Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

слушался. Саженях в двухстах всадник врезался в старицу. Конь взбил воду
грудью, залив всадника по макушку, поневоле сдал ход и, выскочив на берег,
пошел было короче, мотая головой, но всадник лихо послал его и лихо
остановил рядом с боярином. Парень, лет пятнадцати, гололицый еще,
длинноволосый, силился что-то сказать, но не мог - задохнулся.
Ловцы успели запрячь лошадь в телегу и ждали, ждал и боярин. Утишив
грудь, парень прерывисто выкрикнул слова:
- Половцы... Дядя Зван послал...
- Где? - спросил боярин.
Отдышавшись, парень стал объяснять, показывая на край леса,
сползавшего к Суле на севере:
- Там, в Кабаньем овраге...
Близ леса, за бугром пасется один из кснятинских табунов. Утром
лошади заволновались, и табунщики заметили среди своих чужую подседланную
лошадь. Седло не русское, чумбур порван. Стало быть, ушла. Откуда же?
Стали искать, нашли в траве свежую стежку, сочли - шли конные не более
двадцати. А если более - ненамного. Стежка вела в голову Кабаньего оврага.
Табунщики пустились отжимать своих лошадей к Суле, а молодого послали с
вестями.


Звонко-тревожный голос кснятинского колокола вскрикивал частыми
всполохами, ожидая, умолкал, и тихо-тихо делалось в спящей долине Сулы.
Ветер едва-едва шелестел листвой, травы едва шевелились, еще низкая зелень
полос хлебов, густая, крепкая, мечтая о чуде сотворенья колосьев, не
замечала ни ветра, ни набата.
Немного времени прошло, а с верха Сулы показалась лодья, за ней
вторая, третья. Людей в них полно, мелькают шесты, которыми пихаются
пловцы. На берегу замелькала скотина, лошади, овцы. Верховые гнали худобу.
Видны стали люди и ниже Кснятина, и на пологих языках, которыми с востока
степь спускалась к Суле. Покинув мазанки, шалаши, легкие избы, в которых
жили летом, кснятинские спешили к убежищу. Из крепости же вышел конный
отряд, за ним - несколько конных и сколько-то пеших. Немного погодя -
третий. Становилось будто бы много, но легко счел бы их, кто хотел, на
пальцах - ровно двадцать коней. И еще один конь.
Чутко кснятинское ухо. Не так уж громок колокольный набат, не так уж
част, а через мост уже пошли в крепость люди. И телеги откуда-то взялись с
добром, которое берут с собой хозяева на летнюю жизнь в поле, на пасеки.
Немудрое добро, богатство невеликое, но все нужное, половец не возьмет,
так сожжет.
Лодьи пристают у моста - у дороги - на правом берегу, на своем. Левый
берег тоже свой, половцы не стараются прийти на него, чтобы сесть
постоянным житьем, и нет спора о межевой грани. В договорах, и в
словесных, и в писаных, которые много раз заключались между русскими и
половцами, говорилось не о земле. Уславливались, чтобы половцам быть у
себя и русским - у себя. И чтобы одним к другим не ходить воевать, а
ходить без обид, для торговли. Нет вражды из-за земли, видимой глазом,
отмеренной веревкой, известной по приметам. Половец все мнит своим, что
ему посильно взять, потому-то и понимает половец только силу. А любит
половец широкую степь и говорит, что когда видит вечером дальний огонь
чужого кочевья, то ему уже тесно и нет больше радости. А почему так, никто
не знает, кроме бога.
Как тут быть, как тут жить? Как деды! Их теснили хозары, после хозар
- печенеги. Князь Святослав пошел с сильной дружиной по Донцу, потом по
Дону, всюду бил хозар, разрушил их крепость Саркел на Дону. Потом
Святослав по Оке сплыл на Волгу, разорил город Булгар, столицу подвластных
хозарам камских булгаров, побил буртасов. Спустился по Волге, разрушил
хозарскую столицу Итиль. В Тмуторокани победил яссов и касогов и утвердил
свою власть при море. После походов Святослава хозарское имя угасло. На
смену им пришли печенеги. С печенегами расправился сын Святослава,
Владимир, но в степи, будто манят они всех восточных людей, пришли половцы
- куманы.
