Страница:
…Марда взахлеб плачет, хватается за живот, а дядька тащит ее за собой и ругается на чем свет стоит.
Четверо чужаков в тумане.
Я знаю, что будет дальше…
У меня кружится голова, меня начинает тошнить. Я хочу крикнуть и прогнать их всех, но никто не уходит. Они назойливо продолжают мелькать у меня перед глазами. Черные хлопья падают на их лица и пачкают их сажей…
…На закопченном лице дяди Агигульфа сверкают белые зубы. Я вижу дядин меч, блеснувший на мгновение в отсвете пожара. Чужакова голова с рыжей бородой и синими глазами летит сквозь черные хлопья и ударяет о щит второго чужака, оставив красное пятно. Дядя Агигульф залит чужой кровью. Она ползет по его голым ногам и пачкает лошадиные бока.
Второй чужак разворачивается и, пригнувшись к шее коня, во весь опор несется к околице — туда, откуда пришел. Агигульф с Валамиром устремляются в погоню…
…В пламени пожара я вижу гигантского медведя, поднявшегося на задние лапы. У него оскаленная морда, злобные маленькие глазки. Шкура медведя порвана в нескольких местах и закапана темной кровью. Неподалеку от медведя труп лошади с застрявшим в черепе железным крестом. Перед вутьей вертятся на конях двое чужаков. Кони норовят уйти подальше от нестерпимого жара и разъяренного зверя. На лицах всадников — ужас. У ног медведя — убитый чужак со сломанной спиной и вырванным горлом. Кровь шипит, запекаясь. У медведя дымится влажная шкура.
Еще мгновение — и горящий храм рухнул, погребая вутью под собой. Искры взлетели, как потревоженные осы из гнезда…
…В свете пожара белым пятном выделяются волосы Сванхильды. Она все еще прячется в кустах у реки, не зная, что светлые косы уже выдали ее. Ей надо уходить, но она медлит…
…Валамиров дядька отталкивает от себя Марду, и та бежит сломя голову. Старый дядька поднимает рогатину и падает под ударом булавы…
…Одвульфу страшно. Он стоит неподвижно и чутко вслушивается в туман. Капли влаги собрались на наконечнике копья, занесенного для удара. Топот ног — кто-то бежит к нему, Одвульфу. Не раздумывая, Одвульф наносит удар в темноту. Пронзительный крик. Кричит женщина. Одвульф видит свою жертву и торопливо, воровским движением, выдергивает копье. Марда хватается руками за рану и мелко дышит широко раскрытым ртом. Помедлив, Одвульф берет копье обеими руками и всаживает Марде в ямку на шее. Тело Марды выгибается дугой и опадает, сотрясаясь. Одвульф с усилием выдергивает копье и, рыдая, бежит прочь…
…У хродомерова колодца лежит Снутрс. Снутрс изрублен так, что узнать его можно только по доспеху. Лица нет — лицо снес вражеский топор. Вокруг Снутрса еще трое, таких же изрубленных, истоптанных копытами. Эти трое — чужаки. Снутрс лежит, широко раскинув руки, будто дружески обнимая людей, которых зарубил…
…Ульф и Визимар вихрем врываются в село. На хродомеровом подворье еще кипит бой, и Визимар, не раздумывая, устремляется в самую гущу. Проехав мимо, Ульф заезжает на двор Аргаспа. Здесь нет чужаков, один только Аргасп, как гусеница, ползает по двору. Спешившись, Ульф подходит к нему, садится рядом на корточки, ласково касается его волос и вдруг мгновенным ударом перерезает ему горло. Затем режет себе руку ножом — щедро, не жалея, — смешивает свою кровь с кровью Аргаспа и мажет себе лицо. Я знаю, что это вандальский обычай. Ульф поднимает черное от крови лицо и несколько мгновений сидит неподвижно, вслушиваясь в темноту. Встает и, не оборачиваясь, идет к своей лошади. Ударив лошадь пятками, несется за хродомерово подворье в сторону кузницы. Из его горла рвется крик — я никогда прежде такого от Ульфа не слышал. Птицы болотные так иногда кричат. Двое чужаков выскакивают с хродомерова подворья и несутся следом за Ульфом. Один остается биться с Визимаром. Этот чужак — великий воин, но Визимар убил его. От жажды мщения изнемогал Визимар — я понимал это. И помчался Визимар Ульфа догонять, но не догнал: навстречу ему вывернули еще двое, и пал Визимар под их ударами. Не будет больше кузнеца в нашем селе. Не будет больше в праздничный день скакать по селу кузнец, Вотана славя. Ушло вместе с Визимаром уменье его. Среди чужих людей умер Визимар, и я знал, что в последнее мгновение тоска охватила его. В тоске и ушел в Вальхаллу, а не в радости.
…Лиутпранд все огрызался на чужаков, не подпуская их к себе. Но даже и Лиутпранд начал уставать. Коня под ним убили, и грянулся оземь Лиутпранд. И не встал больше. Длинное чужаково копье вошло под густую его бороду. И радостно закричал тот, кто убил Лиутпранда, ибо хотел взять себе его доспехи…
…За селом, оставив за спиной хродомерово подворье, Ульф убивал. Ульф убивал, как Тарасмунд, отец наш, пахал: спокойно, аккуратно, выказывая многолетнюю сноровку. Это было единственное, что Ульф умел хорошо делать. Сейчас, пренебрегая своим увечьем, снова держал он два меча. В темноте и тумане и обоими глазами много не наглядишь. Ульф не столько смотрел, сколько слушал. Слушал не только ушами, но всей кожей. Я знал, что Ульф ничего не чувствует, когда падал сраженный им враг. Душа Ульфа была пуста. Теперь я знал это. Мне стало холодно.
Ульф закончил убивать. Прислушался. К селу приближалось человек шесть, и Ульф повернул коня в сторону болот, решив не принимать боя. Мне было очень холодно…
Ульф ехал не спеша, все время прислушиваясь. И лошадь его пряла ушами. До кузницы оставалось три полета стрелы, когда лошадь вдруг фыркнула, и тотчас в тумане тоненько заржала лошадь. Ульф приподнялся в седле, шевельнул ноздрями, принюхиваясь, как пес, и уверенно крикнул что-то на непонятном языке — будто одним горлом кричал. Из тумана отозвались на том же языке — и выехали два страхолюдных всадника. Ульф пустил коня рысью, направляя его между ними. Всадники не успели еще ничего понять, когда мелькнули два ульфовых меча. У одного страхолюдины отвалилась рука вместе с плечом, второй скорчился в седле, пытаясь поймать выползающие из распоротого живота внутренности.
