Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

одряхлевшую веру. А к памятному для нас году крещения Руси многие русские
уже были христианами. Да, деревья и злаки, где ни растут все одинаково
питаются водой из небесных туч. Этим примером я хочу вам сказать, что моя
земля и до своего озаренья учением Христа не была темным, диким местом.
Крестившись, мы сохранили былые законы и обычаи. В речи нашей, не кривя
душой, мы поминаем имена старых богов, ибо мы не стыдимся прошлого. И у
нас не преследуют тех, кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на
инаковерующих людей других народов, тогда как греки, латиняне, арабы
жестоки к иноверным.
- Проповедующий насилием - враг самому себе, - заметил Бхарави, -
такой губит свое учение.
- И я осуждаю таких, - сказал Андрей. - Но что еще мне сказать?
Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде,
милосердии, разуме...
- Да, это его имена, - сказал тибетец. - Их много. Мудрец твоей веры,
не помню его трудное имя, назвал бога Владыкой Тишины. Вспомним еще одно
имя Неба - Покой - Мир Души. Покой есть движение, в нем Душа,
оплодотворяясь Любовью, разрывает Круг вещей. Безмерно усилие бабочки,
сотворяющей себя из личинки. Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя
бабочку. Разум соблазняет человека непокоем, и человек бежит и бежит, но
внутри Круга, - и он неподвижен.
Андрей взглянул на тибетца, отвел глаза, но темно-коричневое лицо
будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах.
Без возраста, каменно-спокойное и такое грубо-чужое, что не назовешь и
уродливым. А под ним - те же заботы, те же тревоги обо всем, обо всех.
Живая душа, свой! Такие встречи на крутой лестнице дней - это пир, это
высшая роскошь. Андрею захотелось встать, крикнуть: о вы, братья мои! И
вдруг его потянуло на Русь, домой, так потянуло, как, может быть, никогда
еще за долгие годы странствий.
Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в
будущее.
- Есть еще знание и незнание, - сказал Андрей. - Знай сильные духом,
как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и
ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?
- Это сказано справедливо, - одобрил Бхарави, а тибетец улыбался.
Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:
- Незнание нужно, как и сомнение. Они могут оградить человека от
искушения насилия, как перила моста ограждают от падения тех, кто боится
высоты.
- Есть и третье - хитрость, - продолжал Андрей. - Она не стеснена.
Она способна нагло попирать и силу, и ум. Несправедливо это как будто. У
нас говорят: "Бог знает..." Много нужно работы, чтобы построить дом,
который один человек развалит за утро. Хитрость... Горькое презренье
сильных и умных - мед перед ядом презренья хитреца.
- Это тоже правда, - согласился Бхарави.
- А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? - спросил Андрей.
Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за
тибетского гостя:
- Знаем!
- О яде, который убил?
- Да, да, - подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: -
Может быть, когда-либо откроется, кто остановил Тенгиза, сына Гутлука,
соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся
- совершилось.
- Мы - точно братья, - сказал Андрей. - Ничто не изменится, если имя
убийцы - Случай, Судьба, Небрежность... Таких слов много, и мы, не
соглашаясь со злой волей, возлагаем надежду на божий суд. Так ли, иначе
ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?
- Сейчас - ничего. Даже война нуждается в отдыхе. Скоро пойдут
караваны. Ты без помехи уйдешь на запад, он, - Бхарави кивнул на Исаака,
погруженного в молитву, - на восток. Пока - будет мир. Суны - множество,
но им хватает пределов Великой Стены.
- А потом? - спрашивал Андрей. - Чего ждать потом?
Потом... Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы
ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть,
найдется кто-то среди них же, только среди них, кто научит их находить
счастье в мире. Но, не умея трудиться, они скучают, скучают... Им снятся
походы.
Наверху смеркалось. Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый,
слабый свет, и пещера-келья казалась погруженной в туман. За дверью был
слышен шорох многих ног, издали, из храма Будды, доносился глухой звук
меди.
- Не знаю, не знаю, - повторял Бхарави. - Ты заставил меня гадать о
будущем. Это не нужно, не нужно... Время то стремится, то замедляется. Не
знаю. Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется
и что неподвижно, - только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто
совсем иное, совсем. Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что
могу я сказать? Я - тень. Я только сон...


