Страница:
Стрига, взглянув на жену: помню-де ночной разговор.
- А мастер многорукий и летатель, Жужелец твой, из каких? - спросил
княжич Симон.
- Не знаю. Придя, он слово мне дал, что не беглый он, что нет за ним
никакого воровства. На духу он бывает у отца Петра, душу правит. Это дело
тайное между ними. Поучитель наш, - Стрига кивнул на священника, который
мирно дремал после трапезы, устроившись на широкой лавке у стены, - сказал
мне: одного вы поля горькие ягодки, с одного дерева кислые яблочки.
- И скажу, и скажу, - отозвался отец Петр, не поднимая головы, -
грешники вы нераскаянные, в вас всех язычество с христианством перемешано,
как в старых сотах пчелиных воск с медом да с дохлыми пчелами. Ох-хо-хо,
будет мне за вас ответ перед богом, что допускаю вас к причастию, -
закончил отец Петр, повернувшись на другой бок.
Будто бы ничего и не было, Стрига продолжал:
- Жужелец пошел дальше греческого сказания. Он вместе Дедал и Икар.
Человек он разумный, тому свидетель его мастерство.
- Предание об Икаре и Дедале, отце его, нужно понимать
иносказательно, - заметил Соломон. - И в нашем святом писании, и в вашем
многое понимается в духе, а не в видимых вещах. Странствия, виденья суть
искания души.
- Не спорю, - отозвался Стрига. - Но разве тебе не хочется летать,
разве ты никогда не летал?
В ответ лекарь Соломон только руками развел в недоумении.
- Но во сне ты ж летал? - настаивал Стрига.
- Во сне? - переспросил Соломон. - Было когда-то. Так мы ж не о снах,
мы о яви ведем разговор!
- Я и поныне летаю во сне, - сказал Стрига. - Проснусь, и хочется,
взяв жену на руки, подняться в ясное небо. То - сны. Было со мною однажды
наяву чудесное дело. Давно, между Киевом и Вышгородом, ездили мы на охоту
и, спешившись, разошлись по долам. Долго ли, коротко ли, но вдруг мнится
мне - заблудился! День был позднеосенний, лист опал, прошли дожди, потом
стало сухо, под ногой не гремело - чернотроп, по-охотничьи. Небо закрытое,
тишина в воздухе - слышишь, как падает запоздалый листок. Бегом я пустился
вверх, вниз, вверх. Несли меня ноги, как пушинку ветер несет, и долго так
было, легко, просторно, воля без края, душа наслаждается, и просто все
так, все мне доступно. Вынесся я на холм, вижу - внизу конюхи держат наших
лошадей. Усталости ничуть, будто сейчас ото сна. Пошел вниз обычным шагом.
Товарищи уже собираются. Кто с чем, а у меня ничего нет, и ничего мне не
нужно, ничего будто со мной и не было. Прошло сколько-то лет, и вдруг мне
вспомнился тот день, и осенило - да ты ж летал! Пробовал повторить. Нет,
не получается, не могу.
Подперев голову кулаками, Стрига уставился куда-то. И все
призадумались, и каждый вспомнил нечто чудесное, бывшее с ним, и
неуловимое, как солнечный луч, как туман, как прошлое - было, и нет его
более...
Встряхнувшийся кснятинский боярин подошел к ларю, стоявшему на
высоких ножках, и откинул переднюю стенку.
- Еленушка, помоги-ка, - попросил он.
На полках лежали свитки бумаги, стояли книги разного вида: в
деревянных крышках, скрепленных вощеной нитью, в кожаных крышках с
матерчатыми затылками. Поискав, нашли небольшую тонкую книжицу, похожую на
молитвенную, и боярин, указав место, попросил жену прочесть.
- "Некий сарацин-агарянин явился в город Константина. Объявил он, что
хочет удивить всех людей, полетев над ипподромом, как птица. В назначенный
день перед началом состязаний колесниц сарацин поднялся на верх главных
ворот ипподрома. Был он одет в особое широкое платье из льна, распертое
изнутри обручами. Сарацин долго стоял, ожидая сильного порыва ветра.
Дождавшись, он поднял руки, прыгнул, упал вниз камнем, и, когда к нему
подошли, он был уже мертв, ибо переломал все кости".
- Спасибо, боярыня, - сказал Соломон. - Случай доказывает
невозможность полета. Сарацинский соперник Икара убил сам себя.
- Прав ли ты? - возразила Елена. - Легко осудить неудачника. Я вижу
иное: Жужелец не одинок. Агарянина тоже обуревало желанье летать. Есть и
другие, мы не знаем о них. Многого нет в летописях, многие летописи нам
неизвестны. Жужелец не ищет славы. На своих крыльях с такой высоты он мог
бы спуститься далеко от ипподрома.
