Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

местной крупной черепицы, не обходясь без петуха, делала крышу русской,
своей - как знакомое лицо в чуждом уборе побеждает чужое обличье, и,
забывая покрой и узоры иноземного платья, смотришь только в милые глаза -
они ведь окна души.
Откинув подворотную доску, Шимон распахнул ворота, и телега,
подпрыгнув, въехала, во двор. Из дома выбежали двое подростков. Шимон,
скинув плащ на руки одному, велел другому открыть клеть и живо разгрузил
телегу. В монастыре тюки таскал богатырь-привратник, а Шимон стоял с видом
знатного человека, который не испачкает руки. Так здесь полагалось, как
видно.
За обедом говорили по-гречески. Жена Шимона была гречанка, подростки
- русские, отправленные родителями из Переяславля в науку к Шимону, им
подобало учиться. Андрей пользовался греческой речью с удовольствием
русского человека, легко осваивающего чужое. Шестым сотрапезником был
человек в поношенной монашеской ряске, смуглый дочерна, с черными
волосами, битыми проседью, как шерсть на спине серебристого лисовина.
Знаток книг, Афанасиос гостил у Шимона, отдыхая после путешествия по Азии.
"Шествуя пешком, мы любой путь одолеваем", - шутил Афанасиос. Теперь он
собирался на Русь, и время отъезда его зависело от срока, в который
подготовят к отправке очередные покупки книг. Он должен был доставить
переяславльскому князю Владимиру Мономаху отобранные для него Шимоном
книги, а остальные распродать русским любителям. Шимон почти двадцать лет
занимался этим делом, получал достаточный доход, принимал заказы и брал
учеников.
Для Афанасиоса поручение Шимона не было главным делом. Он был
философ, по-русски - мудролюбитель или мудропоклонник. При Афонском
монастыре лепилась кучка подобных людей. Одни из таких, приняв постриг,
вели хронограф - погодные записи, другие оставались до старости
послушниками, то есть, нося рясу, были обязаны лишь трудиться, а трудом
были также и добровольные путешествия, о которых затем составлялись
записи. Для Афанасиоса монастырь был домом, ибо некогда он дал туда вклад
- хоть и весьма малое, как говорил он, зато все свое достояние.
За столом Шимон рассказывал Андрею:
- Вот подумай, друг-брат, я ведь за купленное ныне заплатил в десятки
раз меньше, чем эти книги некогда стоили бывшим владельцам их.
- Почему же отдали? - спросил Андрей. - В монастыре не понимают цены?
- И понимают, и знают, - возразил Шимон. - Но книга, хоть ею торгуют,
есть товар особенный, ни с чем не сравнимый. Возьми так. В купленном мною
есть много испорченных книг, с гнилыми листами, наполовину и более
истраченные. Что они стоят? Кто назовет цену? Коль говорить о монастырях,
то многие игумены не хотят держать светских книг. И даже старых духовных
книг избегают, ибо в них могут быть изложены еретические воззренья, а
разобрать некому. А вот погодные записи, по-нашему - летописи, не отдадут.
Могут согласиться переписать для заказчика. Такая работа стоит дорого, да
и как ей быть дешевой! Чтоб написать книгу размером две четверти на
полторы листов сотен в восемь, переписчику придется работать полгода.
Сообрази, что стоит хотя бы только содержать писца. Но монастырская работа
обходится дешевле, игумен всегда рассудит, что все равно монаха кормить
нужно. Да и труд переписчика справедливо почитают богоугодным.
- Покупатель книг, - сказал Афанасиос, - подобен рыбаку или охотнику.
Как у тех развивается некое чувство, чутье, которое помогает им выбирать
место для ловли, так и у книголюба бывает.
- У нас говорят: на ловца и зверь бежит, - заметил Андрей.
- Так, так, - одобрил Афанасиос. - И на этого ловца, - он указал на
Шимона, - набегают. Его знают в столице у нас. И на дом к нему приходят с
книгами.