И снова пустота. Ульф ничего не почувствовал, когда убил этих двоих, — даже удовлетворения. Просто успокоил лошадь и двинулся дальше…
…И видел я дядю Агигульфа с Валамиром, уходящих в сторону дубовой рощи. И их преследовали…
…И знал я, что они уйдут, и потому отвел глаза…
…Уже светало. Я понял вдруг, что младший сын Тарасмунда по имени Атаульф сидит в норе на косогоре и трясется от холода и боли. Но это был не я…
…Агигульф-сосед лежит посреди своего двора с разбитой головой. Весь двор покрыт смятым, окровавленным, затоптанным полотном — накануне Фрумо развешивала сушить. Фрумо смотрела на заляпанное полотно, на кровавые пятна, хлопала себя руками по бокам и кудахтала, как курица. И увидел я вдруг, что вовсе не полотно это разбросано по двору — это курицы, зарезанные для большого пира, чтобы порадовать дорогих гостей. А вот и гости дорогие — стоят вокруг Фрумо, радуются угощению, смеются.
Перестав кудахтать, показала Фрумо пальцем на берестяную личину. И снял чужак берестяную личину, отдал ее Фрумо. Оказалось под личиной такое лицо, что личина против него куда краше. Плоская морда, на верхней губе редкие усики, щеки в шрамах, будто кожу с них полосками сдирали. И лыбился страхолюдный чужак.
Фрумо ногтем личину поскребла, посмеялась и на себя надела. И стала ходить по двору, напевая. А чужаки за ней ходили, как цыплята за курицей, и с почтением внимали ее лепету. И тихо переговаривались между собой. Я понял, что они боятся Фрумо прогневать.
Фрумо вдруг повернулась к ним и показала пальцем на золотой браслет, что у рослого чужака на руке блестел. Чужак отдал ей. Тогда она на пряжку показала. И отдал он ей пряжку. Радостно засмеявшись, подошла Фрумо к мертвому Агигульфу и стала обряжать его в золото, что подарили ей чужаки. Чужак нахмурился, но перечить не посмел.
А Фрумо села на землю возле своего отца и замахала на чужаков руками, чтобы те уходили.
И уходят чужаки со двора Агигульфа-соседа…
…Хродомер ползет вниз по косогору. И мнится Хродомеру, что все можно заново начать…
…Двое чужаков поймали Сванхильду. Тащат наверх от реки, в село. Сванхильда брыкается, кричит. Криков не слышно, но я вижу, как открывается и закрывается ее рот. У нее в руке нож, но чужаки его отчего-то не замечают. Сванхильда изворачивается и всаживает нож в живот одному из чужаков. Вырывается и бежит…
…Дубовая роща. Зарывшись в кучу палых листьев, прячется здесь Одвульф. Копья при нем нет. Одвульф рыдает и молится, перезабыв со страху все молитвы. Одни только обрывки повторяет, будто взбирается куда-то по веревке, а веревка истлевает прямо в руках.
Невдалеке в тумане выводок вепрей. Секач настораживается. Стук копыт — всадники…
…Хродомерово подворье пылает. В колодец падает горящая головня…
…Чужое лицо. Я видел его, когда сидел в норе. Его щеки вымазаны жиром, поверх жира нанесет углем узор — черная спираль. Он стоит возле того, которого убила Сванхильда, и плачет…
…Я вижу Валамира. Он миновал дубовую рощу и в обход села направляется к кузнице. За Валамиром на маленькой мохнатой лошадке едет дядя Агигульф. На Агигульфе одвульфовы портки — те самые, что некогда подарила Одвульфу Гизела. Сам Одвульф в одной рубахе уныло плетется за лошадкой дяди Агигульфа. Дядя Агигульф то и дело пытается отогнать его. Одвульф трясется от рыданий.
Я знаю, что дядя Агигульф едва не убил Одвульфа. Только заступничество Валамира и спасло — отбил Валамир уже опускающийся меч. Ибо ярость переполняет дядю Агигульфа. Несправедливо, считает дядя Агигульф, чтобы жил Одвульф, когда Тарасмунд мертв.
В дубовой роще стоит еще, задержавшись с ночи, синеватый полумрак, но золотистые кроны уже озарены солнцем…
И вспомнил я о бурге, откуда могла прийти помощь. И увидел я рощу, что выходит на старую ромейскую дорогу, хотя никогда там прежде не был. В роще лежали Рикимер и Фретила. И увидел я, что не первый день они мертвы — убиты были на обратном пути из села в бург.
Я метнулся взором к бургу и тотчас же увидел мертвую голову Теодобада на шесте. Голова была так близко, что я, кажется, мог бы поцеловать ее в синие губы. Над головой кружили вороны.
И отпрянул я в ужасе и сразу увидел весь бург — так, как птицы видят его. И не было больше бурга, только мертвое пепелище. У стены лежали дружинники, около дюжины числом, со стрелами в груди, зарубленные мечом. Это были лучшие дружинники теодобадовы. И боялись их чужаки. Чужаки боялись их даже мертвых и потому постарались избежать мести: отрезали у трупов головы, сложив их в другое место и отворотив лица их от бурга. И ноги у мертвецов были перебиты.
И увидел я дорогу, ведущую из бурга в то село, откуда родом мать наша Гизела. Навалив трупы наших из бурга на телегу, двигались к тому селу чужаки. В том селе жителей не было, они в бург ушли и в бурге погибли. Дома же сохранились целые.
Добравшись до уцелевших домов, загнали чужаки в один из них телегу с мертвыми телами и подожгли дом…
…И видел я, как хоронят они своих убитых. Иной обычай у них, не похож на наш. В яму, камнями выложенную, сажают убитого со скрещенными ногами, и оружие ему кладут. После же сверху закрывают яму настилом и землю насыпают. Так хоронят чужаки…
…И увидел я, что нет уже и того села, откуда вышли дедушка Рагнарис с Хродомером. Не было того села уже в тот день, когда к нам Снутрс приехал, ибо чужаки пришли туда раньше…
…И увидел я вождя чужаков. Он был уже немолод. Будто великую ношу нес на плечах, такая усталость была в его глазах…
…И увидел я, как отряды чужаков разливаются с юга по нашей земле, точно река во время половодья, и не остановить этот поток…
Теперь я знал, что чужаков согнали с их места люди нашего языка, а тех встревожили и погнали прочь другие люди, о которых я не ведал…
И вдруг увидел я свайную деревню, ту, что на озере стоит. И не была та деревня брошенной, а дома ее еще не обвалились и не почернели. Там жили люди. И увидел я воинов, выходящих из леса и сеющих смерть. Хотели эти воины забрать себе эти земли и истребляли тех, кто жил в свайной деревне. И видел я среди тех воинов их вождя. Я знал его имя. Это был Рекила, отец Ариариха, отца Алариха, отца Теодобада. И открылось мне, что не от богатырства пришли в эти края люди нашего языка — страх и голод гнали их, как нынче гонят они чужаков.
