Страница:
Завтра Адольф, конечно, пустит в ход все свои чары, и при этой мысли Рем сразу почувствовал слабость в ногах… Но на этот раз он твердо решил держаться. В конце концов, ведь однажды он уже подавал в отставку и, если потребуется, подаст снова: у Южной Америки тоже есть чары…
Итак, Рем ушел к себе в спальню на первом этаже и покорно лег в постель. Доктор сделал ему укол, и он заснул.
Доктор только было собрался ехать в Мюнхен, когда Бергман предложил ему остаться переночевать в гостинице — ведь все-таки поздно! Из Берлина неожиданно прибыли какие-то туристы, поэтому свободных номеров не было, но в комнате, которую делили два адъютанта, стояла третья кровать, так что доктор вполне может располагать ею… Он охотно согласился, а потом, поскольку ни ему, ни Бергману не хотелось еще ложиться, они посидели в салоне, пережевывая старые обиды.
После полуночи прибыл первый из приглашенных на завтрашнюю встречу — главарь штурмовиков из Бреслау, очень похожий на отчаянных головорезов Россбаха из добрых старых времен «Фрейкора», кем он, собственно, и был — сильный, мускулистый, с обворожительной девичьей улыбкой, по-девичьи застенчивыми манерами и (по-девичьи) жестоким послужным списком. Звали его Эдмунд Гейнес, и он желал немедленно поговорить со своим шефом невзирая на то, что тот спал, однако доктор решительно воспротивился: нельзя будить больного, иначе лекарство перестанет действовать. Гейнес поворчал немного, подавил зевок и отправился по коридору в комнату номер 9. Ничего не поделаешь, он поговорит с шефом утром…
Когда доктор наконец и сам улегся в постель, уже пробило час ночи и оба молодых адъютанта крепко спали.
26
27
28
29
Итак, Рем ушел к себе в спальню на первом этаже и покорно лег в постель. Доктор сделал ему укол, и он заснул.
Доктор только было собрался ехать в Мюнхен, когда Бергман предложил ему остаться переночевать в гостинице — ведь все-таки поздно! Из Берлина неожиданно прибыли какие-то туристы, поэтому свободных номеров не было, но в комнате, которую делили два адъютанта, стояла третья кровать, так что доктор вполне может располагать ею… Он охотно согласился, а потом, поскольку ни ему, ни Бергману не хотелось еще ложиться, они посидели в салоне, пережевывая старые обиды.
После полуночи прибыл первый из приглашенных на завтрашнюю встречу — главарь штурмовиков из Бреслау, очень похожий на отчаянных головорезов Россбаха из добрых старых времен «Фрейкора», кем он, собственно, и был — сильный, мускулистый, с обворожительной девичьей улыбкой, по-девичьи застенчивыми манерами и (по-девичьи) жестоким послужным списком. Звали его Эдмунд Гейнес, и он желал немедленно поговорить со своим шефом невзирая на то, что тот спал, однако доктор решительно воспротивился: нельзя будить больного, иначе лекарство перестанет действовать. Гейнес поворчал немного, подавил зевок и отправился по коридору в комнату номер 9. Ничего не поделаешь, он поговорит с шефом утром…
Когда доктор наконец и сам улегся в постель, уже пробило час ночи и оба молодых адъютанта крепко спали.
26
Во время двухчасового полета удачливый брат Ганса — каменнолицый Фридрих — постарался поспать, зная, что едва ли он сумеет скоро отдохнуть; летняя заря уже окрасила шпили Мюнхена розовым светом, когда самолет их приземлился.
Прежде чем покинуть Годесберг, фюрер лично позвонил по телефону. Фридрих знал, что звонил он мюнхенскому гаулейтеру Вагнеру, которому дал какие-то указания, а какие — ему вскоре предстояло узнать, ибо вместо того, чтобы сразу направиться в Висзее, машины сначала заехали в ведомство Вагнера. Собственно, Фридрих догадывался, о чем шла речь, но предположения его окончательно подтвердились, когда вся компания, поднимаясь по плохо освещенной, пустынной, гулкой лестнице в личный кабинет Вагнера, увидела на ступенях человека, слепо хватавшегося за стену и закричавшего от ужаса при звуке приближающихся шагов.
Когда они поравнялись с призраком — а у призрака вся голова была в крови и лицо до неузнаваемости разбито, — он повернулся и принялся жаловаться фюреру. Преданные штурмовики, старые товарищи по партии, были приглашены Вагнером, они сидели все вместе и пили до зари (как выяснилось из невнятного бормотания призрака) в ожидании приезда фюрера. А потом Вагнер вдруг подал знак и половина присутствующих ринулась на другую половину и принялась избивать их бутылками и рукоятками пистолетов. Это же бессмысленное хладнокровное убийство, самое настоящее истребление преданных СА, старых товарищей, и если такое произошло по приказу фюрера, то фюрер просто с ума сошел…
Фридрих выхватил было пистолет, но Геббельс придержал его руку, ибо фюрер, ко всеобщему удивлению, заикаясь, принялся извиняться! Он, видимо, был настолько потрясен этим призраком Банко[52], что принялся уверять его, будто произошла ужасная ошибка — боже упаси, он вовсе не хочет, чтобы хотя бы волос упал с головы дорогого ему Банко.
— Сейчас же идите к доктору.
«Да, видно, и в самом деле произошла ужасная ошибка, — подумал Фридрих. — Так просто было всех их перебить и вдруг — извольте! Суеверный фюрер еще может решить, что это дурное предзнаменование…» И тут Фридрих вдруг почувствовал, что рука, лежащая на его локте, дрожит, и, взглянув на Геббельса, увидел, как тот изменился в лице. «Ага! — подумал Фридрих. — Значит, и ты тоже понял, что фюрер еще может все переиграть и отменить операцию, и тогда где будешь ты, мой друг?»
Но тут сверху послышался веселый гул голосов, неясная баварская речь и появилась группа «старой гвардии» — все улыбающиеся точно паяцы, и радостные, и довольные, как терьер после охоты на крыс. При виде их фюрер сразу приосанился и принялся хлопать их по спине.
— Уж вы извините нас, герр Гитлер: одному мерзавцу удалось спастись, но ничего, мы скоро его прикончим!
— Забудьте о нем, ребята! Вы мне нужны для более крупной игры.
В большинстве своем это были «ветераны», когда-то вместе с Гитлером обтиравшие уличные углы… Фридрих успел узнать Эссера, жадного до скандалов «желтого» журналиста; Эмиля Мориса, натаскивавшего для Гитлера первые отряды головорезов, до того как были созданы (как таковые) СА; и Вебера — партийного геркулеса, раздобревшего поистине до размеров Гаргантюа. Вебер работал вышибалой в пивной до того, как одиннадцать лет назад во время провалившегося мюнхенского путча возглавил своих «оберландовцев».