- Ах, боярыня, сердце у тебя золотое, - вступил лекарь Парфентий. -
Нет человека, кто не хочет славы. Друг мой Соломон, премудрейший, думаешь,
славы не любит? Ох как любит! Знаешь же кличку его? Бессребреник!
Словцо-то какое, не медным, звучит серебряным звоном!
- Люблю! - сказал Соломон и залился тихим смешком, от которого
затряслись длинные, пряди волос на висках. - Очень люблю, для того и
стараюсь.
Глядя на лекаря, рассмеялась и боярыня:
- Так это ж добрая слава, что ж худого - искать себе доброго имени?!
- Без славы нет жизни, - сказал Стрига. - Празднословие и похвальбы -
ничто. Соломон с Парфентием делом доказали свое знание, свое бескорыстие.
Я Кснятин держу для князя Владимира Всеволодича без обмана: сам впереди,
из-за того меня слушают здесь. Сам князь наш воин на поле и мудр в совете.
Русские не любят трусливых князей. Сколько власти ни даст боярину князь,
ничто моя власть без меня. Так издавна на Руси повелось, тем мы держимся.
Не наймитами, не холопством - доброй волей. Рим упал от холопства, греки
хиреют от холопства. Наймит не работник, холоп не воин. От холопства
падают великие державы. Еленушка, найди-ка в том ларе, где записи мои,
сказанье, которое мне передал перс. Ты, помнишь, читала его.
Боярыня открыла дверцы ларя размером меньше, чем первый, и достала
несколько листов бумаги, скрепленных ниткой в тетрадь.
- Прочти нам, Еленушка, - попросил Стрига.
Боярыня приступила к чтению:
- "Сказание о шаиншахе - повелителе персов Нуширване Справедливом и о
Дагане, который был судьей судей при Нуширване".
Рассказывал купец из индов, назвавший себя потомком персов, бежавших
от арабов, они же сарацины и агаряне, к индам. Купец ехал через Шарукань в
Киев. Заболев в пути, отдыхал в Кснятине.
"Был у персов шаиншах, самовластный властелин, наподобие греческого
базилевса, по имени Нуширван, что значит Справедливый. Нуширван сверг
своего предшественника, что часто бывает и у греков, и поставил одного из
содействовавших ему, по имени Даган, своего ровесника и друга с детства,
судьей судей. Много лет Даган, надзирая за судьями, утверждал приговоры к
смерти также и замышлявшим против власти шаиншаха. Покоя среди персов не
было, иные сочувствовали свергнутому шаиншаху, другие составляли заговоры,
что обычно у персов. Настал черный день для Дагана. Его сын, служивший в
войске, был обвинен в измене и приговорен к смерти. Даган, уверенный в
сыне, возмутился и принес жалобу к ногам шаиншаха.
- Почему ты жалуешься? - спросил Справедливый. - Разве судьи не те
же, чьи приговоры ранее тебя не смущали? Разве прежде ты без моего ведома,
по праву судьи судей, не приказывал вновь исследовать дела? Разве судьи не
признавались в ошибках? Или, когда коснулись твоего сына, ты усомнился в
правосудии? Может быть, ранее ты был небрежен? Или ты ослеплен
родительской любовью? Помни: в беззаконии нет закона. Любовь, соблазняющая
судью, превращается в порок. Иди же! Не мне ты служишь, но правосудию.
Даган приказал другим судьям исследовать обвинение. Новые судьи
признали изменником Даганова сына. С уверенностью в невиновности сына
Даган второй раз уничтожил приговор. За нарушение правосудия Дагана
изгнали с высокого места, другой стал судьей судей. Сына Дагана зарезали
на площади, как многих и многих других, жену сына и двух его сыновей
сослали в пустыню. Семьи изменников у греков, у сунов и у многих других
народов наказываются даже и смертью.
Дагана не казнили и не сослали, но лишь взяли имение. Имел он мало,
ибо, надеясь на щедрость шаиншаха, тратил жалованное ему не копя.
Заметьте! Не все люди стремятся к накоплению богатств. Быв судьей судей,
Даган довольствовался властью, которая дает высшее наслаждение. Заметьте!
Самые жестокие шаиншахи любят показывать милосердие, когда оно для них
безопасно. Указывая на Дагана, персы говорили: "Справедливый милостив,
Справедливый добр".
Даган стал уборщиком храма. В крохотной мазанке он спал на соломе и
копил медные деньги, дабы послать нечто снохе и внукам. И посылал, не имея
утешенья знать, доходит ли посланное.
Днем он не имел покоя. Приезжие издалека приходили в храм, чтобы
потешить глаза видом униженья бывшего судьи судей. Заметьте! Люди радуются
паденью сильных. Некоторые же заговаривали с участьем. Одни встречались с
ним раньше, у других были к нему дела в прошлом, но Даган не узнавал их.