Святослав не избил всех хозар, но, разрушив хозарскую державу,
разметал их. Часть их явилась в смешении с печенегами. Печенеги не избиты
Владимиром, но разогнаны и выгнаны. Сколько хозар и печенегов смешано с
половцами, сами они не знают, ибо все они между собою схожи обличьем,
обычаем, речью. Одинаково давят на Русь, грабят, уводят пленных на продажу
как рабов и для работы на себя. Руси нужно либо уходить на север, в леса,
за болота, либо отбиваться. А есть ли выбор? Уходить - нагонят. Зимой
пройдут через болота, через реки. И леса не такая уж помеха. Кснятин
сильная крепость, не въедешь, не влезешь с разбега. Но если, не защищаясь,
сидеть внутри, за четверть дня пробьют ворота, засыплют ров, разроют
стену, и не такую, как кснятинские.
Боярин Стрига не слишком спешил со своими конниками. Встретился
первый табун, боярин поговорил с табунщиками. Останавливался у погонщиков
стад. Вскоре встретили табунщиков, пославших с вестью парня на
вороно-пегом коне. Говорили и с ними. И все одно - с той стороны, с
половецкой, с востока и от полудня не бегут ни косули, ни тарпаны, ни
туры. На той стороне, половецкой, где, однако же, зацепились и Голтва, и
Лтава, и Донец, не видно тревожных дымов, ночью не было огней. Не бегут
оттуда и люди. Сколько-то русских, сколько-то давно от своих отбившихся
хозар, печенегов и тех же половцев, помешавшихся с русскими, ставших
русскими по обычаю, живет по Пслу, по Ворскле, по Донцу, по Сейму, по
Осколу, по жирным землей, дичью, рыбой долинам малых речек. Люди эти не
считаны. Сказать про них - много, нельзя. Их - не мало, не одна тысяча
душ. Из них никто не прибежал.
Не только Стрига, которому положено ценить степные приметы, как купцу
- товар, вслепую, но и каждый встречный, спеша прятаться в Кснятине,
понимал - половцы не идут войной. Кснятинский колокол повещает о
половецком наезде. Но ведь когда ты один, вдвоем, впятером, то для тебя и
десяток половцев - войско.
Не все уходят в крепость по тревоге. В удобных местах заготовлены
землянки. В роще, в овраге построены похоронки так, что, не зная, и не
заметишь. Прячутся семьями, заводят лошадь. По истечении времени бревна
сгниют, завалится земляной настил. Но яма остается надолго, и случайный
прохожий не догадается, для чего, кто в глуши, без подхода, без подъезда
старался что-то устроить.
В таком существовании, под страхом разоренья, плена, похищенья
близких на жалкую участь, что хуже смерти, будто бы нет места для радости.
Не жизнь - житие обреченных. И коль поддавался бы русский унынию, глядя в
будущее, не сулившее хорошего, давно превратились бы русские в стадо
загнанных животных, и само имя их, исчезнув из жизни, служило бы для
подтвержденья ничтожества земного существования. Не уступай, делай во всю
силу, будь что будет. И каждый из кучки всадников боярина Стриги бодр и
едва ли не рад - каждый живет во всю силу.
Подручный табунщика и совсем счастлив. Получил железную шапку; хоть и
неловко голове с непривычки, но честь дорога. И щит мешает ему, и жарко в
кожаном доспехе с нашитыми бляхами, и меч прыгает, бьет, и дума навязчива
- выскочит из ножен, потеряется, стыд. Но не отдаст никому. Для
длинноногого коня нашлось седло, а от узды парень отказался, он
прирожденный наездник и, как Стрига, как другие, владеет старинным
искусством управлять конем ногами, чтобы обе руки были свободны.
- Не суйся вперед, - приказал парню боярин. - Сунешься - прогоню
назад. Делать будешь, что велю.
