Страница:
Гупта, охая, поднялся и, все еще о чуде и венце мученическом бормоча, совсем годью смутил: маленький светильник глиняный взял и понес его на вытянутых руках прочь из храма.
Винитар за ним следом вышел, чтобы поглядеть, куда Гупта направится с этим светильником.
Гупта же прямиком к Хродомеру на подворье зашел (прежде обходил стороной, будто стерегся чего-то). По дороге Гупта во весь голос распевал колыбельную, какую в нашем народе всякому младенцу поют, так что пока старший сын в семье вырастет, она у него на зубах уже вязнет. Мать-то ее каждому новому братишке по году, а то и по полтора бубнит в колыбель.
Гупта же ее горланил, будто пива темного напился, и в то же время восторг и благоговение в голосе его звучали, словно священный гимн то был.
И когда уже близок был дом хродомеров, Гупта аж выплясывать начал, точно рикс Давид, в бург, от врагов отбитый, входя (про то нам годья в храме рассказывал).
И так, распевая и ликуя, взошел к Хродомеру и светильник, из храма Бога Единого взятый, прямо на стол поставил, у Хродомера перед носом. И возгласил Гупта да так громко, что даже вне подворья хродомерова слыхать было: мол, темнота у Хродомера, свет, мол, Хродомеру надобен. После, задом пятясь, к стене отступил, руки крестом раскинул, бороду выставил, глаза выпучил и на Хродомера уставился, осклабясь.
Хродомер же неподвижно сидел и только тяжелым взором на Гупту из-под бровей кустистых глядел. Не убить старался. Да только плохо у него это получалось.
Я-то не видел, а Гизульф видел (он осмелился следом за Гуптой в дом к Хродомеру сунуться), что Хродомер ласково поглаживал тяжелое навершие своей палки, будто примериваясь раскроить Гупте череп. Только такой череп, как у Гупты, благодарение Богу Единому, не вдруг раскроишь.
Долго они так друг на друга смотрели. Потом Гупта засмеялся, от стены отлепился и Хродомера сочно поцеловал. И с тем прочь из его дома двинулся, напевая на ходу и приплясывая.
Хродомер в новой беленой рубахе был. Обтерся он после гуптиного поцелуя и вдруг увидел, как по рукаву крупная вошь ползет. Такие вши только у блаженного водились. Заревел от злости и придавил эту вошь — Гизульф говорит, с таким хрустом, будто орех расколол. Видать, застарелую хворь какую-то губил.
Когда рев хродомеров до Гупты донесся, блаженный даже не повернулся. Будто знал заранее, что заревет Хродомер.
Хродомер плюнул, руки о порты отер, Гизульфа, брата моего, который в доме замешкался, ловко зацепил крючковатой палкой за шею и, бездельником никудышным обозвав, велел тот светильник обратно отнести, откуда взяли.
Как вышел Гизульф со светильником, я за ним следом увязался. И пошли мы вместе с братом моим к храму Бога Единого, Гупту изображая, напевая да приплясывая.
Гизульф, конечно, Гуптой был и живот пытался выпячивать. А я — я тоже Гуптой был. Так пели мы с ним на два голоса, кто во что горазд.
Повстречали Марду-замарашку и остановили ее. Гизульф строго вопросил, Гупте подражая и слова по-гуптиному напевно выговаривая:
— Какая хворь в тебе, девица неумытая?
Марда сразу поняла, что мы в Гупту играем, и отвечала разумно, что есть в ней хворь неизлечимая.
— А я на то и Гупта-блаженный, чтобы всякую хворь из человека гнать, — объявил Гизульф.
— А коли тот Гупта не справится, так я тоже Гупта, — сказал я. — Такой я святой, что спасу нет. Поняла?
И так мы возле Марды-рабыни с обеих сторон кривлялись и приплясывали.
Марда же сказала, что хворь ее такова, что вшами ее не выгнать. И что по прошествии полугода сама она исторгнет из себя такую вошь, какую одним пальцем не придавишь.
Тогда мы велели ей с нами идти в храм. И пошла с нами Марда, тоже напевая на ходу.
Несколько шагов успели мы вместе сделать, несколько слов пропеть — Валамир навстречу идет, хозяин мардин. Поглядел на нас Валамир (Марда песней подавилась) и спросил:
— Неужто все беременные нынче бесноваты, не одна только Фрумо? Вот, гляжу, и рабыня моя последнего ума лишилась.
Я растерялся, Марда перепугалась, а Гизульф — на то и самый старший среди нас был — сразу нашелся. Носом шмыгнул, чтобы голос был яснее, поднял светильник повыше и закричал:
— Темно у Валамира! Свет Валамиру нужен!
Валамир осерчал и бить нас хотел, но тут Гизульф объяснил ему, как равный равному, как ходил Гупта к Хродомеру и как светильник из храма Бога Единого носил. Вот этот самый светильник и приносил. Теперь мы его обратно несем, в храм Бога Единого.
Сперва Валамир долго ничего не понимал, после, как понял, долго хохотал, себя кулаком по колену бил от восторга, а под конец палку подобрал и Хродомера изображать начал. Бранил нас на чем свет стоит и все хродомеровыми словами, любо-дорого послушать.
Так мы веселились, покуда не увидели, что навстречу нам Гупта идет собственной блаженной персоной. Увидел нас Гупта, остановился, поглядел, по-птичьему голову набок склонив, как мы кривляемся кто во что горазд, — и вдруг очень похоже стал годью Винитара передразнивать. Хоть и не сходен был обличием Гупта с Винитаром, а иной миг и не отличить было. Так же брови озабоченно супил, ступал так же тяжело и за нижнюю губу себя подергивал точь-в-точь как Винитар, когда задумается.
И пошел Гупта впереди.
Так и двинулись по селу: сперва Гупта-Винитар, за ним мы с Гизульфом — оба как Гупта, следом Марда приплясывает, последним, согнувшись и за поясницу держась, Валамир-Хродомер гонится и палкой грозит, ругаясь отчаянно. За нами дворовые собаки увязались, лай подняли. Гупта на миг повернулся и молвил умиленно:
— И собачки-то Бога Единого хвалят, гав-гав…
Пыль до небес поднялась.
На шум Одвульф вышел. Поглядел хмуро. Гупта же палец на Одвульфа устремил и закричал басом, будто бык:
— Поди сюда, святости алкающий! Ибо допьяна напою ныне тебя истиной!
И мы тоже наперебой кричать стали. Мы с Гизульфом вопили: «Собачки гав-гав!» Валамир грозил: «Ужо я вас палкой-то достану!» Марда верещала невразумительное, потому что больше от хохота давилась.
Одвульф сразу Гупте во всем поверил и пошел за ним. А Гупта-Винитар кричать стал:
— Крест мой — меч мой, и вера моя нерушима! Крест кузнец-то ковал, а веру-то — Отец мой небесный! Грозы-то над вами гремели? То-то! То Отец мой Небесный молотом бьет, веру кует, в тучи сует, в громах закаляет, в дожде остужает, с небес кидает — кто ее поймает, того благодать осияет. — И вдруг к Одвульфу повернулся и, брови свирепо нахмурив, заорал: — А соха-то где? Дома, поди, забыл, бездельник?