Чужаки пришли в эти края, как некогда пришли сюда мы. И не было чужакам здесь места, как не было здесь места и нам. И не смогут навек сесть здесь чужаки, как не смогли здесь сесть навек мы. Ибо следопыты Огана, вождя гепидского, что отобрал у Афары солеварни, уже выведали, где ядро этого племени — где их женщины и потомство. И изгонит их отсюда Оган, но сам падет под ударами тех, кто идет за чужаками вослед. И то люди нашего языка. Но нет во мне радости при мысли о том, что мы будем отомщены.
Ибо ведал я судьбу чужаков, а они ее не ведали.
И видел я Фрумо, которая чужакам кашу варила. И как пиво доставала Фрумо, чтобы посмертное угощение приготовить. И как чужаки мертвых своих рассаживают возле плетней и ставят им угощение. И знал, почему они это делают, — не жить здесь никому; мертвым отдают они это место. Ибо тяжело далось им наше село, недобрым мнится им это место.
А тот чужак, которого Сванхильда убила, возле реки сидеть остался и смотрел он на курган. И стояло возле него подношение, а на коленях у него меч лежал. И положил тот меч чужак с разрисованным лицом, что убил Сванхильду, ибо тот убитый был ему братом единокровным. А иных родичей у него не было.
Видел я, как из хижины Ода-пастуха щенки выползли и стали в труп Айно тыкаться, думая молока добыть из мертвых сосцов. И брали щенков чужаки и ласкали их. И смеялись, теребя им уши и давая кусать пальцы. И с собой уносили их, радуясь.
Видел я и то, как после уходят чужаки из нашего села — стоит полдень, догорают за их спинами дома, остаются истлевать тела убитых. Чужаки идут к броду, гонят наш скот. Сегодня они заснут сытыми.
И знаю я, что никогда больше не будет на этом месте села. Чужаки захотят ставить новое село ниже по течению реки. Недолго жить им в том селе, только они о том не знают.
И стал я прощаться с нашим селом. Раскинулось передо мной оно обгоревшее, оскверненное, обагренное кровью. И мертвым увидел я наше село — было оно мертво, как Тарасмунд, тело которого оставалось еще рядом со мной, но уже исчезло то главное, что и было Тарасмундом.
Течет река, неся на своей спине золото солнца. И роет нору Хродомер — но не молодой Хродомер, которого я не знал; нет, старик Хродомер, который был мне привычен. И нет еще нашего села, и нет еще в селе дедушки Рагнариса, и не родился еще Тарасмунд. Желтеют сжатые поля. Скрипят телеги чужаков, увозя наше зерно. Уходят за курган вражеские воины, угоняя наш скот. Едет, изнывая от позора, воин Агигульф, едет на маленькой вражеской лошадке, отлягиваясь от ноющего Одвульфа — клянет наследство, которое оставила ему родная земля. Едет прочь от позора, прочь от старика Хродомера, который копает нору. Едет воин Ульф, и беда сидит за ним в седле и направляет его руку. В берестяной личине идет прочь от села брюхатая Фрумо, идет и напевает, идет и пританцовывает. Среди окровавленного полотна нестерпимо блестит золотой браслет на руке Агигульфа-соседа.
Спи, Агигульф, спи. Спи, мой сын… Вырастешь большой, куплю тебе коня, сядешь на коня, поедешь в далекие земли…
…Мать повторяет и повторяет эту колыбельную, бесконечно напевая ее сыну, пока они прячутся от чужаков. А чужаки хозяйничают по всему селу, поджигая дома, забирая скарб, угоняя женщин, убивая мужчин. А мать поет еле слышно. И прилетает стрела. Мать замолкает, изо рта у нее течет кровь. Мать наваливается на мальчика, тяжелая, как мешок с зерном. Мальчик задыхается, но не смеет выбраться из-под матери. День сменяется ночью, мать остывает.
Ночью в селе становится тихо. Мальчик догадывается, что чужаки ушли. Он освобождается и выходит на дорогу. Не глядя по сторонам идет прочь из сгоревшего села.
Мальчик приходит в другое село, но ему кажется, что он вернулся к себе домой. Ему дают новое имя, но ему кажется, что это его имя. Потом он уходит и отсюда. Он боится чужаков.
И в какое бы село он ни пришел, ему чудится, что он пришел в свое село. И какое бы имя ему ни дали, ему чудится, что это его имя.
И увидел я долгую дорогу, которой он прошел. И увидел долгие годы, которые он прожил.
И увидел я — это тот, кого я называю Гуптой.
И узнал я, что нет для него ни мертвых, ни живых и потому никого не станет он воскрешать. Но я не знал, умеет ли он воскрешать из мертвых.
И знал я также, что настоящий Гупта — тот святой из старого села — погиб у гепидов, как о том и говорилось.
И увидел я черных богов — и понял, что дом наш сгорел.
И услышал я запах паленой плоти — и понял, что родные мои мертвы.
И донеслось до меня бормотание Гупты — и понял я, что Гупта безумен.
И поднял я глаза — и увидел я небо. Оно было затянуто низкими тучами, прорванными во множестве мест, будто плащ, прохудившийся от старости, будто шкура медвежья, изодранная вутьей. И показалось мне, будто небо глядит на меня в тысячу глаз. То были большие глаза и малые, и узкие, как у страхолюдин, и удивленные и насмешливые, и крошечные, прищуренные, и широко расставленные, отважные, и любопытные, и злобные.
Я стоял на пепелище, а небо глядело, безмолвно глядело на меня в тысячу глаз.
И проклял я Бога Единого.
ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИЙ
КАК СОЧИНЯЛАСЬ ЭТА КНИГА
Слава Хаецкий, которому посвящена эта книга, погиб в июле 1993 года.
Его смерть была огромным потрясением для всех, кто с ней соприкоснулся. Казалось — Вселенная распахнулась в эти дни, раскрыв необъятные просторы времени в обе стороны. Мы словно оказались в эпицентре какого-то грандиозного процесса, который БЫЛ И ЕСТЬ ВСЕГДА.
