Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

среди нас. Мы чтим тебя. Прости, что я оскорбил тебя.
- Нет, не оскорбил. Иди. Идите все, и ты иди искать. Сумей быть
счастлив исполненьем желаний.
Да, да, сила правит миром. Когда Тенгиз победит, все скажут, что он
был прав, и первыми к нему придут ученые суны и докажут ему, себе, всем,
что путь его был путь добра, путь величайшего общего блага... "А что
сказал святой? - спросил себя Гутлук, и странное сомнение остановило
мысль: - Двойственность творения? Покой есть движение мысли?"
Гутлук перестал понимать. Тенгиз ушел искать покоя своей мысли в
движении. Значит, и покой не един для людей?


Могло показаться - хан Тенгиз, сын Гутлука, не должен был поручать
важное дело таким людям. Могло показаться - послы синих монголов нарочито
грубы. Не по молодости - степная молодость столь же коротка, как цветение
степных трав.
Веди себя послы иначе - и, вероятно, хан и старшие найманов еще
поразмыслили бы над предложением своих соседей, синих. Трудно глядеть на
себя со стороны и трудно взвешивать в раздражении. Оскорбленные наглостью,
соседи синих монголов найманы с бранью выгнали послов Тенгиза. Выгнали
после спора между собой - отпустить ли послов целыми или обкарнать им для
позора носы и уши.
Выгнали. Выгнав, успокоились. А далее что делать? Поразмыслив,
найманы решили оставить летние угодья и отойти на север, тем самым положив
между собой и синими монголами палец Гоби, который пустыня высовывает на
восток. Больше трех дней требуется, чтобы пройти палец - бесплодную
песчано-каменистую полосу.
Обремененные стадами и вьючными верблюдами, найманы двинулись,
медленно спеша и без всякого порядка. Кто сожалел о покинутых местах,
утешаясь временностью разлуки, кто тешился переменой, желанной по своей
неожиданности. Пыль, взбитая сотней тысяч конских, овечьих, коровьих
копыт, застилала землю и небо. Серо-желтые облака ее были видны на день
пути.
Утром третьего дня синие монголы набросились на найманов. Они могли
бы напасть и на рассвете. Пренебрегая временем, обычным для внезапных
нападений, они дали найманам сняться с привала. Синие гнали пастухов,
избивая отставших, пытавшихся сопротивляться, и с ходу сбили найманов в
толпу. Найманы считались людьми храбрыми и гордыми. Благоразумие заставило
их переночевать после угроз хана Тенгиза, так как синие монголы заметно
превосходили найманов числом. Превосходили и воинским строем, впервые
увиденным найманами только сейчас, в час позднего утра и поздних
сожалений.
После краткого сопротивления, утроившего ярость нападающих, найманы
бросили бесполезное оружие. К Тенгизу привели найманского хана. Победитель
спросил побежденного:
- Согласен ты сам стать синим монголом и приказать твоим перестать
быть найманами?
Хан, возрастом годившийся Тенгизу в отцы, не подарил молодого хана
длинной речью. Мотнув головой так, что кровь из рассеченной щеки окропила
морду Тенгизова коня, найман плюнул и ответил:
- Нет! Да поразит тебя Небо!
Тенгиз согнул палец, и хан найманов рухнул с рассеченной головой.
Кто-то из близких с криком упал на тело. Тенгиз опять согнул палец, и
монгольское копье соединило в смерти обоих.
Через час найманов не стало. Смирившихся включили в десятки. Разбавив
собой войско синих монголов, бывшие найманы рядом с новыми товарищами по
тропе станут такими же. Кибитки, стада, женщины и старики были отосланы
назад, на бывшие найманские, теперь же общие кочевья.
Хан Тенгиз двинулся к верховьям реки Керулен. Шли быстрыми
переходами, привычно пользуясь запасными табунами. Высокой степью,
прикрытой горными грядами, откуда свое начало берут реки Онон и Керулен,
владели татары. Среди них, как выяснилось впоследствии, замыслы хана
Тенгиза увлекли некоторых, сумевших заранее навербовать тайных
сторонников. Открытое предложение Тенгиза было обсуждено на бурной сходке.
