Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

до рожденья Тенгиза. Ликург, научивший Спарту презирать и роскошь, и труд
ради войны, стал мифом давным-давно. История и поэзия облачили монголов и
спартанцев в одежды двух разных миров. О том как будто постаралась и
природа - внешне, тогда как между теми и другими существовало внутреннее
братство.
На опыте с ремесленниками Тенгиз познал, что разумная перемена
решения, что измена себе есть признак силы, а не слабости. Слабые от
лености ума и из страха цепляются за принятое однажды. Размышляя о
пределах, Тенгиз нуждался в Гутлуке. Умея незаметно предложить отцу своей
плоти и духа какую-либо мысль, Тенгиз терпеливо выжидал. Не скоро, но
Гутлук возвращал ту же мысль, преображенную золотом разума.
Святые отвергают дела внешнего мира, боясь, как видно, своей силы.
Для Тенгиза отец был как гора. Превосходство отца возвышало сына - он
будет иным, но и таким же.
Кусок кошмы, закрывавший вход в юрту, был отброшен. Хан, согнувшись,
вышел. Трое сторожей не шелохнулись. Опираясь на копья, они будто дремали
стоя, но каменная неподвижность тел выдавала бодрствование. Тенгиз долго
стоял, долго ждал. Звезды начинали гаснуть, а босые ступни окоченели. Хан
обулся. Юноша, родственник и слуга, поднес миску квашеного молока,
холодного, чуть пенящегося, и положил в деревянное корытце - тэбши -
окорок вареной баранины с воткнутым в холодное мясо длинным сточенным
ножом.
Свет овладевал миром медленно-медленно, как прилив Океана, который
без спеха поднимался вместе с солнцем на длинные отмели восточного берега
Поднебесной. Солнце еще не одолело подножий горной гряды, защищавшей
монгольскую стоянку.
Здесь, на западном берегу Поднебесной, приливы подчинены другой силе.
Лагерь - люди и лошади уже жили в сумерках нового дня, наполняя его
движеньем и шумом: люди часто слишком торопятся, а лошади всегда чутки к
людскому волнению. Ветер еще безучастно спал, давая всем некий срок
тишины, называемый утром, когда далеко слышны слабые голоса живых и даже
самый слабый из них - человеческий, какую бы власть над другими ни
воплощал его хозяин.
Перед юртой хана выставили длинный шест. К нему пахучим сыромятным
ремнем привязали копье с белым шелковым лоскутом знамени над девятью
пучками черных волос из хвоста яка.
Вернувшись, хан лег на баранью шубу. Срезая мясо, он громко жевал и
глядел наружу из темной юрты, как дикий зверь из пещеры. Он не был ни
диким, ни зверем. Просто еще не пришло время поэтов, которые на чистейшем
языке корана будут писать поэмы-манифесты для монгольских ханов и - от
своего имени - поэмы о величии ханов. Поэты еще не успели присосаться, как
рыбы-прилипалы к акулам, к монгольским сапогам. Великое Небо сберегло от
липкой лести Тенгиза, сына Гутлука.
Подходя в точном порядке, монголы становились тугими сотнями, обжимая
плотным строем тысяч юрту хана. Хорош такой строй, коль ему подчиняются
люди, умеющие жить просто, как проста сама жизнь - пока сам человек ничего
не придумал, - которые молоды в молодости, в зрелости - зрелы, как
чувствуют они сами, а случившееся с ними случается в первый раз - для них.
Хорошо, когда хан чутко освобождает строй, вытягивая в десятники, в
сотники других, памятливых, которых и собственная и чужая жизнь наделяет
богатством опыта. Пусть, как всякое, опасно и это богатство: умные
ненадежны деятельностью живой мысли. Молодые ханы смелы, еще тонок их
вкус. До времени им, как пресное жирное блюдо, претит зловонная
преданность самодовольных тупиц.
Посеяв в монгольских головах мысли о пути кочевника, человека
несравненной свободы, хан назвал имена заговорщиков на свою жизнь и
произнес приговор.
Все было готово, исполнители знали, кого хватать, сколько рук помогут
тебе скрутить обреченных. Их вытащили, неудачливых хвастунов, и хан
приказал, навсегда возвысив себя над расправой:
- Монгольская степь не будет пить кровь монгола, пролитую монгольской
рукой!
Уже были затянуты в кожаные мешки враги хана - мешки припасли.