Третьи, ничего не зная о судьбе уборщика, просили пояснений о храме. И
они, с опрометчивой смелостью осуждая Справедливого, вызывали Дагана
сказать нечто дурное о словах и делах шаиншаха. Судья судей знал о людях,
именуемых ушами и глазами Власти, их служба мнилась ему полезной и даже
почетной. Ныне он понял иное
Никто не мог добиться от Дагана неосторожного слова. И не было
вечера, чтобы Даган, перебирая день, как прядильщик шерсть, не дрожал на
своей соломе. Тайное ухо может просто выдумать нечто для награды за горло
бывшего судьи судей, оскорбившего правосудие Справедливого. Даган трясся
от страха за себя, за помощь снохе и внукам, и былая вера рассыпалась
трухой в его сердце.
Громко, дружно, согласно многие и многие ежедневно твердили: шаиншах
Справедливый принес персам величие, покой, богатство. Стоя на крыше
государства, так твердил и Даган, так он верил. Уборщик храма убедился во
лжи восхвалений. Вспоминал он слухи о несправедливостях, когда затыкал
себе уши. Спрашивал себя: ко скольким несправедливым приговорам ты,
наслаждаясь жизнью, приложил печать шаиншаха? Замогильные жалобы
невиновных мучили его слух. Труха былой веры перемололась в пыль. Но
оставалась в сердце. Ибо совершившееся неисправимо, и горечь воспоминаний
нельзя выплюнуть, как желчь изо рта. Ему хотелось проклясть Справедливого
перед его ушами, он сдерживался.
Прошло двенадцать лет. Даган пошел в бани, его вымыли и постригли. За
деньги он взял на один день чистую одежду. Перед дверью Справедливого он
назвал себя, и дверь открыли быстро. Многие ждали месяцами и не
удостаивались даже плевка. Даган увидел, что он не забыт.
Исполняя закон, он упал ниц перед Справедливым, но шаиншах приказал
встать, и Даган поднялся сразу, ибо Справедливый ценил повиновенье выше
преклонений.
- Чего ты хочешь теперь? - спросил шаиншах, будто бы подданные могут
желать. - Ты просишь пособия на дряхлость?
Ободрившись, Даган ответил:
- Молю милости, Справедливейший Справедливейших! Справедливый срок
ссылки закончился. Благоволи приказать, чтобы сноха и внуки вернулись ко
мне.
Справедливый не любил слышать о ссыльных. По истечении срока судьи
назначали новый тем, кто выжил в пустыне, и так до смерти. По прихоти
шаиншаха Дагану оказали небывалую милость. Сноха его состарилась раньше
времени, внуки одичали, но их вернули живыми, неискалеченными. И
Справедливый пожаловал Дагану постоянное содержание, о чем было объявлено
всем персам.
Заметьте! Трудно понять свирепых владык, поступающих милостиво. Легче
постигается причина жестокости.
Даган заставлял себя жить подольше, чтобы кормить сноху и снять кару
с внуков. Справедливый тоже жил долго..."
Устав, боярыня положила листы.
- Жалко Дагана, - сказал Симон.
Лекарь Соломон хотел что-то сказать, но Стрига предупредил его:
- И я сказал то же самое персу. Перс возразил мне: "Сидя на крыше
государства, Даган принимал несправедливое без исследования и очнулся,
когда нож палача угрожал горлу сына. Но мой сын - это я сам. Подумай,
когда пришел час Дагана, другие несчастные отцы тайно утешились его
горем".
- Да, да, да... - закивал головой Соломон.
- Он творил зло по неведению. Раскаялся, - сказал Парфентий. - Далее
он жил из любви. Бог его простит. Пошлет ему прозренье.
- Читай до конца, Еленушка, - попросил боярин.
- "Персы сотнями лет воевали с римлянами, - читала Елена. - Потом
сотни лет персы воевали с восточными базилевсами. И базилевсы победили
персов вскоре после правленья Нуширвана Справедливого. Затем на персов
напали арабы. Арабов было во много раз меньше, чем персов, но арабы
победили, ибо души персов были сломлены дурными правителями. Арабы,
утомясь резать побежденных персов, поработили нас, дали нам новую веру -
ислам, взяли в жены наших дочерей. Потом турки до изнеможенья убивали
арабов, и нас, и смешанных с персами арабов, и женщины стали обязаны
рожать детей туркам. Ныне только за пустыней, куда ссылали персов персы
же, только в восточных горах можно найти подлинных, чистых потомков былых
персов. Они белокожи и голубоглазы, как я". Так купец из индов закончил
рассказ.
- Страшное сказание! - воскликнул Парфентий. - Персы погибли от
дурного правленья! Можно ли верить?