Огибали чернолесье - на тот дубок, который будто бы одиноко маячил
близ края неба на травяном море. На местах, не тронутых плугом, а коль и
паханных, то в незапомнившиеся годы, трава успела вымахать по лошадиную
грудь сочная, свежая, молодая, еще не одубевшая от тяготы плодоношенья, не
опаленная солнцем. Будто бы ровно, однако ж взбегая мягким увалом,
покатость левосульского берега подняла всадников на волну степного моря, и
отсюда стал виден и дуб - не дубок, каким он казался, - и глаз ощутил
наметившуюся голову оврага в подобии травяного корыта. Лес оборвался.
Подлесок еще тянулся в степь, кусты доцветавшего боярышника источали
сладкий запах, и стрепеты взмывали из травы.
В полуверсте над зелеными метелками ковыля стоит тупоносая голова
чуткой дрофы. Сторожит свое племя, мирно дремлющее после утренней
кормежки. День уже, солнышко припекает, самое время для отдыха крылатым и
ногатым. В теплом воздухе пусто было б, коль не ястреба. Трепеща
коричневыми крыльями, висят и висят они, глядя вниз - оплошного ждут, и,
не дождавшись, косым полетом - в сторону, и опять виснут на невидимых
опорах неутомимые голодные охотники.
Птицы небесные не сеют, не жнут, не копят в житницы. Даст бог день,
даст и пищу... Расхрабрившись, далеко забрался стрепетиный цыпленок, и
заблудился, и зовет мать. На писк спешит и хищная ласка, и чуткий ястреб
летит. Кто первым поспеет, тот сыт.
Вблизи выхода из Кабаньего оврага ждали, ждали. Молчали - не о чем
говорить, и какой же ты воин, если не умеешь молчать? Боярин поднял руку и
вниз опустил, как бросил, - приказ слезть с седел. Слезли, чтобы лошадям
дать отдохнуть, и слушали, как конь переступит, как топнет копытом, как
хвостом хлестнет, отгоняя муху. Сухо здесь, мух с собой увел табун,
пасшийся неподалеку, а все ж беспокоят.
Слушают, как трава растет, как мышь пробежит по корням, как стрекочут
кузнецы. Небо чистое, ветер с востока, сухой, летний, - не сильно тянет,
ленится. Надуется, дохнет и, отдыхая, чуть веет. Белуга была хороша. В
жаркое время рыба не ждет, ее уж разделали, в соль положили на сутки, а
завтра пора и коптить.
Будто топот? Так и есть. Четверо своих прибыло, догнали. Теперь все
ловцы в сборе, и боярское копье все тут - его дружинка, семь мечей, сам он
восьмой, вместе называют копьем, как ведется по воинскому счету.
Отдыхает ветер, и от леса, которым зарос овраг, течет аромат
доцветающих лип. То-то там черная пчела гудом гудит, спеша взять последний
обильный взяток. Опадет липовый цвет, остаются летние цветы, они жестче,
не так богаты медом. Пчела строга, не добра. К себе не пустит чужого, зато
в поле мир. Ни человека, ни зверя не ужалит, и между собой свары нет из-за
охоты. Сама посильно берет, другой не мешает, и никто не слыхал, чтоб
пчелы между собой воевали из-за цветов. Отец Петр в поученьях все пчел
приводит в пример да еще муравьев. Учит любить врагов... У боярина Стриги
нет к половцам ни злобы, ни ненависти. Было, изжилось. Изжившись -
забылось. Со злобой в сердце легко убивать, но трудно жить. Стрига не
любит великого князя Святополка Изяславича, сильно не любит. Сколько в
нелюбви ненависти и злобы, кто взвесит? Попади Святополк Стриге в руки,
что он сделает с ним? Убьет? Нет. Мучить будет, издеваться, поминать
пленнику? Нет. Так что это? Любовь ко врагу? Нет. Сколько нитей в
человеческом сердце, кто их распутает... Потому-то и любят все говорить -
бог знает, бог ведает. Будто легче становится.