Тяжелые удары дубин обрушились на живые мешки, и мешки стали мертвыми, как
коровы, из шкур которых их сшили.
Лица монголов, совершавших казнь, и лица всех остальных были
одинаковы. Так, немного в сторону и чуть вверх, глядит монгол, когда он
режет барана по своему обычаю: связав ноги, валит он скотину на правый
бок, вспарывает брюхо и, засунув руку по локоть, нащупывая сердце,
останавливает биение кусочка мяса.
Молодой хан еще не знал, что его враги обязаны сами строить тюрьмы,
рыть себе могилы и, ложась в них, славить его имя. Поэтому яма была
приготовлена, как и все остальное, заранее.
Глубокая яма. И камни навалили, чтоб зверь не потревожил монгольские
кости. Тогда монгол никому, даже своим, еще не мстил после смерти.
Ветер, дождавшись завершенья мелких людских дел, прянул буйной стаей
с гор в долину. Сейчас голос хана был бы неслышим.


Тропа восток - запад - восток, на которой знаменитый город Туен-Хуанг
слыл Воротами Гоби, была протоптана в дни, которые казались близкими к
дням сотворения мира. Да и теперь то время кажется чудовищно удаленным,
вопреки познаниям в астрономии и в истории Земли.
Наверное, тогда Будда еще не бродил по Индии, разделенной на
множество жестоко враждующих владений, мечтая найти путь мира между людьми
через примирение человека с самим собой.
Тогда в долине Нила творцы каменных книг, изобретатели собственных
знаков записи не слов, а идей, стремились к созданию власти, которая, по
их убежденью, должна была стать вечной. Им казалось, что править должны
обладатели знаний, которые позволят сосчитать звезды, предсказать
появление комет, подъемы Нила. А также - и это главное - нужно изучить
свойства веществ настолько, чтобы сохранять от тленья тела умерших: тогда
души умерших, оставаясь вблизи места сохранения земных оболочек,
удесятерят срок жизни государства, если не сделают его вечным. Забота же о
живых была так настоятельна, что врач, чей больной умер, представал перед
судом равных себе: смерть неизбежна, но все ли сделал врач для продления
жизни пациента?
И уже в ту пору один из дальних отростков тропы, начинавшейся в
Поднебесной, обрывался на восточном берегу Средиземного моря, у каменной
стенки порта Тира и Сидона, темноволосые моряки которых, впоследствии
названные финикийцами, хозяйничали на море, через многие века ставшем
Срединным Римским морем.
В ту же пору предки белокурых ионийцев и дорийцев, еще не осмеливаясь
выходить в море дальше расстояния, преодолеваемого средним пловцом,
пробирались от мыса к мысу на север, через узкие, как реки, проливы, и
кто-то из них решился на не сравнимый ни с чем подвиг: перешагнуть через
Евксинский Понт. Его сын, а может быть, и правнук сумел подружиться с
русоволосыми сильными людьми, которые владели землей по реке Борисфену.
Размышляя, что предложить русоволосым за их полновесное зерно, за сало, за
кожи, за воск и мед, за оружие закаленного железа, за красивые меха
неизвестных на юге зверей, этот сын или правнук увидел у новых друзей
вещи, которые Тир и Сидон получали с удаленного Востока. Удивительно! Один
из отростков все той же тропы кончался на Борисфене!
Так длинна и так стара была тропа восток - запад - восток, и так
нуждались в ней все.
Ходили по тропе и армии. Когда бывали походы и чем они завершались?
Потребность знать прошлое, как видно, присуща самой природе человека.
Лишь изредка - и никогда в прямой форме - кто-то возражал против этой
потребности, а утверждениями ее можно наполнить многие тома. И все же
почему мать начинает такими словами любимую сказку, и почему они звучали и
звучат лучше музыки: давным-давно, за тридевять земель, в тридесятом
царстве?..
Расставшись с всеведеньем сказок, я спрашиваю: а что известно о
прошлом? Очень мало. То, что случайно поразило поэта или случайно
упомянуто в чьих-то записях. Однако же поэт должен быть большим, иначе
рассказанное им не уляжется в памяти, не будет сотни раз пересказано,
переписано. Ибо малое творчество умирает раньше творцов.
Не простым писцом обязан быть и историк, чтобы его записи нашли
преданных хранителей, усердных переписчиков. У беззащитных записей -
беспощадные враги: войны, пожары, крысы, мыши, черви, плесень, даже
воздух, даже солнечный свет.
