Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

беглецов из Англии во Фландрию приплыла жена Гарольда Инфеликса с дочерью.
Ненависть к Гийому Отравителю побудила Гоаннека протянуть руку помощи
кровным Гарольда. Он содержал беглянок, не позволяя ломбардцам и евреям
попользоваться драгоценностями из казны английской короны.
Длинные пальцы нормандской руки делали Фландрию небезопасной, но
Дания вспомнила о семье Гарольда. Туда вместе с благородными саксонками
поплыл и Гоаннек. Его увлекла привязанность: забота открывает сердце
покровителя.
В Дании Гоаннек стал. учителем Гарольдовой дочери Эдгиты, или Гиты,
что по-русски значит Ясная. Латынь, единый язык Церкви и науки Запада,
легко дается тому, кто учит ее с голоса и с книг, даже когда эта книга -
молитвенник. У Гоаннека было много книг кроме молитвенников. И он умел
рассказывать:
- Ты хочешь сказку? Послушай. Это было давно. Однако не так давно,
чтобы События еще не имели смысла, а Случай не умел досаждать Порядку.
Итак... Будто бы нечаянно споткнувшись о Камень на берегу Озера, Случай
выплеснул в него бочку краски и убежал.
"О Несчастье! - воззвало Озеро. - Где мой цвет! Я себя не узнаю!"
И Несчастье злорадствовало:
"Ха-ха-ха-ха!"
И Горное Эхо вторило; "хахахахаха!" - пока не надоело всем.
Скромница Вода утешила Озеро:
"Не горюй, с помощью Времени я скрою краску, и ты покажешься
прежним".
"А мы все видели, да!" - закричали Воспоминания. рожденные Событием.
- Мы свидетеля, да!"
"Вы? - зашипело беспощадное Время. - Кому вы будете нужны, когда мы с
Водой сделаем свое дело? Кто откроет вам дверь? Кто?"
"Увы, увы, - прошептали Воспоминания, - к чему ж тогда нам жить..." -
и начали гаснуть.
"Видишь? - сказало Время Озеру. - Эти глупцы исчезнут бесследно.
Существует же лишь то, о чем помнят".


В пергаментах учителя нашлись сказанья, песни саксов. И
кельтов-бретонцев. Предки Гиты обижали, гнали предков ее учителя.
Несчастья возвышают людей над злой памятью о взаимных обидах.
- Опасно отравляться злобой, - говорил Гоаннек. - Прошлое
непоправимо, и ненависть так же ядовита для души, как сок цикуты для тела.
Учивший прощать был мудр.
Учитель и взрослевшая ученица читали Платона, восторгались величием
Сократа, который казался им равным святым мученикам во имя Христово.
Время, уведя из жизни мать Гиты, превратило девочку в девушку.
Изгнанники жили в замке Эльсиноре, прочном, неприступном. Гита оставалась
самой заманчивой наследницей в Европе. И лучшим оружием для укрощения
саксов, достанься она в руки нынешнему королю Англии. Она могла дать ему
или его сыну наследника - законного короля для совести побежденных.
Датчане чувствовали себя виновными перед старой Англией, которой они
не помогли против нормандцев-французов; виновными перед семьей Гарольда,
который прозвался бы Феликсом, имей он под Гастингсом кроме саксонских
только тысяч пять датских щитов.
Позволить Нормандцу выкрасть Гиту! После такого будет стыдно
именоваться датчанином. Дания искала мужа для сироты среди европейских
владетелей. Одни были заняты, другие недостойны, третьи слишком слабы,
чтобы вместе с женой получить право на английскую корону. Ибо Право без
Силы есть опасное, праздное искушение.
Умы датчан обратились к востоку. Правящие роды Скандинавии привыкли
родниться с русскими князьями. Однажды придворный живописец приехал в
Эльсинор, чтобы нарисовать Гиту для датского короля. Но Гоаннек узнал, что
датский посол повезет портрет на Русь. Вместе с описью приданого. Хитрые
датчане порешили и хорошо устроить Гиту, и убрать это яблоко раздора между
английским королем Гийомом-Вильгельмом и Данией, которая нуждалась в
свободе морей.