- Можно, увы, можно, - сказал лекарь Соломон. - У всех народов есть
притчи о плохих хозяевах, расточителях. Наделяя таких хозяев дурными
свойствами, притчи повествуют об их разорении. Составители притч
подразумевают государства.
- Известно, что персы были побеждены сначала греками, потом завоеваны
арабами, за арабами, - говорил Стрига, - турками. Что же касается моей
записи, скажу - слова переданы верно, перс был человеком не мелкого ряда и
рассказывал гневно.
- Много страшных сказаний, много, - молвил лекарь Соломон и
потупился, вспоминая.
Хотелось ему рассказать, многое нашлось бы, но раздумал. Предпочитал
он событиям смысл, и судьба людей казалась ему важнее судеб империй: люди
связаны совестью, империи - насилием. В долгой жизни своего народа, себя
сохранившего вопреки рассеянию, он видел знак правоты своей мысли. Но о
своих здесь он не мог говорить: в Киеве сидел Святополк Изяславич,
младенцем сохранивший жизнь из-за умельства лекаря Соломона. Князь вырос
дурной, и дурной душой его пользовались, и на дурное поощряли для своей
выгоды и ляхи, и германцы, и греки, и иные единокровные Соломона - жители
Киева.
- Дурная слава бежит, добрая лежит, - сказал лекарь Парфентий,
угадывая, быть может, чувства своего друга. - Послушаешь - битвы,
сраженья, нашествия, захваты, убийства владык, казни, истребленья людей.
Будто бы люди не жили, не населяли землю, не учились ею владеть.
Боярин Стрига рассмеялся было, но, взявшись за посеченную щеку,
только замотал головой и, поневоле справившись с весельем, сказал:
- Ты, друг-брат, будто в воду смотрел. Мы с Еленушкой моей
записываем, что в Кснятине было, что слышали. Так, по годам. Ныне запишем
про долдюковский набег. А про спокойные месяцы, про весну, про пашню,
сенокос, ныне обильный? Ни слова. Саранча налетит - скажем. Хорошее само
собой разумеется. Как видно, человеку дано право на достаток, на покой,
чтоб труд его награждался. Однако же есть у нас, знаете хорошо, много
сказаний о былом. Сотнями лет они передаются изустно. Больше о хорошем,
чем о плохом. Мы знаем - из древности у нас народное вече, из древности
содержатся князья с дружинниками. Из древности же наши князья живут, в
селах ли, в городах ли, в простых домах за деревянной оградой. У нас не
прятались, как в прочих странах, от своих же, строя в крепости малые
крепости, собственные. Добрая слава тоже не лежит. Но злая должна бежать
по свету на длинных ногах. Пусть же она опережает добрую. От плохого мы
все больше учимся, чем от хорошего. Заговорил я о крепостях-замках. Есть
такой город на сирийском берегу Средиземного моря: Библос, по-иудейски
Гебал, а ныне он зовется Гиблетом - так, друг Соломон?
- Верно, - подтвердил лекарь.
- Там строения каменные и долго живут. Говорят, тот город построен
вскоре после потопа. Ровесник тому, что на кснятинском месте стоял. Там
доныне сохранилось жилье владетеля Абишмуна или Абшимуна по имени. В
цельной скале высечен колодезь глубиной сажен пять. Там под крышкой
Абшимун сидел по ночам, страшась, что свои его сонного зарежут. Тому
минуло десятка два столетий. Так? - обратился боярин к Соломону.
- Так, - согласился тот.
- Другой, подобный, только у греков, забыл, в каком городе, по ночам
сидел с женой тоже в подобии каменного колодезя, а сверху его стерегла
отборная из отборных стража. Да и нынешние базилевсы запираются в Палатии
со всех сторон и стражей окружены днем и ночью. На Западе все владетели
сидят в замках. Французы, которые завоевали Англию, с первого дня стали
себе замки ставить. Таких, - обратился боярин к Симону, - слушаются,
гнутся перед ними до земли. Часто только режут там владетелей. По мне,
лучше жить, как Русь живет. Это шапка будет ко всем беседам нашим с тобою,
друг-брат Симон.
- Нет еще, нет еще, - возразил лекарь Соломон, - подожди, ты мне душу
поджег, дай и мне сказать. Слушайте меня. Потерпев несчастья, люди ищут
виновных, упрекают правящих. Тысячу лет тому назад мой народ восстал
против римлян. Было единодушие между бедными и богатыми, хотя бедные много
терпели от жестокости богатых. Наши первосвященники не удерживали, но
поощряли народ. Мы были ничтожны перед силой Рима. Наше восстание было
безнадежно. Римляне разрушили храм, иудеи разбросаны по странам рассеяния
нашего. Кто виноват? - говорил лекарь Соломон.