Спор между татарами вылился в схватку: были убиты хан татар, его старший
сын и несколько десятков противников союза. Младший сын хана, отказавшись
от татарской отдельности во имя объединения всех людей монгольской крови и
обычаев, увлек остальных. Хан Тенгиз создал цепь войска из десятков и
сотен, в которых каждый отвечал за всех и все отвечали за одного. Как и
найманы, так теперь татары растворились по одному, по два в первых
десятках. Тенгиз говорил: нет более деленья на племена, все равно монголы,
все равно кочевники, все одинаково свободны душой, все одинаково послушны
без размышленья: в десятках - десятнику, в сотнях - сотнику, в тысяче -
тысячнику. И все одинаково - цепь, и каждый в цепи равноценен, ибо самая
сильная цепь не сильнее каждого кольца.
Увеличив войско чуть больше чем вдвое против числа, с которым начал
поход, - легко знать, когда строй весь одинаков, - хан Тенгиз пошел на
юго-восток. К сунскому городу Калче, о чем знал он один. По пути,
занявшему время от одной молодой луны до другой - сейчас Тенгиз не
торопился, - сдались без сопротивления еще три племени кочевников родного
языка. Склонились они без спора, и кровь не пролилась.
Монголы шли вне обычных путей и не ближе одного перехода от торной
тропы, древней торговой дороги, по которой Поднебесная общалась с
Забайкальем и Прибайкальем, богатыми мехами, золотом, скотом.
Использовав скрытость - залог ужаса, хан Тенгиз упал на Калчу,
подобно камню, выроненному небом над вершинами воздушных стен земли.
Калча, что значит - "ворота", называемая также Калган, была сильным
торговым и перевалочным местом перед Стеной. К востоку от Калчи, за
Стеной, начинались исконные владенья Поднебесной. Перед зимой к Калче
приближались кочевники со стадами, и здесь происходила торговля лошадьми,
верблюдами, крупным и мелким скотом, кожами, салом на пространстве, для
простого обозрения которого сунскому купцу приходилось проводить в
разъездах шесть дней.
Монголы обложили Калчу, угрожая штурмом и, для начала, уничтожением
всего, расположенного за стенами. Через несколько дней переговоров Тенгиз
соизволил принять выкуп. Полученное серебро монголы тут же в Калче
превратили в железо, железные изделия и оружие. Обещая необычайно высокую
оплату и награду за усердие, хан Тенгиз вербовал кузнецов, оружейников и
шорников. Монголы, ограничившись угрозами, никого в Калче не обидели.
Несколько сотен калчинских ремесленников соблазнились выгодой. Правитель
Калчи обязал ремесленников вызнать все о монголах и не стал им
препятствовать. Нескольких оружейников правитель вызвал к себе в ямынь и
беседовал с каждым порознь, секретно.
Хан Тенгиз исчез из-под Калчи так же незаметно, как появился.
Правитель Калчи, послав донесение о буйстве монголов, сообщал, что он
сумел окружить кочевников соглядатаями и принять некие особенные меры.
Проницательно говоря о хане Тенгизе, как исключительном по свирепости
вожде, правитель намекал, что опасный монгол скоро будет "грызть землю"...
По извилистым степным тропам, через перевалы, через броды, через
пальцы Гоби птицами полетели слухи. Порхало сделавшееся сразу знаменитым
имя - Тенгиз, Тенгиз, Тенгиз. И то же имя опускалось и давило горой,
отягощенное несколькими тьмами всадников - десятками тысяч, которыми будто
бы уже начальствовал, которых будто бы вел прямо на слушавших вести хан
Тенгиз. Тенгиз! Само имя звучало, как удар: Тен-гиз!
Но где он, где? В Калчу не пришли в свое время несколько караванов,
ожидаемых из Кинь-Луня, он же Курен или Урга. Хан Тенгиз грабит на дороге?
Опять северные дикари, "степные черви", разоряют подданных Поднебесной!
В Суань-Хуа, большом городе за воротами в Стене южнее Калчи, и в
самой Калче некоторые купцы, особенно обеспокоенные, в складчину нанимали
бывалых людей, наряжая их для разведки.
Базарные предсказатели судьбы гадали на книгах, на гадальных
табличках, изрекая темные и угрожающие общему спокойствию пророчества.
Другие истолковывали черты, из которых слагались выбранные наудачу цзыры,
и почему-то попадались наиболее зловещие.
Правитель Калчи, уважая науку предсказания, был вынужден своей
высокой должностью вмешаться и восстановить спокойствие. Один из гадателей
был схвачен, и голова его была выставлена с надписью: "По злобе и корысти
невежественно искажал предсказания для нарушения мира".