Кроме истории Сократа-философа, кроме мудрых мыслей учитель и ученица
нашли у Платона увлекательную повесть об Атлантиде. Гоаннек знал нечто о
тайнах Западного океана не только от Платона. Он обладал старыми записями
на брейцаде о годах, когда император франков Карл огнем и секирой заменял
в Бретани старую веру кельтов на новую.
- Великие люди нетерпеливы и жестоки, - рассказывал Гоаннек, - утром
они убеждают словами, днем прибегают к побоям, вечером как бы нечаянно,
как бы невольно наносят глубокие раны. После ночи, полной великих видений,
они просыпаются в ярости и убивают непокорных с великой охотой.
Тогда, во времена Карла, почти три века тому назад, беглецы, не
желавшие изменить старому, спасались в Океан на кораблях, на плотах. Может
быть, они достигли Атлантиды? Никто еще не испытывал глубин Моря Мрака
так, чтобы вернуться и рассказать. Впрочем, старые кельты и не собирались
возвращаться.
Однако же в Море Мрака есть что-то... Гоаннек располагал
свидетельствами разных лет, из разных мест. У берегов Испании, Гиенни,
Бретани, Англии, Ирландии изредка находили принесенные ветром и теченьями
стволы деревьев с листьями, плодами, каких нет в Европе. Приплывали бревна
с обрубленными сучьями, связанные канатами из неизвестного волокна. На
таких остатках плотов дважды прибрежные жители находили трупы людей
неведомых по цвету кожи и чертам лица племен.
Гоаннеку было любо не только наполнять память ученицы, но развивать и
ум. Старый ученый и юная девушка устраивали диспуты по правилам старой
логики, поочередно утверждая и опровергая что-либо. Земля есть шар, как
доказывал эллин Эратосфенос тринадцать веков тому назад. Прав он или правы
другие, оспаривающие последователей эллина? Для учителя и ученицы, знавших
море по опыту, возражавшие были невеждами, а выводы Эратосфеноса -
бесспорными. Существование Атлантиды казалось менее очевидным, доводы "за"
и "против" были равносильны. Такое Гоаннек называл неустойчивым
равновесием. Он говорил:
- В подобных случаях мудрее признать, что нечто существует. Ибо
существование чего-либо вероятнее несуществования: ведь жизнь сильнее
смерти.
Конечно, сильнее! Для Гиты такое не требовало доказательств - вопреки
гибели близких, вопреки вечному заточенью выживших родственников в тюрьмах
Нормандца, вопреки безысходному рабству ее единоплеменников. И вопреки
тяжким стенам Эльсинора, убежища, но и тюрьмы, как всякое надежное
убежище.
Гоаннеку превосходство силы жизни над смертью казалось менее
очевидным. Для него это утверждение было скорее обязанностью философа,
было делом формальной логики, а не внутренней потребностью. Пусть Море
Мрака населено одними рыбами, меньше несчастий, измен, насилия. В таком
различии ощущений более всего сказывается разница между старшими и
младшими, но старики вынуждены бодриться из любви к молодым. И обязаны.
Так как иное следует постигать в зрелости лишь потому, что только с годами
человек привыкает жить, умеряя отчаяние.
Однажды Гоаннек дал Гите портрет молодого человека. Русь благосклонно
приняла предложенный Данией союз, и опекун Гиты, датский король, выразил
свою волю: дочь Гарольда будет женой молодого князя Владимира Мономаха,
сына князя Всеволода, сына князя Ярослава. Дочь Ярослава, сестра
Всеволода, была матерью Филиппа, короля французов. Мать жениха Гиты была
дочерью императора ромеев Константина, а его бабушка - сестрой короля
шведов. И далее... Кто может сказать, что Дания обидела дочь Гарольда
Саксонского, который был внуком простого земледельца? Никто!
