Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

и глубокую мису с ковшиком в ней. Кича, захватив полный ковш, дал князю.
- Пей, да будет всегда мир между нами!
Выпив густой браги, Владимир вернул серебряный, тонкой работы, ковш,
и Кича, зачерпнув, выпил сам и передал ковш соседу, и пили все, один за
другим, и мерьяне, и провожатые Владимира, а в мису добавляли и добавляли
брагу, таская ее из ближнего дома.


Молодой князь всю зиму кружил по Ростовской земле, беря с собой во
нескольку человек из дружины, и ростовцы про него говорили: "Волк голодный
столько пересеков не набродит, сколько наш молоденький наскакал". Владимир
побывал и в Ярославле на Волге, в Рубленом городе, как называли первое
поселенье за валом, венчанным рубленной из бревен стеной с шатровыми
башнями. Не любя тесноты, русские уже перелились за стену, и являлся новый
город, молодой, за земляным валом, по которому и кличка ему была -
Земляной град. Показывали ему и место в овраге, где, не желая того, дед
Ярослав осиротил медвежат. Ныне через овраг бросили мост, соединивший
Рубленый город с Земляным.
В первую свою поездку из Суздаля Владимир отправился к югу на
Клязьму, по зимним тропам, прямым и удобным. Такими же тропами его провели
в Муром на Оке. В этом пути молодой князь встречался с язычниками -
муромой, племенем, куда более в себе замкнутом, чем ростовская мерь.
Гостеприимство оказывали неохотно, беседовали еще неохотнее, ссылаясь на
незнание русской речи, хоть и знали все нужные слова.
Трижды Владимира захватывали снежные бури, трижды выручал лес, где,
нарубив еловых и пихтовых лап, путники спасали себя и лошадей, уставляя
заслоны между деревьями, накладывая те же лапы на жерди, как крыши, и
сидеть могли бы до лета, будь что на зуб положить и себе, и коням.
Оголодав, тащились пешком и за собой тащили за повод изможденных лошадей,
но ни одного человека не потеряли. Однажды матерой сохатый вбил Владимира
в снег и раздавил бы грудь рогами, не будь высок сугроб и не помоги князю
боярин Порей, успевший достать острым клинком широкое лосиное сердце. В
феврале, когда волки свадьбы гуляют и становятся смелы почти что как люди,
злобный зверина крупной лесной породы махнул на круп княжой лошади и
схватил ездока за плечо. Владимира спасла толстая одежда да собственная
ловкость - и в седле удержался, и рукавичку сбросил, и нож успел вытащить,
и рукоять не скользнула в кулаке, не изменили и сила с меткостью вместе.
То все - пустое. И в ночлегах на снегу, и в седле, и волоча за собой
отощавшую лошадь, и под лосем, и под волком Владимир по праву пожинал
посеянное за девять лет богатырской науки, которую проходил с семилетнего
возраста, учась охотно, не прося и не давая себе поблажки. В своих походах
по Ростовской земле Владимир заметил, что и устает-то он будто бы менее
других, и лошадь под ним бывает к вечеру свежее. Конь под умелым всадником
облегчен на четверть груза, как считают бывалые конники.
Иное было значительным, иное заботило: люди. После союза с мерью,
заключенного мерьскою брагой, Кича, проводив во главе сбежавшейся толпы
гостей до околицы, там сделал знак своим, чтоб отступили, а княжьей свите
махнул - поезжайте, мол, и обождите, сам сел на жерди, князя сесть
пригласил и сказал:
- Ты, князь будущий, храбр и доверчив. Не задумавшись, испил ты
первым из чужого ковша чужой браги. То - добро. Что ты будешь за князь,
коль ты станешь трястись перед глотком и раньше тебя будут пить и жевать
ковшники со стольниками. Тебя отец с матерью хорошо учили. Ты мне ответил
не своими словами, а ихними.
- А откуда ж ты знаешь? - перебил князь Кичу.