На этой земле всегда жили богатыри, такие, как Слава. В нем было много от наших героев — он был могуч и простодушен. Он был геологом, по полгода проводил в поле, понимал и ценил одиночество, природу, путь, дом и очаг, товарищество — те вечные ценности, наедине с которыми современный человек подчас чувствует себя неуютно.
В нем было мало сиюминутного, суетного, сегодняшнего. Слава Хаецкий был нетороплив, эпичен — вечен. Когда мы предавали огню его тело, нас не оставляло ощущение, будто любая великая тризна по великому вождю могла стать той тризной, которую мы справляли по нашему другу.
Это исступленное существование вне конкретной эпохи, в мире голых архетипов — сколь бы мало оно ни продлилось — властно развернуло нас лицом к более древним эпохам. Там, у истоков средневековья, мы обнаружили все то же самое.
Мы глубоко убеждены в том, что сейчас в принципе во всем обществе происходит своего рода архаизация сознания. Все громче заявляют о себе люди с родовым, а не индивидуалистическим, сознанием. И сам современный человек, потеряв шаткую опору в своем индивидуализме, начинает судорожно искать свои корни, свой род.
Тем легче оказалось для нас ощутить свое несомненное родство с людьми раннего средневековья.
Из этого чувства несомненного родства с ними, из потребности выговорить это чувство и зародился замысел, который поначалу носил название «Меровинги».
Собственно, с этого и начинается история романа как таковая.
Эпоха Великого Переселения Народов. Что о ней известно? Ну, во-первых, вандалы, проявляя вандализм, разграбили Рим, на чем и завершилась история Римской империи. Во-вторых, народы долго переселялись, производя пыль и шум за окном, пока Карл Великий не гаркнул: «Ша!» После чего началось уже Высокое Средневековье с трубадурами, инквизицией и собором Парижской Богоматери.
То есть, история раннего средневековья, странным скачком переходящая в историю Средневековья Высокого, всегда подается как история ФРАНКОВ.
Между тем, задавшись совершенно безнадежной целью разобраться, кто куда переселялся, мы неожиданно для себя набрели на одно потрясающее открытие. Кроме франков, были и другие народы. В частности, мы нашли готов.
О готах поначалу нам было известно очень мало. Расхожее мнение состоит в том, что готы изобрели фашизм, пьянство и страдания молодого Вертера (В. Беньковский, подводя итог всему прочитанному о готах из россыпей в советских и современных российских книгах).
В нашей стране готы находятся в полном небрежении. Ими практически никто не занимается. Если Уважаемый Читатель посетит экспозицию Государственного Эрмитажа, ту самую, «скучную», часть, где выставлены черепки и наконечники, то он на обширной карте 3–6 вв. не обнаружит никаких готов. И вообще ни одного упоминания о них не найдет.
Те культуры, в создании которых не могли не принимать участие готы (Черняховская и др.) у нас считаются однозначно славянскими. Хотя более пристальное изучение древних историков приводит к мысли, что славяне и готы сидели рядом, соседствовали, воевали и роднились между собой. О том же, кстати, свидетельствуют и данные языка (но о языке ниже).
Соавторы пользуются случаем выразить благодарность археологу Дм. Бугрову (Казань) за подробный рассказ о раскопках германского городища и экскурсию в запасники музея. Именно ему соавторы обязаны очень подробным описанием взятия села. По рассказу археолога, ему довелось раскапывать городище, которое, судя по расположению трупов, по местонахождению наконечников стрел, состоянию домов, было некогда взято штурмом, а жители его беспощадно истреблены. Данными этого рассказа, фотографиями раскопок авторы в основном и воспользовались при описании гибели родного села Атаульфа.
Итак, мы установили, что 4–6 века были временем могущества готских племен.
Установили мы это случайно и вовсе не благодаря экспозиции Гос. Эрмитажа или трудам советских историков, в том числе наиболее популярного из них — академика Рыбакова.
Для лучшего проникновения в эпоху было решено изучить какой-нибудь из мертвых языков того времени. А языка франков не сохранилось, несмотря на то, что история раннего средневековья обычно подается именно как история франков.
Сохранился совершенно другой язык. Готский.
Он и был избран для изучения.
Ничто лучше не соответствовало нраву обоих соавторов. Готский язык а) весьма труден для изучения в силу большого количества исключений из правил — здесь он может потягаться с русским; б) совершенно бесполезен, ибо на нем уже тысячу лет как никто не разговаривает.
Все материалы по готскому языку мы черпали в Национальной Публичной библиотеке. Необходимо здесь выразить нашу огромную признательность Н. Ю. Рыжиковой, сотруднику библиотеки, за помощь. Ее консультации оказали нам неоценимую помощь в работе.
Готский язык изучался по трудам М. М. Гухман. Этот язык не только приоткрыл дверь в эпоху — такую цель мы ставили перед собой изначально. Он открыл нам совершенно незнакомый доселе народ.
Изучение готского языка подвигло нас на новый замысел, уведя далеко в сторону от франков и Меровингов.
8 февраля 95 года состоялся исторический диалог между соавторами. Обсуждалась такая проблема: жаль было до слез, что столь добротный материал, как готский язык, останется лишь достоянием соавторов, в то время как в Питере полно людей, которые также не прочь заняться чем-нибудь бесполезным и трудным для изучения.
И вот тут же сострадание к этим людям подвигло соавторов на идею писать учебник готского языка. Начали на месте генериться тексты для самоучителя.
«Помнишь, какие шедевры порождало изучение английского? Ми фэмили. Май фазе из… газосварщик… Май мазе из… сторож на складе бумажных изделий в Коломягах…»
Была взята бумага, на которую легли первые строки. Вот они:
Четверо чужаков в тумане.
Я знаю, что будет дальше…
У меня кружится голова, меня начинает тошнить. Я хочу крикнуть и прогнать их всех, но никто не уходит. Они назойливо продолжают мелькать у меня перед глазами. Черные хлопья падают на их лица и пачкают их сажей…
…На закопченном лице дяди Агигульфа сверкают белые зубы. Я вижу дядин меч, блеснувший на мгновение в отсвете пожара. Чужакова голова с рыжей бородой и синими глазами летит сквозь черные хлопья и ударяет о щит второго чужака, оставив красное пятно. Дядя Агигульф залит чужой кровью. Она ползет по его голым ногам и пачкает лошадиные бока.