На днях состоится торжество обручения Гиты с русским послом,
представляющим князя Владимира, и король-опекун вручит Гиту послу для
поездки на Русь.
Русь так же удалена от Дании, как возможная Атлантида, но русские
хорошо известны. Далеко только неизвестное.
- Ты поедешь со мной? - спросила Гита учителя.
- Нет, я слишком стар, - возразил Гоаннек.
Но отказался он потому, что у многих старых людей есть в сердце
излишне молодое место. Оно, это место, соблазняет слабовольных на
унизительные поступки, а у сильных рождает иронию, непонятную молодым.
- Став ненужным тебе, - объяснил Гоаннек, - я отправлюсь в долгое
плавание, поищу Атлантиду. - Это не было иронией.
Такое дело датчане вершили накрепко, оберегая себя не от бога - он
видит, - но от людей: бросив слово там, бросив здесь, люди походя губят
чужую честь. Липкая грязь Клеветы, выливаясь на пергамент, живет вечно.
Сотри, когда не знаешь, где, кто и когда очернил в тишине твое имя. Бойся
слова, против него не поможет и папа, наместник Петра.
Можно убить и ограбить родителей, пустив детей голыми на снег. Это
война.
Нельзя обобрать сироту, которой дали гостеприимство. Это кража.
В казнохранилище датской короны Хранитель, положив пальцы на
распятие, поклялся именем бога:
- Все, мной принятое от моего предшественника, мною сохранено. Вот
старая опись, вот новая. Они одинаково верны хранимому.
Король датчан сказал:
- Подтверждаю и утверждаю. Вот имущество Гиты, дочери
Гарольда-короля, сына Годвина. А это Дания, любя Гиту, дает ей свадебный
подарок! - И вручил перечень даримого послу самодержавного герцога
Всеволода, которого русские называют князем черниговским.
Два дня и две ночи датчане и русские считали, взвешивали, сверяли со
списками золотые и серебряные монеты, посуду серебряную простую,
золоченую, бронзовую, медную, стеклянную. Одежду, оружие, ценное качеством
твердого железа, ценное украшеньями, доспехи, щиты.
Хранитель казны, шатаясь от усталости, сжимал беззубые челюсти, и
щетина бороды и усов торчала, как иглы ежа. Жалко, так много уходит. Все
лежало спокойно, красиво. Отныне бессмысленно нарушен порядок.
Дорогие ткани греческого, италийского дела, из шелка, виссона. И
самые простые, какие ткут в Англии из льна, из шерсти. И жалкая утварь -
оловянные чашки, миски, ковшики, деревянные блюда и тарелки, выщербленные
ножи. В поспешности бегства не разбирают, бросают в кучу попавшее под руку
- и прялку, и домотканый кафтан пастуха из сукна немытой шерсти на
пеньковой основе, оплетенной грубым утком. Датчане сохранили и такое, ибо
честь и совесть короля общи с пастушескими по своей беззащитности: кто
хочет, тот и наступит.
Приданое Гиты Саксонской забили в ящики, обшили просаленной кожей,
замкнули печатями Дании и Руси. Остерегаясь глаз, ушей, языков, грузили
тайно, ночью. Путь долгий, на морях один закон: горе слабейшему. А
жадность, напрягая ум, делает из этого божьего дара оружие дьявола.
Хватило б одного корабля, погрузили на три. И так трижды уже искушали
судьбу: на пути из Англии во Фландрию, это раз; во Фландрии держали
сокровища в простом доме, это два; плыли в Данию на купеческом корабле,
везя богатства, возбуждавшие жадность королей, это три...
Долго, торжественно, мрачно, как заклиная, епископ служил святую
мессу, последнюю для Гиты Саксонской литургию по римскому обряду. Слова
священной латыни были тяжки и остры, как клинья.
Возгласив: "Свершено!", епископ обратился к девушке с поученьем.