- Быстро ты ответил, не по мысли, а по заученному говорил, -
усмехнулся Кича, забирая превосходство опыта над младостью. - Но, слушай
меня, заученным не проживешь. Ты мне полюбился. Другой же, по твоей
простоте, угостит тебя смертью в ковше. И - не убережешься. Одно нам,
князьям, спасенье: сумей жить по словам, которые сказал. Различай злое от
доброго. Доброе сильнее, да труднее. Нам, князьям, большая забота: все по
совести делать нельзя, а сколько можно делать без совести, того нигде не
показано. Ступай, будь удачлив. Пока на тебе ничьей крови нет - пей, ешь,
не думай. Я на твое имя заговор сделаю для добрых дел.
В городе Муроме посадник черниговского князя Святослава жаловался
старшему племяннику своего князя на дикую мурому, племя упорное,
закоснелое в язычестве: плохо дани дают, хоть и легкие дани наложены, не
хотят платить, чтобы на храмы да на попов деньги-де не шли. Жаловался и
приходской причт. Обиды были, как видно, взаимные. Город на вид беднее
Ростова Великого, а люди - богаче. На муромских лесных полянах хорошо
родился хлеб, в пойме Оки отгуливались стада, леса были щедры пчелиными
бортями, пушниной. Рук не хватало, чтоб поднять землю, взять богатство от
леса и рек. В Муром приходили купцы из тех же стран, свои, не столь
дальние, и недалекие булгары, и далекие арабы с греками. Сотни лет меняли,
давно пробили дорожки, давно покупали, привыкли делить между собой торги:
кто шел в Муром, кто в Ростовскую землю, кто на Белоозеро. По
Костроме-реке поднимались до Сухоны-реки, спускались в дальние
новгородские земли, искали прибылей на широкой Двине, которая уходит в
соленое Белое море. Русские купцы шли навстречу иноземцам, вызнавая цены
на свои товары и гонясь за большей прибылью, чем получали, сидя на месте:
под лежачий камень и вода не течет.
Ближе к весне путь был в Галич Мерьский, который стоит на реке Вексе,
текущей из обширного Галицкого озера в реку Кострому. Подобно селеньям на
берегах Клещина-озера, подобно Ростову Великому и Мурому, город Галич был
устроен на широкой поляне среди лесных пущей. Из Галича Владимир съездил в
Чухлому, стоявшую тоже на поляне и тоже вблизь озера, Чухлома - выселок
Галича и столь же древня, как самый Галич.
Едва успел Владимир вернуться в Ростов Великий, как пошли с гор
потоки, на полянах снег осел, в лесу изрыхлился, на соснах забормотали
лесные тетерева-глухари. Вся птица возрадовалась, синички-сестрички
порхать стали парами, а бескрылым не стало ни проходу, ни проезду, а всего
более заключила весна человека. И воздух особенный, и вдаль тянет куда-то,
а ходу нет совсем - жди, пока не вернутся в свои берега радостные и
грозные вешние воды. На озере лед всплыл, оставив между берегами и своей
порыхлевшей и сорной поверхностью широкие забереги. Пролетная птица валила
на север, на север все шла и шла стаями-тучами, падала на лужи, на
забереги, и тесно в них становилось, как во дворовых загонах, набитых
овцами, ошалевшими от весны.
Перед самым распутьем прибыл последний гонец с отцовым письмом, с
материнскою грамотою. Оба наставляли сына, каждый по-своему. Писали - отец
по-русски, мать - по-гречески. Слова разные, смысл один.
Ростовская весна странно запаздывала против переяславской, и -
простое познается непросто - кто-то объяснил молодому князю еще одну
разницу между севером и югом.
Необычно удлинились дни, короткие ночи озарялись сиянием северной
части неба: там, за окоемом, в Белоозере, говорят, ночью можно вставить
нить в игольное ушко. Тут с юга прибыла весть: князь Всеслав бежал из
Киева, князь Изяслав сел на свой стол, а Владимиру велено спешить во
Смоленск - охранять город от козней лукавого оборотня.