Талант пристрастен по своей природе. Где же истина, которую люди
искали, ищут и будут искать без всякой корысти: так они утверждают, и
спорить здесь непристойно. Мы все нуждаемся хотя бы в призраке правды, как
в пище насущной.
На западном конце тропы Египет бывал завоеван пришлыми народами.
Восстанавливая себя после изгнания завоевателей, Египет уничтожал
памятники, стирал и переписывал каменные летописи. Римские историки почти
не упоминают о тропе, хотя она порой своеобразно досаждала Риму. Выборные
сановники - цензоры, устанавливая бюджет республики, преследовали
любителей роскоши - носителей шелковых одежд, которые разоряли республику.
Риму нечего было дать Поднебесной за шелк, и тропа, как насос, высасывала
римское золото.
Лет за четыреста до Тенгиза арабы, овладев Ферганой, прошли по тропе
на восток через перевал Терек-даван и заняли город Турфан. Современные
этому событию ученые Поднебесной умолчали о разрыве тропы. Поднебесная
терпелива, она молча ждала, пока время скажет свое, и дождалась: ведь она
- Середина!
Говорили: коль вымостить тропу всеми товарами, что по ней провезли,
получился бы вал от Стены на востоке и до Самарканда на западе высотой в
десять человеческих ростов. Оспаривали - в пятьдесят ростов! В сто! Кто же
сосчитал? Все - и никто. Все может быть. Терпение, время и необходимость
возводят горы и сносят горы.
Хан Тенгиз вывел войско на тропу в конце ночи и пошел на восток с
тем, чтобы подойти к Туен-Хуангу до полудня. Ему не было дела ни до тех,
кто ходил по тропе до него, ни до остающихся сзади. Ни впереди, ни позади
нет ничего, все начинается здесь, здесь, здесь. Он повиновался своей
судьбе, или звезде, или чему-то еще, очень для него простому, такому же
простому, как просты были сами завоеватели, еще не обязанные прятать меч,
нож и мертвую петлю под словами о праве, общей пользе, служении людям к
прочем.
Не стаей волков, не табуном зубров, не соколами и не воронами
надвигались монголы на -прекрасный по-своему и для всех богатый
Туен-Хуанг. На неказистых лошадях, большеголовых, седлистых и малорослых,
сидели люди тоже некрупные, но сильные и выносливые - всадник коню под
стать.
Лошади хоть и далеко отошли от диких своих родственников, но не
попадали в беду, коль им приходилось отбиться от хозяйского табуна.
Вернуться к вольности могла любая, что и случалось. На пастбищах
монгольские лошади, отражая волков, учились бить передними ногами, рвать
зубами. Злой монгольский конь для чужого человека был опаснее барса. Не
зная ухода, монгольские лошади всю жизнь проводили под небом, открытым
всем бурям.
Не знал ухода и сам монгол. Мыли его однажды, после рожденья, -
хватало до смерти. Помогали ему, как коню, открытое небо и свежий ветер.
Выжившие были крепки, расплачивались за отвращение Неба к мытью бугристой
зачастую кожей. Домашние заботы были свалены на женщин, и в юрте женщине
отводилось худшее место - у входа. Но если женщина старалась овладеть
оружием наравне с мужчиной - наездницами были все, - ей никто не
препятствовал. Сильная умом и волей женщина могла оказаться главой семьи,
иная мать правила племенем через сына-хана или мужа.
В десятках и сотнях Тенгизова войска на Туен-Хуанг шли и женщины.
Только монгольский глаз мог распознать их. Никто из монголов не думал,
будто такой товарищ окажется помехой в походе и в схватке. Необычного не
было, было привычное.


В Туен-Хуанге хана Тенгиза ждали давно. Правитель города Хао Цзай,
погруженный в науку, отдавал немногие свободные часы суждению о городских
делах, разбору жалоб, наблюдению за взиманием налогов с проходивших через
Туен-Хуанг торговцев - все осложнялось и замедлялось неизбежно-необходимым
церемониалом. Юэ Бао, начальник гарнизона, как умел, готовился к войне. От
лазутчиков, снующих по монгольской Степи под видом мелких торговцев, Юэ
Бао знал о движении синих монголов, о сокрушении Тенгизом найманов,
присоединении татар и трех других племен еще до налета на Калчу.