- Что нового сказано персом? - спросил Стрига и ответил себе: -
Обучая лошадь грубостью и страхом, я испорчу ее, тварь по природе добрую и
разумную. О людях нечего и говорить. Закон нужен справедливый, нужна и
вольная воля.
Отец Петр сел на своей лавке, жалуясь:
- Память моя, память! Худо старому. То ли в молитве какой, то ли в
житии святых слова такие есть - да не пошлет бог людям все, что они в
силах перенести. Так-то, братия. Ибо неведомы пределы земли и человеческой
силы.
- Я показывал гостю нашему Симону свидетельства исконной жизни наших
предков в Кснятине, - сказал Стрига. - Как звался былой Кснятин, сколько
раз его воздвигали и падал он, никто не запомнил, хоть и засеяно место
костями щедрее, чем семенами пашня рачительного хозяина. Место, удобное
для крепости, привлекало к себе внимание древнейших насельников, как и
нас. Стало быть, ум в них и цель их были такие же, как и у нас. Сила
нужна. Честная сила. По моей мысли, в предании о Дагане и Нуширване
сказано о беде, когда силу подменяют насилием, и о трудности для человека
распознать одно от другого.
Над Кснятином гаснет заря. На твердую землю, как на постель,
примеряясь сначала к низинам, нисходит сумрак, а в небе медленно движутся
стаи воздушных зверей. Играют они, или во имя чего-то иного, не для игры,
этот вечер избран ими для подражанья переселенью народов. Верблюды с
длинными шеями, двугорбые, одногорбые, с вьюками и свободные, слоны с
башнями, всадники, повозки на колесах, на полозьях, и толпы пеших людей, и
стада струятся на юг с севера.
- Видишь, любушка?
- Вижу...
То ли не терпя пристальности взоров, то ли по собственной непонятной
людям воле-желанью воздушные жители меняют обличья, падают верблюжьи
головы, толпы превращаются в подобия волн, и весь караван, утончившись,
тает - не как снег на солнце, не как туман после рассвета, но своим
способом, безразлично исчезая в темной зелени, в густой сини небес. Что
им, воздушным странникам неизмеримых высот! Покой и молчанье - такова их
судьба.
Боярыня и боярин совершают обычный обход. Слышится сильный всплеск,
будто играет крупная рыба в заветном для Стриги болоте. Нет там рыбы.
Через лягушачий стон прорезается истошный вопль: охотятся ужи, наверное, и
старый знакомый Стриги - только один раз вскрикнула холодянка, сразу ее
засосала широкая пасть. Остальным нипочем, орут. Не меня съели, и благо.
Презренная тварь...
Тревожно... Разбередила душу беседа. Завтра гости уедут. Жаль,
остается много несказанного. Сегодня Соломон и Парфентий, осмотрев щеку
Стриги, решили - заживает лучше, чем на молодом. Боярин прислушался к телу
своему - крепок. Будто бы крепок он еще.
Раб, прикованный к жернову, либо холоп злого господина знают, что
выгонит из дома хозяин, когда кончится сила, и день нежеланной свободы
станет худшим днем подневольных годов бытия. Ремесленник, земледелец,
вдова, которым бог не послал либо отнял детей, со страхом ждут старческой
дряхлости, и копят, и копят, чтобы, купив себе заботу чужих, не умереть
бездомной собакой.
У боярина Стриги есть чем насытить и угреть себя в старости, есть что
оставить вдове. Но он боится грядущего бессилия не меньше, чем раб иль
холоп. Не хочет он сходить с поля, ему невыносима мысль о бездействии.
- Знаешь ли, Еленушка моя, - сказал Стрига, - не было у меня радости,
когда я срубил Долдюка. Не было, нет. Разве только, что выстоял я. Разумом
знал, что хорошо совершил нужное. На сердце же не было радости, как
случалось мне раньше. И не гордился удачей. Зверь для русских Долдюк, но и
он человек ведь. Что же делается со мной? Когда пленные половцы запели,
тут я обрадовался. Чудно мне все во мне самом. Сердце возликовало
несогласию половцев дать за себя много пленных на выкуп. Я только вид
показал. Счастье было, что не придется половцев теснить, грозиться,
запугивать. А ведь, бывало, я готов был рвать их голыми руками. Что со
мной?
- Если б могла тебя больше любить, я тебя такого еще больше полюбила
бы.
- А не слабею ли я? Велел я половцев хорошо кормить, не обижать.
Велел водить их гулять, чтоб отдохнули на вольном воздухе. Для расчета,
думаешь? Чтоб они, уйдя от злобы, меньше нашим пленникам чинили обиды?
Нет, больше для того, что не лежит у меня душа теснить побежденного...
- Жить легче без злобы. Сам же признал ты - победил Долдюка, не дав
душе замутиться, он же себя загубил яростью.