— Ну, ты доказал, что силы у тебя под этим жиром еще хватает! — произнес фюрер и весело ткнул его под ребро, так что человек-гора даже рыгнул. — Да и ты тоже, Эссер: я смотрю, любовницы не лишили тебя пыла!
Затем все они прошли в кабинет Вагнера, оставив Фридриха на часах в коридоре, и двери плотно закрыли. До ушей его сквозь трехдюймовую дверь почти ничего не долетало, лишь порой приглушенный визг Гитлера, предававшего кого-то анафеме за измену (значит, вопреки предположениям Банко кое-кто из пировавших был еще жив). Затем двери распахнулись и появился Геббельс.
— Запомните, — хохотнув, бросил он кому-то через плечо, — это только закуска. И нам надо пошевеливаться, пока вести об этом не дошли до их шефа!
Внутри за дверью невидимый фюрер громко, скороговоркой перечислял имена:
— Дю Мулен… Шнейдгубер… Шмидт… (который только что прибыл).
Но, услышав слова Геббельса, он словно бы вдруг очнулся и выскочил из комнаты. Когда он проходил мимо, Фридрих подумал: «Интересно, что сейчас чувствует Адольф? Вид у него такой, точно он обмочился…»
Но тут обоим адъютантам велено было, прихватив с собой команду убийц, срочно грузиться всем в бронированные автомобили.
Прежде чем покинуть Годесберг, фюрер лично позвонил по телефону. Фридрих знал, что звонил он мюнхенскому гаулейтеру Вагнеру, которому дал какие-то указания, а какие — ему вскоре предстояло узнать, ибо вместо того, чтобы сразу направиться в Висзее, машины сначала заехали в ведомство Вагнера. Собственно, Фридрих догадывался, о чем шла речь, но предположения его окончательно подтвердились, когда вся компания, поднимаясь по плохо освещенной, пустынной, гулкой лестнице в личный кабинет Вагнера, увидела на ступенях человека, слепо хватавшегося за стену и закричавшего от ужаса при звуке приближающихся шагов.
Когда они поравнялись с призраком — а у призрака вся голова была в крови и лицо до неузнаваемости разбито, — он повернулся и принялся жаловаться фюреру. Преданные штурмовики, старые товарищи по партии, были приглашены Вагнером, они сидели все вместе и пили до зари (как выяснилось из невнятного бормотания призрака) в ожидании приезда фюрера. А потом Вагнер вдруг подал знак и половина присутствующих ринулась на другую половину и принялась избивать их бутылками и рукоятками пистолетов. Это же бессмысленное хладнокровное убийство, самое настоящее истребление преданных СА, старых товарищей, и если такое произошло по приказу фюрера, то фюрер просто с ума сошел…
Фридрих выхватил было пистолет, но Геббельс придержал его руку, ибо фюрер, ко всеобщему удивлению, заикаясь, принялся извиняться! Он, видимо, был настолько потрясен этим призраком Банко[52], что принялся уверять его, будто произошла ужасная ошибка — боже упаси, он вовсе не хочет, чтобы хотя бы волос упал с головы дорогого ему Банко.
— Сейчас же идите к доктору.
«Да, видно, и в самом деле произошла ужасная ошибка, — подумал Фридрих. — Так просто было всех их перебить и вдруг — извольте! Суеверный фюрер еще может решить, что это дурное предзнаменование…» И тут Фридрих вдруг почувствовал, что рука, лежащая на его локте, дрожит, и, взглянув на Геббельса, увидел, как тот изменился в лице. «Ага! — подумал Фридрих. — Значит, и ты тоже понял, что фюрер еще может все переиграть и отменить операцию, и тогда где будешь ты, мой друг?»
Но тут сверху послышался веселый гул голосов, неясная баварская речь и появилась группа «старой гвардии» — все улыбающиеся точно паяцы, и радостные, и довольные, как терьер после охоты на крыс. При виде их фюрер сразу приосанился и принялся хлопать их по спине.
— Уж вы извините нас, герр Гитлер: одному мерзавцу удалось спастись, но ничего, мы скоро его прикончим!
— Забудьте о нем, ребята! Вы мне нужны для более крупной игры.
В большинстве своем это были «ветераны», когда-то вместе с Гитлером обтиравшие уличные углы… Фридрих успел узнать Эссера, жадного до скандалов «желтого» журналиста; Эмиля Мориса, натаскивавшего для Гитлера первые отряды головорезов, до того как были созданы (как таковые) СА; и Вебера — партийного геркулеса, раздобревшего поистине до размеров Гаргантюа. Вебер работал вышибалой в пивной до того, как одиннадцать лет назад во время провалившегося мюнхенского путча возглавил своих «оберландовцев».
— Ну, ты доказал, что силы у тебя под этим жиром еще хватает! — произнес фюрер и весело ткнул его под ребро, так что человек-гора даже рыгнул. — Да и ты тоже, Эссер: я смотрю, любовницы не лишили тебя пыла!
Затем все они прошли в кабинет Вагнера, оставив Фридриха на часах в коридоре, и двери плотно закрыли. До ушей его сквозь трехдюймовую дверь почти ничего не долетало, лишь порой приглушенный визг Гитлера, предававшего кого-то анафеме за измену (значит, вопреки предположениям Банко кое-кто из пировавших был еще жив). Затем двери распахнулись и появился Геббельс.
— Запомните, — хохотнув, бросил он кому-то через плечо, — это только закуска. И нам надо пошевеливаться, пока вести об этом не дошли до их шефа!
Внутри за дверью невидимый фюрер громко, скороговоркой перечислял имена:
— Дю Мулен… Шнейдгубер… Шмидт… (который только что прибыл).
Но, услышав слова Геббельса, он словно бы вдруг очнулся и выскочил из комнаты. Когда он проходил мимо, Фридрих подумал: «Интересно, что сейчас чувствует Адольф? Вид у него такой, точно он обмочился…»
Но тут обоим адъютантам велено было, прихватив с собой команду убийц, срочно грузиться всем в бронированные автомобили.
27
В Висзее доктора в половине седьмого разбудил невероятный грохот и шум внизу — там так орали и стучали, что проснулся бы и мертвый. Доктор обнаружил, что оба адъютанта исчезли, а двое берлинских «туристов» сидят по обе стороны его кровати — оба оказались переодетыми гестаповцами из Берлина, и доктор был теперь у них под арестом.