Помянув о страданиях Британии под игом беззаконного Гийома Нормандца,
клятвопреступного обманщика папы, епископ вызвал слезы не одних женщин, но
и многих суровых баронов: умное слово растворяет сердца куда сильней
самого вида мучений, ибо страданье некрасиво и голос смерти хрипл.
Пастырь датских душ вручил Гите ковчежец с освященными облатками для
причастия в минуту смертельной опасности. Воля бога неизвестна. Лучше
заранее взволновать душу виденьями ужаса, чем лишить ее залога небес.
Молодая королева Дании плакала. Потому что многие плакали. Потому что
епископ умел затронуть чувства. Но и потому, что она была невнимательна к
Гите. Даже в последние дни. Почему она забыла, что могла и должна была
хоть иногда видеться с сиротой, помочь, подготовить к жизни, к браку,
равно неизбежному и трудному? Королева раскаивалась. Завтра духовник
отпустит ей грех небреженья к ближнему, но если бы еще один день, один!
Среди десятков высших, достоинство которых обязывало лично проститься
с Гитой, королева нашла время для нескольких слов: "Ты будешь счастлива,
не бойся русских".
Взяв кончиками пальцев руку Гиты, русский посол, отныне главнейший,
повел к пристани невесту своего князя. Стража шла впереди. Рядом епископ,
продолжавший умные наставленья, и король с королевой. За ними - бароны,
жены баронов, дочери баронов, сыновья баронов. И другие.
В последние минуты на пристани из рядов других протолкался ученый
бретонец Иан Гоаннек. В первый раз и в последний раз наставник,
опустившись на одно колено, как рыцарь из Прованса, поцеловал руку
ученицы. Ответив поцелуем в лоб, Гита попросила:
- Пиши мне! - И обещала: - Я отвечу.
- Напишу из Атлантиды, - обещал Гоаннек.
Вскоре после отъезда Гиты на Русь узенькие улицы крепкого города
Бордо, морской столицы Гиенни - Аквитании, приняли Иана Гоаннека. В общине
бордоских купцов Гоаннек нашел бывавших в Бретани в годы правления тьерна
Конана. Их поручительство и уплата налога дали приезжему права
гражданства.
Гоаннек посещал верфи, ходил в море с рыбаками, с купцами, познавая
свойства кораблей и искусство кормчих. В последнем он быстро преуспел, так
как и раньше умел вычислять пути солнца, луны и звезд лучше, чем
мореплаватели.
Нося одежду моряка и усвоив жаргон моря, Гоаннек терпеливо, зернышко
к зернышку, нанял полтора десятка моряков, разноплеменных, но соединенных
и общностью возраста - он брал зрелых, но не дряхлых, - и опытом моря, и
отсутствием якорей на твердой земле, то есть бессемейных, бездомных. Через
полтора года на прочном, широкобоком и устойчивом корабле они спустились
по Гаронне к морю. Гоаннек взял продовольствия на год и несколько книг из
любимейших. Все остальные он завещал городу Бордо, оставив их в надежных
руках своего душеприказчика - епископа, известного жадностью к писаному
слову.
Поставив нос корабля на запад, Гоаннек пересек прибрежную морскую,
дорогу и скрылся в пустых и вольных просторах.
"Ушел неизвестно куда, неизвестно зачем", - говорили о нем. Без
корней на твердой земле, он никому не был нужен. Таких забывают - пылинки,
упавшие в воду. Они исчезают совсем, так как забытое подобно не бывшему.
Разницу между тем и другим улавливает философ, а что есть философия?
Слова, слова, слова...
Но что мог найти Иан Гоаннек, удайся ему одолеть Море Мрака? То, о
чем будет рассказано дальше.


Уэмак перебирал тяжелые кольца, которые надевают на запястье. Кольца
были откованы из металла желтого цвета и хранились в ларце, вытесанном из
черного камня. Все - не случайно. Металл был связан с Солнцем, Солнце же
служило одним из видимых выражений Бога. Цвет камня был так же темен и
густ, как кровь, выпитая вокруг жертвенников раскаленным и опасным
светилом дня.