Собрались без спешки, зато быстро. Епископ Леонтий, отслужив молебен
о путешествующих, благословил молодого князя и его дружину. Прощаясь,
Владимир хотел остеречь ростовского святителя от рьяности в деле обращенья
язычников, слова приготовил, про себя речь повторил о том, что язычники
перенимают у русских, учатся, отбирая полезное для себя из вещей, слушают
они и поучения, когда поучающий не торопится. Пора бы начать, но Владимир
спросил себя: а кто ты, чтоб наставлять епископа, он же тебе едва ль не в
деды станет. И промолчал.
Владимир вспомнил о робости своего языка через несколько лет.
Ростовский клирик, который плыл помолиться афонским святыням, рассказывал
в Киеве:
- Преосвященный Леонтий спустился восточной Нерлью в Клязьму,
Клязьмой плыл до Луха-реки, Лухом поднялся верст более ста до места, где
истоки. Там среди непролазного для чужих леса поставлено на изрядном поле
муромское капище. Около живет много муромы. Преосвященный им три дня
проповедовал истину неустанно. На четвертый день еще затемно пришли ко мне
двое муромов толковать: ты-де скажи попу, шел бы он, откуда пришел,
добром, не то плохо ему будет. У него на лице знак смерти положен, пусть в
другом месте умрет. И собака его ныне ночью выла к худому, мы слышали. Что
за знаки, мы, клирики, не видали, а собака выла, это верно. У преподобного
собачка была небольшая, он из милости щеночка брошенного подобрал. Так
было, - вздохнул клирик. - Ободняло совсем, а преподобный все спит, и
собачка у него в ногах утихла. Мешала она ему ночью, он и заспался. Мы
отошли - шестеро провожатых нас было, - судим между собой, как быть.
Проснулся преподобный, нас упрекнул, что не разбудили его, и встали мы на
молитву. Отец Леонтий отслужил литургию пред дерновым алтарем, нас
причастил святых даров и сам причастился. День-то пришелся воскресный. Тут
мы, к нему приступив, настаивали, чтобы проповедь закончить и назад нам
идти. Преподобный сурово попенял, мне особо, да так, что стали мы у него
прощенья просить. Дескать, не о себе просим, а о нем. Он отвечал: "Я в
жизни сей подвизался добрым подвигом, ныне стар, течение жизни совершил и
веру сохранил. Чего да кого мне бояться?"
Оглянулись мы: много муромы сзади собралось, и женщины среди них, и
дети. Преподобный Леонтий нам приказал: "Здесь оставайтесь, я один пойду".
И пошел, а песик за ним потянулся. Преподобный цыкнул, вернулся песик к
нам, но опять пошел к хозяину. Преподобный остановился перед муромой, а
они - как стена, не пускают. Что-то он говорил, а потом крест поднял, они
расступились, пропустили, сомкнулись за ним. Мы хотели повиновение
нарушить, за ним бежать, не тут-то дело. Наскочила на нас мурома с
дубинами, с веревками. Приказали тут и стоять, иначе свяжут. А не дадимся
вязать - дубинами перелобанят. Среди них те, кто со мной ночью говорил.
Грозятся: поздно, теперь нет вам хода. Оружие у нас было кое-какое, в пути
против зверя оборониться, но все в лодье оставлено по приказу
преподобного. Да и то сказать, весь в броню оденься, вшестером против
сотен не попрешь.
Ждем. Там поле к капищу поднимается, и мы видим, как преподобный идет
по тропочке, а за ним мурома идет, спереди же, от капища, навстречу другие
идут. Остановились примерно от нас в версте. Не слышим ничего, но видим -
преподобный крест поднял. Крест у него был в два аршина с половиной,
деревянный, расписанный. Жив, думаем. И вдруг как из капища услышали мы
гудение деревянного била. Сгрудилась мурома, крест упал. И мы со слезами
на землю повалились. - Тут клирик без стеснения заплакал. Оправившись,
продолжал: - Сколько-то времени прошло, не знаю, как мурома приказала -
вставайте, ступайте туда. Встали мы. Вижу, толпа муромов расходится,
уходят в свое капище. Побежали мы. Ох-хо... Всего-то переломали,
затоптали, тут же палки на него набросаны, а пес визжит, кровь у него с
лица лижет и на нас бросается... Собаку-то они не тронули.