Еще прежде, чем Гитлер и его свита прибыли на место, туда примчались на армейских грузовиках люди Дитриха с «персоналом» из концентрационного лагеря в Дахау. Эти объединенные силы окружили гостиницу. А как только появился Гитлер, некий «турист» осторожно спустился вниз и неслышно отодвинул задвижки, после чего Фридрих вытащил графа Шпрети из комнаты № 5, где в воздухе стоял запах пота и бриллиантина, а Брюкнер и Эмиль Морис ворвались в комнату № 9, где Гейнес делил ложе со своим шофером. Хотя Гейнес славился быстротой реакции, пришельцы опередили его, оглушив ударом по голове; грохот же, раздававшийся по всему дому, производил сам Гитлер. Рукояткой своего фетиша, старого хлыста из кожи носорога, он дубасил в запертую дверь комнаты № 7.
— Кто там? — буркнул сонный голос.
— Я, Гитлер! Откройте!
— Как вы рано! Я ждал вас около полудня.
Как только дверь отворилась, Гитлер набросился с обвинениями на еще не проснувшуюся после сделанного укола фигуру в пижаме. Однако Рем усилием воли заставил себя очнуться, и тогда до него наконец дошло невероятное обвинение Гитлера. Он начал оправдываться.
— Связать его! — сказал Гитлер.
Тут, разбуженный шумом, явился хозяин, в ночной рубашке, недоумевая, кто мог впустить сюда этих разбушевавшихся незнакомцев. Увидев своего самого именитого постояльца, Рема, он выбросил руку в нацистском салюте, но постоялец даже не попытался ответить тем же. Да и как мог он это сделать, когда был уже в наручниках?
— Na, ja — Grub Gott![53] — с горечью сказал Рем.
Затем Фридрих вывел Рема на улицу и запихнул его в машину, в то время как Гитлер, взяв под локоть дрожащего хозяина, извинялся за причиненное беспокойство…
«Пока все идет как надо!» — подумал Фридрих, заметив, что фюрер чуть не пляшет от радости. Что же до причитаний врача по поводу того, что все его лечение теперь пойдет насмарку… Это ведь была не Англия, где даже убийцу нельзя повесить, если он болен и врачи считают, что это может повредить его здоровью, а потому врача, о котором идет речь, вскоре пристрелили.
Опасаясь засады, «охотники» объехали озеро, решив возвращаться в Мюнхен другим путем. И, мчась со всей скоростью к Мюнхену, они по дороге обрастали пленными. По приказу Рема (отданному от имени Гитлера) лидеры СА должны были съехаться к десяти часам, но Гейнес был не единственным высокопоставленным штурмовиком, рассчитывавшим еще до начала встречи с утра потолковать с шефом. Машины их останавливали одну за другой, ехавших высаживали и выстраивали шеренгой вдоль дороги, чтобы Гитлер мог сделать своеобразный смотр своим бывшим товарищам по оружию — героям мировой войны, удальцам из «Фрейкора», людям, маршировавшим по улицам Мюнхена во время его путча.
Одним из них был некто Людин, бывший лейтенант, разжалованный из армии и просидевший четыре года в тюрьме за пропаганду нацизма в офицерской столовой. В противоположность другим обвиняемым он не имел зуба на фюрера за то, что тот выступил свидетелем на суде и (по причинам государственным) отрицал какую-либо связь с ним, наоборот, он твердо держался своей принадлежности к нацизму и потом, став штурмовиком, быстро и далеко пошел в гору. Людин многого ждал от этой встречи в Висзее: уже не раз присутствие Гитлера помогало преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия… Что же произошло? Фюрера ждали не раньше полудня — и вдруг он уже здесь и выглядит просто ужасно! Какой-то он весь отекший и в то же время осунувшийся, небритый, глаза тусклые, налитые кровью; хотя солнце уже с утра сильно припекало, он был в кожаном пальто и без шляпы. Прядь волос прилипла к влажному лбу, капельки пота поблескивали на усиках…
А тем временем фюрер молча переходил от одного из своих бывших соратников к другому, перед каждым останавливался и впивался в него взглядом, словно хотел сквозь зрачки проникнуть в самый мозг, и каждому от этого становилось страшно. За все это время он произнес одно только имя «Людин!» — каким-то отрешенным голосом — и двинулся дальше. Услышав это, Брюкнер жестом велел потрясенному Людину сесть в машину и отправляться на все четыре стороны… Все же остальные были задержаны и вскоре стояли рядами на пыльном дворе Штадельгеймской тюрьмы, ибо большинство камер были уже заняты теми, кто остался жив после полуночного застолья у Вагнера. Не стоял на дворе только Рем: для него, как для привилегированного узника, приберегли камеру в глубине тюрьмы.
Штадельгеймская тюрьма не была внове для Рема: он сидел здесь несколько лет тому назад после провала мюнхенского путча. Знакомые стены напомнили ему прошлое и его «давнюю душевную привязанность» к Гитлеру, их дружбу, прошедшую сквозь огонь и воду. Всего лишь два-три месяца тому назад «твой Адольф» прислал ему письмо, благодаря судьбу «за то, что она подарила мне таких друзей, как ты, дорогой Эрнст Рем…». И в самом деле, с 1919 года, когда он заметил в этом ничтожном младшем ефрейторе, только что уволенном из армии, задатки политического деятеля и дал ему возможность проявить себя…
Однако на столе в его камере лежал заряженный револьвер.
— Германский офицер знает свой долг, — сказал Рему тюремщик и запер дверь.
Надев по приказу Кетнера форму штандартенфюрера СА, Лотар ехал в поезде из Каммштадта в Мюнхен. Все прибывающие поезда встречали эсэсовцы высших чинов СА — а это были по крайней мере группенфюреры (что более или менее соответствует чину генерала) — препровождали в стоявшие наготове машины. Ранг Лотара был много ниже, и ему показалось, что его могут не взять…
— Извините… — сказал он.
— А вы кто будете? — Офицер-эсэсовец удивленно, как показалось Лотару, посмотрел на него.
— Группенфюрер Кетнер… Собственно, дело в том, что он сломал ногу и послал меня вместо себя.
— Значит, вы тоже направляетесь в Висзее? Отлично. В таком случае садитесь, если хотите! — с поистине кошачьей ухмылкой произнес эсэсовец.
И Лотар сел в машину. Но шоферы повезли их не в Висзее, а всего лишь в Штадельгеймскую тюрьму. И там потрясенные штурмовики обнаружили, что они арестованы. Их построили, пополнив ряды тех, кто прибыл до них, и велели ждать, строго-настрого запретив переговариваться.
Внезапно откуда-то из глубин тюрьмы раздался зычный голос:
— Это еще зачем? Нет, я Адольфу этой услуги не окажу. Если он хочет, чтобы я околел, пусть сам меня приканчивает.