Юэ Бао умел "видеть" - качество, необходимое для каждого
военачальника. Иначе обстояло с выводами, решением и действием.
Поднебесная много и постоянно воевала. На границах, за своими
пределами, внутри. Оборонялась. Наступала, захватывая все, что можно
схватить. Отступала, обессилев и роняя завоеванное. Истощалась во
внутренних войнах. А наука, плотно прикрывшись броней цзыров, утверждала:
Поднебесная есть страна мира, страна покоя, в которой высшее назначение -
труд, труд и труд. Труд-созидатель! И Поднебесная расплачивалась за ложь
цзыров. Солдат не ценился. Солдата презирали.
Иногда какой-либо ученый задумывался над войной: как во всем, и здесь
должны быть свои законы и, конечно, правила. Появлялись сочинения о
способах войны и как выигрывать сражения, плод размышлений ученого,
который, никогда не видав войны, увлекался своими открытиями. Искренняя
убежденность автора придавала вес сочинению, особенно среди людей,
привыкших чтить науку.
Другой ученый обращался к событиям былых войн. Талантливое изложение
способствовало широкой известности таких книг: события в них развивались к
чести Поднебесной, что всегда привлекает любящих родину людей. Они
распространялись в сокращенных списках, в отрывках, пересказах, и быстро
очень многое превращалось в народное сказание. Позднейшие авторы,
вдохновляясь сказаниями, не улавливали искусственности построения: такая
же искусственность была присуща им самим, они получили такое же
образование, их мысль была подчинена той же системе связей, тому же
мировоззрению. Многократное отражение, многократное преломление
действительности, искажая ее, вызывало опасное смещение понятий. А однажды
установленная догма тем самым усиливала свое мертвящее действие.
Управляющий каким-либо большим хозяйством вынужден выслушивать много
донесений и каждый день встречаться с чем-либо новым. Может случиться, что
осознание всего нового и всех донесений окажется выше человеческих
способностей управляющего. Защищая свое достоинство перед самим собой, он
начнет отбирать посильное, отбрасывая то, что не может вместить. Отброшено
якобы ненужное, лишнее, недостойное внимания. А так как от него ждут
приказаний, управляющий будет их отдавать, чем внесет новые осложнения.
Донесенья будут расти в числе, в сложности. Управляющий подвергнет их тому
же отбору. Сам того не желая, он переместит и себя, и подчиненных из
действительности в "отобранный", кажущийся мир, и вся система его
управленья подвергнется крушенью - когда-то!..
Ученые правители Поднебесной создали легенду об ученых советниках -
руководителях полководцев. Все зависело от глубокомысленных маневров,
хитрых, умных выдумок. Много убедительных примеров красивой игры ума. В
легенде, принимавшейся всеми за истину, не было места ни для
действительности, ни для подлинного орудия, войны - рядового солдата.
Поднебесная испытала несчетно много больших и малых войн. Неудачи
перемежались столь же случайными будто бы успехами: и сражения, и войны
выигрываются и проигрываются вопреки командованию, вопреки военной
организации. Поднебесная стойко выдерживала любое военное крушение волей
своего всегда громадного по числу и всегда трудолюбивого и умного в труде
населения. На глазах этого населения армии действовали слишком часто
отнюдь не по правилам, отнюдь не геройски, не то что в годы, о которых
умно и убедительно повествовали книги и порожденные книгами предания.
Общенародное презрение к солдату всех степеней было, надо думать,
результатом несоответствия видимого своему воображаемому небывалому
образцу.
Сколько-нибудь стоящий человек всегда находил себе занятие, все виды
труда были почетны. Бездельник нанимался в войско, клеймя себя и позоря
семью. В хрониках нередки такие записи: "столько-то тысяч бездельников
были посланы туда-то на войну, где и нашли заслуженную смерть". Если
дружно, настойчиво твердить кому-то, что он негодяй, таким он и станет.
Для военных не существовало проверки знаний, на командные должности
солдаты пробирались из рядов, подталкивая один другого, и по личному
усмотрению ученых сановников: нужно же кому-то командовать и
"бездельниками". Начальник гарнизона Туен-Хуанг Юэ Бао был изделием
системы.
Ученый Хао Цзай, правитель города, видел в Юэ Бао темную, низшую
личность. "Этот Юэ Бао", способный кое-как прочесть небольшое количество
знаков-цзыров простейших понятий, куда менее заслуживал звание человека,
чем ученик ремесленника либо беднейший земледелец. Те были для Хао Цзая и
полезными и необходимыми сочленами многоступенчатого общества Поднебесной.
