Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

раненых, на скаку рубили и мертвых. Как из воинственной старательности,
так и по лихости. Все виды езды и действий с седла были любимейшим
развлечением степных наездников.
Долина, где погибла армия провинции, мало чем отличается от многих
других азиатских долин, по которым проходила древнейшая "шелковая" тропа
восток - запад - восток. И здесь горные хребты кажутся обманчиво-близкими.
Веснами маки, поворачивая чашечки за солнцем, делают землю красной для
того, кто смотрит по солнцу, и зеленой - против. Летом колючая ползучка
прокалывает изношенную подошву сапога, а как только после знойного дня
солнце касается гор, долину заволакивает легкий туман - это пыль, которую
от еще. горячей земли увлекают токи воздуха к мгновенно охладевшему,
сухому, как земля, небу. Днем та же пыль, увлекаемая струями раскаленного
воздуха, ходит низкими смерчами, такими же медленными, такими же живыми,
как в день побоища, но теперь, встретив их, трудно не подумать о тенях
тех, кто тяжко жил, умер в страхе и отчаянии и превратился в пыль.
В течение времени, вечного для современников и короткого для
потомков, эта долина звалась Местом Слез или Полем Крови, как многие
другие в разные годы и в разных странах.


Великий хан Тенгиз вернулся под Су-Чжоу с новыми боевыми машинами, с
новой добычей и с толпами рабов, которые будут работать, прежде чем их
израсходуют в штурме, Приготовления заканчивались. Испытывались
исправленные старые машины, построенные вновь и взятые на Поле Крови.
Монголы развлекались, забрасывая через стены Су-Чжоу отрубленные головы
убитых за нерадивость и умерших пленников, а также горшки с нечистотами.
"Мужчину испытывают богатством, властью и несчастьем", - говорят
кочевники. Несколько пленных сунов, натерпевшись страха смерти, голода и
монгольской плети, вспомнили, что в мире все преходяще, а все происходящее
- обратимо. Служили Сыну Неба. Служили киданям - Великому Ляо. Почему
нельзя служить монголам? Но чтобы возвыситься из раба в слуги, надобно
нечто принести господину как выкуп. Что предложить? С ненавистью озираясь
на крепкие стены Су-Чжоу, монголы все более злобились: им смели
сопротивляться, их волю не принимали. Город-оскорбитель будет наказан,
жестоко наказан. Снисходя к покорному, монголы жестоко мстили за
самозащиту. Опытные купцы, подвергаясь нападению монголов, встречали
грабителей склоня головы. Лишаясь имущества, они сохраняли жизнь. Более
того, смирение награждалось, монголы зачастую оставляли ограбленным
необходимое, чтобы те могли добраться до ближайшего города.
Даже к зверю монгол относился иначе, чем другие охотники. Однажды,
преследуя в предгорьях диких баранов, Тенгиз столкнулся с медведем. С
двумя стрелами в брюхе" разъяренный медведь насел на Тенгиза, сломал копье
и, уже издыхая, помял охотника. Придя в себя, Тенгиз запретил товарищам
брать шкуру и мясо дерзкого зверя. Оправившись, монгол разыскал падаль и
разбил камнем обглоданный череп - из мести и в наказание.
Тенгиз, мечтая рядом с отцом, сам дошел до слов, пригодных для
знамени завоевания: оседлые - рабы, кочевники - свободны, поэтому оседлые
должны быть пищей кочевника. Казалось, должен был последовать вывод об
особенной расе, с высшим ее призванием, с ее высшими правами на
господство. Такого обобщенья не получилось, монголы действовали так, будто
им все позволено, стоя на пороге зрелости и не переступая его. Теория
высшего народа не сотворилась, и Тенгиз принял без размышлений
естественную для него покорность сунских механиков. Главарь механиков Фынь
Мань был человеком сложной судьбы.