По рядам стоявших во дворе ветерком прошелестел тяжкий вздох. И снова наступила тишина. Они стояли и ждали, окруженные сотнями вооруженных эсэсовцев. Дело в том, что ведь Гитлер отбыл в Коричневый дом, а до тех пор, пока он лично не прибудет, никто ничего не смел предпринимать.
Еще прежде, чем Гитлер и его свита прибыли на место, туда примчались на армейских грузовиках люди Дитриха с «персоналом» из концентрационного лагеря в Дахау. Эти объединенные силы окружили гостиницу. А как только появился Гитлер, некий «турист» осторожно спустился вниз и неслышно отодвинул задвижки, после чего Фридрих вытащил графа Шпрети из комнаты № 5, где в воздухе стоял запах пота и бриллиантина, а Брюкнер и Эмиль Морис ворвались в комнату № 9, где Гейнес делил ложе со своим шофером. Хотя Гейнес славился быстротой реакции, пришельцы опередили его, оглушив ударом по голове; грохот же, раздававшийся по всему дому, производил сам Гитлер. Рукояткой своего фетиша, старого хлыста из кожи носорога, он дубасил в запертую дверь комнаты № 7.
— Кто там? — буркнул сонный голос.
— Я, Гитлер! Откройте!
— Как вы рано! Я ждал вас около полудня.
Как только дверь отворилась, Гитлер набросился с обвинениями на еще не проснувшуюся после сделанного укола фигуру в пижаме. Однако Рем усилием воли заставил себя очнуться, и тогда до него наконец дошло невероятное обвинение Гитлера. Он начал оправдываться.
— Связать его! — сказал Гитлер.
Тут, разбуженный шумом, явился хозяин, в ночной рубашке, недоумевая, кто мог впустить сюда этих разбушевавшихся незнакомцев. Увидев своего самого именитого постояльца, Рема, он выбросил руку в нацистском салюте, но постоялец даже не попытался ответить тем же. Да и как мог он это сделать, когда был уже в наручниках?
— Na, ja — Grub Gott![53] — с горечью сказал Рем.
Затем Фридрих вывел Рема на улицу и запихнул его в машину, в то время как Гитлер, взяв под локоть дрожащего хозяина, извинялся за причиненное беспокойство…
«Пока все идет как надо!» — подумал Фридрих, заметив, что фюрер чуть не пляшет от радости. Что же до причитаний врача по поводу того, что все его лечение теперь пойдет насмарку… Это ведь была не Англия, где даже убийцу нельзя повесить, если он болен и врачи считают, что это может повредить его здоровью, а потому врача, о котором идет речь, вскоре пристрелили.
Опасаясь засады, «охотники» объехали озеро, решив возвращаться в Мюнхен другим путем. И, мчась со всей скоростью к Мюнхену, они по дороге обрастали пленными. По приказу Рема (отданному от имени Гитлера) лидеры СА должны были съехаться к десяти часам, но Гейнес был не единственным высокопоставленным штурмовиком, рассчитывавшим еще до начала встречи с утра потолковать с шефом. Машины их останавливали одну за другой, ехавших высаживали и выстраивали шеренгой вдоль дороги, чтобы Гитлер мог сделать своеобразный смотр своим бывшим товарищам по оружию — героям мировой войны, удальцам из «Фрейкора», людям, маршировавшим по улицам Мюнхена во время его путча.
Одним из них был некто Людин, бывший лейтенант, разжалованный из армии и просидевший четыре года в тюрьме за пропаганду нацизма в офицерской столовой. В противоположность другим обвиняемым он не имел зуба на фюрера за то, что тот выступил свидетелем на суде и (по причинам государственным) отрицал какую-либо связь с ним, наоборот, он твердо держался своей принадлежности к нацизму и потом, став штурмовиком, быстро и далеко пошел в гору. Людин многого ждал от этой встречи в Висзее: уже не раз присутствие Гитлера помогало преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия… Что же произошло? Фюрера ждали не раньше полудня — и вдруг он уже здесь и выглядит просто ужасно! Какой-то он весь отекший и в то же время осунувшийся, небритый, глаза тусклые, налитые кровью; хотя солнце уже с утра сильно припекало, он был в кожаном пальто и без шляпы. Прядь волос прилипла к влажному лбу, капельки пота поблескивали на усиках…
А тем временем фюрер молча переходил от одного из своих бывших соратников к другому, перед каждым останавливался и впивался в него взглядом, словно хотел сквозь зрачки проникнуть в самый мозг, и каждому от этого становилось страшно. За все это время он произнес одно только имя «Людин!» — каким-то отрешенным голосом — и двинулся дальше. Услышав это, Брюкнер жестом велел потрясенному Людину сесть в машину и отправляться на все четыре стороны… Все же остальные были задержаны и вскоре стояли рядами на пыльном дворе Штадельгеймской тюрьмы, ибо большинство камер были уже заняты теми, кто остался жив после полуночного застолья у Вагнера. Не стоял на дворе только Рем: для него, как для привилегированного узника, приберегли камеру в глубине тюрьмы.
Штадельгеймская тюрьма не была внове для Рема: он сидел здесь несколько лет тому назад после провала мюнхенского путча. Знакомые стены напомнили ему прошлое и его «давнюю душевную привязанность» к Гитлеру, их дружбу, прошедшую сквозь огонь и воду. Всего лишь два-три месяца тому назад «твой Адольф» прислал ему письмо, благодаря судьбу «за то, что она подарила мне таких друзей, как ты, дорогой Эрнст Рем…». И в самом деле, с 1919 года, когда он заметил в этом ничтожном младшем ефрейторе, только что уволенном из армии, задатки политического деятеля и дал ему возможность проявить себя…
Однако на столе в его камере лежал заряженный револьвер.
— Германский офицер знает свой долг, — сказал Рему тюремщик и запер дверь.
Надев по приказу Кетнера форму штандартенфюрера СА, Лотар ехал в поезде из Каммштадта в Мюнхен. Все прибывающие поезда встречали эсэсовцы высших чинов СА — а это были по крайней мере группенфюреры (что более или менее соответствует чину генерала) — препровождали в стоявшие наготове машины. Ранг Лотара был много ниже, и ему показалось, что его могут не взять…
— Извините… — сказал он.
— А вы кто будете? — Офицер-эсэсовец удивленно, как показалось Лотару, посмотрел на него.
— Группенфюрер Кетнер… Собственно, дело в том, что он сломал ногу и послал меня вместо себя.
— Значит, вы тоже направляетесь в Висзее? Отлично. В таком случае садитесь, если хотите! — с поистине кошачьей ухмылкой произнес эсэсовец.
И Лотар сел в машину. Но шоферы повезли их не в Висзее, а всего лишь в Штадельгеймскую тюрьму. И там потрясенные штурмовики обнаружили, что они арестованы. Их построили, пополнив ряды тех, кто прибыл до них, и велели ждать, строго-настрого запретив переговариваться.