- Еленушка, лебедь моя, боюсь - слабею я. Говорю себе - нет во мне
ничего, вид один. Сама знаешь, за князем у нас идут, а не князь гонит. Не
пойдут, когда князь сзади останется. С бояр спрос еще больший. Не устоит
Кснятин без моей руки. Бывает со мной такое - не то что на Клязьму уйти по
твоему совету, туда бы ушел, - Стрига рукой указал в темноту. - Сидели бы
мы с тобой в хатенке из жердей, радуясь солнцу, всходам. Вечером я,
намаявшись за день досыта, засыпал бы сладким сном. Другие пусть за меня
думают. Хотим - здесь. Хотим - уйдем. Вольные птицы! Не вправду ли нам
подумать о Клязьме твоей?
- Нет, - ответила боярыня, - нельзя, не поедем. Там ты изноешь без
дела. Спасибо тебе, открылся ты. Я давно чувствую смятенье твоей души.
Нет, любимый, нельзя нам уезжать и не нужно.
На пустынном валу слышны последние соловьиные песни, да не слушают их
ни боярин, ни жена его. Елена знала - есть еще много сил у любимого. Не
было б силы, он в слабости бы не каялся. Душа его ищет, живет и растет в
нем таинственным ростом. Изменяется он, - стало быть, бьется в нем сильная
жизнь. И радовалась женщина цветенью неизносимой мужественности того, кого
избрала, быв еще девочкой. Доведись начать все сначала, опять его взяла бы
из многих.
И стала рассказывать, как осень придет в непролазной грязи, как тесно
станет в Кснятине. Жужелец будет скуку развеивать, уча детей грамоте и
споря с отцом Петром о каждой мелочи, даже - с чего начинать обученье и
как продолжать, ибо оба они учат по-разному. Ссоры придется боярину
разбирать, и на охоту будет он ездить, ловить ослабевших диких тарпанов,
да и тура подстрелит, как случалось. В свободные зимние часы кто займется
ремеслом, кто будет ворошить запасы зерна, чтоб оно не горело, кто овощи
перебирать. Они же с боярином будут книги читать, будет Елена записывать
под слова мужа погодные его записи о событиях, что видел, что слышал.
Будут разбирать древнюю книгу Малха о старинных князьях Всеславе, Ратиборе
и других, о годах, когда русские звали себя россичами. На двух языках
писал Малх. Русский столь древен, что не все буквы понятны, разобравшись
же с буквами, из пяти слов только два понимаешь: изменилась речь с древних
лет, и хорошо, что тот Малх писал рядом по-гречески. Местами пергаменты
почернели, местами червь съел... Однако ж можно добраться до смысла.
Оживившись, Стрига стал досказывать женины слова: Малх-писатель жил
на Рось-реке, а потом перешел в Киев. Не удалось еще понять, был ли тогда
уже Киев или начинался. Река Лебедь Малхом упоминается и съезд крутой к
Борисфену, по-гречески, - к Днепру, по-русски. С лет Малха изменилось и
греческое начертание. Жил Малх в годы правления Юстиниана Первого, более
пятисот лет тому назад. Удалось понять листы, на которых Малх рассказывал,
как предки обучались стрельбе из лука, езде, воинскому строю. Воины, они
были лучше нынешних, умелые, могучие, смелые. С границы не уходили, хоть и
жили под вечной опасностью от Степи. От них пошла воинская наука, с
которой великий Святослав Игоревич ходил в свои походы.
Совсем оживился Стрига, и жена, выбрав минуту, сказала:
- Пойдем к дому, час благоприятен.
Кому в зрелости доводилось посетить памятный с детства берег, тот
постигал жестокость будто бы ласкового моря. Даже сад, казавшийся далеким
от воды, даже дом в его тенистой глубине - все исчезло. Смыта плодородная
почва, разбито скалистое основание. Камни, привыкшие к древесным корням,
теперь служат опорой для водорослей. Временность сущего очевидна...
Рая ним утром двое русских стояли на одной из башен могучей стены,
защищавшей Константинополь с моря. Базилевс Юстиниан Первый, обладавший
империей пятьсот лет тому назад, по преданию, на этой башне любил
встречать восход солнца. Здесь он, как говорят, размышлял о благе
- А мастер многорукий и летатель, Жужелец твой, из каких? - спросил
княжич Симон.
- Не знаю. Придя, он слово мне дал, что не беглый он, что нет за ним
никакого воровства. На духу он бывает у отца Петра, душу правит. Это дело
тайное между ними. Поучитель наш, - Стрига кивнул на священника, который
мирно дремал после трапезы, устроившись на широкой лавке у стены, - сказал
мне: одного вы поля горькие ягодки, с одного дерева кислые яблочки.