Вот и стал слышен первый рог. И тут же, как ждали его, матерой кабан
с ходу едва на людей не набежал - на глазах бурой тушей проломился и
дальше пошел. И опять рог слышно, и опять. Но далеко, у Сулы. Кабаний
овраг выходит к реке широким трехверстным устьем. Он почти доверху зарос
лесом, хороший дом для зверья. Половцы поняли, что русские ходят охотой,
охватив нижнюю часть оврага. Спали половцы в прохладе, теперь проснулись.
А вот что они думают? Овражные берега круты, зверь вылезет, пеший
выберется, конному хода нет. Конная тропа здесь одна, половцы по ней
спустились в конце ночи, зная дорогу, чтоб в следующую ночь попытать удачи
- пошарить по левому берегу, захватить людей, сколько придется, а потом
взять табун лошадей - и обратно. С половцами мир, еще один, сколько
десятков их было, мало кто считал. Мир им не мешает. Людей, кто останется
жив, отдадут за выкуп, а лошади им самим нужны. Травы в степи хватает, за
лошадью половец не ходит, только пасет, труд малый и - не свой. Заставляют
рабов, нанимают своих победнее, платят теми же лошадьми.
Не знает боярин, как решат половцы, но что всполошились они, что
слушают, что отошли в верх оврага - знает. В чаще верхом не поездишь.
Половцы не станут ловить охотников. Только бы охотники сами не горячились.
Не быстро время шло, а сейчас и совсем замедлилось. Опять звучат
рога, ближе. Половцы не могут сами прожить, к своему им нужно добавлять
взятое у других. Таковы же были хозары, таковы же печенеги - все они
одинаковы. К малому своему им нужно добавить побольше чужого, они не
воюют, а грабят. Такими половцев видит каждый из русских. Вражда
вековечная со Степью. Редко кто, подобно боярину, никого не оправдывая,
понимает иное, потому что судит без злобы: повсюду воюют для добычи, и нет
иной войны.
Так, значит, спрашивает себя боярин, песню мою о враге, который живет
на востоке, где солнце встает ото сна, можно спеть и на другой лад: живет
мой враг на заходе, где солнце ложится для сна?
Словами - можно, но смыслом - нельзя, заблудишься, правую руку от
левой не отличишь. Не Русь шла на хозар, на печенегов, на половцев. Они
шли на Русь. Прав обороняющий свое поле. А ведь древний спор... И
вспоминается боярину читанное в старинном греческом списке о войнах,
составленном Прокопием, легистом и ритором: тот виновен, кто замышляет
войну, кто готовится напасть. И коль его упредят, коль обреченный на
жертву сам нападет первым, вина все же на том, кто первый замыслил.
Беспокойна человеческая совесть, в ком она не погасла, тот ищет себе
оправданья, а другим - объяснений, пусть и не судьи они. Еще вспоминаются
слова, записанные древнейшим, чем Прокопий, составителем. Будто бы
спартанский законодатель Ликург завещал спартанцам не воевать все время с
одними и теми же городами, дабы не обучать их войне. Спартанцы воевали
будто для игры. Было ли такое время, или придумал его составитель
рассказа? Скрыл в хитроумии выдумки некую истину, поученье?
Вот и в третий раз стали слышны рога, близко, не более версты.
Половцы еще ближе и готовятся уходить. Биться в овраге им нельзя, стрелять
не станешь в чаще, да и не к чему. Они понимают - коль найдут, то близок
станет конец ихний. Им остается - выходить в степь и укрываться до ночи в
траве.
Стрига поднял руку и потряс ладонью над собой. Затем, вставив левую
ногу в стремя, хлопнул рукой по седлу и, прихватив лошадиную гривку,
поднялся, расправляя поводья. Вовремя! Как связанные веревкой, половцы
змеей ползли на выходе из оврага. И каждый сжался, уткнувшись носом в
гриву, чтоб не видать было издали. В низких шлемах, черненных смолой, чтоб
не блестели на солнце, в коричнево-рыжих кафтанах, над горбом выгнутой
спины торчит лук - тетива уже натянута - и пониже пук пестрых перьев, это
концы стрел, затянутых горловиной колчана. И хоть бы один оглянулся!