Второй чужак разворачивается и, пригнувшись к шее коня, во весь опор несется к околице — туда, откуда пришел. Агигульф с Валамиром устремляются в погоню…
…В пламени пожара я вижу гигантского медведя, поднявшегося на задние лапы. У него оскаленная морда, злобные маленькие глазки. Шкура медведя порвана в нескольких местах и закапана темной кровью. Неподалеку от медведя труп лошади с застрявшим в черепе железным крестом. Перед вутьей вертятся на конях двое чужаков. Кони норовят уйти подальше от нестерпимого жара и разъяренного зверя. На лицах всадников — ужас. У ног медведя — убитый чужак со сломанной спиной и вырванным горлом. Кровь шипит, запекаясь. У медведя дымится влажная шкура.
Еще мгновение — и горящий храм рухнул, погребая вутью под собой. Искры взлетели, как потревоженные осы из гнезда…
…В свете пожара белым пятном выделяются волосы Сванхильды. Она все еще прячется в кустах у реки, не зная, что светлые косы уже выдали ее. Ей надо уходить, но она медлит…
…Валамиров дядька отталкивает от себя Марду, и та бежит сломя голову. Старый дядька поднимает рогатину и падает под ударом булавы…
…Одвульфу страшно. Он стоит неподвижно и чутко вслушивается в туман. Капли влаги собрались на наконечнике копья, занесенного для удара. Топот ног — кто-то бежит к нему, Одвульфу. Не раздумывая, Одвульф наносит удар в темноту. Пронзительный крик. Кричит женщина. Одвульф видит свою жертву и торопливо, воровским движением, выдергивает копье. Марда хватается руками за рану и мелко дышит широко раскрытым ртом. Помедлив, Одвульф берет копье обеими руками и всаживает Марде в ямку на шее. Тело Марды выгибается дугой и опадает, сотрясаясь. Одвульф с усилием выдергивает копье и, рыдая, бежит прочь…
…У хродомерова колодца лежит Снутрс. Снутрс изрублен так, что узнать его можно только по доспеху. Лица нет — лицо снес вражеский топор. Вокруг Снутрса еще трое, таких же изрубленных, истоптанных копытами. Эти трое — чужаки. Снутрс лежит, широко раскинув руки, будто дружески обнимая людей, которых зарубил…
…Ульф и Визимар вихрем врываются в село. На хродомеровом подворье еще кипит бой, и Визимар, не раздумывая, устремляется в самую гущу. Проехав мимо, Ульф заезжает на двор Аргаспа. Здесь нет чужаков, один только Аргасп, как гусеница, ползает по двору. Спешившись, Ульф подходит к нему, садится рядом на корточки, ласково касается его волос и вдруг мгновенным ударом перерезает ему горло. Затем режет себе руку ножом — щедро, не жалея, — смешивает свою кровь с кровью Аргаспа и мажет себе лицо. Я знаю, что это вандальский обычай. Ульф поднимает черное от крови лицо и несколько мгновений сидит неподвижно, вслушиваясь в темноту. Встает и, не оборачиваясь, идет к своей лошади. Ударив лошадь пятками, несется за хродомерово подворье в сторону кузницы. Из его горла рвется крик — я никогда прежде такого от Ульфа не слышал. Птицы болотные так иногда кричат. Двое чужаков выскакивают с хродомерова подворья и несутся следом за Ульфом. Один остается биться с Визимаром. Этот чужак — великий воин, но Визимар убил его. От жажды мщения изнемогал Визимар — я понимал это. И помчался Визимар Ульфа догонять, но не догнал: навстречу ему вывернули еще двое, и пал Визимар под их ударами. Не будет больше кузнеца в нашем селе. Не будет больше в праздничный день скакать по селу кузнец, Вотана славя. Ушло вместе с Визимаром уменье его. Среди чужих людей умер Визимар, и я знал, что в последнее мгновение тоска охватила его. В тоске и ушел в Вальхаллу, а не в радости.
…Лиутпранд все огрызался на чужаков, не подпуская их к себе. Но даже и Лиутпранд начал уставать. Коня под ним убили, и грянулся оземь Лиутпранд. И не встал больше. Длинное чужаково копье вошло под густую его бороду. И радостно закричал тот, кто убил Лиутпранда, ибо хотел взять себе его доспехи…
…За селом, оставив за спиной хродомерово подворье, Ульф убивал. Ульф убивал, как Тарасмунд, отец наш, пахал: спокойно, аккуратно, выказывая многолетнюю сноровку. Это было единственное, что Ульф умел хорошо делать. Сейчас, пренебрегая своим увечьем, снова держал он два меча. В темноте и тумане и обоими глазами много не наглядишь. Ульф не столько смотрел, сколько слушал. Слушал не только ушами, но всей кожей. Я знал, что Ульф ничего не чувствует, когда падал сраженный им враг. Душа Ульфа была пуста. Теперь я знал это. Мне стало холодно.
Ульф закончил убивать. Прислушался. К селу приближалось человек шесть, и Ульф повернул коня в сторону болот, решив не принимать боя. Мне было очень холодно…
Ульф ехал не спеша, все время прислушиваясь. И лошадь его пряла ушами. До кузницы оставалось три полета стрелы, когда лошадь вдруг фыркнула, и тотчас в тумане тоненько заржала лошадь. Ульф приподнялся в седле, шевельнул ноздрями, принюхиваясь, как пес, и уверенно крикнул что-то на непонятном языке — будто одним горлом кричал. Из тумана отозвались на том же языке — и выехали два страхолюдных всадника. Ульф пустил коня рысью, направляя его между ними. Всадники не успели еще ничего понять, когда мелькнули два ульфовых меча. У одного страхолюдины отвалилась рука вместе с плечом, второй скорчился в седле, пытаясь поймать выползающие из распоротого живота внутренности.
И снова пустота. Ульф ничего не почувствовал, когда убил этих двоих, — даже удовлетворения. Просто успокоил лошадь и двинулся дальше…
…И видел я дядю Агигульфа с Валамиром, уходящих в сторону дубовой рощи. И их преследовали…
…И знал я, что они уйдут, и потому отвел глаза…
…Уже светало. Я понял вдруг, что младший сын Тарасмунда по имени Атаульф сидит в норе на косогоре и трясется от холода и боли. Но это был не я…
…Агигульф-сосед лежит посреди своего двора с разбитой головой. Весь двор покрыт смятым, окровавленным, затоптанным полотном — накануне Фрумо развешивала сушить. Фрумо смотрела на заляпанное полотно, на кровавые пятна, хлопала себя руками по бокам и кудахтала, как курица. И увидел я вдруг, что вовсе не полотно это разбросано по двору — это курицы, зарезанные для большого пира, чтобы порадовать дорогих гостей. А вот и гости дорогие — стоят вокруг Фрумо, радуются угощению, смеются.