После этого жители Калчи осмеливались говорить о монголах лишь с
глазу на глаз. Предсказатели попрятались и гадали втайне за удвоенную
плату. А правитель Калчи получил от тайного союза воров, покровителя
гадальщиков, письмо, составленное с большим искусством. Намеки в письме не
давали возможности кого-либо преследовать, даже если бы авторы письма были
обнаружены. Вместе с тем явствовало, что дальнейшие преследования
гадальщиков заставят правителя "грызть землю" - выражение
общеупотребительное в Поднебесной. В ту же ночь дверь ямыня в Калче была
осквернена действием, естественным только для младенцев. Правитель разумно
закрыл глаза на гадальщиков.
Тревожно стало и у западного конца Стены, в городах Су-Чжоу и
Туен-Хуанге, о которых уже упоминалось. Су-Чжоу мог бы именоваться
Воротами Поднебесной, но, кроме этого, ничем особенно не выделялся.
Туен-Хуанг для людей, отправляющихся из Поднебесной на запад, был Воротами
Гоби, пустыни, называвшейся также Шамо. Туен-Хуанг был город особенный.
Если не единственный, то один из немногих.
Холмы Туен-Хуанга сложены камнем, легко поддающимся кирке. И
достаточно крепким, чтобы выбитые в нем своды не боялись обвалов. Там
сухо. Как и в некоторых других местах, удобных для подземелий, в
Туен-Хуанге начали строить под землей. Может быть, начинатели подземного
Туен-Хуанга, не перенимая чужого, действовали по подсказке здравого разума
или помнили о древних людях, обитателях пещер. Вернее, уменье строить под
землей было принесено из Индии - очень многие подземелья сразу же стали
храмами Будды и жилищами его служителей, и подземные владенья Будды быстро
разветвились, быстро украсились сочетанием мечты индуса с точной работой,
на которую всегда был способен житель Поднебесной.
Туен-Хуанг был первым местом встречи юга, запада и востока.
Поднебесная, нетерпимая к нарушителям государственного покоя,
благосклонно относилась ко всем вероучениям, целью которых было спасение
человеческих душ, но не преобразование основ государства. Рядом с
буддистами строили подземные храмы христиане, последователи Нестория,
гонимые на западе. Мистические даосы - волшебники и заклинатели - и
другие, даже арабы, исповедовавшие ислам, могли найти в гостеприимных
подземельях место для молитвы и убежище.
Начало Туен-Хуанга неизвестно. В нем веками до рождения Тенгиза
толпились паломники, прибывавшие для поклонения святыням.
В смутные времена среди них могли скрываться - и, конечно, скрывались
- лазутчики, они же распространители злонамеренных слухов с целью заранее
ослабить Поднебесную.
Многие в Туен-Хуанге уже видели тревожные сны. Буддисты и даосы,
последователи Лао Цзы, сжигали в пламени пахущих свечей молитвы верующих,
написанные на бумажках, бумажные деньги - вернее, подражание бумажным
деньгам Поднебесной - и фигурки жертвенных животных из той же бумаги. Так
к Небу возносились и молитвы, и дары: образные, а не обманные!
В Туен-Хуанге, как и в Калче, смыслы снов и гадания не утешали
сновидцев и толкователей.
Осведомленный обо всем, правитель Туен-Хуанга господин Хао Цзай был
вынужден вывесить таблицы: какие-либо опасности отрицались,
благонамеренных успокаивали, злоумышленникам угрожали. Приказ господина
Хао Цзая был доведен до сведения неграмотных с барабанным боем и ударами в
гонг.
Правитель Туен-Хуанга искренне успокаивал людей: как ученый
мыслитель, он понимал бренность существования, и так не столь счастливого,
чтобы обременять его преждевременными страхами.
Гадатели по табличкам, знакам, приметам, снотолкователи,
священнослужители всех догм по человеческой своей сущности искренне верили
в гадания и толкования. Не по их вине предсказания оказывались
неблагоприятными. Те священнослужители, кто по скромности считал
недостойным ухищрением низшего существа - человека - разгадать волю Неба,
все же не могли безучастно внимать пророчествам.
Решительно все, как всегда, бессознательно судя о прошлом, по
воспоминаниям несмышленого детства, были склонны считать свои детские годы
годами спокойствия, а зрелые годы разумного видения жизни - особенно
тревожными.