Фынь Мань мог удостоиться ученого звания, стать сановником, не
поступи он глупо в решающие дни. Минуло двадцать лет ученья - это еще
очень короткий срок, - и тридцатилетний Фынь Мань был допущен к
государственным испытаниям. После проверки объемистое сочинение Фынь Маня
было сожжено, а сам он ославлен, как вор, покусившийся обокрасть радушных
хозяев.
Отверженный Фынь Мань действительно был виновен. Испытуемые
доказывали свою ученость отнюдь не буквальным повторением заученного, но
рассуждениями по поводу текстов: есть разница между поверхностным
усвоением на память и настоящим познанием. Фынь Мань позволил себе выйти
за границы дозволенного, оспорив одну-две принятые истины.
Неуважение к общепризнанному неприятно для всех. Некоторую игру мысли
ученые суны могли позволить столь же ученому собрату. Свободомыслие
ученика вызвало гневный протест дальновидных ученых: по какому праву
ничтожество, ровно ничем себя не утвердившее в науке, осмеливается? Что
будет дальше? И с наслаждением добродетели, уличившей порок, ученые
выгнали наглого.
Родись Фынь Мань в семье, с трудом добывающей на рис себе, истощая
силы содержаньем будущего ученого, он был бы скромнее, не для вида - что
ненадежно, - но всею душой. Фынь Мань, сын ученого, не рисковал
преждевременной могилой сановного отца. Досыта кормясь крохами
родительского стола, Фынь Мань питался и семейной мудростью, получая
наставления годами и приказы перед длинным месяцем государственных
испытаний. Безусловная покорность отцу есть одна из основ Поднебесной.
Позор сына был также нарушением сыновнего долга. Преступник был проклят и
выброшен на улицу пинками старательных слуг. Как случается часто, сын не
понимал, а отец не мог допустить мысли о том, что пошлость старшего
снабдила младшего ростками мерзкого вольнодумия.
Не умея что-либо делать руками и ничего не зная о жизни,
тридцатилетний Фынь Мань, растерявшийся и голодный, пустился просить
милостыню. Через два-три дня он едва не лишился жизни: в книгах ничего не
было о союзе нищих, права которого Фынь Мань неосторожно нарушил.
Несчастного подобрал вор, прельщенный лоском, еще видным из-под
нараставшей коросты грязи. Воры тоже объединялись тайным сообществом.
Чтобы получить права сочлена, следовало пройти науку и выдержать
испытания. Неловкий Фынь Мань был отвергнут и здесь.
Объявленный набор солдат спас жизнь Фынь Маня, которой угрожали сразу
голод, длинное шило, которым союз нищих расправлялся с нарушителями
монополии, и плаха, куда Фынь Маня толкнули бы либо неопытность в
нарушении законов, либо сами воры по тем же соображениям, по каким нищие
пускали в ход шило, а также по дополнительным: судьи становятся излишне
деятельными, когда число нераскрытых преступлений превышает какую-то
норму...
В солдатах неудачливый ученый, а также неспособный вор и стал Фынь
Манем, скрывшись от отца: тот мог подать некий знак, узнав, что сын вконец
опозорил родовое имя.
И здесь Фынь Мань оказался неудачником. Глядя на мир из-за широкой
отцовской спины, он воображал, будто все низшие, невежественные почитают
ученых. Так оно и было. Но низшие нуждались в осязательных приметах
учености, поэтому и товарищи, и начальствующие сумели укротить самозванца.
Уподобленный псу, Фынь Мань лизал солдатские миски, упражняясь в истинно
собачьем подобострастии.
Самой легкой считалась служба в коннице - конника возила лошадь, а не
собственные ноги, как в пехоте. Самой трудной - около боевых машин, где
приходилось работать, да еще рискуя либо получить увечье, либо жизнью и в
мирные дни. Через три года Фынь Маня перевели к машинам. Тут ему
пригодились не науки - ни сами машины, ни обслуживающие их люди не
занимаются философскими рассуждениями, - но память. Изучение цзыров
развивает способность запоминать и мысленно видеть даже самые сложные
сочетания рычагов, тяжей, блоков, в чем Фынь Мань убедился, к собственному
удивлению и к удовольствию начальников.