Отнесли мы его к реке, обмыли. Пошел я к муроме и говорю: "Бог вам
судья, дайте хоть колоду да меду дайте, чтобы тело домой отвезти, и
возьмите, что хотите". Ответили - так дадут, даром, чтобы мы поскорее
уходили. И дали Солнце не успело стать на полудень, как мы тело в меде
утопили и от берега оттолкнулись. А песик пищу из рук брал, но тут же
выбрасывал и на четвертый день подох. На бережку зарыли мы его.
Владимир рассказал о невыполненном своем желании Клирик рукой махнул:
- Эх, князь, князь, ему и твой отец приказал бы, и митрополит
запретил бы, все одно, что твое слово... Меж человеком и совестью только
бог может встать, остальным - не поместиться. Будешь жить, испытаешь.


Тогда, получив благословенье епископа, Владимир пустился на юг, ко
Клещину-озеру. Два дня ушло на дорогу, зимняя цена которой от силы верст
пятьдесят, но в пору раннего лета к ним и все сто прибавишь. Зато западная
Нерль понесла в Волгу сама. В Усть-Нерли, называвшемся с недавнего времени
Кснятином - по храму святого Константина, нерлинские плоскодонки поменяли
на глубокие волжские лодьи и на двух лодьях пошли по Волге против теченья,
держась затишных берегов, под которые не била струя.
Как прошлым годом на Оке, так и в нынешнем гребли все на каждой
лодье, имея на отдыхе сменных на каждое весло. То ли недавний пух на
бороде и усах начал курчавиться волосом, придавая молодому князю мужской
облик, то ли нечто более для себя значительное привыкли в нем видеть
дружинники, но на этом пути получалось, что распоряжений ждали не от
боярина Порея или от других старших возрастом, а от князя. Старшие
дружинники-бояре привыкали спрашивать Владимира: что сделаем?
Волга была оживлена движеньем, подобно киевским улицам. И вверх шли
лодьи тяжелогруженые, которые тащили бечевой лошади или люди, шагая по
береговым тропкам, которые так и назывались - бечевники. Когда берег
делался неудобен, лодью подтаскивали ближе, люди забирались на нее и
веслами да шестами перепихивались к другому берегу. Как положено на улице,
селенья большие, малые и совсем крохотные - в два-три двора, не выходили
из глаз. Не одни рыбные тони, не одни заливные луга - к Волге тянул самый
шум ее, сама ее многолюдность, легкая купля-продажа, совершавшаяся на
плаву. И бечевой заработок, доступный, легкий: пара лошадей тащит вверх
тяжелогруженую лодью, и всего-то нужен для такого дела один паренек лет
двенадцати. К тому добавить работу по поддержанию бечевника, которую
делали общими силами все, кто занимался промыслом, каждый в своем месте.
От Усть-Нерли до Зубца, где устье Вазузы, - триста верст, а шли их
трое суток. Вверх по Вазузе до города Былева и до Гривы-волока - сорок
верст трудных: года сильно шла, захватив поймы, и сильно сносила: на
стремнинах едва пробивались.
На Гривской переволоке людно, а тихо, все при деле или ждут дела.
Чуткое на слово ухо здесь слышит "у" вместо "в". Договариваясь о плате за
переволоку, артельный старшой скажет "усе соделаем" вместо "все сделаем".
Но таковы уж русский язык и русское ухо: дня три-четыре будешь замечать
смолянскую речь, будто порченая она, на пятый же сам будешь сажать вместо
"в" "у".
На берегах вместо причалов поделаны для лодей взводы, они же спуски.