Одвульф споткнулся от неожиданности.
— Какая соха?
На то Гупта рявкнул: «Сохатая!» А Валамир на миг перестал Хродомером быть, показал Одвульфу кулак здоровенный и велел делать, что святой велит. Сказано — соху тащить, стало быть, иди домой и тащи соху.
Одвульф стал ныть, что сохи-то у него и нет. И лошади у него нет. И коровы у него нет. И собаки у него нет. Портков приличных — и то нет.
Слыша то, зарыдал Гупта, и покатились по щекам его крупные слезы. И Одвульф зарыдал и к груди гуптиной приник, содрогаясь. Обхватил его Гупта здоровенными своими ручищами, грязным рукавом лицо Одвульфу утер, точно младенцу, и пробасил:
— Это ничего. Все у тебя будет. Иди за мной. Научу, как делать.
А Валамир, на то глядя, так расчувствовался, что к себе домой, благо рядом было, и соху приволок. И дал Одвульфу соху, строго наказав после забавы вернуть.
Пока Валамир за сохой бегал, к нам народ все подходил и подходил. И всем мы с Гизульфом историю со светильником рассказывали и светильник показывали, а после снова петь принимались.
И повел нас всех Гупта прямиком на Сейино пепелище.
Там никто не строился с тех пор, как все родные Сейи от чумы вымерли, а дом их сожгли вместе со всеми постройками.
Впряг Гупта Одвульфа в соху, а сам пахать наладился. И распевал при том песню о добром сеятеле, который зерна свои бросал куда ни попадя, то на дорогу, то на каменистую почву.
Кричал Одвульф, что тяжко ему. Гупта кричал, что и ему, Гупте, тяжко. Всем, братец, тяжко. Время нынче такое, что всем тяжко.
Вокруг же все со смеху мерли.
Провели первую борозду, тут и пал Одвульф в изнеможении. На Одвульфа соха навалилась, а сверху Гупта рухнул, крича, что стоять не может более.
Наконец поднялся Гупта, соху с Одвульфа снял и самого Одвульфа из земли выковырял. И сказал Одвульфу, что если долго яму копать, колодцем станет. Не ямы копай, колодцы копай. А лучше вообще ничего не копай.
После, ко всем оборотясь, закричал:
— Место чистое, стройтесь здесь! Журавли весной вернутся, гнездо вить станут, птенчиков выведут! Бога Единого хвалить станут: курлык-курлык!
И убежал, размахивая руками, громко топоча и курлыча, журавлям перелетным подражая. За ним собаки радостно побежали, подняв хвосты.
Все расходиться стали в недоумении. Одвульф на Сейином пепелище сидеть остался, голову руками обхватив. Валамир, себя проклиная, тяжелую соху домой поволок. А мы с Гизульфом в храм Бога Единого пошли, как и собирались изначально, чтобы светильничек годье отдать.
Годья подробно расспросил, что и как было, светильник назад принял и потом на особом месте его хранил, крестиком пометив.
Еще день минул, и дядя Агигульф из бурга возвратился. Вид у дяди Агигульфа был немного опухший, но против прежнего заметно ожил дядя Агигульф. Я слышал, как Ульф вечером говорит отцу моему Тарасмунду, что не напрасно, мол, Агигульфа в бург отправляли — на пользу ему пошла поездка.
Только теперь понял я, как невыносимо было видеть дядю Агигульфа с вечно потухшим взором, точно у дряхлого старика.
И хоть не стал дядя Агигульф прежним, веселым, как раньше, но все же черная скорбь его покинула. Теперь каким-то умиленным ходил дядя Агигульф. С таким видом годья Винитар перед самой Пасхой ходит. Повадку взял себе дядя Агигульф на дворе сидеть, на той дедушкиной колоде, что посреди двора стояла, как насест наблюдательный, и за всеми смотреть.
От Теодобада дары дядя Агигульф привез. Вина Теодобад нашему роду прислал, кувшин красивый ромейской работы. Кувшин этот, из металла сделанный преискусно, чеканкой украшенный, был уже старый, прохудившийся. Однако цена ему немалая, объяснил Теодобад дяде Агигульфу. Ради чеканки одной стоит такой кувшин беречь. Ты, говорит Теодобад дядя Агигульфу, на пластины его разрежь и на одежу нашей. Только с умом разрежь, чтобы фигуры на чеканке не попортить. Знатные пластины получатся, не хуже княжеских. У дружинников, мол, спроси, как это делается. Один дружинник потом показал дяде Агигульфу, как у него на одежду такой кувшин разрезанный нашит. Красиво, говорит дядя Агигульф, страсть как красиво.
Но главное — гривну золотую аланской работы Теодобад прислал. Это он отцу моему Тарасмунду, старшему теперь в роду, подарить захотел. Гривну отдавая, сказывал Агигульфу Теодобад, что много лет назад гривну эту ему, Теодобаду, еще молодому воину, дарил некогда великий воин Рагнарис. И вот, когда не стало больше Рагнариса, хочет вернуть дорогой подарок старшему его сыну, чтобы осталась память. Ибо взял ту гривну Рагнарис в кровопролитном бою, со славой. И таково желание Теодобада, чтобы слава эта вовек осталась в роду Рагнариса.
Когда дядя Агигульф все эти слова отцу моему Тарасмунду передавал и гривну на его шею возлагал, то расчувствовался дядя Агигульф и слезы на его глазах заблестели.
И рассказывал дядя Агигульф, как скорбел о кончине Рагнариса Теодобад. Будто родного отца потерял — так велика была его скорбь. И устроил пир великий для всей дружины в память Рагнариса, и много было съедено на том пиру и выпито, и девок-рабынь перепорчено без счета, и скамара, не в лад певшего, с горя покалечили, нос ему в рожу вбили, чтоб неповадно было гнусавить, когда о великом поет… Так скорбели Теодобад, военный вождь, и дружина его по дедушке нашему Рагнарису.
И про телегу сказал Теодобад, что как золотая теперь для него эта телега, ибо в ней испустил свой дух великий воин Рагнарис. И будет беречь ту телегу как зеницу ока. И детям своим завещает беречь, и детям своих детей. И, пав на телегу и обхватив ее обеими руками, рыдал прегорестно.
И воины, на печаль вождя своего глядя, омочили слезами свои бороды.
Немало доброго о Рагнарисе вспоминали на том пиру. Один поведал, как учил его некогда Рагнарис искусству воинскому, и давние отметины от побоев дедушкиных показывал, хвалясь.