Из ста тысяч сусликов не слепишь и одного верблюда, а из всех ящериц
Поднебесной - самого маленького дракона. Среди невежественных начальников
и товарищей Фынь Мань оказался единственным верблюдом или драконом.
Обучившись многому, он постиг драгоценность скромности., Вскоре - года
через четыре - Фынь Мань получил высокое звание младшего помощника
четвертого заместителя начальника боевых машин войска провинции. Машины
нравились Фынь Маню. Он занимался незаметными для начальников
усовершенствованиями и сочинял для себя способы защиты городов и нападения
на них. Но втайне, ибо начальники обидчивы, и самое большое оскорбленье
для них - умные подчиненные.
Один из таких способов Фынь Мань предложил великому монгольскому
хану: повалить стену через подкоп. Как? Через подземный ход из-под подошвы
стены уносят землю, а стену снизу подпирают столбами. Столбы поджигают
сухой щепой, залитой маслом. А будет ли дерево гореть под землей? Будет,
дым потянет через другой ход.
Тенгиз велел хорошо кормить Фынь Маня, а к работам приставить охрану.
Фынь Маню позволено было набрать из пленников сколько будет нужно. При
успехе великий хан обещал полезным сунам награду и постоянную службу.
Тенгиз навещал работы - дело, не виданное им. Суны сновали с
удивительной для монголов ухваткой - как муравьи. Слабосильные, они часто
сменялись, отдыхали, хватая воздух разинутыми ртами, почти голые, тощие -
все ребра наружу, и все же облитые потом. И опять ползли, скребли,
сверлили, грызли, и усмиренная земля лилась непрерывной почти струей из
подкопов, начатых сразу в четырех местах. Переползая один через другого,
там, в глубине, суны, наверное, переплетались, как змеи. Подкопы глотали
доски, короткие и длинные бревна, выбрасывая землю и будто бы насмерть
замученных сунов, задыхающихся, облепленных жидкой грязью из пыли и пота.
На третий день великий хан привел с собой младших братьев, приказав
явиться начальникам тысяч и сотен. Входы в подкопы были заслонены от
Су-Чжоу камнеметами. Фынь Мань, желая все предусмотреть, завесил камнеметы
сшитыми шкурами коров, лошадей, верблюдов. Шкуры поливали водой -
осажденные пытались поджечь машины горящими стрелами. Чтоб не выдать
замысел, выброшенную землю отвозили ночами подальше.
Монголы теснились молча, не выдавая изумленья перед ловкостью сунов.
Каждый, сидя в седле, перерубил бы один всех этих сунов в чистом поле. Но
того, что здесь делали суны, монгол не умел и не хотел уметь.
Через четыре дня великий хан смог дойти под землей до подошвы стены и
своей рукой дать пощечину ненавистному камню. Масляные светильни горели
под землей ясно, как в юрте, и пламя отклонялось от тяги. Проход был
узенький. Тенгиз шел согнувшись, доставая руками до земли. Тогда же
Тенгизу открылись препятствия: в Поднебесной много городов, больших, чем
Су-Чжоу. Какие взять сначала, куда идти потом и каково множество подданных
Сына Неба, которым пугал Хао Цзай, бывший правителем Туен-Хуанга? Против
сунов будут нужны суны же...
Взяв в ханскую юрту Фынь Маня, великий хан приказал ему говорить.