Два бревна концами втоплены, по-смолянски - "утоплены у воду", на сухом
месте к их концам прирублены другие, далее - третьи. Размах между бревнами
и в два аршина, и в сажень, и более, чтобы с воды между бревнами-ходами
могла войти любая лодья. Изнутри ходовые бревна отглажены стругами,
смазаны салом. Наставив лодью, ее за корму охватывают канатами и тянут
либо людьми, либо лошадьми. Лодья идет легко до конца ходов, у которых
ждут длинные дроги с такими же на них ходами. Дроги тоже разные - по
лодьям. Привязав лодью, запрягают лошадей столько пар, сколько нужно, и
везут по дороге спускать в Днепр по таким же ходам. Дело старинное,
волоковые мастера опытные, работают споро: деньги-то получают не за время,
а по ряду, им выгодно скорее от одного дела отделаться, к другому
приделаться. На волоке не одна артель, не две, не три. Замешкаешься -
отобьют заказчика. У каждой артели свои взводы-спуски, а волоковая дорога
общая. Они же торгуют новыми лодьями. Старинные лодейщики умеют дерево
выбрать, бревно выдержать, обводы распарить и выгнуть, собрать лодью,
засмолить, и будет она служить тебе до твоей старости. Строят они и другие
лодьи, грубо сколоченные из толстых досок и бревен, пригодные плыть только
вниз, на одно плаванье. Такие совсем дешевы, и служат они тем купцам,
которые спускаются в степные места, где, распродав товар, продадут и лодью
для поделок, на топливо.
Князю с дружинниками покупать-продавать было нечего, менять свои
лодьи они не собирались. Артельщики, не мешкая, выволокли обе лодьи по
салом смазанным ходам, наставили на дроги и повезли к Днепру. Дорога верст
десять, не больше. Ее прошли пешком, разминая ноги, не спеша поспевая за
дрогами. На сухом этом пути встретились знакомые переяславцы, черниговцы,
киевляне, отправлявшиеся на Волгу, на Оку, новгородцы, плесковцы-псковичи,
правившие путь на юг. Узнали новости не слишком новые: князь Изяслав сидит
в Киеве, князь Святослав - в Чернигове, князь Всеволод вернулся из Курской
земли в Переяславль. И другие новости, посвежее: князь Изяслав послал сына
своего Мстислава в Полоцк. И полоцкий князь Всеслав, дабы не чинить своей
земле разоренья, не дожидаясь, ушел из Полоцка, и где он - не ведают. А
Мстислав Изяславич сидит в Полоцке и держит Полоцк для Изяслава.
- И сидели бы все, Да сидели бы, князь милый, правду говорю, уж
сидели б все дома бы, а уж мы-то, купцы-то, уж сновали бы, говорю тебе,
князь милый ты наш, уж мы-ста, купцы-те, сновали-то! Вот, считай, загибай
пальцы-те! Купец хлеб, кожу, сало, мед и всякое там у христьянина купил,
ему прибыло? Раз! Княжому тиуну вывозное заплатил, князю прибыло? Два!
Христьянину за провоз до Волги, к примеру, уплатил, ему прибыло? Три!
Лодью купил, лодейщику прибыло? Четыре! Гребцам платил, им прибыло? Пять!
Артельщикам за переволоку платил, им прибыло? Шесть! Бечевникам за тягу
платил, им прибыло? Семь! В Смоленск, к примеру, приплыл, за воз товару на
торг платил, им прибыло? Восемь! Княжому тиуну привозное платил, князю
прибыло? Девять! На свои товары другие купил, опять кому прибыло? Десять!
Далее оставим счет, не разуваться же! Эх, князь, князь молодой! Это ж
невозможно сосчитать, сколько да кому от купца прибывает!
Так рассказывал Владимиру бойкий купец из Коломеня, знакомый по
прошлой осени. И он князя узнал, и князь его узнал, чем купца порадовал:
один раз виделись, в церкви, слова не сказали друг другу. Вот она,
молодость-то, памятлив глаз-то, раз один лишь заметил, и поди ж ты!
- А князь молодой в себе поизменился! Омужел сильно. Оно ведь так,
мужское дело-то, сначала в рост идешь, потом вширь, плечи - они-то
раздаются, грудь глубже становится, вот он, голос-то, и гудеть начинает.