Теодобад же рассказал, что в пору, когда еще совсем дитятей был, поймал и подарил Рагнарис ему кузнечика. И убивался вождь: зачем того кузнечика, пусть бы даже и высохшего, не сберег? На диво силен был тот кузнечик, видом страхолюден, цветом красноват, туловом громаден. Говорил Рагнарис, в дивном запахе темного пива Теодобада-мальчика щедро купая, что на поле том, где кузнечика он словил, во времена оны много крови пролилось. Бились там насмерть боги с великанами, и впитала землица ту кровь. И оттого кузнечики урождаются на поле том кровавыми, к битвам зовущими своим стрекотом и обличьем ужасным. И мордой кузнечика с челюстями двигающимися в самые глаза Теодобаду-мальчику тыкал, устрашая того. Рядом же (как сейчас вижу, говорил Теодобад дяде Агигульфу) стоял Аларих многомудрый, отец Теодобадов, вождь военный и друг Рагнариса, и в сивые усы свои улыбался. И солнце питающее распростерло над ними свои благодатные руки…
Про это и многое другое нам охотно рассказывая, заливался дядя Агигульф обильными светлыми слезами. И всем нам, слушая, заплакать хотелось. Кроме Ульфа, который улыбку прятал. Возненавидел я Ульфа за эту улыбку.
И вдруг замер дядя Агигульф посреди рассказа, рот приоткрыв и глаза выпучив. Куда-то за спины наши уставился.
А это Гупта к нам во двор вошел. К нам близко подходить не стал, а вместо того сел в отдалении прямо на землю, ногу под себя подвернул и свою растрескавшуюся пятку пальцем ковырять начал.
Спросил нас дядя Агигульф вполголоса, на Гупту головой кивая, что за муж к нам зашел дивно дюжий? Откуда, мол, взялся?
Отвечали мы ему радостно — с той поры, как Гупта у нас объявился, светло на душе у всех было, — что это Гупта блаженный пришел, тот, который в соседнем селе чудеса творил и к гепидам благую весть носил. Третий день уже по нашему селу ходит и немало славы добыл — и себе, и Богу Единому. Агигульфа-соседа от зубного недуга исцелил и немало иных хворей изгнал. С животными беседовал, и понимали они язык его. Сейино пепелище оживил своей святостью: Одвульфа в соху запрягши, поднял новь. Со светильником из храма Бога Единого чудо сделал. В чем то чудо состояло, никто объяснить не брался, но только твердо мы знали, что чудо то было. И годья Винитар так думал, потому что пометил светильник особым крестиком и на почетном месте сберегает.
Дядя Агигульф потрогал голову чужакову, что на поясе у него висела (с собой брал, когда в бург ездил, чтобы дружинники теодобадовы насладиться ею еще раз могли). Спросил недоуменно: а это, мол, кто, если не Гупта? Ведь сами же говорили, будто бы я Гупту у озера в камышах сгубил.
И, с колоды встав, к Гупте решительным шагом направился. Гупта пятку ковырять оставил, голову поднял, на дядю Агигульфа прищурился. Дядя Агигульф его спросил:
— Ты кто?
Гупта в голове шумно поскреб и ответствовал торжественно:
— Лист я, всяким ветром носимый.
Тогда голову чужакову за волосы рыжие приподняв, показал дядя Агигульф ее Гупте. И спросил:
— А это кто?
Гупта голову обеими руками за щеки ухватил, к себе приблизил. Едва носом дяде Агигульфу в пояс не уперся. Поглядели мы сбоку и чуть не ахнули: и впрямь Гупта был похож на чужака! А может, показалось тогда. Потому что перед кем Гупту ни поставь, на любого Гупта вдруг похожим может сделаться.
Долго Гупта мертвую голову созерцал. И с одного боку поглядит, и с другого. После оттолкнул ее от себя и молвил:
— Бог Единый веру ковал, молотом стучал. Искра-молния упала, в дерево попала, дерево упало, листья осыпались, по миру рассыпались. Их ветром повсюду носило, одним на славу, другим на погибель. Один лист оторвался, воробью попался. Воробей испугался, клюв разевал, лист заклевал. Бедный, бедный лист!
И всхлипнул Гупта и мертвую голову в щеку поцеловал.
Видели мы, что дядя Агигульф глубоко тронут. И спросил он Гупту:
— А я кто?
И забормотал Гупта совсем тихо, в бороду, голову книзу опустив, так что дядя Агигульф рядом с ним на корточки сел и ухо к губам гуптиным преклонил. Поняли мы, что важное что-то говорится, и потому ближе подошли, не желая пропустить слов блаженного.
Бормотал Гупта еле слышно:
— Вера моя, вера, Богом Единым кованная, людьми желанная! Пала ты с неба на землю, вошла в землю на семь локтей, на три локтя из земли смотришь. Кто же тебя, веру, найдет, кто тебя приголубит? — И вдруг глаза, полные слез, на дядю Агигульфа обратил, за руки его схватил жадно, будто из пучины вод его дядя Агигульф вытягивал, и закричал, моля и требуя: — Найди ее! Ищи ее! Найди веру, найди! Приголубь ее, приголубь!
Дядя Агигульф, дрожа, в ответ руки гуптины стиснул и проговорил со слезами:
— Буду искать, буду!
И тут завопил Гупта во всю мочь:
— Поехали! Поехали! Горы высокие, путь далекий!
И на четвереньки пав, задом стал взбрыкивать, коня изображая. И так похож был Гупта на коня, что дядя Агигульф, будто забывшись, уселся на широкую спину блаженного. И повез его Гупта на себе, радостным конским ржанием двор оглашая и коней беспокоя.
Дядя Агигульф ногами по земле волочил, руками за рыжие волосы Гупты держась. Недолго, правда, вез дядю Агигульфа на своей спине блаженный Гупта.
Довез его на себе до заднего двора, где куча навозная прела. Вокруг куры ходили и поклевывали ее степенно. Распугав кур, сбросил Гупта дядю Агигульфа прямо на эту кучу. Проворно вскочив, вокруг лежащего дяди Агигульфа выплясывать стал и выкрикивать истошно:
— Избранник! Избранник! Мечом тучен станешь, доблестью умножишься! На унавоженную землю сядешь, в плодородную землю ляжешь! Курочки-то белые: ко-ко-ко! Коровки-то бурые: му-му-му! А Боженька с небес глядит и умиляется: вот как хорошо все устроено! Избранник, избранник ты!..
Я к Гупте подошел и сказал, за одежду его дернув:
— Верно ты говоришь, блаженный Гупта. И дедушка наш Рагнарис то же говорил: наш дядя Агигульф — любимец богов.
Гупта взор ко мне оборотил, и подивился я тому, какие светлые, умиленные у него глаза. И, заплакав без всхлипа, одними слезами, вскричал блаженный:
— Дедушка, дедушка! — И засмеялся, слез не вытирая: — Дедушка, дедушка… И дедушка-то Бога Единого славит: гав-гав!
И удивительно было мне, откуда Гупта, никогда нашего дедушку Рагнариса не видав, так хорошо нрав и привычки его знает.
Радость затопила мое сердце: удалось, стало быть, Ахме-дурачку дедушку за собой увлечь в райские кущи. Ибо не может быть лжи в словах блаженного.
Дядя Агигульф услыхал, как Гупта по дедушке плачет, руки навстречу блаженному протянул, и подхватил его Гупта, поднял с кучи навозной одним богатырским рывком и к себе прижал. И обнявшись, плакали оба.
Возгласил тут Гупта, бороду над склоненной макушкой дяди Агигульфа задирая:
— Избранник ты!
И поцеловал дядю Агигульфа в губы, после на колени перед ним бухнулся и мертвую голову, что на поясе у дяди Агигульфа висела, поцеловал. И так, на коленях, прочь с нашего двора пополз, руками широко разводя и Бога Единого во всю глотку славя.