Хао Цзай называл Юэ Бао "главным солдатом", то есть худшим
представителем презренного сословия. С таким же остроумием правитель
Туен-Хуанга уподоблял начальника гарнизона некоему органу тела. На самом
деле, существование некоего органа есть следствие несовершенства
человеческого тела. Так и всяких Юэ Бао терпят лишь по причине пока еще
недостаточно хорошего устройства общества.
Приказав раз и навсегда следить за всеми воротами в городских стенах,
набить порохом все боевые трубы - до самого горла! - и заставить
"бездельников" не расставаться с оружием, правитель отпустил "главного
солдата" размышлять, что ему делать.
Говорили, что некогда Туен-Хуанг обладал крепкими стенами и все же
попадал в руки кочевников. Об этом Юэ Бао слышал от монахов буддийских
святилищ. Во время завоевания киданями северной части Поднебесной и
последующих смут городские стены сколько-то раз разрушались и
восстанавливались. Действительно, нынешние стены были сложены из
разнообразных остатков, связанных глиной, местами - целиком глиняные, с
деревянными укрытиями для стрелков. Башни в свое время возводились из
тесаного камня и кирпича, на глиняном растворе, с еловыми бревнами,
заложенными в кладку для связи, как в Стене. Восстановленные наспех, башни
были разной высоты, и на некоторые из них боялись подниматься, так как
ступени разрушались и камни выпадали сами. Обветшавшее дерево на укрытиях
для стрелков крошилось от простого прикосновения руки.
За время своей службы в Туен-Хуанге Юэ Бао несколько раз, стоя по
церемониалу на коленях, "униженно обращал внимание Превосходительного
Господина" на плохое состояние укреплений. Какие-то деньги на работы
имелись - Туен-Хуанг есть окраинная крепость, - но куда их девал Господин?
Это не касалось Юэ Бао. Почтение к ученым он всосал с молоком матери, а
жизнь научила его не задевать величие сановников и мириться с их волей -
им виднее.
Юэ Бао располагал пятью с половиной тысячами "бездельников" и
командовал ими с помощью полусотни начальников низших рангов. Кое-что Юэ
Бао удерживал себе из солдатского жалованья, а за счет денег на кормление
солдат, на содержание солдатских домов и на прочие военные дела
подкармливался и сам начальник гарнизона, и низшие начальники.
Для Юэ Бао солдаты не были безличным сбродом, как для правителя. В
обращении с солдатами приходилось быть и ловким, и смелым, а иногда и
храбрым. В строю находили прибежище неоплатные должники, беглые рабы,
преступники, ускользнувшие от кары разбойники, уставшие от бродячей жизни
и ежедневного риска, заносчивые неудачники, любители гашиша, опиума, не
говоря уже о пьяницах. Люди самого разного возраста, от юнцов и до
стариков, скрывавших свой возраст. Некоторые имели семьи. Такие
прирабатывали чем придется и заставляли работать жен, включительно до
сдачи их в аренду другим солдатам на день, или до новой луны, или на
другой срок по договору. Юэ Бао, как высший начальник, имел право смертной
казни на месте, к чему и прибегал в случае надобности, располагая для
таких дел особыми исполнителями.
Трепеща перед правителем города, как мышь перед совой, Юэ Бао согнал
солдат на работу. Поощряемые бамбуковыми палками и угрозами, но не страхом
перед кочевниками, солдаты таскали глину и воду, поднимали обвалившиеся
участки стен, сооружали глинобитные укрытия на стенах в местах, где
окончательно рассыпались деревянные заплаты. Дерево в Туен-Хуанг
доставляли издалека, бревна и доски стоили дорого. Юэ Бао не собирался
вкладывать собственные деньги в совершенно бесполезное дело. Страшный Хао
Цзай не придет проверять, а его соглядатаи удовлетворятся тем, что дело
кипит. Как и солдаты, Юэ Бао боялся только начальства. Страх перед
монголами подождет своего часа. Монголы - в степи, будущее в руках судьбы,
а гнев Хао Цзая опалит сразу, как порох.
Порох тратили на хлопушки для праздника Нового года и на
торжественные приемы. Для двух десятков боевых труб зарядов еще хватало.