Перестав кудахтать, показала Фрумо пальцем на берестяную личину. И снял чужак берестяную личину, отдал ее Фрумо. Оказалось под личиной такое лицо, что личина против него куда краше. Плоская морда, на верхней губе редкие усики, щеки в шрамах, будто кожу с них полосками сдирали. И лыбился страхолюдный чужак.
Фрумо ногтем личину поскребла, посмеялась и на себя надела. И стала ходить по двору, напевая. А чужаки за ней ходили, как цыплята за курицей, и с почтением внимали ее лепету. И тихо переговаривались между собой. Я понял, что они боятся Фрумо прогневать.
Фрумо вдруг повернулась к ним и показала пальцем на золотой браслет, что у рослого чужака на руке блестел. Чужак отдал ей. Тогда она на пряжку показала. И отдал он ей пряжку. Радостно засмеявшись, подошла Фрумо к мертвому Агигульфу и стала обряжать его в золото, что подарили ей чужаки. Чужак нахмурился, но перечить не посмел.
А Фрумо села на землю возле своего отца и замахала на чужаков руками, чтобы те уходили.
И уходят чужаки со двора Агигульфа-соседа…
…Хродомер ползет вниз по косогору. И мнится Хродомеру, что все можно заново начать…
…Двое чужаков поймали Сванхильду. Тащат наверх от реки, в село. Сванхильда брыкается, кричит. Криков не слышно, но я вижу, как открывается и закрывается ее рот. У нее в руке нож, но чужаки его отчего-то не замечают. Сванхильда изворачивается и всаживает нож в живот одному из чужаков. Вырывается и бежит…
…Дубовая роща. Зарывшись в кучу палых листьев, прячется здесь Одвульф. Копья при нем нет. Одвульф рыдает и молится, перезабыв со страху все молитвы. Одни только обрывки повторяет, будто взбирается куда-то по веревке, а веревка истлевает прямо в руках.
Невдалеке в тумане выводок вепрей. Секач настораживается. Стук копыт — всадники…
…Хродомерово подворье пылает. В колодец падает горящая головня…
…Чужое лицо. Я видел его, когда сидел в норе. Его щеки вымазаны жиром, поверх жира нанесет углем узор — черная спираль. Он стоит возле того, которого убила Сванхильда, и плачет…
…Я вижу Валамира. Он миновал дубовую рощу и в обход села направляется к кузнице. За Валамиром на маленькой мохнатой лошадке едет дядя Агигульф. На Агигульфе одвульфовы портки — те самые, что некогда подарила Одвульфу Гизела. Сам Одвульф в одной рубахе уныло плетется за лошадкой дяди Агигульфа. Дядя Агигульф то и дело пытается отогнать его. Одвульф трясется от рыданий.
Я знаю, что дядя Агигульф едва не убил Одвульфа. Только заступничество Валамира и спасло — отбил Валамир уже опускающийся меч. Ибо ярость переполняет дядю Агигульфа. Несправедливо, считает дядя Агигульф, чтобы жил Одвульф, когда Тарасмунд мертв.
В дубовой роще стоит еще, задержавшись с ночи, синеватый полумрак, но золотистые кроны уже озарены солнцем…
И вспомнил я о бурге, откуда могла прийти помощь. И увидел я рощу, что выходит на старую ромейскую дорогу, хотя никогда там прежде не был. В роще лежали Рикимер и Фретила. И увидел я, что не первый день они мертвы — убиты были на обратном пути из села в бург.
Я метнулся взором к бургу и тотчас же увидел мертвую голову Теодобада на шесте. Голова была так близко, что я, кажется, мог бы поцеловать ее в синие губы. Над головой кружили вороны.
И отпрянул я в ужасе и сразу увидел весь бург — так, как птицы видят его. И не было больше бурга, только мертвое пепелище. У стены лежали дружинники, около дюжины числом, со стрелами в груди, зарубленные мечом. Это были лучшие дружинники теодобадовы. И боялись их чужаки. Чужаки боялись их даже мертвых и потому постарались избежать мести: отрезали у трупов головы, сложив их в другое место и отворотив лица их от бурга. И ноги у мертвецов были перебиты.
И увидел я дорогу, ведущую из бурга в то село, откуда родом мать наша Гизела. Навалив трупы наших из бурга на телегу, двигались к тому селу чужаки. В том селе жителей не было, они в бург ушли и в бурге погибли. Дома же сохранились целые.
Добравшись до уцелевших домов, загнали чужаки в один из них телегу с мертвыми телами и подожгли дом…
…И видел я, как хоронят они своих убитых. Иной обычай у них, не похож на наш. В яму, камнями выложенную, сажают убитого со скрещенными ногами, и оружие ему кладут. После же сверху закрывают яму настилом и землю насыпают. Так хоронят чужаки…
…И увидел я, что нет уже и того села, откуда вышли дедушка Рагнарис с Хродомером. Не было того села уже в тот день, когда к нам Снутрс приехал, ибо чужаки пришли туда раньше…
…И увидел я вождя чужаков. Он был уже немолод. Будто великую ношу нес на плечах, такая усталость была в его глазах…
…И увидел я, как отряды чужаков разливаются с юга по нашей земле, точно река во время половодья, и не остановить этот поток…
Теперь я знал, что чужаков согнали с их места люди нашего языка, а тех встревожили и погнали прочь другие люди, о которых я не ведал…
И вдруг увидел я свайную деревню, ту, что на озере стоит. И не была та деревня брошенной, а дома ее еще не обвалились и не почернели. Там жили люди. И увидел я воинов, выходящих из леса и сеющих смерть. Хотели эти воины забрать себе эти земли и истребляли тех, кто жил в свайной деревне. И видел я среди тех воинов их вождя. Я знал его имя. Это был Рекила, отец Ариариха, отца Алариха, отца Теодобада. И открылось мне, что не от богатырства пришли в эти края люди нашего языка — страх и голод гнали их, как нынче гонят они чужаков.
Чужаки пришли в эти края, как некогда пришли сюда мы. И не было чужакам здесь места, как не было здесь места и нам. И не смогут навек сесть здесь чужаки, как не смогли здесь сесть навек мы. Ибо следопыты Огана, вождя гепидского, что отобрал у Афары солеварни, уже выведали, где ядро этого племени — где их женщины и потомство. И изгонит их отсюда Оган, но сам падет под ударами тех, кто идет за чужаками вослед. И то люди нашего языка. Но нет во мне радости при мысли о том, что мы будем отомщены.