И много подобных чудес Гупта по селу нашему свершал. И ни одного двора не миновал, везде пророчествовал и целил. И оттого, что целил, пророчествам его верили.
У меня же из головы не шли слова Гупты про дерево и лист, который оторвался, когда Бог Единый веру ковал. Откуда мог знать Гупта, что на чужаке том, дядей Агигульфом убитом, крест был? Этого даже отец мой Тарасмунд не знал. Годья Винитар говорит, что святые — они своими путями ходят. А он, годья Винитар, обычными путями ходит, как все люди, потому как он не святой, а только лишь богарь.
Годья Винитар это тогда говорил, когда Ульф на дозорных, что на кургане сторожили, кричал, будто на рабов последних, за то, что Гупту пропустили. Как, мол, так вышло, что незаметно Гупта мимо них прошел? В дозоре же тогда друг ульфов, Аргасп был, и с ним Гизарна, оба воины не трусливого десятка.
Но это было уже потом, когда ушел Гупта. А когда Гупта в селе был, иным был Ульф. Ибо был один день, когда Гупта от рассвета до самой темноты за Ульфом по пятам ходил. И что ни делал Ульф, Гупта тотчас повторял, Ульфа передразнивая. Поначалу как я увидел это, так испугался, ибо думал, что прибьет Ульф пересмешника. Но не так все вышло, как я боялся. Весь тот день смеялся Ульф. И Гупта тоже смеялся. Посмотрит Ульф на Гупту и хохочет, как сумасшедший, а Гупта ему вторит.
Видя, какую радость Гупта по дворам носит, решил Агигульф-сосед, отец Фрумо, к блаженному обратиться — вдруг поможет полоумной его дочке от придурковатости исцелиться? Подошел к Гупте, когда тот по селу слонялся, за руку взял, за собой потянул. И пошел за Агигульфом, отцом Фрумо, блаженный Гупта, с детским любопытством рот приоткрыв, будто ребенок, которому интересное показать обещали.
Привел его Агигульф-сосед на свой двор, дочку к нему вывел. И стоит, смотрит: что блаженный делать будет.
Гупта на Фрумо поглядел и вдруг лицо скривил, один глаз прикрыл — стал на Фрумо похож. И заголосил, совсем как Фрумо:
— Гости едут! Гости едут! Угощение готовить! Хлеба в печь ставить!
Засмеялась Фрумо от радости: наконец-то поняли ее! И тоже голосить принялась:
— Едут, едут! Готовить, готовить! Ставить, ставить!
И так кричали они оба, по двору бегая. Отчего-то страшно на них глядеть стало. И убежал Гупта с агигульфова двора, оставив Агигульфа-соседа в недоумении.
Фрумо же веселая ходила и часто голосить снова начинала, хохотом заливаясь. Но Гупта больше к ней не приходил.
Ушел из нашего села Гупта так же, как и пришел — ни для кого не заметно. А перед уходом у нашего дяди Агигульфа мертвую голову попросил. Просто показал на нее и сказал:
— Отдай!
И отцепив от пояса, отдал блаженному Гупте дядя Агигульф мертвую голову, которой так дорожил, что никому не доверял ее носить. Воистину, было то великое чудо. Ибо никому, кроме Гупты, не под силу было подвигнуть дядю Агигульфа на подобное. Дядя Агигульф потом и сам чуду этому дивился и по мертвой голове тосковал.
У Гупты сумы никакой не было, а все свои вещи он за пазухой носил. И вот, взяв от дяди Агигульфа мертвую голову, сунул ее блаженный Гупта за пазуху. После руку запустил себе за ворот и копаться стал, сокровища свои перебирая. Долго копался; после вдруг лицом просиял и вытащил большой пестрый камень с дыркой посередине. И торжественно дяде Агигульфу камень этот подарил.
Принял дядя Агигульф камень, в кулаке его зажал. А Гупта вскричал:
— Ищи веру! Найди веру! Приголубь ее!
Мертвая голова на животе у Гупты топорщилась, из-под рубахи выпирая. Глаз прищурив и заголосив голосом Фрумо: «Гости едут!.. Гости едут!..» Гупта прочь побежал.
Наутро проснулись мы — а Гупты нет. Сгинул, и следа не оставил. И снова дозорные Гупту пропустили, прошел мимо опытных воинов, ни травинкой не прошелестел. Тогда-то и стал Ульф на Аргаспа с Гизарной кричать, будто на слуг провинившихся, — они подступы к селу сторожили. Дважды мимо них Гупта невозбранно прошел. Сперва в село Гупту пропустили. После того должны были каждый в четыре уха слушать, в четыре глаза глядеть. А они — смотри ты! — опять его мимо себя пропустили.
И на Теодагаста набросился, точно пес. И Валамиру досталось. Они в разъезде были, когда Гупта ушел. Не по воздуху же улетел Гупта!
Те слушали, красные, и даже оправдываться не решались.
Годья же Винитар сказал Ульфу, что вины на дозорных нет. Ибо Гупта — святой, а святых иной меркой мерить надо.
Ульф, имя Гупты услышав, вдруг лицом просветлел. И больше с дозорными о том говорить не стал.
Настал день, и Хродомер к Тарасмунду явился. Поскольку теперь, когда дедушка Рагнарис умер, Тарасмунд как бы занял место Рагнариса, то Хродомер с ним насчет сельских дел советоваться стал. Если с дедушкой Рагнарисом больше спорил да ругался, то к Тарасмунду прислушивался да помалкивал, всем на удивление.
Вот и ныне пришел. Беседовали они с отцом нашим Тарасмундом в доме; а мы во дворе были. И дядя Агигульф во дворе был — сидел на колоде посреди двора, как раньше дедушка Рагнарис сиживал, в даль вперясь и бороду пальцами ероша.
Видя, что дядя Агигульф ничем особенно не занят, подошли мы к нему, и Гизульф с просьбой к нему подступился. На страве показывал дядя Агигульф вкупе с Хродомером, как убил в давние годы дедушка Рагнарис Арбра; стало быть, ведомо дяде Агигульфу, как то с Арбром все на самом деле было. Так пусть бы рассказал он нам всю эту быль от начала и до самого конца.
Дядя Агигульф отвечал сердито, чтобы мы не подумали, будто он тут без всякого дела сидит и его любой безделкой отвлекать можно. Ибо сильно занят он, дядя Агигульф. О судьбе людской под небесами богов — вот о чем его помышление. И чтобы мы болтовней своей малоосмысленной в мерное течение дум его не вторгались. И кулак показал.
А тут как раз Тарасмунд с Хродомером из дома вышли. Хродомер по дяде Агигульфу взглядом сердито цапнул и губами шевельнул, будто ругаться приготовился (скучно ему, видать, было без частых перебранок с дедушкой Рагнарисом, а дядя Агигульф как раз на привычном дедушкином месте сидел). И видно было по Хродомеру, что ожидал он тут дедушку Рагнариса увидеть, ибо не позабыл еще давней привычки его, а увидел на месте его дядю Агигульфа. И оттого осерчал.