Вспоминали: в прошлые годы волненья и схватки между кочевниками могли
казаться ничтожными, ныне колебались устои. Не так уж давно кидани,
северные варвары, овладевшие было всем севером Поднебесной, основали
государство Великое Ляо. До сих пор династия Сун, владеющая южной и
средней - наибольшими частями Поднебесной, платит ежегодную дань Ляо. Суны
духом слабы, ослабели душой и ляо. Ляо и суны устраивают церемонии,
называя подарками дань, платимую кочевникам. А монгольская Степь, недавно
бывшая подвластной Ляо, сейчас только именуется такой сановниками. На
самом деле любой Тенгиз может вершить в Монголии все, что захочет.
Поднебесная переделала Ляо. Ляо и суны стали неотличимы, на словах они
любят мирную жизнь. Но сумеют ли они защититься и охранить мир?
Купцы по необходимости своих дел следят за происходящим. Купцы
знакомы с народом ниуджи. Ниуджи живут в самой северной части Ляо, за
рекой Ляо-хе. Они так же свободны от всякой власти, кроме своей, как
монголы. Но земли там не так разъединены горами и пустынями, как
монгольские. Ниуджи более многочисленны, более сплоченны, чем монголы.
Стене исполняется двенадцатая сотня лет. Она простоит еще столько же.
Каждая стена, даже Великая, подобна любому запору: коль его не охраняют,
злоумышленник сломает самый крепкий замок. Для охраны Стены нужно войско.
Где оно?
Поднебесная полна рассказов о военачальниках-богатырях. Изучив войну
по книгам, они побеждали, пугая врага учеными построениями войска и
показом хитрых маневров. Богатырем не станешь, десятками лет иссыхая над
книгами. Врага бьют в открытом поле силой на силу. Сказки - все эти
рассказы. Купцы тоже умеют складывать сказки.
И купцы знают, что рассуждение без примеров не убеждает. А! За
примером ходить недалеко. Те же кидани! Северные дикари не испугались
хитрых перестроений сунских войск и книжных мудростей ученых полководцев.
Ни грома пороха в железных трубах. Эти трубы опаснее солдату, который
обязан совать к затравке уголек или фитиль, чем врагу, в которого
направлено жерло.
Увы, доброго не жди!
А не сложил ли уже голову в Степи этот Тен-гиз, или Дан-гис? Иные так
хотели знать, что поддавались, как глупые рыбы, на удочку обманщиков,
якобы только что приехавших из монгольской Степи, и награждали за
выдумки... Снижались торговые обороты. Как всегда, имевшие деньги
придерживали их. Серебро и слитки легче унести или зарыть, чем другое
имущество.


В донесении о "небольшой неприятности", постигшей Калчу от Тенгиза,
правитель города, изысканно расставляя художественно выписанные знаки,
среди употреблявшихся ранее несколько раз применил новый знак-цзыр.
Созданный на идеях старых знаков - иначе новый цзыр был бы непонятен
- и все же новый, этот цзыр наглядно свидетельствовал, что злоба "степных
червей" проявляется из самой их природы и, подобно стихии, возникает
самостоятельно, существуя неотъемлемо от указанных "двуногих червей", как
неотъемлемы влажность от воды и жгучесть от огня.
Новый знак-цзыр, художественно связанный с известным знаком "грызть
землю", самим своим существованием утверждал невиновность правителя Калчи
в постигшей город неприятности: бедственность стихийно происходит от
степных дикарей.
Правитель провинции, читая послание, мысленно благодарил правителя
Калчи за доставленное наслаждение. Без зависти, с благородной гордостью
ученого, радующегося успеху собрата, начальник провинции созерцал красивый
цзыр. Он понял главное: как кисточка, тушь и бумага нужны ученому, как
воину - стрела, кошке - когти, так новый знак нужен каждому сановнику. Он
поясняет, объясняет и оправдывает - без оправданий!
Для ученого хорошо начерченные цзыры подобны лицам. Одни наделены
мужественностью, другие женственны, третьи прелестны по-детски - и так до
бесконечности, как формы цветов и оттенки красок. Новый цзыр волновал
память правителя Провинции, как воспоминание о давней любви. Какой, когда,
с кем? Нужно искать.
