дом пошел.
А к вечеру к Хродомеру дед ходил и там, говорят, шибко ругался. Аргаспова Тиви поутру матери нашей Гизеле сказывала, что полночи не спала, так громко домочадцы хродомеровы меж собою препирались. Растревожил их Рагнарис, будто в курятник ненароком ступил.
Я злился на Фаухо за то, что мне пришлось из-за нее Гизульфу помогать. Гизульф меня заставил глину таскать и на крышу погнал, потому что я легче, а он сильнее. На Гизульфа тоже злился: совсем немного оставалось ему продержаться, а он пал.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДВУЛЬФА
Через день и Одвульф воротился. Одвульф мрачный приехал, сам неразговорчивый, на скуле синяк. Рассказывать Одвульф в наш дом пришел. Оттого мы с Гизульфом при рассказе сем были.Вот что Одвульф нам поведал.
Прибыл он в то село перед закатом, когда с полей все уже домой вернулись и садились трапезничать. Знал Одвульф, что в том селе родич у него живет по имени Сигизвульт. Хоть никогда Одвульф этого Сигизвульта не видел, но точно знал, что родичи они и не откажет ему Сигизвульт в крове и еде, коли с вестью приехал.
Стал искать Сигизвульта. В том селе три Сигизвульта жили. В родстве первый из трех спрошенных Сигизвультов признался. Точнее, отрицать родство то не мог.
Когда сказал о том Одвульф, так Хродомер, рассказ его слушая, засмеялся. И Рагнарис засмеялся. Пояснил Хродомер, что и те два других Сигизвульта тоже от родства бы не отреклись, ибо все они между собой родичи. Дедушка наш Рагнарис еще спросил, как отца того Сигизвульта звали.
— Мундом звали, — Одвульф сказал.
Дедушка Рагнарис с Хродомером головами закивали и переглянулись между собой, будто знали что-то. После дед буркнул Одвульфу: мол, это мне он родич, Сигизвульт, а тебе так — седьмая вода на киселе. И продолжать рассказ велел.
Посадили Одвульфа за стол. После трапезы Сигизвульт с ним в разговоры вступил. Спросил родича: с чем в село прибыл? Одвульф и поведал ему, что дело его чрезвычайно важное, срочное, такое, мол, дело, что и старые распри забыть надобно. Сигизвульт подивился: что за дело такое.
Одвульф сказал: есть в нашем селе воин такой — Агигульф. Пошел этот Агигульф с мальцами рыбачить на дальнее озеро и там прибил кого-то.
И спросил Сигизвульта: не случалось ли и в вашем селе чего подобного? Старейшины, дескать, наши меня затем и послали, дабы узнал.
Тут дедушка Рагнарис с досады плюнул, лицом стал как чищеная свекла, однако сдержался — промолчал.
Сигизвульт отвечал степенно (вежливый человек этот Сигизвульт), что ежели на рыбалку из их села кто пойдет, то, ясное дело, случится ему прибить щуку-другую, а то и сома. А кого воин-то ваш, Агигульф, — тот, что с мальчишками — прибил? Неужто столь крупную рыбину взял, что даже наше село решил о том оповестить?
Одвульф на это отвечал, что в том-то и беда. Ибо кого прибил — неведомо. Рыжего кого-то. И голову ему снял. И меч забрал.
На то Сигизвульт кашлянул и еще более степенно осведомился, чем еще поживились тот славный ваш воин Агигульф с мальчишками? Много ли награбили?
Я этот рассказ слушая, так и замер: неужто про портки Сигизвульту рассказал — опозорил и себя, и нас с дядей Агигульфом?
Но Одвульф про портки ничего говорить не стал. Сказал Одвульф, что ответил этому Сигизвульту весьма вежливо: мол, не ради грабежа убили рыжего, а просто так. За то, что незнакомый был. За то, что в камышах сидел. И за то, что рыжий этот уже как-то раз попадался на глаза воину Агигульфу, но никто в нашем селе про рыжего не поверил, через что тому воину Агигульфу позор великий вышел. Вот воин Агигульф и осерчал на рыжего и решил правду свою отстоять. Для того и нужна была ему голова того рыжего.
Тут Сигизвульт спросил, что же за храбрец у вас такой, этот Агигульф? Чей он сын? На это Одвульф отвечал: Рагнариса.
Сигизвульт осведомился: не того ли самого Рагнариса, которого отец из дома за беспутство выгнал?
Одвульф отвечал: того самого. Да только у нас он — почтенный старейшина, отец многих сыновей. И Агигульф — славнейший из них, хотя и уступает Ульфу, старшему брату своему. Страшен Ульф, средний сын Рагнариса, с мечами в обеих руках.
Сигизвульт и про Ульфа расспрашивать начал. Что, мол, этот Ульф тоже по камышам с мальчишками славы себе добывает? Одвульф на то отвечал, что ныне в рабстве Ульф — проигрался Ульф со всем семейством самому Теодобаду, военному вождю. Сигизвульт признал: ежели самому вождю, то воистину славный то подвиг.
Затем Сигизвульт, все столь же учтиво, предложил к рыжему, который в камышах сидел, в разговорах возвратиться. Спросил про голову — какова, мол, участь головы?
Голову эту славный воин Агигульф в другое место повез показывать. К гепидам повез. А чтобы ему, Одвульфу, в рассказе его вера была, меч тот чужаков Одвульф с собой привез.
И Сигизвульту меч предъявил.
Сигизвульт меч тот осмотрел, ощупал, чуть не обнюхал, едва не облизал. Потом и сыновья Сигизвультовы с зятьями его тоже меч этот смотрели, щупали, нюхали, лизали. Чуть было не съели. После суждение свое вынесли: не нашенский, мол, меч.
И спросил сыновей да зятьев сигизвультовых Одвульф: не видали ли чего подобного? И им тоже про рыжего рассказал.
Зятья же и сыновья Сигизвульта вид наглый имели. Сразу видно — не держит их твердой рукой Сигизвульт! Отвечали насмешливо: есть, мол, в селе у них воин один, Хиндасвинт, до медовухи весьма охочий; так вот этот Хиндасвинт в Бога Единого с Добрым Сыном верует. И один раз, упившись, долго по лесу за каким-то Пилатом гонялся — мерещился ему за деревьями Пилат: манил. Ярился Хиндасвинт: зачем Пилат с ним играет? Убить, стало быть, этого Пилата хотел Хиндасвинт. Ради чего Пилат Доброго Сына распял, вражья морда?