Каждое кольцо свидетельствовало об одном из предков. Или - о колене
рода. Ведь это одно и то же. Уэмак был последним. Потомства у него не
было, все его дети умирали во младенчестве. Самого Уэмака не заботило, что
после него не останется ни одного бесспорного потомка людей - теперь их
называют белыми богами, - которые были принесены восточными ветрами на
западный берег жаркого Океана Соленой Воды.
Подчиняясь естественной власти вещей и воспоминаний, последний в роде
примерял кольцо. Двенадцать поколений тому назад оно принадлежало первому
предку, прибывшему сюда. Среди своих, нынешних людей Уэмак выделялся
ростом и силой. А это кольцо спадало с его руки. Тот, дальний предок, был
исполином, с могучим телом на толстых костях. Однако же это его дух и его
плоть создали Уэмака. Ибо все имеет начало, и нет никого, кто мог бы
появиться первым, без начала. Начало - Бог извечно безначальный. Этого
нельзя ни понять, ни доказать. Для ленивого разума человека есть одно
свидетельство вечности Безначального - Круг.
На Восточной земле белых людей, на берегах Океана, где вода холоднее,
чем здесь, там, откуда отплыл предок и бывшие с ним, великий Круг
обозначался камнями. Его изображение повторяли много раз и в разных
местах. Это помогало думать и способствовало познанию скрытого. Там же, на
просторных и плоских берегах, предки предков Уэмака поставили тысячи
камней, малых и громадных, высоких и низких, самых разных, как тысячи
тысяч людей и животных, собранных волей Бога. Каменные толпы были столь
велики, что между ними можно было заблудиться. А тот, кто долго стоял и
глядел, видел нечто великое.
Было так? Или только казалось? К чему сомневаться? Уэмак знал много и
о многом. Знал все о своем народе - о людях, среди которых жил. Он,
последний в роде, был первым здесь.
Он знал и другую науку. Первый предок, кому принадлежало самое
большое и самое тяжелое кольцо для запястья, дал закон Памяти. Каждого
мужчину - потомка с ранней юности учили знанию того, что было за Океаном,
почему предок Уэмака и его спутники покинули Восточную землю и что
делается на Океане, который справедливо называют Морем Мрака.
Закон Памяти кончался с Уэмаком: у него не было наследников, С ним
кончались дух и плоть, прибывшие с востока. Сыновья его не выжили и более
не рождались, хотя Уэмак не был стар. Дочерей не было вообще. К тому же не
женщина, а мужчина несет в себе зерно рода. Тому доказательство - сам
Уэмак, ни одной чертой лица или тела не похожий на темнокожих людей. И еще
доказательство - изваяние одного из предков, высеченное темным
скульптором. Оно будто снято с самого Уэмака, хотя их разделяет шесть
поколений, и в каждом из поколений матерью была темнокожая женщина с
острым носом и слегка косыми глазами.
Толстые без окон стены и тяжелая крыша охраняли от жары. Дневной свет
проходил через нишу двери, глубина которой удерживала снаружи горячий
воздух. Черная тень упала на ослепляюще-белую полосу света. Слегка
согнувшись, женщина проникла в комнату. Она поставила большое блюдо на
низенький стол, а сама, поджав ноги, устроилась на камышовой циновке рядом
с Уэмаком. Уэмак легко коснулся головы женщины. Рука его, скользнув по
жестким волосам, опустилась на плечо. Отвечая на ласку, женщина прижалась
плечом к бедру мужчины.
Полдень. Лепешки из маиса, растертого жерновами, нужно есть горячими.
Приятен кислый сок плодов. Нежно мясо индейки, самой глупой из всех птиц и
единственной, принявшей неволю. Хорошо, когда есть с кем разделить пищу.