Правитель провинции не случайно отложил дела и занялся научными
поисками в дни смятения на границе. Приблизительно три десятилетия тому
назад он, едва получив ученую степень, присутствовал в столице на диспуте
между учеными Поднебесной и высокоученым гостем из Тибета. Гость
высказывал мысль, что знаки-цзыры будто бы останавливают развитие мысли,
лишая человека возможности выразить себя. Будто бы цзыры непроницаемо
отграничивают Поднебесную от вселенной. Будто бы из-за цзыров в
Поднебесной иначе, чем везде, смотрят на жизнь и смерть, на любовь мужчины
и женщины, на государство, на самую цель жизни!
Высокоученый тибетец призывал к новому. Нового нет и не может быть,
все сказано в знаках-цзырах. Нет даже новых знаков! Ибо знаки, рождаясь из
знаков, остаются знаками. Так говорил тибетец, не понимая, что на таком и
покоится благо.
Через семь дней правитель провинции нашел искомое в рукописи времен
правления Сына Неба Ву Ти*. Память не обманула. Собрат по науке из Калчи
не создал новый цзыр. Вернее, идея такого цзыра уже существовала
двенадцать сотен лет тому назад. Калчинский собрат сумел усовершенствовать
старый цзыр художественным исполнением, что усугубило смысл. И несомненно,
это было сделано бессознательно!
_______________
* Сын Неба Ву Ти правил во II веке до н. э.

Так лишний раз подтвердилось, что мудрость уже была заключена в
старых книгах, что нового нет, новое лишь кажется новым. Собрат из Калчи
не выдает чужое за свое. Сущность дела куда значительнее: встречаясь с
одним и тем же, люди одинаково относятся к встреченному, пусть их, как в
данном деле, разделяет двенадцать столетий. Жаль, нет здесь тибетца, дабы
сразить его еще одним доказательством.
Подобное куда важнее, чем тревоги на границах. Нужно укреплять науку,
в ней больше силы, чем в крепостных стенах. Наукой, а не стенами длилась,
длится и будет длиться жизненность Поднебесной.
Донося в столицу, правитель провинции воспользовался новым, вернее,
возрожденным цзыром. Не забыв упомянуть о заслуге правителя Калчи,
правитель провинции намекнул на древнее сочинение, где была зачата душа
цзыра. Так, не унижая собрата, правитель провинции доказал глубину и
собственных знаний, как умеют и любят делать настоящие ученые.
По приказу правителя провинции были изготовлены и повсюду разосланы
особенно красиво написанные таблицы. В них наглядно для понимающего цзыры
разъяснялись стихийная зловредность и стихийная ничтожность северных
дикарей, а также величие и прочность Поднебесной.
В дальнейшем калчинский цзыр помогал сановникам внешних провинций,
которые по необходимости служения государству были вынуждены терпеть
общенье с дикими народами.
Ученые правители внутренних провинций попытались создать свои новые
цзыры для сообщений высшей власти о болезнях, грабежах, неурожаях,
разрушении плотин на реках и других подобных неприятностях. Их научные
поиски в той или иной степени венчались успехами, порой предложенные цзыры
выглядели достаточно убедительными, чтобы облегчить ответственность
правителей, поэтому вошли в "золотой склад" науки, но с меньшим блеском,
чем великолепный калчинский цзыр.
Зато еще раз было доказано, во утверждение величия науки, что каждый
знак-цзыр не выдумка, а открытие. Открыть же можно лишь уже существующее
во вселенной. Следовательно, калчинский ученый, как и его собрат, живший
двенадцать веков тому назад, могут быть уподоблены рудокопам, нашедшим в
земле серебряную жилу. Затем некоторые ученые в увлечении с необдуманной
поспешностью и в чрезмерно доступной форме сделали следующий опасный
вывод: пограничные бедствия действительно происходят от стихийных свойств
дикарских народов. Действительно, по уничтожении этих народов возникнут
мир и благоденствие. Это доказано калчинским цзыром. Но неурожаи? Болезни?
Мятежи? Грабежи, воровство и прочие внутренние беды? Может быть, они не
так уж исходят из свойств подданных Поднебесной? Такие крайне рискованные
вопросы были вызваны явным несовершенством по сравнению со знаменитым
калчинским цзыром всех новых цзыров, предложенных для внутренних дел с
целью облегчить труды правящих сановников. И диспуты между учеными
сановниками были немедленно прекращены по "явной своей бесполезности".


Меньше всего о значении знаков-цзыров думал человек, давший толчок
научному творчеству Поднебесной. Хан Тенгиз отошел от Калчи в места,
удобные для отдыха, чтобы там обучать и готовить к дальнейшему быстро
разросшееся войско. Тут среди ожиданных и неожиданных забот хану
встретилось безлико-опасное - нож тайного убийцы. Так случилось, случается
и будет случаться с людьми, взявшими власть для цели, которую не только
льстецы, но сами они признают высокой: приходится убивать своих, чтобы
оберечься от своих же.