Грохот, похожий на гром, мог испугать степняков. Но если они не
испугаются? Боевые трубы очень хороши для сигналов. Некоторые пробуют
класть поверх пороха камни и куски железа. Юэ Бао распорядился так и
сделать, хотя, по опыту, и камни, и Железо летят недалеко и попадают лишь
в того, кому звезды назначили такую участь. Юэ Бао предпочитал рычажные
камнеметы. Эти действительно грозные машины тоже обветшали, канаты сгнили,
жильные пружины от времени вытянулись и засохли до жесткости дерева.
О желательности починить машины Юэ Бао докладывал Хао Цзаю без
успеха, поэтому ни о чем не тревожился. "Главный солдат", вопреки
презрению высокоученого господина, не только боялся, но понимал и, как
умел, чтил Хао Цзая. Правитель Туен-Хуанга памятлив и не будет казнить
подчиненных, упустивших что-либо не по своей вине.
Поспеши монголы - и они встретили бы гарнизон Туен-Хуанга в возможном
для сунских солдат напряжении. Но монголов все не было. Ожидание очень
быстро утомило солдат, наскучило и Юэ Бао. После десяти дней оживления все
положились на богов удачи. Работы производились еле-еле. Юэ Бао доверил
подчиненным проверять, закрыты ли на ночь все ворота. Наблюдатели на
башнях устроились по-домашнему, развлекаясь игрой в кости, куреньем опиума
и сном.
Хао Цзай составил план нового сочинения - "К причинам": были ли те
или иные действия, приемы, поступки завоевателя обдуманы заранее? Или они
исходили из природы завоевателей и тех, кого он вел? Возможно ли для
смертного увидеть волю высших сил в завоевании? Если возможно, то как
отделить волю высших сил от воли завоевателя? Трудности: после успеха
ученые из подданных завоевателя доказывали разумность действий, вынуждая
побежденных соглашаться. При неудаче происходило обратное. Поэтому
сообщения ложны.
На этом кисточка Хао Цзая остановилась...
Остановка не была случайной. Наконец-то Хао Цзай постиг: если нельзя
познать неподвижное прошлое, то как объять настоящее - оно движется?! Но
без понимания сущего нельзя управлять государством. Итак, нужно остановить
движение, оставив все вещи в покое. Никаких перемен, как на острове. Ибо
ныне науке известно все. Следует совершенствовать существующее. Такова
должна быть цель. И все иное - прах.


Пользуясь открытыми пространствами полустепи, полупустыни, хан Тенгиз
расчленил конницу на дальних подступах к Туен-Хуангу. Всадники шагом
двигались в укрытых местах, сберегая лошадей.
Через хребты песчаных дюн, подернутых жесткой, подсушенной летним
солнцем травой, сотни проносились вскачь и, свалившись в ложбину,
переходили в шаг. Они появлялись, и исчезали, и вновь появлялись будто бы
отовсюду, обманывая глаз.
Наконец странное зрелище осветило страшной догадкой ленивое зренье
наблюдателей на самой высокой и самой прочной башне городской стены.
Сторожевые подняли крик. Один из солдат забрался на острую крышу. С этого
сооружения мирного вида, назначенного укрывать защитников от дождя, солдат
указывал на юг, стараясь привлечь общее внимание. И тут же он принялся
размахивать руками во все стороны в знак того, что опасность угрожает
отовсюду.
Двое его товарищей возились около боевой трубы, которая выставляла
закопченное ржавое жерло в небо через прорез в крыше. Почуяв горький дымок
тряпичного фитиля, солдат слез вниз, чтобы принять участие в споре: пора
поджигать или нет?
Все трое относились к таинственной для них черной смеси с почтением и
страхом. Грохот взрыва очаровывал величественностью, красотой, сладким
ужасом. Поднеси к дырочке у нижнего заклепанного конца горящий фитиль или
уголек - и ты станешь творцом грома и молнии.
Столь же хорошо знали о возможной расплате за соперничество с Небом.
Боевые трубы иногда срывались, сокрушая ремни, канаты, сооружение, к
которому они были прикреплены, и - походя - самих участников чуда.
Самый молодой солдат, как самый глупый, настаивал на выстреле. Самый
старый, как умный, зажимал рукой затравочную дыру, настаивая: нужно
выждать, всадники могли померещиться, может быть, это просто
путешественники, да и труба опасна, как все знают.
Солдат, побывавший на крыше, человек средних лет и доверявший своим