Здесь был и третий - предок Уэмака с лицом своего потомка. Женщина
положила по кусочку мяса и лепешки перед серым камнем изваяния. Могут ли
статуи есть? Кто знает, где в этом мире назначена граница между явью и
мечтой, душой и телом, прошлым и настоящим, сегодняшним днем и будущим?
Одно переходит в другое так же незаметно, как сумерки вчера охватили город
Чалан, как они упадут сегодня и как это же чудо завтра совершится для тех,
кто доживет до вечера следующего дня.
Оэлло - так Уэмак назвал свою женщину - могла бы назвать счастливыми
камни: их никто не ест. Но может быть, и камню больно, когда его бьют,
чтобы добыть из него образы, чтоб сложить стену. Может быть, и камень
пьет, когда на него падает дождь или когда на высеченный из камня
жертвенник льется кровь? Но еще хуже, если камень не хочет пить, а его
заставляют. К чему все это? Без мысли жить нельзя. Уэмак научил Оэлло
думать. Ибо счастье и горе всегда идут рядом. О сестры! Душа Ночи и душа
Дня, души Света и Темноты... Пусть будет так. Уэмак был богом Оэлло.
Бог дает жизнь... Оэлло помнит себя в тени больших деревьев. На
поляне маленькие домики - тогда они казались очень, очень большими - с
крышами из толстых, жестких листьев. Трава тоже была жесткая. Оэлло
видела, как тяжелая черно-серая змея медленно ползла среди тощей травы.
Оттуда, где должен быть хвост змеи, слышался странный треск. Звук
прекратился, и змея стала медленно-медленно поднимать тяжелую голову.
Что-то крикнула мать. Плоский камень с острыми краями ударил змеиную
голову. Мать умела метать камни.
Змею изжарили на раскаленных камнях очага. У нее было вкусное белое
мясо. Из сухих косточек змеиного хвоста сделали амулет против яда. Оэлло
носила его, пока не порвался ремешок. Ее больно били в наказание за
потерю.
Поляна в лесу была всем миром для Оэлло. В той стороне, где всходило
Солнце, лес вскоре кончался. Большие деревья сменялись густой зарослью
мелких. Они стояли на кривых голых корнях, цепляясь ими, как пальцами, за
твердое дно, покрытое жидкой грязью, А еще дальше начиналась Соленая Вода
- Океан. Он то заливал снизу корнерукие деревья, то отступал. Тогда брали
все, что попадалось: восьминогих крабов, червей, рыб, ползающих по корням,
раковины. Все шло в пищу, все. На поляне среди домиков сажали маис. Траву
выпалывали руками, острой палкой из тяжелого дерева делали ямки и в каждую
зарывали по два зерна.
Оэлло знала, что, кроме трех десятков семей, живших на поляне, в мире
нет других людей. Когда ей минуло, наверное, десять лет, начались дни
откровений. Вознося моленья к богам, мужчина, которого называли старшим,
мучил девочку, надрезая ей кожу груди острым ножом из прозрачного камня.
Все собрались кругом и молились, произнося слова, смысл которых был темен
для Оэлло. Она не кричала. Кровь в ранках запеклась. Шрамы изобразили
толстую ящерицу, укус которой смертелен. С этого дня Оэлло назвали
женщиной. Но ничто не изменилось, и прошло еще много лет, прежде чем она
узнала, что значит быть женщиной. А в те дни, когда ранки еще болели,
Оэлло внушили, что женщина есть вещь мужчины. Так устроено Богом, и так
будет всегда. Но некогда было иначе: женщины управляли мужчинами, дети не
знали имен своих отцов. Так длилось, пока боги не решили изменить мир.
И еще Оэлло узнала: только дети считают, что мир людей ограничен
лесной поляной вблизи Соленой Воды. Во многих местах живут другие люди. О
них говорили со страхом. В лесу, в той стороне, где Солнце стоит всего
выше, течет река. Туда нельзя ходить, там могут заметить чужие. Поэтому же
нельзя выходить из чащи корнеруких деревьев к Соленой Воде.