Ибо ведал я судьбу чужаков, а они ее не ведали.
И видел я Фрумо, которая чужакам кашу варила. И как пиво доставала Фрумо, чтобы посмертное угощение приготовить. И как чужаки мертвых своих рассаживают возле плетней и ставят им угощение. И знал, почему они это делают, — не жить здесь никому; мертвым отдают они это место. Ибо тяжело далось им наше село, недобрым мнится им это место.
А тот чужак, которого Сванхильда убила, возле реки сидеть остался и смотрел он на курган. И стояло возле него подношение, а на коленях у него меч лежал. И положил тот меч чужак с разрисованным лицом, что убил Сванхильду, ибо тот убитый был ему братом единокровным. А иных родичей у него не было.
Видел я, как из хижины Ода-пастуха щенки выползли и стали в труп Айно тыкаться, думая молока добыть из мертвых сосцов. И брали щенков чужаки и ласкали их. И смеялись, теребя им уши и давая кусать пальцы. И с собой уносили их, радуясь.
Видел я и то, как после уходят чужаки из нашего села — стоит полдень, догорают за их спинами дома, остаются истлевать тела убитых. Чужаки идут к броду, гонят наш скот. Сегодня они заснут сытыми.
И знаю я, что никогда больше не будет на этом месте села. Чужаки захотят ставить новое село ниже по течению реки. Недолго жить им в том селе, только они о том не знают.
И стал я прощаться с нашим селом. Раскинулось передо мной оно обгоревшее, оскверненное, обагренное кровью. И мертвым увидел я наше село — было оно мертво, как Тарасмунд, тело которого оставалось еще рядом со мной, но уже исчезло то главное, что и было Тарасмундом.
Течет река, неся на своей спине золото солнца. И роет нору Хродомер — но не молодой Хродомер, которого я не знал; нет, старик Хродомер, который был мне привычен. И нет еще нашего села, и нет еще в селе дедушки Рагнариса, и не родился еще Тарасмунд. Желтеют сжатые поля. Скрипят телеги чужаков, увозя наше зерно. Уходят за курган вражеские воины, угоняя наш скот. Едет, изнывая от позора, воин Агигульф, едет на маленькой вражеской лошадке, отлягиваясь от ноющего Одвульфа — клянет наследство, которое оставила ему родная земля. Едет прочь от позора, прочь от старика Хродомера, который копает нору. Едет воин Ульф, и беда сидит за ним в седле и направляет его руку. В берестяной личине идет прочь от села брюхатая Фрумо, идет и напевает, идет и пританцовывает. Среди окровавленного полотна нестерпимо блестит золотой браслет на руке Агигульфа-соседа.
Спи, Агигульф, спи. Спи, мой сын… Вырастешь большой, куплю тебе коня, сядешь на коня, поедешь в далекие земли…
…Мать повторяет и повторяет эту колыбельную, бесконечно напевая ее сыну, пока они прячутся от чужаков. А чужаки хозяйничают по всему селу, поджигая дома, забирая скарб, угоняя женщин, убивая мужчин. А мать поет еле слышно. И прилетает стрела. Мать замолкает, изо рта у нее течет кровь. Мать наваливается на мальчика, тяжелая, как мешок с зерном. Мальчик задыхается, но не смеет выбраться из-под матери. День сменяется ночью, мать остывает.
Ночью в селе становится тихо. Мальчик догадывается, что чужаки ушли. Он освобождается и выходит на дорогу. Не глядя по сторонам идет прочь из сгоревшего села.
Мальчик приходит в другое село, но ему кажется, что он вернулся к себе домой. Ему дают новое имя, но ему кажется, что это его имя. Потом он уходит и отсюда. Он боится чужаков.
И в какое бы село он ни пришел, ему чудится, что он пришел в свое село. И какое бы имя ему ни дали, ему чудится, что это его имя.
И увидел я долгую дорогу, которой он прошел. И увидел долгие годы, которые он прожил.
И увидел я — это тот, кого я называю Гуптой.
И узнал я, что нет для него ни мертвых, ни живых и потому никого не станет он воскрешать. Но я не знал, умеет ли он воскрешать из мертвых.
И знал я также, что настоящий Гупта — тот святой из старого села — погиб у гепидов, как о том и говорилось.
И увидел я черных богов — и понял, что дом наш сгорел.
И услышал я запах паленой плоти — и понял, что родные мои мертвы.
И донеслось до меня бормотание Гупты — и понял я, что Гупта безумен.
И поднял я глаза — и увидел я небо. Оно было затянуто низкими тучами, прорванными во множестве мест, будто плащ, прохудившийся от старости, будто шкура медвежья, изодранная вутьей. И показалось мне, будто небо глядит на меня в тысячу глаз. То были большие глаза и малые, и узкие, как у страхолюдин, и удивленные и насмешливые, и крошечные, прищуренные, и широко расставленные, отважные, и любопытные, и злобные.
Я стоял на пепелище, а небо глядело, безмолвно глядело на меня в тысячу глаз.
И проклял я Бога Единого.
Конец первой книги
ПОСЛЕСЛОВИЕ И КОММЕНТАРИЙ
КАК СОЧИНЯЛАСЬ ЭТА КНИГА
Для чистых радостей открытый детства рай,
Он дальше сказочных Голконды и Китая,
Его не возвратишь, хоть плачь, хоть заклинай,
На звонкой дудочке серебряной играя, —
Для чистых радостей открытый детства рай.
Шарль Бодлер. «Цветы Зла»
Слава Хаецкий, которому посвящена эта книга, погиб в июле 1993 года.
Его смерть была огромным потрясением для всех, кто с ней соприкоснулся. Казалось — Вселенная распахнулась в эти дни, раскрыв необъятные просторы времени в обе стороны. Мы словно оказались в эпицентре какого-то грандиозного процесса, который БЫЛ И ЕСТЬ ВСЕГДА.
На этой земле всегда жили богатыри, такие, как Слава. В нем было много от наших героев — он был могуч и простодушен. Он был геологом, по полгода проводил в поле, понимал и ценил одиночество, природу, путь, дом и очаг, товарищество — те вечные ценности, наедине с которыми современный человек подчас чувствует себя неуютно.
В нем было мало сиюминутного, суетного, сегодняшнего. Слава Хаецкий был нетороплив, эпичен — вечен. Когда мы предавали огню его тело, нас не оставляло ощущение, будто любая великая тризна по великому вождю могла стать той тризной, которую мы справляли по нашему другу.