- И скажу, и скажу, - отозвался отец Петр, не поднимая головы, -
грешники вы нераскаянные, в вас всех язычество с христианством перемешано,
как в старых сотах пчелиных воск с медом да с дохлыми пчелами. Ох-хо-хо,
будет мне за вас ответ перед богом, что допускаю вас к причастию, -
закончил отец Петр, повернувшись на другой бок.
Будто бы ничего и не было, Стрига продолжал:
- Жужелец пошел дальше греческого сказания. Он вместе Дедал и Икар.
Человек он разумный, тому свидетель его мастерство.
- Предание об Икаре и Дедале, отце его, нужно понимать
иносказательно, - заметил Соломон. - И в нашем святом писании, и в вашем
многое понимается в духе, а не в видимых вещах. Странствия, виденья суть
искания души.
- Не спорю, - отозвался Стрига. - Но разве тебе не хочется летать,
разве ты никогда не летал?
В ответ лекарь Соломон только руками развел в недоумении.
- Но во сне ты ж летал? - настаивал Стрига.
- Во сне? - переспросил Соломон. - Было когда-то. Так мы ж не о снах,
мы о яви ведем разговор!
- Я и поныне летаю во сне, - сказал Стрига. - Проснусь, и хочется,
взяв жену на руки, подняться в ясное небо. То - сны. Было со мною однажды
наяву чудесное дело. Давно, между Киевом и Вышгородом, ездили мы на охоту
и, спешившись, разошлись по долам. Долго ли, коротко ли, но вдруг мнится
мне - заблудился! День был позднеосенний, лист опал, прошли дожди, потом
стало сухо, под ногой не гремело - чернотроп, по-охотничьи. Небо закрытое,
тишина в воздухе - слышишь, как падает запоздалый листок. Бегом я пустился
вверх, вниз, вверх. Несли меня ноги, как пушинку ветер несет, и долго так
было, легко, просторно, воля без края, душа наслаждается, и просто все
так, все мне доступно. Вынесся я на холм, вижу - внизу конюхи держат наших
лошадей. Усталости ничуть, будто сейчас ото сна. Пошел вниз обычным шагом.
Товарищи уже собираются. Кто с чем, а у меня ничего нет, и ничего мне не
нужно, ничего будто со мной и не было. Прошло сколько-то лет, и вдруг мне
вспомнился тот день, и осенило - да ты ж летал! Пробовал повторить. Нет,
не получается, не могу.
Подперев голову кулаками, Стрига уставился куда-то. И все
призадумались, и каждый вспомнил нечто чудесное, бывшее с ним, и
неуловимое, как солнечный луч, как туман, как прошлое - было, и нет его
более...
Встряхнувшийся кснятинский боярин подошел к ларю, стоявшему на
высоких ножках, и откинул переднюю стенку.
- Еленушка, помоги-ка, - попросил он.
На полках лежали свитки бумаги, стояли книги разного вида: в
деревянных крышках, скрепленных вощеной нитью, в кожаных крышках с
матерчатыми затылками. Поискав, нашли небольшую тонкую книжицу, похожую на
молитвенную, и боярин, указав место, попросил жену прочесть.
- "Некий сарацин-агарянин явился в город Константина. Объявил он, что
хочет удивить всех людей, полетев над ипподромом, как птица. В назначенный
день перед началом состязаний колесниц сарацин поднялся на верх главных
ворот ипподрома. Был он одет в особое широкое платье из льна, распертое
изнутри обручами. Сарацин долго стоял, ожидая сильного порыва ветра.
Дождавшись, он поднял руки, прыгнул, упал вниз камнем, и, когда к нему
подошли, он был уже мертв, ибо переломал все кости".
- Спасибо, боярыня, - сказал Соломон. - Случай доказывает
невозможность полета. Сарацинский соперник Икара убил сам себя.
- Прав ли ты? - возразила Елена. - Легко осудить неудачника. Я вижу
иное: Жужелец не одинок. Агарянина тоже обуревало желанье летать. Есть и
другие, мы не знаем о них. Многого нет в летописях, многие летописи нам
неизвестны. Жужелец не ищет славы. На своих крыльях с такой высоты он мог
бы спуститься далеко от ипподрома.
- Ах, боярыня, сердце у тебя золотое, - вступил лекарь Парфентий. -
Нет человека, кто не хочет славы. Друг мой Соломон, премудрейший, думаешь,
славы не любит? Ох как любит! Знаешь же кличку его? Бессребреник!
Словцо-то какое, не медным, звучит серебряным звоном!
- Люблю! - сказал Соломон и залился тихим смешком, от которого
затряслись длинные, пряди волос на висках. - Очень люблю, для того и
стараюсь.
Глядя на лекаря, рассмеялась и боярыня:
- Так это ж добрая слава, что ж худого - искать себе доброго имени?!