Винитар за ним следом вышел, чтобы поглядеть, куда Гупта направится с этим светильником.
Гупта же прямиком к Хродомеру на подворье зашел (прежде обходил стороной, будто стерегся чего-то). По дороге Гупта во весь голос распевал колыбельную, какую в нашем народе всякому младенцу поют, так что пока старший сын в семье вырастет, она у него на зубах уже вязнет. Мать-то ее каждому новому братишке по году, а то и по полтора бубнит в колыбель.
Гупта же ее горланил, будто пива темного напился, и в то же время восторг и благоговение в голосе его звучали, словно священный гимн то был.
И когда уже близок был дом хродомеров, Гупта аж выплясывать начал, точно рикс Давид, в бург, от врагов отбитый, входя (про то нам годья в храме рассказывал).
И так, распевая и ликуя, взошел к Хродомеру и светильник, из храма Бога Единого взятый, прямо на стол поставил, у Хродомера перед носом. И возгласил Гупта да так громко, что даже вне подворья хродомерова слыхать было: мол, темнота у Хродомера, свет, мол, Хродомеру надобен. После, задом пятясь, к стене отступил, руки крестом раскинул, бороду выставил, глаза выпучил и на Хродомера уставился, осклабясь.
Хродомер же неподвижно сидел и только тяжелым взором на Гупту из-под бровей кустистых глядел. Не убить старался. Да только плохо у него это получалось.
Я-то не видел, а Гизульф видел (он осмелился следом за Гуптой в дом к Хродомеру сунуться), что Хродомер ласково поглаживал тяжелое навершие своей палки, будто примериваясь раскроить Гупте череп. Только такой череп, как у Гупты, благодарение Богу Единому, не вдруг раскроишь.
Долго они так друг на друга смотрели. Потом Гупта засмеялся, от стены отлепился и Хродомера сочно поцеловал. И с тем прочь из его дома двинулся, напевая на ходу и приплясывая.
Хродомер в новой беленой рубахе был. Обтерся он после гуптиного поцелуя и вдруг увидел, как по рукаву крупная вошь ползет. Такие вши только у блаженного водились. Заревел от злости и придавил эту вошь — Гизульф говорит, с таким хрустом, будто орех расколол. Видать, застарелую хворь какую-то губил.
Когда рев хродомеров до Гупты донесся, блаженный даже не повернулся. Будто знал заранее, что заревет Хродомер.
Хродомер плюнул, руки о порты отер, Гизульфа, брата моего, который в доме замешкался, ловко зацепил крючковатой палкой за шею и, бездельником никудышным обозвав, велел тот светильник обратно отнести, откуда взяли.
Как вышел Гизульф со светильником, я за ним следом увязался. И пошли мы вместе с братом моим к храму Бога Единого, Гупту изображая, напевая да приплясывая.
Гизульф, конечно, Гуптой был и живот пытался выпячивать. А я — я тоже Гуптой был. Так пели мы с ним на два голоса, кто во что горазд.
Повстречали Марду-замарашку и остановили ее. Гизульф строго вопросил, Гупте подражая и слова по-гуптиному напевно выговаривая:
— Какая хворь в тебе, девица неумытая?
Марда сразу поняла, что мы в Гупту играем, и отвечала разумно, что есть в ней хворь неизлечимая.
— А я на то и Гупта-блаженный, чтобы всякую хворь из человека гнать, — объявил Гизульф.
— А коли тот Гупта не справится, так я тоже Гупта, — сказал я. — Такой я святой, что спасу нет. Поняла?
И так мы возле Марды-рабыни с обеих сторон кривлялись и приплясывали.
Марда же сказала, что хворь ее такова, что вшами ее не выгнать. И что по прошествии полугода сама она исторгнет из себя такую вошь, какую одним пальцем не придавишь.
Тогда мы велели ей с нами идти в храм. И пошла с нами Марда, тоже напевая на ходу.
Несколько шагов успели мы вместе сделать, несколько слов пропеть — Валамир навстречу идет, хозяин мардин. Поглядел на нас Валамир (Марда песней подавилась) и спросил:
— Неужто все беременные нынче бесноваты, не одна только Фрумо? Вот, гляжу, и рабыня моя последнего ума лишилась.
Я растерялся, Марда перепугалась, а Гизульф — на то и самый старший среди нас был — сразу нашелся. Носом шмыгнул, чтобы голос был яснее, поднял светильник повыше и закричал:
— Темно у Валамира! Свет Валамиру нужен!
Валамир осерчал и бить нас хотел, но тут Гизульф объяснил ему, как равный равному, как ходил Гупта к Хродомеру и как светильник из храма Бога Единого носил. Вот этот самый светильник и приносил. Теперь мы его обратно несем, в храм Бога Единого.
Сперва Валамир долго ничего не понимал, после, как понял, долго хохотал, себя кулаком по колену бил от восторга, а под конец палку подобрал и Хродомера изображать начал. Бранил нас на чем свет стоит и все хродомеровыми словами, любо-дорого послушать.
Так мы веселились, покуда не увидели, что навстречу нам Гупта идет собственной блаженной персоной. Увидел нас Гупта, остановился, поглядел, по-птичьему голову набок склонив, как мы кривляемся кто во что горазд, — и вдруг очень похоже стал годью Винитара передразнивать. Хоть и не сходен был обличием Гупта с Винитаром, а иной миг и не отличить было. Так же брови озабоченно супил, ступал так же тяжело и за нижнюю губу себя подергивал точь-в-точь как Винитар, когда задумается.
И пошел Гупта впереди.
Так и двинулись по селу: сперва Гупта-Винитар, за ним мы с Гизульфом — оба как Гупта, следом Марда приплясывает, последним, согнувшись и за поясницу держась, Валамир-Хродомер гонится и палкой грозит, ругаясь отчаянно. За нами дворовые собаки увязались, лай подняли. Гупта на миг повернулся и молвил умиленно:
— И собачки-то Бога Единого хвалят, гав-гав…
Пыль до небес поднялась.
На шум Одвульф вышел. Поглядел хмуро. Гупта же палец на Одвульфа устремил и закричал басом, будто бык:
— Поди сюда, святости алкающий! Ибо допьяна напою ныне тебя истиной!
И мы тоже наперебой кричать стали. Мы с Гизульфом вопили: «Собачки гав-гав!» Валамир грозил: «Ужо я вас палкой-то достану!» Марда верещала невразумительное, потому что больше от хохота давилась.
Одвульф сразу Гупте во всем поверил и пошел за ним. А Гупта-Винитар кричать стал:
— Крест мой — меч мой, и вера моя нерушима! Крест кузнец-то ковал, а веру-то — Отец мой небесный! Грозы-то над вами гремели? То-то! То Отец мой Небесный молотом бьет, веру кует, в тучи сует, в громах закаляет, в дожде остужает, с небес кидает — кто ее поймает, того благодать осияет. — И вдруг к Одвульфу повернулся и, брови свирепо нахмурив, заорал: — А соха-то где? Дома, поди, забыл, бездельник?
Одвульф споткнулся от неожиданности.
— Какая соха?
На то Гупта рявкнул: «Сохатая!» А Валамир на миг перестал Хродомером быть, показал Одвульфу кулак здоровенный и велел делать, что святой велит. Сказано — соху тащить, стало быть, иди домой и тащи соху.