На одного синего монгола, начавшего поход под значком хана Тенгиза,
приходилось двое из включенных в племя насильно или присоединившихся
добровольно. Казалось, опасность могла угрожать от чужих, так судят люди
недалекие. Хану донесли о заговоре, составленном своими. Всадники из шести
семей задумали вернуться в родовые угодья, им достаточно уже полученной
доли, хоть для них эта доля - ничтожество. Не решаясь уйти открыто - по
закону, объявленному Тенгизом, беглецы подлежали казни, - недовольные
распускали языки, еще не понимая опасности болтовни. Они порицали хана
Тенгиза за слишком широко разинутую пасть. Недовольные похвалялись: можно
и укоротить на голову молодого хана. Монгол рождается и живет свободно.
Хан Гутлук не позволял ходить в набеги, но зато не мешал всем жить, как
хотят. Так передавали хану, ц хан знал: передают правду. Хан воздержался
от немедленных действий.
Чадный дым вился над кузницами, не умолкал дробный перестук молотков.
Нанятые мастера денно и нощно изготовляли оружие, латы, шлемы. Шорники
слепли над сбруей из-за высокой платы и в надежде на обещанную награду
помогая однотонной песней просмоленным до костей пальцам.
Хан Тенгиз подобрал себе десяток телохранителей. В редкие минуты
безделья он беседовал с братьями и с двумя сотниками, проявившими
способность к разведке между своими. Пропитанная салом черная кошма
ханской юрты еле прикрывала советников. Кто недовольные? Почему
недовольны? Новички в деле сыска постепенно добирались до настоящей
причины. Забастовали богатые. У этих дома осталось больше скота, чем у
многих, у них было наиболее ценимое - лучшие лошади.
Богатство - так назывался кончик нити: потянув за него, Тенгиз
размотал клубок, в котором пряталось нужное хану-правителю - смысл.
Богатый легче насыщается, быстрее устает, скорее стремится к покою. Сытые
ленивы - то-то они и упрекают Тенгиза за слишком широко разинутый, как у
голодного, рот.
Так, лежа на бараньей шубе, молодой хан постигал науку власти. Молча
старея душой рядом с отцом, Тенгиз воздвигал свое будущее в подобии
лестницы. Слишком высоко парила мысль Гутлука, и на ступенях своей
лестницы Тенгиз помещал способы управления, искусство боя, сражения,
освоение захваченного. Пришлось порасширить эти ступени, чтобы на каждой
нашлось место для отнюдь не почетной охраны - для тайного надзора за
тайными мыслями, для войны со своими же...
Спину хана и юрту хана уже охраняли небрежные по виду, как почетная
стража, но бдительные сторожа. К хану пускали еще всех, а не по выбору, и
без осмотра. Хан еще не носил под кожаным кафтаном гибкую кольчугу сунской
работы, которую ему достали младшие братья. Повсюду Тенгиз беседовал и с
простыми всадниками, и с десятниками. Он хотел знать и ощущать всех, Пока
войско не разрослось. Ничто не остановит его в малом, но нужном, дабы
свершилось большое.
К указанному ханом сроку мастера-оружейники и кузнецы израсходовали
железо, а шорники - кожу. Тенгиз приказал заплатить обещанное. Мастера
удалились, благословляя хана. Хан дал им провожатых, иначе, по глупости
оседлых, эти не найдут дороги и погибнут, для них монгольская степь -
пустыня.
С легкостью великого, который сам себя освобождает от данного
обещания, в Калче Тенгиз решил перебить мастеров, когда они закончат
работу. Не из жадности, а от презренья к гибким хребтам оседлых, из
отвращенья к заискивающим голосам, к приниженности оседлых, которые,
дрожа, все же польстились на заработок. Сейчас он щадил их отнюдь не из
милости: попросту он понял полезность ремесленника для монгола. Показав
пример, хан приказал войску разумно оставлять жизнь умельцам.
Монголы кое-как умели работать, но презирали работу рук. Принимаясь
за дело под плетью крайней необходимости, они подчинялись ей, как болезни,
и работали, как больные, медленно, через силу.
Спартанцы - те, о которых помнят, - исчезли больше чем за тысячу лет