К вечеру склеенные обломки дощечки высохли, и Шимон, освободив зажим,
взялся за кусок пемзы, чтоб подчистить клей, выступивший из швов.
- Расскажу тебе, друг-брат Андрей, о тех, кто на дощечке изображен.
Издалека возьму. В 1056 году умерла от старости базилисса Феодора,
последняя племянница базилевса Василия Второго Болгаробойцы и младшая
дочка Константина Восьмого. Никого из родных своих она не сочла достойным,
старуха была сурова до жестокости, ибо свои родные угнетали ее без пощады,
хотя бы старшая сестра, базилисса Зоя Распутная. И передала старуха
престол немногим ее младшему военачальнику Михаилу Стратиотику. Стал он
шестым базилевсом этого имени, которое, как тогда же заметили ученые люди,
добра империи не приносило.
- Друг мой Шимон, - прервал Афанасиос, - грешишь ты против бога
истины и обижаешь ученых людей. Мало ли что твердят лжефилософы с
историками, хиромантами, астрологами, гадателями на зернах, камнях,
внутренностях! Наука и сущее-то, нынешнее едва может испытать, а будущее -
нет, и при чем же тут наука? Коль будущее может чему-то открыться, то лишь
вдохновенью!
- Нужно же чем-то и речь украшать, иначе слушать не будут, -
усмехнулся Шимон. - Так вот, года не прошло, как Михаил Вурца, Никифор
Вотаниат, Исаак Комнин и другие командующие в Азии избрали своей волей
базилевсом Исаака Комнина. Мятежники с такой силой вышли на тот берег
Босфора, что Михаил Шестой добром ушел с престола. Через два года базилевс
Исаак, тоже человек старый, заболел, решил принять схиму и отдал престол
знатному человеку и высокому сановнику Константину Дуке, первому своему
помощнику по правлению. Они вместе успели сильно обрезать дворцовую
роскошь, отняли имущество и именья, которые щедро раздавали своим
любимчикам предыдущие, быстро сменявшиеся базилевсы и базилиссы. Крепко
поубавили они церковные земельные владенья, отменили особые денежные
содержанья, платившиеся храмам и монастырям.
- Все такое христиане одобряли, - заметил Афанасиос.
- Константину Десятому исполнилось пятьдесят два года, - продолжал
Шимон, - когда он сел на престол. Умер он через десять лет, оставив жену с
шестью детьми, малолетними. Евдокии тогда еще сорока лет не исполнилось.
Была она больше чем на двадцать лет моложе мужа и, став вдовой, еще
почиталась из первых красавиц, а в молодости ей, говорят, равных не было.
К тому же светлого ума и великая книжница. Константин Десятый заранее
нарек базилевсами трех старших сыновей, а от всего синклита, то есть от
всех высших сановников и полководцев, были взяты клятвенные записи, что
никого они не признают базилевсом, пока будет жить хоть один из младших
Дук. Евдокию муж назначил базилиссой-регентшей на время малолетия сыновей.
И с нее взял запись, что замуж она никогда не выйдет. Все покойник
предусмотрел, да вышло иное...
- Иное вышло, - вмешался Афанасиос - ибо нет у нас высшей силы, чтоб
понуждать выполнять закон, хоть и есть он. У нас власть берет тот, кто
одолеет.
- Верно говоришь, - согласился Шимон, - но везде так. Даже у нас на
Руси хоть княжение и держится в одном роду, но между собой князья спорят.
И даже брат на брата идет. Ты, друг Афанасиос, своих не слишком хули. Иль
твое униженье паче гордости?
Афанасиос не ответил, и Шимон продолжал:
- Вскоре в Палатий под стражей привезли обвиненного в злоумышлении
полководца Романа Дигениса, сына того Дигениса, которого без смысла
загубил Роман Третий. Базилисса пожелала сама его допросить. Бог щедро
наградил Романа красотой, силой, разумом с красноречием. Словом, объявили
Романа очищенным от вины. Евдокия сумела получить обратно от патриарха
свою запись, чтоб не выходить замуж. Так нашелся у Евдокии новый муж в том
же году, когда умер старый, и венчали ее с Романом, нареченным
базилевсом-регентом...