Одвульф стал ныть, что сохи-то у него и нет. И лошади у него нет. И коровы у него нет. И собаки у него нет. Портков приличных — и то нет.
Слыша то, зарыдал Гупта, и покатились по щекам его крупные слезы. И Одвульф зарыдал и к груди гуптиной приник, содрогаясь. Обхватил его Гупта здоровенными своими ручищами, грязным рукавом лицо Одвульфу утер, точно младенцу, и пробасил:
— Это ничего. Все у тебя будет. Иди за мной. Научу, как делать.
А Валамир, на то глядя, так расчувствовался, что к себе домой, благо рядом было, и соху приволок. И дал Одвульфу соху, строго наказав после забавы вернуть.
Пока Валамир за сохой бегал, к нам народ все подходил и подходил. И всем мы с Гизульфом историю со светильником рассказывали и светильник показывали, а после снова петь принимались.
И повел нас всех Гупта прямиком на Сейино пепелище.
Там никто не строился с тех пор, как все родные Сейи от чумы вымерли, а дом их сожгли вместе со всеми постройками.
Впряг Гупта Одвульфа в соху, а сам пахать наладился. И распевал при том песню о добром сеятеле, который зерна свои бросал куда ни попадя, то на дорогу, то на каменистую почву.
Кричал Одвульф, что тяжко ему. Гупта кричал, что и ему, Гупте, тяжко. Всем, братец, тяжко. Время нынче такое, что всем тяжко.
Вокруг же все со смеху мерли.
Провели первую борозду, тут и пал Одвульф в изнеможении. На Одвульфа соха навалилась, а сверху Гупта рухнул, крича, что стоять не может более.
Наконец поднялся Гупта, соху с Одвульфа снял и самого Одвульфа из земли выковырял. И сказал Одвульфу, что если долго яму копать, колодцем станет. Не ямы копай, колодцы копай. А лучше вообще ничего не копай.
После, ко всем оборотясь, закричал:
— Место чистое, стройтесь здесь! Журавли весной вернутся, гнездо вить станут, птенчиков выведут! Бога Единого хвалить станут: курлык-курлык!
И убежал, размахивая руками, громко топоча и курлыча, журавлям перелетным подражая. За ним собаки радостно побежали, подняв хвосты.
Все расходиться стали в недоумении. Одвульф на Сейином пепелище сидеть остался, голову руками обхватив. Валамир, себя проклиная, тяжелую соху домой поволок. А мы с Гизульфом в храм Бога Единого пошли, как и собирались изначально, чтобы светильничек годье отдать.
Годья подробно расспросил, что и как было, светильник назад принял и потом на особом месте его хранил, крестиком пометив.
Еще день минул, и дядя Агигульф из бурга возвратился. Вид у дяди Агигульфа был немного опухший, но против прежнего заметно ожил дядя Агигульф. Я слышал, как Ульф вечером говорит отцу моему Тарасмунду, что не напрасно, мол, Агигульфа в бург отправляли — на пользу ему пошла поездка.
Только теперь понял я, как невыносимо было видеть дядю Агигульфа с вечно потухшим взором, точно у дряхлого старика.
И хоть не стал дядя Агигульф прежним, веселым, как раньше, но все же черная скорбь его покинула. Теперь каким-то умиленным ходил дядя Агигульф. С таким видом годья Винитар перед самой Пасхой ходит. Повадку взял себе дядя Агигульф на дворе сидеть, на той дедушкиной колоде, что посреди двора стояла, как насест наблюдательный, и за всеми смотреть.
От Теодобада дары дядя Агигульф привез. Вина Теодобад нашему роду прислал, кувшин красивый ромейской работы. Кувшин этот, из металла сделанный преискусно, чеканкой украшенный, был уже старый, прохудившийся. Однако цена ему немалая, объяснил Теодобад дяде Агигульфу. Ради чеканки одной стоит такой кувшин беречь. Ты, говорит Теодобад дядя Агигульфу, на пластины его разрежь и на одежу нашей. Только с умом разрежь, чтобы фигуры на чеканке не попортить. Знатные пластины получатся, не хуже княжеских. У дружинников, мол, спроси, как это делается. Один дружинник потом показал дяде Агигульфу, как у него на одежду такой кувшин разрезанный нашит. Красиво, говорит дядя Агигульф, страсть как красиво.
Но главное — гривну золотую аланской работы Теодобад прислал. Это он отцу моему Тарасмунду, старшему теперь в роду, подарить захотел. Гривну отдавая, сказывал Агигульфу Теодобад, что много лет назад гривну эту ему, Теодобаду, еще молодому воину, дарил некогда великий воин Рагнарис. И вот, когда не стало больше Рагнариса, хочет вернуть дорогой подарок старшему его сыну, чтобы осталась память. Ибо взял ту гривну Рагнарис в кровопролитном бою, со славой. И таково желание Теодобада, чтобы слава эта вовек осталась в роду Рагнариса.
Когда дядя Агигульф все эти слова отцу моему Тарасмунду передавал и гривну на его шею возлагал, то расчувствовался дядя Агигульф и слезы на его глазах заблестели.
И рассказывал дядя Агигульф, как скорбел о кончине Рагнариса Теодобад. Будто родного отца потерял — так велика была его скорбь. И устроил пир великий для всей дружины в память Рагнариса, и много было съедено на том пиру и выпито, и девок-рабынь перепорчено без счета, и скамара, не в лад певшего, с горя покалечили, нос ему в рожу вбили, чтоб неповадно было гнусавить, когда о великом поет… Так скорбели Теодобад, военный вождь, и дружина его по дедушке нашему Рагнарису.
И про телегу сказал Теодобад, что как золотая теперь для него эта телега, ибо в ней испустил свой дух великий воин Рагнарис. И будет беречь ту телегу как зеницу ока. И детям своим завещает беречь, и детям своих детей. И, пав на телегу и обхватив ее обеими руками, рыдал прегорестно.
И воины, на печаль вождя своего глядя, омочили слезами свои бороды.
Немало доброго о Рагнарисе вспоминали на том пиру. Один поведал, как учил его некогда Рагнарис искусству воинскому, и давние отметины от побоев дедушкиных показывал, хвалясь.
Теодобад же рассказал, что в пору, когда еще совсем дитятей был, поймал и подарил Рагнарис ему кузнечика. И убивался вождь: зачем того кузнечика, пусть бы даже и высохшего, не сберег? На диво силен был тот кузнечик, видом страхолюден, цветом красноват, туловом громаден. Говорил Рагнарис, в дивном запахе темного пива Теодобада-мальчика щедро купая, что на поле том, где кузнечика он словил, во времена оны много крови пролилось. Бились там насмерть боги с великанами, и впитала землица ту кровь. И оттого кузнечики урождаются на поле том кровавыми, к битвам зовущими своим стрекотом и обличьем ужасным. И мордой кузнечика с челюстями двигающимися в самые глаза Теодобаду-мальчику тыкал, устрашая того. Рядом же (как сейчас вижу, говорил Теодобад дяде Агигульфу) стоял Аларих многомудрый, отец Теодобадов, вождь военный и друг Рагнариса, и в сивые усы свои улыбался. И солнце питающее распростерло над ними свои благодатные руки…
Про это и многое другое нам охотно рассказывая, заливался дядя Агигульф обильными светлыми слезами. И всем нам, слушая, заплакать хотелось. Кроме Ульфа, который улыбку прятал. Возненавидел я Ульфа за эту улыбку.