Тот, больше дивясь, чем ликуя, взлету своей странной судьбы, старался дать
монголу, что мог. Что оставалось Фынь Маню? Прилепиться к новому
господину, заслужить жизнь, еще раз сбросить старую кожу. Было и еще
нечто, тревожившее Фынь Маня часто, но не более, чем гвоздь в сапоге:
колет, когда наступишь, но можно терпеть. Вскоре после начала солдатской
жизни Фынь Маня его отец, сановный ученый Чан Фэй, получив повышение на
государственной службе, был назначен правителем Су-Чжоу. Сидя на телеге с
запасными канатами для камнеметов, Фынь Мань ехал в Су-Чжоу, не опасаясь
встречи с отцом. Вельможный правитель никогда не узнает сына в обличье
солдата. Фынь Мань, давно презрев добродетель, забыл об отце. Сейчас он
его ненавидел. За все.
Великий хан Тенгиз еще не думал, будто к нему могут прилипнуть нити
сунской паутины. Говорят, слова острее стрел, летят они медленно, но
остаются внутри. Тенгиз действовал, помнил. Вероятно, наибольшая часть
завоеваний и переворотов не была бы начата, понимай затеявшие их люди все
дальнейшее.
Считая своих, Тенгиз вспоминал о других монголах, бездельно кочующих
в степи. Он может подчинить их, они тоже пойдут по новой тропе. Кто знал,
сколько монголов? Тенгиз думал о сотне тысяч всадников. Будущее
принадлежало ему. Монголам.


Камнеметы, поставленные в ряд против северной стены Су-Чжоу, били все
вместе в верхушки башен, в стены, разрушая зубцы и укрытия защитников.
Машинами управляли пленные суны-механики под командой монголов. Су-Чжоу
отвечал своими машинами, стараясь повредить камнеметы осаждающих. Против
одного камнемета осажденных били десять монгольских. Под городом хватало
места для машин. Строители городских укреплений соорудили площадки для
машин только на башнях. Вскоре монголы сбили их. К вечеру сами башни были
повреждены, как и укрытия на стене. Поддавалась и сама стена. Камни
облицовки вываливались рядами, обнажая сердцевину - рыхлую смесь из камней
неправильной формы, ненадежно связанных глиной. В сумерки монгольские
пленники беспрепятственно собрали отскочившие от стены каменные ядра,
которые завтра продолжат дело разрушения.
Великий хан был доволен своим днем, а монголы - своим ханом: он может
все. Даже не будь Фынь Маня, ханского суна - так его звали монголы, -
Тенгиз разрушил бы стены Су-Чжоу в нескольких местах, скрывая от
осажденных место решительного удара. Изготовленные тараны издали
нацеливались на ворота, высовывая кованые лбы из-под шатровых укрытий.
Если завтра ханский сун не повалит южную стену, падение Су-Чжоу замедлится
немногим.


Вельможный правитель Су-Чжоу ученый Чан Фэй видел сон. Его,
неизвестно кем и за что заключенного в трюме джонки, уносила река. За
прорубленным в бревнах оконцем, куда не проходила голова, плыли странно
пустынные берега, безлюдные, дикие, и во сне Чан Фэй мучился сомнениями:
где он, где Поднебесная с ее заселенными реками? Гористые берега сменялись
равнинными. Джонку поворачивало, качало, крутило в водоворотах. Берег
уходил все дальше. Вода успокоилась в беспредельности. Чан Фэй понял - его
унесло в открытое море.
Сердце остановилось, и он проснулся, задыхаясь, дивясь мягкой перине,
заменившей сырые доски джонки. Томясь от волнения, от тоски, правитель
подошел к окну. Звезды сказали - идет третья часть ночи. Виденья,
посещающие спящих в эти часы, посланы в помощь. Они сбываются, и смысл их
полезно разгадать, чтобы помочь совершению предначертаний судьбы.
На рассвете правитель, упреждая разрушительную работу монгольских
машин, предложил переговоры. Великий хан согласился принять послов, если
их главой будет сам правитель: сон сбывался...
С первого дня стоянки под Су-Чжоу сунские пленники соорудили хану
высокий шатер, который мог вместить две сотни людей и в дальнем углу
которого поставили походную Тенгизову юрту. Стены и крышу шатра затянули
шелками, взятыми в Туен-Хуанге. Новая роскошь получила старомонгольскую
печать - жирные следы рук, вытираемых после еды, испестрили шелка на
высоту человеческого роста.