Жена Шимона вздохнула и сказала;
- Девчонкой была я. Отец меня на плечо посадил. Видала я их. Оба
красавцы, и не скажешь, кто старше...
Шимон продолжал:
- Константин Десятый оставил плохое наследство. Повсюду были
уменьшены войска, расходы на крепости урезаны, запасы оружия не
возобновлялись... Что ж сказать о законах? Пишут много законов и говорят:
управляет закон. Люди правят, а не законы.
- Неверно говоришь, - сказал Афанасиос. - Если уподобить власть
базилевса сердцу, то сколько раз оно останавливалось? Три, пять лет
проходит - и меняется власть. Перерыв, а? И длится он, пока новый не
усядется, не оглядится. А империя живет. Мы привыкли. Имперские служащие
учатся друг от друга, от старого к молодому передают уменье. И судьи
судят, и сборщики исчисляют и собирают налоги, и местная власть следит за
порядком, и военная власть о своем заботится. Почта медленная - дождь,
снег, гололед портит дороги. Базилевс сменился, а там через месяц узнают.
Еще уподоблю империю теченью реки: от внезапного ливня выходят реки из
берегов, но не изменяют руслу.
- А теперь как? - спросил Шимон. - Теперь сильные владельцы начали
по-своему делать, начиная снизу. Теперь они, между собой сговорившись,
ставят базилевса из своих... Но позволь, друг Афанасиос, я продолжу свой
рассказ. Итак, Константин Десятый верил в убедительность слова. Указы при
нем писались красиво - об истине, о божьей воле. Уверяли, что, отбросив
блуд, лень, благодушие, чревоугодие, корысть с жадностью, все подданные -
от высшего сановника до последнего обозного в войске - сумеют сделать с
малыми средствами много больше, чем совершалось прежде с великими силами.
Турки же рвали себе кусок за куском, в Азии падали крепости, и никто не
понимал, как подобное случалось. Могли бы Евдокия с Романом Четвертым
запереться в Палатии, подобрать своих людей и думать о собственном
благополучии. Но не такие они были люди. Вскоре после свадьбы Роман побил
турок в Сирии, выгнал их из припонтийских областей. Зимами Роман недолго
жил в столице. Зима здесь коротка, и каждое лето Роман воевал, и удачно.
Но сильные его ненавидели, и особенно злы были все Дуки, родственники трех
малолетних базилевсов, именем которых правили Евдокия с Романом. На
четвертый год Роман с войском в сто тысяч сошелся с турками близ Ванского
озера. Запасным отрядом командовал Андроник Дука, и лишь попущенью бога
можно приписать доверие к нему Романа. Дука в нужнейший час боя
злоумышленно отвел свой отряд назад, чем дал туркам победу. Роман сам
бился до последнего, был ранен и взят в плен. Тут уместно помянуть притчу,
которую турки сложили про ромеев: "Создав ромея, аллах огорчился, но, по
милости своей не желая уничтожить свое творенье, задумался, как быть? И
создал второго ромея".
- Это верно, - заметил Афанасиос, - однако и мусульмане, злорадствуя
взаимной вражде христиан, не замечают, как краток был век единства ислама.
Еще быстрее, чем у христиан, в исламе погасла мечта, будто бы единство
веры оснует единство людей. Явь жизни обманывает мечтателей и
предсказателей...