Люди поляны не всегда жили здесь. Где-то далеко, за лесом, за
болотами, есть великий город-дом с бесконечно многими комнатами, а в
каждой комнате может жить семья. Город-дом был выше самых высоких
деревьев? Да, выше. В нем люди кишели, как крабы и черви в корнях, когда
отступает Соленая Вода. Потом не стало пищи, люди умирали и разбегались. И
что же теперь там? Город-дом был построен из камня. Он остался, наверное,
пустой и страшный. В нем живет Голод и скитаются тени былых богов. Голод
был и здесь. Он являлся, невидимый, очень часто, когда было нечего есть.
Шрамы на груди Оэлло уже зажили, когда со стороны реки на поляну
пришли чужие. Это было на рассвете. Кто-то нарушил запрет и захотел
взглянуть на реку. Оэлло и нескольких детей отвели к реке. Здесь всем
связали ноги и руки и положили на дно большого челнока. Оэлло увидала за
бортами Океан. Солнце дважды опускалось в Соленую Воду и дважды вставало
над ней. Пленных не кормили, а победители ели мясо сородичей Оэлло.
В новом месте - то был остров - Оэлло была рабыней, как привезенные с
ней, так и доставленные откуда-то еще. Работа была такая же, как на
поляне. Сажали зерна маиса, убирали урожай. И все время, без перерыва,
искали пищу, любую пищу, собирали все, что можно проглотить. Больше всего
давала Соленая Вода. Когда она отступала в глубины своих жилищ, рабыни
спешили на отмели хватать крабов, раковины, рыбу, ловить любое живое
существо. Приходилось оглядываться на Воду, чтобы она, возвращаясь, не
задушила горькой пеной: рабыня тоже боится умереть.
Труд рабыни был не тяжелее, чем у Оэлло на свободе. Потом она поняла,
что с утра и до сумерек, когда повелители зажигали костры, она ничего не
знала, кроме бесконечной, тупой усталости, будто бы старость уже вцепилась
в нее и держалась за нее так же прочно, как раковина держится за свою
скорлупу.
Мужчин-пленников повелители держали не долго. Они сразу съедали
двуногую добычу, наслаждаясь пищей, лучше которой нет ничего. Если же
пленников хватало больше, чем на один день, тем лучше - пиршество длилось,
пока не съедали последнего.
Так же как у племени Оэлло, на острове пользовались оружием и
орудиями из камня и кости, так же ловко и прочно прикрепляли наконечники
из обсидиана к концам деревянных копий, так же усаживали каменными
остриями головки тяжелых дубин. Отборные кости шли на гарпуны и остроги,
которые служили одинаково на охоте, в бою, на рыбной ловле. Лесных птиц
сбивали стрелами из деревянных луков. Для рыбы плели и сети из волокон
растений, вьющихся по деревьям.
На большом острове было мало птиц и много охотников, добыча была
трудной и скудной. Лучше ловилась рыба, если бы в сети не попадались
большие, страшные рыбы. Зубастые гиганты чаще всего рвали сети раньше, чем
удачливым рыбакам удавалось попасть гарпунами в глаза чудовища или
оглушить его дубинами. Шкура приносящей несчастье рыбы была слишком крепка
для костяных наконечников. Если челнок переворачивался, большая часть
рыбаков погибала. Жители побережья почти не умели плавать: из страха перед
большими рыбами они не любили Воды.
На острове, так же как и на поляне, где началась жизнь Оэлло, люди
были истощены привычным недоеданьем. Только мясо утоляло голод. Если
слишком долго не было мяса, съедали рабынь. Но это была крайность. Рабыням
уготована иная судьба.


Прижимаясь к Уэмаку, Оэлло отдыхала на прохладном полу, у ног своего
владыки. Воспоминанья ее не томили. Не было большой разницы между голодным
детством и долей голодного подростка-рабыни. Все казалось естественным.