И вдруг замер дядя Агигульф посреди рассказа, рот приоткрыв и глаза выпучив. Куда-то за спины наши уставился.
А это Гупта к нам во двор вошел. К нам близко подходить не стал, а вместо того сел в отдалении прямо на землю, ногу под себя подвернул и свою растрескавшуюся пятку пальцем ковырять начал.
Спросил нас дядя Агигульф вполголоса, на Гупту головой кивая, что за муж к нам зашел дивно дюжий? Откуда, мол, взялся?
Отвечали мы ему радостно — с той поры, как Гупта у нас объявился, светло на душе у всех было, — что это Гупта блаженный пришел, тот, который в соседнем селе чудеса творил и к гепидам благую весть носил. Третий день уже по нашему селу ходит и немало славы добыл — и себе, и Богу Единому. Агигульфа-соседа от зубного недуга исцелил и немало иных хворей изгнал. С животными беседовал, и понимали они язык его. Сейино пепелище оживил своей святостью: Одвульфа в соху запрягши, поднял новь. Со светильником из храма Бога Единого чудо сделал. В чем то чудо состояло, никто объяснить не брался, но только твердо мы знали, что чудо то было. И годья Винитар так думал, потому что пометил светильник особым крестиком и на почетном месте сберегает.
Дядя Агигульф потрогал голову чужакову, что на поясе у него висела (с собой брал, когда в бург ездил, чтобы дружинники теодобадовы насладиться ею еще раз могли). Спросил недоуменно: а это, мол, кто, если не Гупта? Ведь сами же говорили, будто бы я Гупту у озера в камышах сгубил.
И, с колоды встав, к Гупте решительным шагом направился. Гупта пятку ковырять оставил, голову поднял, на дядю Агигульфа прищурился. Дядя Агигульф его спросил:
— Ты кто?
Гупта в голове шумно поскреб и ответствовал торжественно:
— Лист я, всяким ветром носимый.
Тогда голову чужакову за волосы рыжие приподняв, показал дядя Агигульф ее Гупте. И спросил:
— А это кто?
Гупта голову обеими руками за щеки ухватил, к себе приблизил. Едва носом дяде Агигульфу в пояс не уперся. Поглядели мы сбоку и чуть не ахнули: и впрямь Гупта был похож на чужака! А может, показалось тогда. Потому что перед кем Гупту ни поставь, на любого Гупта вдруг похожим может сделаться.
Долго Гупта мертвую голову созерцал. И с одного боку поглядит, и с другого. После оттолкнул ее от себя и молвил:
— Бог Единый веру ковал, молотом стучал. Искра-молния упала, в дерево попала, дерево упало, листья осыпались, по миру рассыпались. Их ветром повсюду носило, одним на славу, другим на погибель. Один лист оторвался, воробью попался. Воробей испугался, клюв разевал, лист заклевал. Бедный, бедный лист!
И всхлипнул Гупта и мертвую голову в щеку поцеловал.
Видели мы, что дядя Агигульф глубоко тронут. И спросил он Гупту:
— А я кто?
И забормотал Гупта совсем тихо, в бороду, голову книзу опустив, так что дядя Агигульф рядом с ним на корточки сел и ухо к губам гуптиным преклонил. Поняли мы, что важное что-то говорится, и потому ближе подошли, не желая пропустить слов блаженного.
Бормотал Гупта еле слышно:
— Вера моя, вера, Богом Единым кованная, людьми желанная! Пала ты с неба на землю, вошла в землю на семь локтей, на три локтя из земли смотришь. Кто же тебя, веру, найдет, кто тебя приголубит? — И вдруг глаза, полные слез, на дядю Агигульфа обратил, за руки его схватил жадно, будто из пучины вод его дядя Агигульф вытягивал, и закричал, моля и требуя: — Найди ее! Ищи ее! Найди веру, найди! Приголубь ее, приголубь!
Дядя Агигульф, дрожа, в ответ руки гуптины стиснул и проговорил со слезами:
— Буду искать, буду!
И тут завопил Гупта во всю мочь:
— Поехали! Поехали! Горы высокие, путь далекий!
И на четвереньки пав, задом стал взбрыкивать, коня изображая. И так похож был Гупта на коня, что дядя Агигульф, будто забывшись, уселся на широкую спину блаженного. И повез его Гупта на себе, радостным конским ржанием двор оглашая и коней беспокоя.
Дядя Агигульф ногами по земле волочил, руками за рыжие волосы Гупты держась. Недолго, правда, вез дядю Агигульфа на своей спине блаженный Гупта.
Довез его на себе до заднего двора, где куча навозная прела. Вокруг куры ходили и поклевывали ее степенно. Распугав кур, сбросил Гупта дядю Агигульфа прямо на эту кучу. Проворно вскочив, вокруг лежащего дяди Агигульфа выплясывать стал и выкрикивать истошно:
— Избранник! Избранник! Мечом тучен станешь, доблестью умножишься! На унавоженную землю сядешь, в плодородную землю ляжешь! Курочки-то белые: ко-ко-ко! Коровки-то бурые: му-му-му! А Боженька с небес глядит и умиляется: вот как хорошо все устроено! Избранник, избранник ты!..
Я к Гупте подошел и сказал, за одежду его дернув:
— Верно ты говоришь, блаженный Гупта. И дедушка наш Рагнарис то же говорил: наш дядя Агигульф — любимец богов.
Гупта взор ко мне оборотил, и подивился я тому, какие светлые, умиленные у него глаза. И, заплакав без всхлипа, одними слезами, вскричал блаженный:
— Дедушка, дедушка! — И засмеялся, слез не вытирая: — Дедушка, дедушка… И дедушка-то Бога Единого славит: гав-гав!
И удивительно было мне, откуда Гупта, никогда нашего дедушку Рагнариса не видав, так хорошо нрав и привычки его знает.
Радость затопила мое сердце: удалось, стало быть, Ахме-дурачку дедушку за собой увлечь в райские кущи. Ибо не может быть лжи в словах блаженного.
Дядя Агигульф услыхал, как Гупта по дедушке плачет, руки навстречу блаженному протянул, и подхватил его Гупта, поднял с кучи навозной одним богатырским рывком и к себе прижал. И обнявшись, плакали оба.
Возгласил тут Гупта, бороду над склоненной макушкой дяди Агигульфа задирая:
— Избранник ты!
И поцеловал дядю Агигульфа в губы, после на колени перед ним бухнулся и мертвую голову, что на поясе у дяди Агигульфа висела, поцеловал. И так, на коленях, прочь с нашего двора пополз, руками широко разводя и Бога Единого во всю глотку славя.
И много подобных чудес Гупта по селу нашему свершал. И ни одного двора не миновал, везде пророчествовал и целил. И оттого, что целил, пророчествам его верили.