- Узнав о плене Романа, Дуки отвезли Евдокию в монастырь Богородицы
на Босфоре, где насильно постригли в монахини, а правящим базилевсом
объявили старшего из отроков - Михаила. Турки выпустили Романа за обещание
выкупа. Султан предлагал ему войско, чтоб изгнать из Палатия Дук. Но не
таков был Роман, не мог он сделать так, как делали предшественники
нынешнего Алексея, которые наводили на империю турок и уступали им
имперские земли за помощь. Роман хотел сам собрать силу, но не успел и
сдался Дукам. Три епископа были поручителями условия, что Роман отрекается
от престола и уходит в монахи. Иоанн Дука сделал себя и их
клятвопреступниками: по дороге Романа ослепили раскаленным концом
шатерного столба, и он умер от ужасных ран. Его тело привезли в монастырь
к Евдокии и позволили ей сделать над могилой роскошное надгробие. Ты,
друг-брат Андрей, можешь навестить монастырь и взглянуть на гробницы обоих
несчастных.
- Хоть и в тревогах, но четыре года была она счастлива. Такое дается
не каждой женщине, - сказала жена Шимона, вытирая глаза. Положив ей руку
на плечо, Шимон продолжал:
- Не высчитываю, что Роман делал верно, в чем ошибался. Вот преданье.
Из всех базилевсов такое люди сложили только о нем. Рассказывают, что в
маленьком поселке Катани, в половине дня пути морем на восток от Синопа,
летним утром рыбак нашел в своей лодке, вытащенной на берег, спящего под
сетью человека. Незнакомец спасся вплавь с судна, утонувшего ночью, и так
устал, что тут же уснул. Рыбак торопился. Незнакомец вышел вместе с ним в
море. За один час им попалось столько рыбы, что пришлось возвращаться
неслыханно рано. Так повторялось три дня, а на четвертый сосед, у которого
заболел сын, попросил помощи, и ему улыбнулась удача. Другие стали просить
и себе приносящего счастье, и скоро был установлен ни для кого не обидный
порядок.
Счастливый, как его звали в глаза, выходил в море с каждым по
очереди, и круглые сутки дымки сочились над коптильнями, и каждые
три-четыре дня лодки ходили в Синоп, и рыба была так хороша, что ее
покупали сразу, без торга, и требовали еще и еще, и рыбаки остерегались
спрашивать Счастливого, кто он, откуда, желая, чтоб он забыл свое прошлое
и оставался с ними навсегда. Он был молчалив, спокоен, но почему-то порой
ужасался, вслушиваясь в речи людей, хотя что могли рыбаки рассказать друг
другу? Всем известное, и ничего более. Счастливый старался что-то
объяснить. Его не понимали, и скучали от его слов, и скрывали скуку, ибо
боялись, что он уйдет и вместе с ним - счастье.
В то лето дождь выпадал всегда вовремя, на каждом огороде, на клочках
тощей земли среди скал выросло столько овощей, что хватило бы на всех
жителей, и каждое малое дерево обещало столько плодов, сколько не бывало
на больших.
Пришел черный день, и Счастливый не захотел больше помогать рыбакам.
Он много говорил, но слова его не складывались в связную речь. Вскоре он
надоел всем горше чесотки, и ему сказали, что должен он либо по-прежнему
ходить в море по очереди, либо уходить вон, куда хочет. Ибо теперь рыба
перестала ловиться, и люди лишились мечты, а потерявшие мечту злы. И
Счастливый ушел, и никто не видел, куда и когда.
После первой осенней бури северо-восточный ветер выбросил на берег
мертвого. Лицо было страшно изуродовано, будто бы море нарочно раздробило
глазницы. А тело напоминало Счастливого.
Рассказ этот с небольшими изменениями обошел всю империю, но место
появленья Счастливого называли по-разному, упоминая и западные берега
Евксинского Понта, и берега Эгейского моря, и даже провинции,
расположенные далеко от морей. Там незнакомец приносил счастье не
чудесными уловами рыбы, а пробужденьем небывалого плодородия земли.
И всюду его изгоняли и потом находили тело с изувеченными глазницами.