Внезапно откуда-то из глубин тюрьмы раздался зычный голос:
— Это еще зачем? Нет, я Адольфу этой услуги не окажу. Если он хочет, чтобы я околел, пусть сам меня приканчивает.
По рядам стоявших во дворе ветерком прошелестел тяжкий вздох. И снова наступила тишина. Они стояли и ждали, окруженные сотнями вооруженных эсэсовцев. Дело в том, что ведь Гитлер отбыл в Коричневый дом, а до тех пор, пока он лично не прибудет, никто ничего не смел предпринимать.
28
Коричневый дом был оцеплен полицией и солдатами регулярной армии. Рудольф Гесс прилетел прямо из Берлина и принял на себя командование: любой штурмовик мог войти в дом, но после пяти утра никого оттуда уже не выпускали.
У Гитлера нашлись срочные поручения для Гесса: в минуту озарения вдохновленный своими успехами фюрер решил, что на Реме и лидерах СА дело не должно кончиться. Оставалось свести еще немало старых счетов, и такую возможность не следовало упускать: если сейчас осторожно кое-кого ликвидировать, то это едва ли будет замечено среди всеобщего волнения…
Густав фон Кар, например, посмел в 1923 году так провести Гитлера, что ему пришлось ждать не один год, пока он наконец смог прийти к власти… Кару уже перевалило за семьдесят, и он жил в уединении, ни во что не вмешиваясь, но теперь Кару не уйти от расплаты, будь ему хоть девяносто. Итак, Гесс вынул свою записную книжку и написал: «Кар».
Были и другие, которых следовало ликвидировать просто потому, что они слишком много знали, например отец Штемпфле (он знал уж слишком много об отношениях Гитлера с Гели). И Гесс записал у себя: «Штемпфле», не имея ни малейшего понятия, почему это имя попало в список. За ним последовали другие, включая некоего баварского полковника той поры, когда Гитлер еще служил в армии, который знал… Гесс тоже помнил этого полковника и записал его имя (ведь и Гесс был тогда в армии).
— Да, ну и, конечно, Шмидт.
И Гесс записал: «Шмидт». Но какой Шмидт? Спрашивать ему не хотелось. Но тут он вспомнил, как фюрер любит музыку — значит, речь идет о Вилли Шмидте, музыкальном критике.
После того как Гесс приписал к Шмидту «Вилли», список тех, с кем следовало расправиться здесь, на юге, казалось, можно было уже считать завершенным… если, конечно, Руди не хочет кого-то добавить! Но Гесс отрицательно покачал головой, аккуратно перетянул резинкой записную книжку и сунул ее обратно в карман. Тогда, может быть, Геббельс назовет имена? Но и Геббельс отрицательно покачал головой: тех официантов из «Братвурст-Глекля», которые были свидетелями его встречи с Ремом, следовало бы убрать, но этим он займется, пожалуй, сам.
Гитлер недоспал, и у него слегка мутилось в голове. Он собрал было всех присутствующих и принялся читать им лекцию, изобличая зло, каким является гомосексуализм, но длилось это недолго, ибо голос начал изменять ему. Подумав о том, что еще предстоит сделать в Штадельгеймской тюрьме, он почувствовал, как у него пересохли губы, и он их облизнул.
Расправа была поручена Зеппу Дитриху, командующему гитлеровской «Лейбштандарте» (личной гвардией).
Горячее солнце стояло еще высоко в небе, когда Дитрих вступил во двор Штадельгеймской тюрьмы в сопровождении офицера СС. За исключением Рема, всем, кто сидел в камерах, велели сойти вниз, и они ждали теперь вместе со всеми остальными на пыльном дворе. Дитрих увидел здесь немало знакомых лиц. Петер фон Гейдебрек, тощий, однорукий, герой битвы при Аннаберге; Гайн (под чьим командованием, помнилось Лотару, его любимый брат Вольф сражался много лет тому назад на берегах Балтики); Фриц Риттер фон Крауссер при всех боевых орденах — он замещал Рема во время его болезни; Август Шнейдгубер, весь избитый, окровавленный, еле стоявший на ногах; и юный граф Шпрети, утративший весь свой лоск…
Дитрих мог бы увидеть и Рема, подними он глаза к окну второго этажа, но он этого не сделал, ибо в его миссию Рем не входил; вместо этого он внимательно вглядывался в каждое знакомое лицо, пока его взгляд не упал на лицо, которое он видел впервые, и он молча ткнул пальцем в Лотара. Эсэсовец, его помощник, велел незнакомцу подойти, и Лотар, лихо отсалютовав, выступил из рядов.
— Вы кто такой?
— Группенфюрер Кетнер…
— Вы не Кетнер! Где он?
— Он сломал ногу и послал меня вместо себя…
— Я спрашиваю, где он?
— В постели.
— Где, идиот?
— У себя дома, в Каммштадте.
— Запишите: «Кетнер», — бросил Дитрих своему помощнику. — И скажите Гессу, где он.
Офицер сделал пометку и спросил:
— А с этим молодым человеком как быть? Он тоже…
Но Зепп Дитрих уже двинулся дальше, а Лотар вернулся на свое место.
«Только бы фюрер в самом деле приехал, — подумал Лотар, — тогда все сразу выяснится. Ибо, конечно же, произошло какое-то непостижимое недоразумение, но нет такого недоразумения, которое бы не развеялось под всевидящим оком фюрера».
Целый день простояли они на солнце, а пить не давали ни капли: Лотар поднял было камешек, чтобы пососать, но не смог — обжег себе язык. «Когда фюрер приедет, он даст нам всем напиться и отпустит по домам».
Лотар посмотрел на уже близившееся к закату солнце — на секунду в глазах у него потемнело, и солнце превратилось в лицо фюрера, потом снова вспыхнуло огненным шаром. Нет, фюрер не просто смертный, фюрер — это олицетворение судьбы, силы, предопределяющей все в человеческой жизни. И значит, по какой-то таинственной причине, которую человеку нечего и пытаться понять, он пожелал, чтобы возникло это недоразумение, ведь ничто не может произойти без его воли. Но уже самый свет его присутствия наверняка рассеет мрак, ибо такова будет его воля, он же любит своих детей.