Тенгиз встретил посольство, сидя в золоченом кресле правителя
Туен-Хуанга. Два младших брата хана сидели на земле, на подушках.
Тысячники и многие сотники разместились вправо и влево, как руки хана.
Сзади будто дремали телохранители. Среди них присел на корточки Фынь
Мань. Этой ночью, может быть, в час, когда Чан Фэю виделся пророческий
сон, Тенгиз осмотрел законченные подкопы и оценил способности суна. Хан
стал выше людей, которые требуют завершающего успеха. Фынь Мань доказал
свою полезность. Хан назначил его начальником над всеми умелыми сунами и
разрешил надеть монгольское платье: кожаный кафтан, кожаные штаны и сапоги
с острыми носками, удобные для верховой езды.
Суны вошли один за другим, медленно, мелкими шагами. Перед шатром
шаманы окурили их дымом. Шурша жестким шелком длинных платьев, в туфлях на
очень высоких многослойных подошвах, они кланялись хану, прижимая к груди
скрещенные ладони.
Чан Фэй вежливо, без назойливости смотрел на Тенгиза. Такого монгола
он не встречал. Длинные черные волосы хана, отброшенные назад, были
прикрыты обычной изношенной шапкой. На просторном лбу широкие, приподнятые
к вискам брови брошены, как развернутые крылья. Между бровями, чуть выше
их, небольшая, но ясная выпуклость напоминала о третьем глазе Будды, - по
убежденью индов, это признак выдающегося человека. Короткая острая борода
делала резче тупой треугольник лица. Темно-серые пристальные глаза не
моргали, как и приличествовало обладателю Глаза Будды.
"Такой хан и нарядившись в лохмотья не спрячется в толпе", - подумал
Чан Фэй с облегчением. Он молчал, легко и свободно, - получалось не так
трудно, - по этикету ожидая приказа высшего, то есть сильнейшего. Этого
человека нужно ублажать мягкой покорностью...
Поднялась рука хана, тоже особенная: узкая, с длинными пальцами,
образец для ваятеля, который пожелает сочетать выражение силы с красотой.
Рука тоже в чем-то помогала правителю Су-Чжоу.
- Ты поздно пришел, - сказал великий хан.
Фынь Мань, переменивший кожу, стоя на коленях, просунул голову под
рукой хана. Он будет толмачить, узнает его отец или не узнает, все равно.
- Великий, я не мог прийти раньше, - возразил правитель Су-Чжоу.
Фынь Мань отодвинулся. Этот человек, по возрасту старый, но еще
сильный телом, говорил по-монгольски! Фынь Мань не подозревал способностей
отца. А что он знал когда-либо об этом холодно-злом и чужом человеке?
Ничего.
- Почему не мог? - спросил Тенгиз.
- Ты повелитель, ты сам идешь, сам делаешь по своей воле, - уверенно,
но скромно оправдывал себя Чан Фэй. - Я, ничтожный слуга Сына Неба, только
исполняю строгие приказы неумолимых законов. Не смею оскорблять тебя,
великий, увертками. Ты разбил армию, которая могла помешать тебе. К чему
тебе еще этот ничтожный город, он не прибавит много к венцу твоей славы.
Прими выкуп, какой захочешь.
- Нет! - закричал Тенгиз, с наслаждением давая себе волю. - Нет! Я
сам возьму все. Я научу сунов, как сопротивляться монголам. А ты будешь
глядеть вместе со мной, как я сломлю Су-Чжоу, а монголы обратят вас,
оседлых, в свою пищу.
Фынь Мань, поняв, что пришел его час, выскочил вперед и поймал немой
приказ хана. И побежал выполнять. Неловко прыгая в тяжелых сапогах, он
споткнулся, упал - и опять пустился вскачь, как подкованный козел.