Утверждают, что это появлялся тоскующий дух базилевса Романа-мученика, при
котором сильные испугались, налоги облегчились и турки были бы изгнаны, не
будь измены. Но как сумеют подданные защитить своего базилевса, коль даже
слов его не могут понять!
- А дальше... - нарушил молчание Афанасиос, но запнулся, потеряв нить
мысли. Встав, поискал на полке, раскрыл книгу и прочел: - "Солнце ускорило
свой ход, но убыстрилось и течение ночи. Время спешило, и все в мире
спешило за временем, от созреванья трав до рожденья детей. Время спешило
как веретено в руках нетерпеливого прядильщика, и нить казалась
бесконечной, и кокон будущего, с которого сматывалась она, казался
безгранично богатым, тяжелым, плотным, как слиток. И не было ни у кого
ощущенья конца, ибо не было ни одного законченного действием дела, потому
что жизнь не драма на арене, потому что только там, на арене, автор
приходит к задуманному концу, утешая чувства зрителей искусной полнотой
завершенья. А великий автор не получил бы признанья, ибо он знает, что
нужно, начав, не закончить, а разорвать, тем самым возвысив свое
сотворенье до истины..."
Чуть задохнувшись, Афанасиос воскликнул:
- Истинно так оно, так! - И, обращаясь к ученикам Шимона, строго
потребовал: - Неустанно живым сердцем ищите, не гасите умственного огня!
Чести не преступайте - и познаете тщету смерти. Нет смерти, ибо конец
переходит в начало!


Ночь завершила подниматься к вершине и вниз пошла, тяжело кутая город
вороньими крыльями. В улицах тесно от теней домов, уже проснулись
добытчики пищи, пробудились слуги и рачительные хозяева, но отблески
масляных светилен и пламя хлебных печей не светят прохожему, а слепят его.
Но внятны запахи, тянет жареным орехом, горячим хлебом, мясным варевом,
луком, чесноком, пряностями южных морей: еще недолго - и развернется
голодная утроба столицы, требуя мириадами ртов пищи, пищи, пищи, и да
получит каждый насущный хлеб по заслуге своей.
Шимон с Андреем спешили к Палатию, чтоб увидеть церемонию утреннего
приема базилевса. Их провожали в неблизкой дороге трое соседей с тяжелыми
дубинками, а под плащами все пятеро прятали длинные кинжалы
тмутороканско-корчевского дела, какими и колотят, и рубят. По попущенью
божьему можно ввести в соблазн ночных воров. Ношение оружия воспрещалось
подданным, а иноземцы обязывались к такому же воздержанию договорами с
империей. Меняются времена, законы не отменяются, но снашиваются, как все
на свете. Много лет, как стража не глядит на такое. Начальнику города -
епарху сподручно не возбранять иноземцам самозащиту, это выгодней, чем
платить пеню за труп.
К пятерым русским пристроилось несколько человек, пожелав им доброго
дела, потом нашлось еще несколько попутчиков, и Шимон отпустил провожатых.
Так в последнюю улицу перед Палатием оба друга вошли с кучкой десятка в
два человек и оказались в тылу немалой и довольно шумливой толпы.
Мелкий дождь кропил невидимой пылью. Знаток здешних мест, Шимон отвел
друга к стене. На уровне плеча нащупывалось подобие ступени. Опершись
одной рукой на плечо Андрея, Шимон прыгнул вверх, протянул руку товарищу,
и оба они оказались в глубокой нише. Когда-то здесь стояла статуя или
большая ваза, по староримской манере, а сейчас нашлось укрытое место для
гостей базилевса.
- Слушай, друг-брат, - тихо говорил Шимон, - вот тут пред нами
множество не последних в империи людей. Разных людей - и признанных
великими хитрецами, и просто разумных, и вовсе не славящихся умом, и
совсем простодушных; есть жадные и щедрые, есть бескорыстные, но
тщеславные, есть убежденные в себе и еле скрывающие робость, есть
мечтатели, но также и безразличные ко всему, кроме собственного блага...