Рубаху-то да кафтан небось к весне новые шить пришлось? Ну, омужел, ей-ей,
омужел, - радовался бойкий коломенец. - Новая отцу с матерью забота
приходит - сыну пора закон совершить. Невесту ищут небось?
- Хватит тебе, хватит, заговорил князя совсем, - перебил купца его
товарищ. - Ты не гневайся на него, князь. Мы с ним на паях торгуем десятый
год. Я уж привык, а поначалу приходилось ему рот шапкой затыкать.
Кого-то не повидаешь на путях-дороженьках! Коломенец правильно
подметил. У Владимира был дар, пока еще им самим не замеченный, навечно
запоминать людей, однажды виденных, и имена, услышанные хотя бы раз.
Враг, неприятель, недруг, противник - имен ему много, зови как хочешь
- опасен более всего, когда неизвестно, где он. Подкупивши съестного,
пообедав на переволоке горячим, заев пирогом со сморчками, раннелетним
грибом, Владимирова дружина уселась в спущенные в Днепр струги и пустилась
вниз.
Всего от воды до воды истрачено было времени часа три. Немногим
скорее бы одолели такое же расстояние, идя на веслах против теченья.
Водяной путь хорош, когда на переволоках порядок. Волок - всего пути
голова. В Смоленской земле сошлись главные волоки: с Волги через Вазузу в
Днепр, которым Владимир прошел из Ростова Великого; с Днепра на Угру либо
с Угры в Днепр у Дорогобужа; с Угры в Десну либо с Десны в Угру у Ельни; с
Днепра через Касплю в Ловать у Усвята; из Двины Западной через Торопу у
Торопца в Ловать же; в ту же Двину через Касплю. С помощью этих волоков,
старых, известных, с мастерами умелыми можно проплыть-проехать во все
русские земли и города и во все иноземные владенья: к булгарам, арабам,
туркам, грекам, латинянам в Италию, ко всем германцам, к датчанам, шведам,
норманнам, французам, - словом, здесь путь во весь белый свет. Потому-то и
погнал князь Всеволод сына своего Владимира в Смоленск на усиленье князь
Изяславова тамошнего посадника: чтоб Всеслав Полоцкий не учинил чего над
волоками. Тут сраму не оберешься, на всю землю разнесут худой слух: князья
города держат, а на волоках проходу нет.
По большой, еще весенней воде Владимировой дружине удалось одолеть
триста пятьдесят верст до Смоленска чуть больше чем за двое суток. Могли
бы и быстрее дойти - вода помогала, сама унося лодьи за сутки верст на
пятьдесят. Мешали камни в русле. Пока плыли до Дорогобужа, пробили дно
одной лодьи. Хорошо, что село было близко, а там мастера справились
быстро.
Вошли в речку Смядынь - смоленскую пристань. Вот и Смоленск на горе.
В субботу князь Владимир вышел из Ростова Великого. Через второе
воскресенье, в понедельник, ступил на смядынскую пристань. Сколько
выходит? Восемь суток дороги, прибыли на девятые.


Лето шло без покоя: ждали появленья Всеслава. Мстислав Изяславич
сидел в чужом для него Полоцке, будто в частом кустарнике: и впереди
шорох, и за спиной шорох, и по бокам шуршит. Не поймешь, то ли зверь
крадется, то ли мышь невинная возится. И чем более ждешь, чем более слух
настораживаешь, тем шума больше, не поймешь, идет ли, ползет ли, летит ли,
либо это у тебя самого кровь бьется в ушах и собственное затаенное дыхание
свистит.
Так же и в Смоленске было. Слухом земля полнилась, и там Всеслава
видели, и там о нем слышали. Получалось - в один и тот же день являлся
Всеслав и под Менском, и в Дрютеске. Эти-то города хоть не так друг от
друга удалены. Но как он мог в тот же день выгнать Всеволодова тиуна из
Мстиславля! И тогда же забрать Торопец!