У меня же из головы не шли слова Гупты про дерево и лист, который оторвался, когда Бог Единый веру ковал. Откуда мог знать Гупта, что на чужаке том, дядей Агигульфом убитом, крест был? Этого даже отец мой Тарасмунд не знал. Годья Винитар говорит, что святые — они своими путями ходят. А он, годья Винитар, обычными путями ходит, как все люди, потому как он не святой, а только лишь богарь.
Годья Винитар это тогда говорил, когда Ульф на дозорных, что на кургане сторожили, кричал, будто на рабов последних, за то, что Гупту пропустили. Как, мол, так вышло, что незаметно Гупта мимо них прошел? В дозоре же тогда друг ульфов, Аргасп был, и с ним Гизарна, оба воины не трусливого десятка.
Но это было уже потом, когда ушел Гупта. А когда Гупта в селе был, иным был Ульф. Ибо был один день, когда Гупта от рассвета до самой темноты за Ульфом по пятам ходил. И что ни делал Ульф, Гупта тотчас повторял, Ульфа передразнивая. Поначалу как я увидел это, так испугался, ибо думал, что прибьет Ульф пересмешника. Но не так все вышло, как я боялся. Весь тот день смеялся Ульф. И Гупта тоже смеялся. Посмотрит Ульф на Гупту и хохочет, как сумасшедший, а Гупта ему вторит.
Видя, какую радость Гупта по дворам носит, решил Агигульф-сосед, отец Фрумо, к блаженному обратиться — вдруг поможет полоумной его дочке от придурковатости исцелиться? Подошел к Гупте, когда тот по селу слонялся, за руку взял, за собой потянул. И пошел за Агигульфом, отцом Фрумо, блаженный Гупта, с детским любопытством рот приоткрыв, будто ребенок, которому интересное показать обещали.
Привел его Агигульф-сосед на свой двор, дочку к нему вывел. И стоит, смотрит: что блаженный делать будет.
Гупта на Фрумо поглядел и вдруг лицо скривил, один глаз прикрыл — стал на Фрумо похож. И заголосил, совсем как Фрумо:
— Гости едут! Гости едут! Угощение готовить! Хлеба в печь ставить!
Засмеялась Фрумо от радости: наконец-то поняли ее! И тоже голосить принялась:
— Едут, едут! Готовить, готовить! Ставить, ставить!
И так кричали они оба, по двору бегая. Отчего-то страшно на них глядеть стало. И убежал Гупта с агигульфова двора, оставив Агигульфа-соседа в недоумении.
Фрумо же веселая ходила и часто голосить снова начинала, хохотом заливаясь. Но Гупта больше к ней не приходил.
Ушел из нашего села Гупта так же, как и пришел — ни для кого не заметно. А перед уходом у нашего дяди Агигульфа мертвую голову попросил. Просто показал на нее и сказал:
— Отдай!
И отцепив от пояса, отдал блаженному Гупте дядя Агигульф мертвую голову, которой так дорожил, что никому не доверял ее носить. Воистину, было то великое чудо. Ибо никому, кроме Гупты, не под силу было подвигнуть дядю Агигульфа на подобное. Дядя Агигульф потом и сам чуду этому дивился и по мертвой голове тосковал.
У Гупты сумы никакой не было, а все свои вещи он за пазухой носил. И вот, взяв от дяди Агигульфа мертвую голову, сунул ее блаженный Гупта за пазуху. После руку запустил себе за ворот и копаться стал, сокровища свои перебирая. Долго копался; после вдруг лицом просиял и вытащил большой пестрый камень с дыркой посередине. И торжественно дяде Агигульфу камень этот подарил.
Принял дядя Агигульф камень, в кулаке его зажал. А Гупта вскричал:
— Ищи веру! Найди веру! Приголубь ее!
Мертвая голова на животе у Гупты топорщилась, из-под рубахи выпирая. Глаз прищурив и заголосив голосом Фрумо: «Гости едут!.. Гости едут!..» Гупта прочь побежал.
Наутро проснулись мы — а Гупты нет. Сгинул, и следа не оставил. И снова дозорные Гупту пропустили, прошел мимо опытных воинов, ни травинкой не прошелестел. Тогда-то и стал Ульф на Аргаспа с Гизарной кричать, будто на слуг провинившихся, — они подступы к селу сторожили. Дважды мимо них Гупта невозбранно прошел. Сперва в село Гупту пропустили. После того должны были каждый в четыре уха слушать, в четыре глаза глядеть. А они — смотри ты! — опять его мимо себя пропустили.
И на Теодагаста набросился, точно пес. И Валамиру досталось. Они в разъезде были, когда Гупта ушел. Не по воздуху же улетел Гупта!
Те слушали, красные, и даже оправдываться не решались.
Годья же Винитар сказал Ульфу, что вины на дозорных нет. Ибо Гупта — святой, а святых иной меркой мерить надо.
Ульф, имя Гупты услышав, вдруг лицом просветлел. И больше с дозорными о том говорить не стал.
РАССКАЗ ХРОДОМЕРА
Раньше мы с братом Гизульфом никогда не спрашивали дедушку Рагнариса про Арбра, потому что Арбр был всегда, как дедушкины боги. Не станешь же про богов спрашивать — кто они и откуда! Так и Арбр.Настал день, и Хродомер к Тарасмунду явился. Поскольку теперь, когда дедушка Рагнарис умер, Тарасмунд как бы занял место Рагнариса, то Хродомер с ним насчет сельских дел советоваться стал. Если с дедушкой Рагнарисом больше спорил да ругался, то к Тарасмунду прислушивался да помалкивал, всем на удивление.
Вот и ныне пришел. Беседовали они с отцом нашим Тарасмундом в доме; а мы во дворе были. И дядя Агигульф во дворе был — сидел на колоде посреди двора, как раньше дедушка Рагнарис сиживал, в даль вперясь и бороду пальцами ероша.
Видя, что дядя Агигульф ничем особенно не занят, подошли мы к нему, и Гизульф с просьбой к нему подступился. На страве показывал дядя Агигульф вкупе с Хродомером, как убил в давние годы дедушка Рагнарис Арбра; стало быть, ведомо дяде Агигульфу, как то с Арбром все на самом деле было. Так пусть бы рассказал он нам всю эту быль от начала и до самого конца.
Дядя Агигульф отвечал сердито, чтобы мы не подумали, будто он тут без всякого дела сидит и его любой безделкой отвлекать можно. Ибо сильно занят он, дядя Агигульф. О судьбе людской под небесами богов — вот о чем его помышление. И чтобы мы болтовней своей малоосмысленной в мерное течение дум его не вторгались. И кулак показал.
А тут как раз Тарасмунд с Хродомером из дома вышли. Хродомер по дяде Агигульфу взглядом сердито цапнул и губами шевельнул, будто ругаться приготовился (скучно ему, видать, было без частых перебранок с дедушкой Рагнарисом, а дядя Агигульф как раз на привычном дедушкином месте сидел). И видно было по Хродомеру, что ожидал он тут дедушку Рагнариса увидеть, ибо не позабыл еще давней привычки его, а увидел на месте его дядю Агигульфа. И оттого осерчал.