Лотар возлагал немало надежд на эту встречу в Висзее, но главным для него было воочию увидеть фюрера, пусть хотя бы так, как он видел его когда-то (много лет тому назад, во время путча) в верхней комнате «Бюргербройкеллер» с Герингом и Людендорфом… И он вдруг подумал: какое удивительное совпадение — сейчас он, Лотар, как и тогда, снова в чужих перьях. Тогда он по чистой случайности был в генеральской шинели, а сейчас эта форма штандартенфюрера ведь тоже не принадлежит ему…
Дитрих отошел в глубину двора, и какое-то движение среди охраны обратило на себя внимание Лотара: ага, значит, наконец-то едет фюрер. Но тут он взглянул вверх и увидел Рема, который, схватившись за решетку окна, изо всей силы тряс железные прутья. В этот момент Дитрих подал знак, карательный отряд вскинул автоматы, и грянули выстрелы. Во всяком случае, лицо Лотара, когда он умирал, выражало крайнее изумление.
У Гитлера нашлись срочные поручения для Гесса: в минуту озарения вдохновленный своими успехами фюрер решил, что на Реме и лидерах СА дело не должно кончиться. Оставалось свести еще немало старых счетов, и такую возможность не следовало упускать: если сейчас осторожно кое-кого ликвидировать, то это едва ли будет замечено среди всеобщего волнения…
Густав фон Кар, например, посмел в 1923 году так провести Гитлера, что ему пришлось ждать не один год, пока он наконец смог прийти к власти… Кару уже перевалило за семьдесят, и он жил в уединении, ни во что не вмешиваясь, но теперь Кару не уйти от расплаты, будь ему хоть девяносто. Итак, Гесс вынул свою записную книжку и написал: «Кар».
Были и другие, которых следовало ликвидировать просто потому, что они слишком много знали, например отец Штемпфле (он знал уж слишком много об отношениях Гитлера с Гели). И Гесс записал у себя: «Штемпфле», не имея ни малейшего понятия, почему это имя попало в список. За ним последовали другие, включая некоего баварского полковника той поры, когда Гитлер еще служил в армии, который знал… Гесс тоже помнил этого полковника и записал его имя (ведь и Гесс был тогда в армии).
— Да, ну и, конечно, Шмидт.
И Гесс записал: «Шмидт». Но какой Шмидт? Спрашивать ему не хотелось. Но тут он вспомнил, как фюрер любит музыку — значит, речь идет о Вилли Шмидте, музыкальном критике.
После того как Гесс приписал к Шмидту «Вилли», список тех, с кем следовало расправиться здесь, на юге, казалось, можно было уже считать завершенным… если, конечно, Руди не хочет кого-то добавить! Но Гесс отрицательно покачал головой, аккуратно перетянул резинкой записную книжку и сунул ее обратно в карман. Тогда, может быть, Геббельс назовет имена? Но и Геббельс отрицательно покачал головой: тех официантов из «Братвурст-Глекля», которые были свидетелями его встречи с Ремом, следовало бы убрать, но этим он займется, пожалуй, сам.
Гитлер недоспал, и у него слегка мутилось в голове. Он собрал было всех присутствующих и принялся читать им лекцию, изобличая зло, каким является гомосексуализм, но длилось это недолго, ибо голос начал изменять ему. Подумав о том, что еще предстоит сделать в Штадельгеймской тюрьме, он почувствовал, как у него пересохли губы, и он их облизнул.
Расправа была поручена Зеппу Дитриху, командующему гитлеровской «Лейбштандарте» (личной гвардией).
Горячее солнце стояло еще высоко в небе, когда Дитрих вступил во двор Штадельгеймской тюрьмы в сопровождении офицера СС. За исключением Рема, всем, кто сидел в камерах, велели сойти вниз, и они ждали теперь вместе со всеми остальными на пыльном дворе. Дитрих увидел здесь немало знакомых лиц. Петер фон Гейдебрек, тощий, однорукий, герой битвы при Аннаберге; Гайн (под чьим командованием, помнилось Лотару, его любимый брат Вольф сражался много лет тому назад на берегах Балтики); Фриц Риттер фон Крауссер при всех боевых орденах — он замещал Рема во время его болезни; Август Шнейдгубер, весь избитый, окровавленный, еле стоявший на ногах; и юный граф Шпрети, утративший весь свой лоск…
Дитрих мог бы увидеть и Рема, подними он глаза к окну второго этажа, но он этого не сделал, ибо в его миссию Рем не входил; вместо этого он внимательно вглядывался в каждое знакомое лицо, пока его взгляд не упал на лицо, которое он видел впервые, и он молча ткнул пальцем в Лотара. Эсэсовец, его помощник, велел незнакомцу подойти, и Лотар, лихо отсалютовав, выступил из рядов.
— Вы кто такой?
— Группенфюрер Кетнер…
— Вы не Кетнер! Где он?
— Он сломал ногу и послал меня вместо себя…
— Я спрашиваю, где он?
— В постели.
— Где, идиот?
— У себя дома, в Каммштадте.
— Запишите: «Кетнер», — бросил Дитрих своему помощнику. — И скажите Гессу, где он.
Офицер сделал пометку и спросил:
— А с этим молодым человеком как быть? Он тоже…
Но Зепп Дитрих уже двинулся дальше, а Лотар вернулся на свое место.
«Только бы фюрер в самом деле приехал, — подумал Лотар, — тогда все сразу выяснится. Ибо, конечно же, произошло какое-то непостижимое недоразумение, но нет такого недоразумения, которое бы не развеялось под всевидящим оком фюрера».
Целый день простояли они на солнце, а пить не давали ни капли: Лотар поднял было камешек, чтобы пососать, но не смог — обжег себе язык. «Когда фюрер приедет, он даст нам всем напиться и отпустит по домам».
Лотар посмотрел на уже близившееся к закату солнце — на секунду в глазах у него потемнело, и солнце превратилось в лицо фюрера, потом снова вспыхнуло огненным шаром. Нет, фюрер не просто смертный, фюрер — это олицетворение судьбы, силы, предопределяющей все в человеческой жизни. И значит, по какой-то таинственной причине, которую человеку нечего и пытаться понять, он пожелал, чтобы возникло это недоразумение, ведь ничто не может произойти без его воли. Но уже самый свет его присутствия наверняка рассеет мрак, ибо такова будет его воля, он же любит своих детей.
Лотар возлагал немало надежд на эту встречу в Висзее, но главным для него было воочию увидеть фюрера, пусть хотя бы так, как он видел его когда-то (много лет тому назад, во время путча) в верхней комнате «Бюргербройкеллер» с Герингом и Людендорфом… И он вдруг подумал: какое удивительное совпадение — сейчас он, Лотар, как и тогда, снова в чужих перьях. Тогда он по чистой случайности был в генеральской шинели, а сейчас эта форма штандартенфюрера ведь тоже не принадлежит ему…
Дитрих отошел в глубину двора, и какое-то движение среди охраны обратило на себя внимание Лотара: ага, значит, наконец-то едет фюрер. Но тут он взглянул вверх и увидел Рема, который, схватившись за решетку окна, изо всей силы тряс железные прутья. В этот момент Дитрих подал знак, карательный отряд вскинул автоматы, и грянули выстрелы. Во всяком случае, лицо Лотара, когда он умирал, выражало крайнее изумление.