Табунщики сочли верно - будет конных десятка два, всех боярин счесть не
успел - передние уходили за малый курганчик, насыпанный в голове оврага,
втянулись за бугор последние, и будто бы не было ничего, никого.


Разномастные степные скакуны позволили половцам бурно оторваться от
погони. Боярин Стрига вел своих ровно. Преследуемые знали место так же
хорошо, как преследователи. Курганы помогали определить, как выйти к
одному из бродов Псла либо местам реки, где легка переправа. У Псла
русские могли встретиться с неожиданностями, если эта кучка половцев шла в
передовых сторожах-разведчиках. Но боярин, доверяя чутью, считал, что все
половцы здесь - это было не нападенье, а наезд.
Русские кони темнели от пота, а половецкие заметно сбавили ход.
Разрыв сокращался. Хороших кровей, пылкая, резвая, половецкая лошадь
уступала в выносливости. Русские кони подкармливались овсом и ячменем,
половецкие знали только траву. Так же как и дикие кони, половецкие были
ненадежны в длинной скачке, в тяжелой работе. Половцы перешли в шаг, давая
коням отдохнуть. Когда Стрига был почти на полет стрелы, половцы
припустили и вновь бурно оторвались. Кто не знал, тот подумал бы - вот и
окончена погоня. Подобно птице, которая поначалу отлетает недалеко, но,
убедившись в упорстве преследователя, берет высоту, чтоб исчезнуть из
глаз, половцы скроются в зеленой дали. Нет, проскакав версты две, степняки
опять пошли шагом. Не уйдут. Судя по знанью мест, это не половецкий
молодняк, вздумавший показать свою удаль. А коль так, то поняли уже, что
русские гонятся не на случайных, выхваченных из табунов лошадях, но на
воинских, и встреча готовилась не злой волей судьбы, а злым человеческим
разумом. Не спутаешь следа, русские гонят навзрячь.
Половцы все более растягивались: как люди, так и лошади разносильны,
и надобно особенное что-то, чтобы узнать полную меру силы. Ибо лошади, как
люди, имеют разное мужество, разный пыл, и храбры они, и щедры они тоже
по-разному. Иной конь, как человек, весь отдается порыву, до последнего
толчка напряженного сердца, и умирает на последнем скачке. Другой себя
бережет, но сберегает ли?.. И для чего бережет? Чтобы живодер, оглушив
обухом, вскрыл ножом жилы, чтобы шкура послужила кому-то? Эх поле, эх
жизнь! Кто скажет смертному такое слово, чтобы оно каждому в душу прошло,
как входит в тело половецкая стрела?
Далеко оттянул от своих задний половец. Уже видно, как ходят у него
локти, как он горячит лошадь пятками. Плеть, видать, потерял. Шагов триста
до него, стало уже двести, уменьшается просвет. Издали покажется, что он
не отсталый из беглецов, а старший в погоне. Раз оглянулся половец, два
оглянулся, соображая, и видно было, как взялся он освободить лук из
налучья, но передумал. Сделал что-то, и хоть не разберешь, но думается,
что стал колоть лошадь ножом, доставая из конской души последние силы. Миг
еще, но прожить бы!
Все так же трепещут крыльями ястреба чад высокой травой, в трудной,
привычной и надоевшей работе, - не часто им достается добыча,
день-деньской надо им биться за свой кусок. Без радости запустив
наконец-то когти в горячий комочек мышиного тельца, машет ястреб мягкими
крыльями, устало выбирая, где бы усесться, чтобы не отняли грубой силой
иль хитростью нечаянного нападенья. Курганов много, разные они, и птица
выбирает простой, островерхий - чью-то могилу.
И отсталый половец, уклонившись от следа своих, тоже скачет к
кургану, надеясь, что русские не станут гоняться за одиночкой. Почти сразу
половецкая лошадь упала - не задохнулась она, а попала передней ногой в
сурчину - дыру, куда норится байбак-сурок, и всадник полетел через голову.