Это исступленное существование вне конкретной эпохи, в мире голых архетипов — сколь бы мало оно ни продлилось — властно развернуло нас лицом к более древним эпохам. Там, у истоков средневековья, мы обнаружили все то же самое.
Мы глубоко убеждены в том, что сейчас в принципе во всем обществе происходит своего рода архаизация сознания. Все громче заявляют о себе люди с родовым, а не индивидуалистическим, сознанием. И сам современный человек, потеряв шаткую опору в своем индивидуализме, начинает судорожно искать свои корни, свой род.
Тем легче оказалось для нас ощутить свое несомненное родство с людьми раннего средневековья.
Из этого чувства несомненного родства с ними, из потребности выговорить это чувство и зародился замысел, который поначалу носил название «Меровинги».
Собственно, с этого и начинается история романа как таковая.
Эпоха Великого Переселения Народов. Что о ней известно? Ну, во-первых, вандалы, проявляя вандализм, разграбили Рим, на чем и завершилась история Римской империи. Во-вторых, народы долго переселялись, производя пыль и шум за окном, пока Карл Великий не гаркнул: «Ша!» После чего началось уже Высокое Средневековье с трубадурами, инквизицией и собором Парижской Богоматери.
То есть, история раннего средневековья, странным скачком переходящая в историю Средневековья Высокого, всегда подается как история ФРАНКОВ.
Между тем, задавшись совершенно безнадежной целью разобраться, кто куда переселялся, мы неожиданно для себя набрели на одно потрясающее открытие. Кроме франков, были и другие народы. В частности, мы нашли готов.
О готах поначалу нам было известно очень мало. Расхожее мнение состоит в том, что готы изобрели фашизм, пьянство и страдания молодого Вертера (В. Беньковский, подводя итог всему прочитанному о готах из россыпей в советских и современных российских книгах).
В нашей стране готы находятся в полном небрежении. Ими практически никто не занимается. Если Уважаемый Читатель посетит экспозицию Государственного Эрмитажа, ту самую, «скучную», часть, где выставлены черепки и наконечники, то он на обширной карте 3–6 вв. не обнаружит никаких готов. И вообще ни одного упоминания о них не найдет.
Те культуры, в создании которых не могли не принимать участие готы (Черняховская и др.) у нас считаются однозначно славянскими. Хотя более пристальное изучение древних историков приводит к мысли, что славяне и готы сидели рядом, соседствовали, воевали и роднились между собой. О том же, кстати, свидетельствуют и данные языка (но о языке ниже).
Соавторы пользуются случаем выразить благодарность археологу Дм. Бугрову (Казань) за подробный рассказ о раскопках германского городища и экскурсию в запасники музея. Именно ему соавторы обязаны очень подробным описанием взятия села. По рассказу археолога, ему довелось раскапывать городище, которое, судя по расположению трупов, по местонахождению наконечников стрел, состоянию домов, было некогда взято штурмом, а жители его беспощадно истреблены. Данными этого рассказа, фотографиями раскопок авторы в основном и воспользовались при описании гибели родного села Атаульфа.
Итак, мы установили, что 4–6 века были временем могущества готских племен.
Установили мы это случайно и вовсе не благодаря экспозиции Гос. Эрмитажа или трудам советских историков, в том числе наиболее популярного из них — академика Рыбакова.
Для лучшего проникновения в эпоху было решено изучить какой-нибудь из мертвых языков того времени. А языка франков не сохранилось, несмотря на то, что история раннего средневековья обычно подается именно как история франков.
Сохранился совершенно другой язык. Готский.
Он и был избран для изучения.
Ничто лучше не соответствовало нраву обоих соавторов. Готский язык а) весьма труден для изучения в силу большого количества исключений из правил — здесь он может потягаться с русским; б) совершенно бесполезен, ибо на нем уже тысячу лет как никто не разговаривает.
Все материалы по готскому языку мы черпали в Национальной Публичной библиотеке. Необходимо здесь выразить нашу огромную признательность Н. Ю. Рыжиковой, сотруднику библиотеки, за помощь. Ее консультации оказали нам неоценимую помощь в работе.
Готский язык изучался по трудам М. М. Гухман. Этот язык не только приоткрыл дверь в эпоху — такую цель мы ставили перед собой изначально. Он открыл нам совершенно незнакомый доселе народ.
Изучение готского языка подвигло нас на новый замысел, уведя далеко в сторону от франков и Меровингов.
8 февраля 95 года состоялся исторический диалог между соавторами. Обсуждалась такая проблема: жаль было до слез, что столь добротный материал, как готский язык, останется лишь достоянием соавторов, в то время как в Питере полно людей, которые также не прочь заняться чем-нибудь бесполезным и трудным для изучения.
И вот тут же сострадание к этим людям подвигло соавторов на идею писать учебник готского языка. Начали на месте генериться тексты для самоучителя.
«Помнишь, какие шедевры порождало изучение английского? Ми фэмили. Май фазе из… газосварщик… Май мазе из… сторож на складе бумажных изделий в Коломягах…»
Была взята бумага, на которую легли первые строки. Вот они:
МОЯ СЕМЬЯ
Моя семья большая. Моего дедушку зовут Рагнарис. Он язычник. Он молится богам Вотану, Доннару и Бальдру. Дедушкины боги стоят дома. Бабушку звали Мидьо. Семь зим назад бабушка умерла. Дедушка взял наложницу. Ее зовут Ильдихо.
Моего отца зовут Тарасмунд. Мою мать зовут Гизела. Отец и мать веруют в Бога Единого. У меня есть два брата и три сестры. Был еще младший братец, но он умер от чумы.
Старшего брата зовут Ахма. Мой брат Ахма — дурачок. Отец отдавал его добрым пастырям, но те возвернули Ахму назад.
Моего второго брата зовут Гизульф. Гизульф старше меня на две зимы, а Ахма — на четыре.
Я третий из сыновей Тарасмунда. Меня называют Атаульф.
Моих сестер зовут Сванхильда, Галесвинта и Хильдегунда.
Хильдегунда самая старшая. Хильдегунда не живет с нами, она живет с мужем в его доме в десяти днях пути.
Муж Хильдегунды Велемуд не гот. Он вандал. Он добрый, но не такой, как мы. Иногда он присылает отцу и деду подарки. Дедушка считает, что Велемуд никудышный человек.
У Велемуда и Хильдегунды есть сын. Его назвали Филимер. Дедушка Рагнарис говорит, что имя плохое. Мол чужая кровь — она и есть чужая кровь.