На тропе восток - запад - восток встречались и расходились караваны.
Один - на восход солнца, другой - на его закат. Самый умный следопыт не
мог бы сказать, куда же ведет тропа, так как число встречных следов было
одинаково.
Синие монголы развлекались бездельем, оружием, конской скачкой и
рассказами об удалых делах войны. В сумерках пряный дым кизяка поднимался
сереньким столбиком в холодеющем воздухе. Кто-то поминал Тенгиза. Того,
кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского
города Су-Чжоу.
Кто-нибудь из очевидцев в который-то раз повторял, по-детски дивясь
виденному:
- И мы пришли. И он был уже без дыханья. И на нем лежала мертвая
женщина. И тогда мы поняли - мы думали, что он хан, а он был человек. Как
я, как ты...
Коль так, то чему удивлялся рассказчик? Что за беспокойство ему
хотелось будить в себе и в других? И почему он нуждался в подтверждении
смертности даже тех ханов, которые могли сделаться великими и не сделались
ими по милости или из зависти Смерти?
Вместе с Тенгизом умерли другие сыновья Гутлука. В семье остался
единственный мужчина, сын Тенгиза, мальчик Есугей. Дети не годятся в ханы
синих монголов. Гутлук, забытый ради Тенгиза, схватил падающую власть
стареющей цепкой рукой. Кто-то хотел возразить. Гутлук избежал большой
крови, пролив малую с усмирившей всех стремительной жестокостью.
Так Тенгиз после смерти выиграл еще одно сражение и после зла,
принесенного многим десяткам тысяч людей, убил отцовский покой.
Гутлук не учил монголов миру, воздержанию от насилия и гнева. Видения
мира ушли из его души. Учить труду он не мог, так как сам не знал труда.
Заранее хан Гутлук выбрал девочку Аслун невестой для внука. Ожидая,
пока детям не исполнится шестнадцать, он наставлял их, готовя к большому.
Не замечая, отец Тенгиза повторял мысли сына, дополнял, исправлял. Он
создавал наставление - ясу, как хану взять власть и как удержать, одевая
железом монгольские сны.
Так, отвергнув покой, хан Гутлук утверждал осужденное им самим. Так
как суны убили Тенгиза. Так как месть чутко дремлет в монгольской душе,
просыпаясь по первому зову. И потому, что любовь - самое слабое место
сердец сильных людей всех племен.
Дальновидно или недальновидно, но Поднебесная быстро простила
кочевников. Соблюдая честь - все мы нуждаемся хотя бы в призраке чести, -
ученые сановники скрыли от самих себя причину великодушия государства.
Кочевники висели над тропой восток - запад - восток, а у Поднебесной не
было войск, способных пойти в степи облавой, чтобы уничтожить опасных
соседей. Живут сегодня, о завтрашнем дне заботятся завтра. Другие
поступали так же и не имея утешения в цзырах.
По принятому ранее ритуалу возобновились церемонии подношения дани
Сыну Неба. Монгольская "дань" обменивалась на "подарки" в Туен-Хуанге.
Новый правитель многострадального города, как и его предшественник,
понимал, что грандиозные картины внутренней Поднебесной полезны для
воображения "степных червей". Гутлук опять отказался. Грубая маска лица
хана со шрамами от какой-то болезни устрашала каменной решимостью.
Правитель отступился.
Как и раньше, посещая Туен-Хуанг, Гутлук созерцал спящего Будду в
храме Тысячи Пещер. Для глаз Бхарави не было грубых лиц. Гутлук изменился,
изменился... Бхарави убеждался в непостижимости Кармы: вот человек, твердо
вставший на путь Заслуги и бесцельно ушедший с пути. Размышляя о свободе
воли, необходимости, праве выбора, предопределении, Бхарави не искал
ответа.
Монголы говорили:
- Узнав о смерти сыновей, он прянул, как снежный барс из берлоги. Мы
думали, он святой, а он оказался нашим ханом.
Взрослея, Аслун стала не слабее телом, чем Есугей, и опережала его
быстротой мысли. Гутлук сделал хороший выбор: будет умная жена для совета,
выносливый спутник в переходах - лучшей женщины не надо монголу.
Совершился брак Есугея. Первый сын Есугея умер вскоре после рождения.
Старость спешит, но Гутлук умел ждать. И когда в юрте закричал на диво
крепкий младенец, прадед приказал Аслун и Есугею:
- Этого вы сохраните. Его имя будет Темучин.
Вскоре Гутлук ушел искать в других местах покоя, которого он лишил
себя на земле. Он отправился в длинный путь, закрыв землей лицо, на
котором годы, ветры, морозы и само солнце не могли скрыть белые шрамы -
вечную память монгола о подземной сунской тюрьме.
Говорят, что Сила и Насилие родились близнецами. И лишь в поздней
зрелости их проявилось единственное между ними различие - бесплодие
Насилия.
Но кто скажет, чем закончится Завтрашний День, когда он еще не
родился?
Никто.



__________________________________________________________________________
Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 21/05/99