Кто-то из тысячников расхохотался. Смех подхватили. Выходя из
ханского шатра, монголы держались за бока. Смеялся и Тенгиз над своим
суном. Чан Фэй, подавленный неудачей, - неужто сон обманул? - странно
думал про монголов: как дети. Страшные дети!
Чан Фэй не понимал, почему здесь, с южной стороны, чего-то ждут и
монголы, и толпы пленников. В час утренней тишины было слышно, как на
севере, у другой стены, глухо, с треском бьют камни в поврежденную вчера
стену. Доносило и крики. Бесполезный гром боевой трубы покрыл звуки только
на мгновение.
Наверное, там уже осыпалась сердцевина стены. Камнеметы монголов
ломают внутреннюю облицовку, как вчера сломали внешнюю. Вчера в ямыне Чан
Фэй, потеряв привычное спокойствие, - может быть, он играл перед
подчиненными, - проклинал строителей, в последний раз восстанавливавших
стены. Проклинал тогдашнего правителя и приказал внести в опись событий
осады указание на обман: стены, будто бы сложенные из камня, оказались
набитыми глиной. Казну обокрали, а он, ничтожный и неученый Чан Фэй, был
обманут, ему дали править городом с бумажными стенами.
Поистине, драконы-покровители и герои-тигры Поднебесной скрылись с
таинственными для смертных целями. Империей управляют жадные сановники.
Став стеной вокруг Сына Неба, трусливые, как мыши, коварные, как лисы, они
говорят его именем. Нет выше добродетели, как подчинение власти. Срединная
подобна сосуду, собранному из мельчайших чешуек. Добродетели - клей, пока
клей держит, не все ли равно, чьи ноги топчут покои Сына Неба. Он - не
человек, он понятие, как знак-цзыр... Такими размышленьями Чан Фэй готовил
себя к смерти. Покой безбрежного моря, дарованный во сне, был извещением о
близком покое смерти. Сны лгут, как явь...
Из земли сочился черный дым. Едва заметный вначале, он густел,
ползучий, приподнимался. "Высшие люди, совершенствуясь, совершенствуют
низших, и вся Поднебесная идет к совершенству. Когда низшие впадают в
заблуждение, все грязное поднимается, как этот дым", - горевал Чан Фэй о
своей неудачной судьбе.
Дымы поднимались, светлели. Горячий воздух выбрасывал пепел. Фынь
Мань, закопченный, как углежог, выполз из подземного хода и подошел к
великому хану. На шее ханского суна болталась мертвая петля, и конец
веревки он готов был вручить палачу. Нет сомненья в удаче, но разве Судьба
не капризна? Хитрый механик заклинал коварный Случай, в обдуманной
смиренности перед ханом он искал лекарства против тяжкой болезни неудач.
Дым стал почти невидимым, только горячий воздух трепетал над
вытяжными ходами. Выгорело масло, выгорели дрова. В кучах рдеющих синим
пламенем углей в раскаленном подземелье дотлевали короткие, толстые
столбы.
Стена будто бы шевельнулась. Еще немного. Падение стен - небывалое
зрелище, глаз отказывается верить. Но вот, проседая и отрываясь,
выпучился, накренился и рухнул наружу сразу целый кусок протяжением в
четверть ли. Рядом, зияя неправильным обломом, стена еще держалась.
Дрогнув, разламываясь в воздухе, обвалилась и она.
Су-Чжоу открылся таким, каким его никто не видал. С узкими улицами,
которые убежали бы - не перекрывай их повороты - среди острых крыш, стай
крыш, столпившихся плотно, как семья грибов, но таких разных, будто
строители нарочно сговаривались не повторяться. И - метанье людей, которые
падали из окон, рвались из дверей, бежали куда-то внутрь, за повороты
улиц, волны спин, обращенных к зиянью пролома.
Фынь Мань пал на колени и, пытаясь встретить взгляд господина, снял
петлю с шеи: вовремя. Ханский сун еще не понимал, что кто-нибудь из
монголов мог потянуть за веревку, как мальчишка, для забавы. Не понимал он
и забвенья, в которое его по праву отбросил великий монгол, как вещь
временно ненужную.