29
В тот день к вечеру фюрер (ас ним и Геббельс, присосавшийся к нему теперь, как пиявка) вылетел назад в Берлин, предоставив Гессу — сообразно инструкциям — наводить порядок в Мюнхене.
А в Берлине Геринг и Гиммлер работали по «несколько расширенной программе», распространяя понятие «заговорщик» на каждого, от кого считали нужным избавиться. Правда, не во всем вольны они были поступать, как хотелось бы… Взять, к примеру, трех бывших канцлеров: из соображений предосторожности следовало расстрелять Брюннинга… но из соображений предосторожности Брюннинг, почуяв опасность, унес ноги за границу. Вице-канцлера фон Папена также пришлось (увы!) пощадить, поскольку фон Папен был любимцем Гинденбурга, а чтобы дело не приняло слишком громкий оборот, требовалось одобрение Старого быка — собственно, арест фон Папена нужен был для того, чтобы оградить себя от неожиданностей. Но раз нельзя арестовать его, следует хотя бы припугнуть, а потому двух его ближайших советников расстреляли, в канцелярию его ворвались и все перевернули вверх дном… Поняв, кому предназначались пули, сразившие его советников, Франц фон Папен, несомненно, сделает выводы и уже больше не станет произносить речей вроде той, с какой он выступил в Марбурге!
С третьим же бывшим канцлером — Шлейхером — все оказалось очень просто. Вскоре после завтрака один из друзей Шлейхера разговаривал с ним по телефону и вдруг услышал, как он, повернувшись к кому-то, сказал: «Да, я генерал фон Шлейхер…» Затем друг Шлейхера услышал в трубке три выстрела, и телефон умолк.
Грегор Штрассер обедал с женой и детьми у себя дома, когда явились гестаповцы, ни слова не говоря, забрали его и увезли куда-то… И так далее, и так далее. Карл Эрнст Тербовен, начальник берлинских СА, успел лишь начать свой медовый месяц: молодоженов арестовали в Бремене, когда они собирались отплыть на остров Мадейру. Оттуда его целым и невредимым доставили в Берлин, ибо по сценарию «заговора» его должны были застигнуть в тот момент, когда он, следуя приказу Рема, намеревался захватить город…
Даже имя Пуци Ханфштенгля каким-то образом попало в чей-то список, но Пуци повезло: когда развивались все эти события, он пьянствовал в Гарварде со своими бывшими однокурсниками. Итак, Пуци остался жив, что, впрочем, никого не волновало, ибо его вес в политической жизни страны был равен нулю, а потому едва ли стоило даже тратить на него пулю. Правда, многим другим, которые весили еще меньше, не повезло. «Повезло» — «не повезло»… когда речь идет о сведении личных счетов, все превращается порой в сделку, совсем как вопрос о черных и белых шарах, которые получит кандидат в члены лондонского клуба при баллотировке. «Если мой друг такой-то останется в вашем списке, то ваш друг Как-бишь-его останется в моем — либо пройдут оба, либо никто!»
В охваченной паникой столице, где никто не знал, чей черед следующий, одни слухи сменяли другие: «Рем застрелился!», «И Штрассер тоже!», «И Шлейхер…» Иностранная пресса жаждала неопровержимых фактов и не желала ждать. И вот в субботу днем, поскольку Геббельс еще не вернулся из Мюнхена (а Пуци, на ком лежала работа с иностранной прессой, находился за границей), Геринг лично созвал корреспондентов, изложил им в общих чертах «Заговор Рема — Штрассера» и прочел заранее заготовленную лекцию о коррупции СА.
— А Шлейхер? — спросил кто-то, когда Геринг уже повернулся, чтобы уйти.
— Шлейхер тоже плел интриги против нашей страны с одной иностранной державой. Он по глупости оказал сопротивление при аресте и погиб в перестрелке.
Так все было поставлено на свои места… Но тут пришло известие, что с минуты на минуту должен прибыть Гитлер, поэтому у Геринга не было времени отвечать на вопросы и он покинул корреспондентов, онемевших от изумления.
Геринг и Гиммлер оба ждали на бетонированной дорожке аэродрома «Темпельгоф» своего хозяина. Однако самолет Гитлера запаздывал, и прежде приземлился маленький «юнкере», прилетевший из Бремена, и из него вышел Карл Эрнст Тербовен… Встречавшие вытаращили на него глаза: Карл Эрнст опоздал на собственный расстрел, о котором было объявлено три часа назад! Этого Тербовен, конечно, не знал: он воспринял свой арест как очередную выходку Геринга, которой Рем с Гитлером быстро положат конец… Он так и умер, глубоко убежденный, что произошел предвиденный им правый переворот, осуществленный армией, к которой присоединился Геринг (что в известной степени, собственно, и произошло), и, когда его расстреливали, громко крикнул в лицо карателям: «Хайль Гитлер».
Так в чем же все-таки Эрнст был виноват (ибо никто не верил официальной версии)? Может быть, Геринг, думали люди, хотел убрать его потому, что он знал правду о пожаре рейхстага?
Хайль Гитлер! Наконец-то объявили о прибытии самолета канцлера и он пошел на посадку.
Если Гитлер в Мюнхене выглядел не наилучшим образом, то теперь вид у него был еще хуже — отекшее, бледное лицо, озаренное поистине вагнеровским кровавым закатом. Желая сберечь голос, он молча приветствовал встречавших, здороваясь с ними за руку; солнце закатилось под щелканье каблуков почетного караула.