Но всех их роднит вера в губительность сомнений, сближает вера в
необходимость поддерживать однажды принятое. Верно тебе говорю, иначе они
не пришли бы сюда: любопытных здесь, может быть, лишь мы двое. Пусть они
верят только на словах. Но ведь само слово есть великая сила. Оно возводит
и разрушает. Помнишь вавилонскую башню? Бог смешал языки, и строители
бросили дело... Слово ползет муравьем, а муравей вряд ли постигает дерево,
по которому движется. Слово летит птицей. Оно может быть гнусным, как
клоп, и прекрасным, как херувим. Слово объединяет людей и сотворяет
народы. Но, думаю я, никогда и никто не мог заметить дня, начиная с
которого мысль, облеченная в словесную плоть, покидает ее, и слова,
каменея, слагаются в безжизненные стены. Слушай! Не в самом ли союзе мысли
и слова заложено богом тайное условие: чем совершеннее мысль воплотится в
слова, тем крепче станет ее плен, тем сильнее слова человеческие,
освобождаясь от власти мысли, сами, плотно ложась одно на другое, будут
строить гробницы для отца своего, духа? В Болгарии доведенные до отчаяния
богомилы считают весь видимый мир твореньем зла. В далеких странах
востока, куда ты собираешься, есть, говорят, инды, которые уверены в том,
что вся жизнь лишь сонное виденье, и поэтому они ищут настоящую сущность в
вечном молчании и в одиночестве...
Ты недавно спросил меня, - продолжал Шимон, - не погибнут ли завтра
греки? Скажу тебе - всегда находились люди, которые старались разрушить и
вновь возвести крепости окаменевших слов словом же. Но разрушали железом.
И обманывались! И обманывали других, утверждая победу железа, подобно, как
больше тысячи лет тому назад Рим италийский свалил былую Грецию, как потом
франки свалили Рим италийский. Обманывались и обманывали потому, что
разрушенные на вид железом крепости слов, за которыми прячутся люди, на
самом деле падали сами, истлевая в свой срок. Откуда мне знать, когда
падет эта империя! Не верь мне, когда я ненавижу греков, - я люблю их, и я
разыскиваю в них всякую скверну и проклинаю их потому, что люблю. Железо
арабов и турок будет бессильно, пока не обветшают словесные стены. Да, мне
кажется - здесь слово уже окаменело. Но что глаза и ум человека?
- Они - узкая щель, - ответил Андрей. - Да, щель узенькая, но я-то,
друг-брат, через нее вижу нашу широкую Русь. Мой далекий путь - как петля,
как круг. Пойду по нему, и Русь всегда передо мной будет. Ты же набрался
великой мудрости, но душу себе замучил.
Хотел добавить Андрей, что пора бы Шимону вернуться домой - легче ему
станет, но не решился из уважения к другу и к старшему. И молчал, а ветер
упал с крыш домов в улицу, бросая дождь мокрой горстью. Тьма сгустилась и
вдруг посерела - светает. Тучи рвались, как гнилое рядно, дождь хлынул
ливнем и сразу прекратился, вылившись весь. Стали различаться фигуры
людей, увиделись лица. В Палатии звонили колокола, заблаговестили
городские храмы. Окончилась ранняя утреня.
Улица, вымощенная головами, шевельнулась, уплотняясь. Еще немного - и
живой песок, безмолвно преобразившись в густое тесто, содрогнулся и липко
потек, уминая и вдавливая себя в жесткий прямоугольник входа.