В Полоцке Мстислав Изяславич умер от болезни. Новые слухи пошли:
кровью захлебнулся, от страха скончался. Его не любили за жестокость, с
которой он в Киеве гнал людей, заподозренных в разграблении княжой казны
после бегства князя Изяслава, да и в Полоцке он себя показал не добром.
Люди осторожные к своей душе и благочестивые, поминая латинское присловье:
о мертвых говори либо хорошо, либо ничего, избегали говорить о Мстиславе.
Тем и они его осуждали.
По причине постоянной опасности князь Владимир не мог, как в Ростове
Великом, утолить свою жажду к движенью. Ему довелось познать Смоленскую
землю короткими путями. По Днепру плавал до Орши, сухими путями ходил на
Касплинское озеро, а в другую сторону, на юг, в Погоновичи, Василев и
Мстиславль.
Днепр - дорога ровная, верная. Редкая неделя кончалась, чтобы не было
писем от князя Всеволода, от матери-княгини, от младшего брата,
Ростислава, от сестер. Вверх из Переяславля, из Киева, из Чернигова письма
шли и восемь дней, и девять дней. Вниз Владимировы письма поспевали на
двое суток скорее.
Перед становленьем рек гонец привез сразу два письма, от князя
Всеволода и князя Святослава Черниговского, старшего отцовского брата.
Святослав писал племяннику, чтоб тот готов был подать помощь Святославову
сыну, Владимирову брату двоюродному, Глебу. Глеб Святославич сидел в
Новгороде. Отец велел Владимиру во всем слушать дядю Святослава, как если
бы сам он, Всеволод, сыну что приказал. Речь же шла о Всеславе, будто бы
полоцкий изгой собирается идти на Новгород. Пришлось Владимиру задуматься:
почему дядя Изяслав Киевский молчит, почему отец с дядей Святославом не
пишут, что Святополк Изяславич, посланный в Полоцк на место умершего
Мстислава, должен против Всеслава делать? Почему ему-то, Владимиру, не
приказали на помощь Глебу идти вместе со Святополком? Будто бы нет ни
Полоцка, ни Святополка! Советоваться было с кем. Смоленский епископ
славился умом. В дружине у Владимира кроме боярина Порея были и другие
надежные бояре, старые опытом. Русские князья советовались с дружинами.
Законом такое писано не было, но обычай прочнее закона: закон выдумать
можно, обычай от жизни идет. Порешив вместе с князем, дружина охотой за
князем идет, доброй волей брони надев. Добрая воля сильнее клятв-обещаний
и крепче крестного целования.
Однако ж молодой князь решился про себя думать: дурак думкой
богатеет, умный и подавно. Владимир собирал, раскладывал, складывал,
примерял. Получалось - не ладно между младшими Ярославичами и
Ярославичем-старшим. Старший из рук младших принял Киев. В Киеве не любят
Изяслава, тихо отъезжают к Святославу в Чернигов, к Всеволоду в
Переяславль. Да и с криком бегут. Свободному человеку дорога не заказана,
иди, куда хочешь, живи, где сможешь прокормиться. Да не каждому хочется
покидать насиженный уголок и могилы отцов. Такие смотрят на досадившего
князя как на помеху и ждут не обычного веча, где судят рядовые дела, а
изрядного, когда Земля колыхнется.
Вспоминалась угроза: извергну тебя за то, что ты не холоден и не
горяч, а только тепел. Нет у Изяслава большой вины перед Киевской землей,
чтобы, покаявшись, искать мира, любви. Нет и заслуг, чтоб за него Земля
держалась. И в Ростове Великом, и среди смольян говорят про Изяслава: отец
у него князь был, а этот ни в тех и ни в сех.
Уже крепко ковал мороз. На Днепре лед был еще ненадежен, а на Смядыни
держал лошадь. Снегу мало, со льда сдуло порошу, и можно было любоваться
через лед, через прозрачную, как слеза девичья, воду дном, поросшим
водяными растениями. Видно все, как рукой достать. Топор уронили - вот он,
лежит, зарывшись железом, приподняв топорище. Старая лодья, выставив
поломанные ребра, на которых когда-то держались обводья, загрузла набухшим