Тенгиз смотрел, ждал, пока пленники не расчистили проходы, пока
спешенное войско не начало вдавливаться сотня за сотней в побежденный
Су-Чжоу. Потом пошел к шатру. Всадники охраны заскакивали вперед, окружая
шатер, и погнали сунов вслед великому хану.
Два брата хана держались около старшего, когда Тенгиз вывел синих
монголов за черту племенных земель. Выросло войско. Три десятка своих
всадников, Тенгизова рода, спали около хана, ели рядом с ним, не
отлучались ни в походе, ни в бою. Такие же десятки появились у ханских
братьев, поставленных в тысячники. То была еще не охрана, но помощники,
вестовые, посыльные - без таких не обойтись В сотнику, - они же
естественные хранители тела хана или другого начальника, надежные,
почетные люди.
Будни войны, будни походов и лагеря создавали новые формы. Ни
охраняемый, ни охрана еще не размышляли о возможных опасностях. Будущее
пока оставляли в покое, ничье дальновидно-настороженное воображение еще не
творило опасных призраков, не одевало их плотью. Никто не подозревал, что
подобные призраки можно так смешать с миром живых людей, что сами творцы
не поймут, где друг, а где враг. Великому хану Тенгизу было очень далеко
идти до тех, неизбежных лет, когда забота о теле повелителя лишит свободы
и его самого, и весь его народ.
Поэтому Тенгиз мог вольно, без оглядки, как в седле, упасть в
позолоченное кресло, не думая, что охрана плоха, что убийца, без труда
проскользнув под шелковой стенкой, воткнет нож в беззащитную ханскую
спину.
Поэтому, раскинув ноги - в кресле хуже сидеть, чем в седле, - Тенгиз
еще не думал о заговорщиках, не взвешивал слов, поступков и возможных
намерений возможных соперников, хотя у ханов много соперников и самые
опасные - самые близкие. О заговорах Тенгиз будет думать, когда ему
донесут, не раньше. Он дремал, будто Гутлук в степи, грезя, творя в
полусне полумысли, полуобразы, произнося безмолвные речи, видя лица, не
виданные наяву, свободно слушая не сказуемое словами. Он жил, как вольный
хан, еще не униженный страхом.
Суны жались за спиной Чан Фэя. Великий хан открыл глаза, и правитель
Су-Чжоу ощутил на своей спине дрожащие пальцы: его толкали. Он невольно
шагнул вперед.
- Ты знал правителя Туен-Хуанга? - спросил Тенгиз.
- Да, великий, - склонился Чан Фэй. - Он был славен своей ученостью.
Хао Цзай мог творить новые знаки-цзыры. Я сожалею о его смерти. Он обладал
великими знаниями.
- Ты сожалеешь? О других ты тоже сожалеешь?
- Люди не равны, великий. Хао Цзай был ценнее других. О нем я обязан
сожалеть больше, чем о других.
- Во сколько же раз твое сожаленье больше? В два раза? В девять? -
настаивал Тенгиз. - И почему ты обязан сожалеть? Кто тебя обязал? -
добивался сын Гутлука.
Правитель Су-Чжоу не нашел слов: объяснять очевидное произносимой
речью труднее всего, а цзыров-знаков хан не знает...
- А ты тоже все знаешь, как он?
Чан Фэй рискнул поднять глаза, хотя ему было трудно встречаться
взглядом с монголом. Не насмехается ли странный дикарь? Нет...
- О себе, великий хан, нельзя говорить похвально. Оставь знания себе,
а похвалу - другим, учат наши старые книги.
- Ты хочешь служить мне? - спросил страшный монгол.


Струйки пота скользнули по бокам Чан Фэя. Мир качнулся, вернулся на
место, но перестал быть прежним. Выбор? Желание? Правитель сломленного