Шли, раскачиваясь, все вместе, с опущенными руками, чтоб сберечь
ребра, неловко, мелко и быстро шагая, чтоб сберечь ступни в давке, и душно
пахло мокрой одеждой, мужским телом, маслами для волос, сдобренными
жасмином, розой, гвоздикой, мятой, и пахло сыростью, нечистотами, конским
навозом, размятым ногами, и шли, топчась, удушая ступнями лужи,
наполненные истолченной грязью, и были сдавлены беспомощно, безвольно, как
вода в желобе, и здесь не хватило б никакой силы, чтоб повернуться,
свернуть в сторону, здесь сломили б медведя. Быть здесь, пройти через это
испытанье было пробой смиренья, было неумышленным предупрежденьем тому,
кто задумал явиться перед лицом власти: познай, ты случаен, мал и
бессилен, когда собираешься в толпы, ибо в толпе каждый враг каждого, ибо
только в рядах, построенных властью, ты будешь в безопасности, возможной
для смертного.
Впоследствии Андрей рассказывал, что он испугался. Да, на него напал
страх, настоящий, неизвестный раньше, в сравнение не идущий ни с чем, что
случалось потом за пятилетнее путешествие в страну сунов на берегу
Восточного океана и обратно на Русь.
Очевидно, эта мука входа, это течение к воротам продолжалось долго,
ибо за воротами Палатия, где тело освободилось из тисков, а душа вырвалась
из толпы, не было ни ветра, ни сумерек, а было солнце, которое успело
восстать над зеленью Вифинийских гор, чтобы обозначить неизбежность победы
света над мраком, чтобы обратить к себе венчики тех цветов, чьи стебли
мудро послушны: ведь солнце бесконечно превосходит тысячи глаз, которыми
глядит ночь. Знамение! Не мудр ли в людях тот, кто, обладая прекрасной
гибкостью цветка, отдается воле единого светоча?
Здесь воздух чист, здесь шли вольно, оглядываясь. Здесь приветствуют
друг друга. Но молча! Движеньем руки, головы и улыбкой. Много улыбок,
улыбок. Пусть умело выражают радость, ибо мрачность здесь непристойна по
этикету, но и вправду здесь хорошо. И как ловко умеют иные - и многие! -
прибавив шаг, вырваться вперед и приостановиться, обернувшись, чтоб тебя
увидели, заметили, запомнили твое усердие, от сердца идущее.
Этим - более чем тысяче видных, знатных людей - сегодня базилевс
вовсе не нужен, и они ему не нужны. Сегодня только из служилых, только из
высших сановников базилевс подзовет к себе для дела, может быть, трех,
может быть, пятерых, но не больше. К чему же стремятся старательные сотни?
Быть увиденными. Они будут молчать и присутствовать. Присутствие им
зачтется, ибо они необходимы: пустые залы Палатия немыслимы, невероятны.
Полные залы - собранье. Безгласное, но так и нужно там, где говорит один.
Без них нет речи, но собранье, где может держать речь каждый, это мятеж.
Тех, кто не ходит на безгласные собранья по безразличию, по небреженью, по
лени, кто-то в недобрый час может окрестить и мятежниками.
Великолепная охрана дворца холодно и спокойно скучала, и колокола
звонили, звонили. Их звук не терял своей прелести, как теряет ее
однообразно и часто твердимое слово: животворящая мысль отвращается от
собственных созданий, а звук меди бездушен, потому и бессмертен.
В дворцовой двери - евнух, белый, как лебедь, с золотыми ключами в
бледных руках. Это Великий Папий, всегда евнух, управитель Палатия,
государь всех дверей, блюститель дворцов, садов и подвалов, повелитель
всех слуг. Он отошел внутрь, высыпав мелкую монету - диетариев, младших
мастеров церемоний. Эти люди - люди быстрых движений, с
бесстрастно-строгими лицами - распорядились верноподданными.
Удерживая одних, пропуская дальше других, они кого-то размещали в
первой от входа зале, кого-то - во второй, кого-то - в третьей... Андрей
спешил за Шимоном, а Шимона на невидимой привязи вел один из этих вертких
людей, скользя на мягких подошвах, плечом вперед, никого не задевая,
дальше и дальше. Внезапно для Андрея, но на самом деле по точнейшему
расчету, проводник-диетарий поставил обоих русских в широком проеме дверей