Тут же кто-то с гиком опередил боярина Стригу, и тот по заячьему скоку
коня узнал парня-табунщика. Пегий показал, что есть у парня глаз выбирать
лошадей под верх. Навстречу ему половец поднялся над травой с напруженным
луком. Полетела стрела или нет, но пегий сбил половца грудью, а парень,
тут же развернув назад, свесился с седла. Пегий вздыбился, задрав голову,
а парень с гиком быстро-быстро махал клинком, будто траву рубил, как малое
дитя. Махнув в последний раз, парень избочился в седле и ловил ножны
концом меча. И все не мог поймать...
Отказавшись от надежды уйти, половцы, которым русские уже наседали на
хвост, повернули круто к солнцу. Там плосковерхий курган торчал невысокой
стенкой. Достигнув его, половцы будто провалились сквозь землю.
На степных пустошах между Днепром и Сулой, между Сулой и Ворсклой и
за Ворсклой к Донцу, Дону и Волге редки места, откуда не видать было бы
курганов. Есть старые громады, расплывшиеся под неустанной заботою туч и
ветров. О таких сказывают, что древнейший богатырь там лежит либо некий
властитель велел войску насыпать шапками. Может быть, и правда. Молодые
люди охотно отвергают преданья, бывалые же знают, что много случается в
жизни такого, чего никому не придумать. Ребячья доверчивость щедрее
скупого неверия взрослых.
Есть курганы помоложе, дедовские, тех лет, когда русские сжигали
мертвых и высоко закрывали пепел землей, чтоб прах не осквернялся. Другие
курганы ставились для наблюденья за Степью. Иной раз и теперь на них жгут
костры, оповещая о половецких набегах. Стоят и земляные крепостцы, издали
те же курганы. Насыпают вал очертаньем, как конская подкова, выбирая землю
изнутри. Снаружи стенка крута, изнутри полога, во внутреннем углубленье
зимой и после летних ливней держится вода, можно напоить лошадь и самому
испить при крайности. В такой курган сели половцы. И тут же выслали наверх
глядеть. И луки готовят.
Солнце встало на половину дня, тени нет и для половцев. Хорошие дожди
с грозами прошли днями, в земляной подкове быть воде, и сейчас половцы
припускают коней пить. Травяного коня можно выпаивать и горячим, а
овсяного нельзя - запалит жажду и заболеет. Скоро половецкие кони
отдохнут. Решатся половцы вырваться? Может быть, хотя сшибок грудь с
грудью они не любят, стрелами здесь им не поиграть. Луки есть и у русских,
наши половцев постреляют на выходе из горла подковы.


В прошлом, помнится, году боярин Стрига посылал почистить несколько
охранных курганов. Поэтому здесь лицо вала круто, подрезано заступами - не
влезешь, а с двухсаженной высоты лошадь не спустишь. Человек же может
соскочить. Чтобы не получилось осечки, Стрига послал четверых следить с
другой стороны. В высокой траве любой уползет, без гончих собак не
найдешь.
Слезши с седла, Стрига взял лук и долго примерялся глазами, поднимал,
опускал и, растянув тетиву до уха, пустил стрелу вверх, метясь в солнце.
Казалось, медленно-медленно уходила в небо стрела, однако же уменьшалась
быстро. И вверху, потеряв силу, легла набок, завершая крутую дугу,
приостановилась и - ринулась вниз. Идет, идет! Все ускоряя, мчалась вниз
железным острием и - скрылась! Попал! Сюда, на три сотни шагов, донесся
лошадиный визг, лошадь дико вырвалась наружу между концами земляной
подковы. От страха и боли метнулась прямо к русским, и кто-то, размотав
аркан, успел набросить петлю на шею нежданной добыче. Стрела, глубоко уйдя
в мясо, торчала из крупа - заживет.
- Вот так, друзья, - обратился к своим боярин, - войско нормандского
Гийома сделало много вреда войску короля Гарольда, отца жены нашего князя.