Затем Гитлер вместе с Герингом и Гиммлером направился к своей машине; Геббельс прихрамывая шел сзади, на лице его читалась лихорадочная работа мысли. Как только они отошли достаточно далеко от остальных встречающих, помельче, Гиммлер вытащил свой список — большинство имен в нем было уже помечено галочками — длиннющий список и потому изрядно потрепанный. Гитлер взял его в руки и повел пальцем вдоль столбика, задавая вопросы, на которые Геринг с Гиммлером, шедшие по бокам, взволнованно нашептывали ответы. Во-первых, как насчет Папена? Геринг улыбнулся: он ловко обманул этого ловкача вице-канцлера, заманив его к себе на квартиру, в то время как Гиммлер вломился в его канцелярию… Этот идиот вздумал козырять своими титулами: я-де вице-канцлер… и в отсутствие канцлера осуществлять всю полноту власти… Хотел звонить президенту… Хотел поднять армию. Но он, Геринг, быстро положил конец этому вздору… Так где же он теперь? Фон Папен сидит в своем доме, окруженном эсэсовцами, напрочь отрезанный от мира, — с ним ничего не сделали, но и он ничего сделать не может. А тем временем Гейдрих прочесывает частым гребнем горы бумаги в его канцелярии: хочет найти что-нибудь такое похлеще, что бы ему припаять…
А в Берлине Геринг и Гиммлер работали по «несколько расширенной программе», распространяя понятие «заговорщик» на каждого, от кого считали нужным избавиться. Правда, не во всем вольны они были поступать, как хотелось бы… Взять, к примеру, трех бывших канцлеров: из соображений предосторожности следовало расстрелять Брюннинга… но из соображений предосторожности Брюннинг, почуяв опасность, унес ноги за границу. Вице-канцлера фон Папена также пришлось (увы!) пощадить, поскольку фон Папен был любимцем Гинденбурга, а чтобы дело не приняло слишком громкий оборот, требовалось одобрение Старого быка — собственно, арест фон Папена нужен был для того, чтобы оградить себя от неожиданностей. Но раз нельзя арестовать его, следует хотя бы припугнуть, а потому двух его ближайших советников расстреляли, в канцелярию его ворвались и все перевернули вверх дном… Поняв, кому предназначались пули, сразившие его советников, Франц фон Папен, несомненно, сделает выводы и уже больше не станет произносить речей вроде той, с какой он выступил в Марбурге!
С третьим же бывшим канцлером — Шлейхером — все оказалось очень просто. Вскоре после завтрака один из друзей Шлейхера разговаривал с ним по телефону и вдруг услышал, как он, повернувшись к кому-то, сказал: «Да, я генерал фон Шлейхер…» Затем друг Шлейхера услышал в трубке три выстрела, и телефон умолк.
Грегор Штрассер обедал с женой и детьми у себя дома, когда явились гестаповцы, ни слова не говоря, забрали его и увезли куда-то… И так далее, и так далее. Карл Эрнст Тербовен, начальник берлинских СА, успел лишь начать свой медовый месяц: молодоженов арестовали в Бремене, когда они собирались отплыть на остров Мадейру. Оттуда его целым и невредимым доставили в Берлин, ибо по сценарию «заговора» его должны были застигнуть в тот момент, когда он, следуя приказу Рема, намеревался захватить город…
Даже имя Пуци Ханфштенгля каким-то образом попало в чей-то список, но Пуци повезло: когда развивались все эти события, он пьянствовал в Гарварде со своими бывшими однокурсниками. Итак, Пуци остался жив, что, впрочем, никого не волновало, ибо его вес в политической жизни страны был равен нулю, а потому едва ли стоило даже тратить на него пулю. Правда, многим другим, которые весили еще меньше, не повезло. «Повезло» — «не повезло»… когда речь идет о сведении личных счетов, все превращается порой в сделку, совсем как вопрос о черных и белых шарах, которые получит кандидат в члены лондонского клуба при баллотировке. «Если мой друг такой-то останется в вашем списке, то ваш друг Как-бишь-его останется в моем — либо пройдут оба, либо никто!»
В охваченной паникой столице, где никто не знал, чей черед следующий, одни слухи сменяли другие: «Рем застрелился!», «И Штрассер тоже!», «И Шлейхер…» Иностранная пресса жаждала неопровержимых фактов и не желала ждать. И вот в субботу днем, поскольку Геббельс еще не вернулся из Мюнхена (а Пуци, на ком лежала работа с иностранной прессой, находился за границей), Геринг лично созвал корреспондентов, изложил им в общих чертах «Заговор Рема — Штрассера» и прочел заранее заготовленную лекцию о коррупции СА.
— А Шлейхер? — спросил кто-то, когда Геринг уже повернулся, чтобы уйти.
— Шлейхер тоже плел интриги против нашей страны с одной иностранной державой. Он по глупости оказал сопротивление при аресте и погиб в перестрелке.
Так все было поставлено на свои места… Но тут пришло известие, что с минуты на минуту должен прибыть Гитлер, поэтому у Геринга не было времени отвечать на вопросы и он покинул корреспондентов, онемевших от изумления.
Геринг и Гиммлер оба ждали на бетонированной дорожке аэродрома «Темпельгоф» своего хозяина. Однако самолет Гитлера запаздывал, и прежде приземлился маленький «юнкере», прилетевший из Бремена, и из него вышел Карл Эрнст Тербовен… Встречавшие вытаращили на него глаза: Карл Эрнст опоздал на собственный расстрел, о котором было объявлено три часа назад! Этого Тербовен, конечно, не знал: он воспринял свой арест как очередную выходку Геринга, которой Рем с Гитлером быстро положат конец… Он так и умер, глубоко убежденный, что произошел предвиденный им правый переворот, осуществленный армией, к которой присоединился Геринг (что в известной степени, собственно, и произошло), и, когда его расстреливали, громко крикнул в лицо карателям: «Хайль Гитлер».
Так в чем же все-таки Эрнст был виноват (ибо никто не верил официальной версии)? Может быть, Геринг, думали люди, хотел убрать его потому, что он знал правду о пожаре рейхстага?
Хайль Гитлер! Наконец-то объявили о прибытии самолета канцлера и он пошел на посадку.
Если Гитлер в Мюнхене выглядел не наилучшим образом, то теперь вид у него был еще хуже — отекшее, бледное лицо, озаренное поистине вагнеровским кровавым закатом. Желая сберечь голос, он молча приветствовал встречавших, здороваясь с ними за руку; солнце закатилось под щелканье каблуков почетного караула.
Затем Гитлер вместе с Герингом и Гиммлером направился к своей машине; Геббельс прихрамывая шел сзади, на лице его читалась лихорадочная работа мысли. Как только они отошли достаточно далеко от остальных встречающих, помельче, Гиммлер вытащил свой список — большинство имен в нем было уже помечено галочками — длиннющий список и потому изрядно потрепанный. Гитлер взял его в руки и повел пальцем вдоль столбика, задавая вопросы, на которые Геринг с Гиммлером, шедшие по бокам, взволнованно нашептывали ответы. Во-первых, как насчет Папена? Геринг улыбнулся: он ловко обманул этого ловкача вице-канцлера, заманив его к себе на квартиру, в то время как Гиммлер вломился в его канцелярию… Этот идиот вздумал козырять своими титулами: я-де вице-канцлер… и в отсутствие канцлера осуществлять всю полноту власти… Хотел звонить президенту… Хотел поднять армию. Но он, Геринг, быстро положил конец этому вздору… Так где же он теперь? Фон Папен сидит в своем доме, окруженном эсэсовцами, напрочь отрезанный от мира, — с ним ничего не сделали, но и он ничего сделать не может. А тем временем Гейдрих прочесывает частым гребнем горы бумаги в его канцелярии: хочет найти что-нибудь такое похлеще, что бы ему припаять…