Стало оно за палисадами в лагере близ Гастингса и крепко билось. Такой
вверх брошенной стрелой самому королю выбили глаз. В тех странах тоже
стреляют тяжелыми стрелами, как наши.
- Да, - сказал Симон, - мы здесь, в степи, стоим перед половцами, ты
же сумел нить протянуть в Англию. А ведь туда пути будет три месяца...
- Так попробуем еще вместе, - предложил боярин. - Кто вызывается? -
Но боярин отобрал пятерых. Остальным сказал: - Повремените, ленитесь вы в
свободный час заняться воинским делом. В поле же учиться поздно, зря
стрелы разбросаете.
Шесть стрел ушли к солнцу и будто бы стайкой упали на головы
половцев, но те на этот раз ничем себя не выдали. Повторили еще и еще. В
земляной подкове тесно. Половцы догадались прикрыть головы щитами, но
лошадей укрыть нечем, тесно там, тошно и нудно стоять, ожидая острожалых
гостинцев. Подрезанные снаружи стенки голы, поверху же вала стоит трава
меховой шапкой. Там можно спрятаться лежа, там лежат, наблюдая. Плохо
стало лежать: жди стрелу не в голову, так в спину, спину прикрыл - в шею
ударят. Да и в ногу невелика радость принять стрелу. Конники ездят с
круглыми щитами - лицо и туловище прикрыть, с длинным щитом, которым
закрывается пеший, верхом не поездишь.
- Проняло! - крикнул Симон.
На земляном валу, выросши из травы, торчал человек, разводя руки,
будто для объятий. Один за одним половцы выезжали из курганного вала, как
из подземелья или из-под кручи: сначала голова, за ней всадник вырастал
над травой. Четверо. Русские, развернувшись, стали вправо и влево от
боярина. Оставив спутников в сотне шагов, передний половец бойкой рысцой
подъехал к боярину. Половец широко улыбался, будто встретил друга.
- Здравствуй, боярин Длинный Ус! - Он чисто выговаривал русские
слова. - Ехал я к тебе гостем, а ты погнал меня, будто волка. Ай-ай!
- А чего же ты, хан, прятался, будто волк? - возразил Стрига. - Гостю
положено ехать открыто.
- Поздно выехал, поздно приехал, - все с улыбкой объяснял половец. -
Ночью нельзя гостю приходить, а? Пустился я в лесу ночевать. Твои охотники
стали зверя гонять, я ушел - зачем охотникам мешать? А ты в засаде сидишь,
я испугался, хотел домой уйти, ты не дал.
- Пусто тебе с пустыми речами, хан Долдюк, а по-нашему - Рваное Ухо,
- прервал Стрига. - Мир между нами, ты мир нарушил. Слезай с коня, своим
скажи, чтоб сдавались. Иначе ни один из вас живой не уйдет. Давай я сам
тебе руки свяжу, чтоб с пути удрал ты не волком, а зайцем.
Будто бы ничего смешней не мог сказать боярин. Долдюк, зашедшись
смехом, даже за бока взялся:
- Шутишь, ой шутишь! Сам говоришь - мир, а меня вязать вздумал!
Слушай!
Смеха как не было. Долдюк выпрямился. Скуластое лицо в редкой бородке
разгладилось, вместо щелок жестко глянули серо-зеленые глаза.
- Я в мире не клялся, - сказал хан. - Большие ханы с твоими князьями
о мире говорили. Мой улус молчал. Ты меня изловил, а я тебя не боюсь. Не
хочешь добром отпустить - биться будем. Побьешь ты нас, мы и твоих жизней
возьмем. Хочешь, решим один на один? Я тебя одолею, они, - хан указал на
русских, - мои будут. Ты меня свалишь - возьмешь всех моих, на веревке
погонишь к себе.
- Вот ты и заговорил по-своему, - ответил боярин. - Всяк зверь
шерстью линяет, норов не меняет. Бой приму. Но богатой ты просишь себе
доли в чужом месте. Одолеешь - возьмешь себе с моего тела доспех и оружие,
а тебя и твоих мои добром отпустят. Я одолею - всех твоих возьму. Не