- Без славы нет жизни, - сказал Стрига. - Празднословие и похвальбы -
ничто. Соломон с Парфентием делом доказали свое знание, свое бескорыстие.
Я Кснятин держу для князя Владимира Всеволодича без обмана: сам впереди,
из-за того меня слушают здесь. Сам князь наш воин на поле и мудр в совете.
Русские не любят трусливых князей. Сколько власти ни даст боярину князь,
ничто моя власть без меня. Так издавна на Руси повелось, тем мы держимся.
Не наймитами, не холопством - доброй волей. Рим упал от холопства, греки
хиреют от холопства. Наймит не работник, холоп не воин. От холопства
падают великие державы. Еленушка, найди-ка в том ларе, где записи мои,
сказанье, которое мне передал перс. Ты, помнишь, читала его.
Боярыня открыла дверцы ларя размером меньше, чем первый, и достала
несколько листов бумаги, скрепленных ниткой в тетрадь.
- Прочти нам, Еленушка, - попросил Стрига.
Боярыня приступила к чтению:
- "Сказание о шаиншахе - повелителе персов Нуширване Справедливом и о
Дагане, который был судьей судей при Нуширване".
Рассказывал купец из индов, назвавший себя потомком персов, бежавших
от арабов, они же сарацины и агаряне, к индам. Купец ехал через Шарукань в
Киев. Заболев в пути, отдыхал в Кснятине.
"Был у персов шаиншах, самовластный властелин, наподобие греческого
базилевса, по имени Нуширван, что значит Справедливый. Нуширван сверг
своего предшественника, что часто бывает и у греков, и поставил одного из
содействовавших ему, по имени Даган, своего ровесника и друга с детства,
судьей судей. Много лет Даган, надзирая за судьями, утверждал приговоры к
смерти также и замышлявшим против власти шаиншаха. Покоя среди персов не
было, иные сочувствовали свергнутому шаиншаху, другие составляли заговоры,
что обычно у персов. Настал черный день для Дагана. Его сын, служивший в
войске, был обвинен в измене и приговорен к смерти. Даган, уверенный в
сыне, возмутился и принес жалобу к ногам шаиншаха.
- Почему ты жалуешься? - спросил Справедливый. - Разве судьи не те
же, чьи приговоры ранее тебя не смущали? Разве прежде ты без моего ведома,
по праву судьи судей, не приказывал вновь исследовать дела? Разве судьи не
признавались в ошибках? Или, когда коснулись твоего сына, ты усомнился в
правосудии? Может быть, ранее ты был небрежен? Или ты ослеплен
родительской любовью? Помни: в беззаконии нет закона. Любовь, соблазняющая
судью, превращается в порок. Иди же! Не мне ты служишь, но правосудию.
Даган приказал другим судьям исследовать обвинение. Новые судьи
признали изменником Даганова сына. С уверенностью в невиновности сына
Даган второй раз уничтожил приговор. За нарушение правосудия Дагана
изгнали с высокого места, другой стал судьей судей. Сына Дагана зарезали
на площади, как многих и многих других, жену сына и двух его сыновей
сослали в пустыню. Семьи изменников у греков, у сунов и у многих других
народов наказываются даже и смертью.
Дагана не казнили и не сослали, но лишь взяли имение. Имел он мало,
ибо, надеясь на щедрость шаиншаха, тратил жалованное ему не копя.
Заметьте! Не все люди стремятся к накоплению богатств. Быв судьей судей,
Даган довольствовался властью, которая дает высшее наслаждение. Заметьте!
Самые жестокие шаиншахи любят показывать милосердие, когда оно для них
безопасно. Указывая на Дагана, персы говорили: "Справедливый милостив,
Справедливый добр".
Даган стал уборщиком храма. В крохотной мазанке он спал на соломе и
копил медные деньги, дабы послать нечто снохе и внукам. И посылал, не имея
утешенья знать, доходит ли посланное.
Днем он не имел покоя. Приезжие издалека приходили в храм, чтобы
потешить глаза видом униженья бывшего судьи судей. Заметьте! Люди радуются
паденью сильных. Некоторые же заговаривали с участьем. Одни встречались с
ним раньше, у других были к нему дела в прошлом, но Даган не узнавал их.
Третьи, ничего не зная о судьбе уборщика, просили пояснений о храме. И
они, с опрометчивой смелостью осуждая Справедливого, вызывали Дагана
сказать нечто дурное о словах и делах шаиншаха. Судья судей знал о людях,
именуемых ушами и глазами Власти, их служба мнилась ему полезной и даже
почетной. Ныне он понял иное
Никто не мог добиться от Дагана неосторожного слова. И не было
вечера, чтобы Даган, перебирая день, как прядильщик шерсть, не дрожал на
своей соломе. Тайное ухо может просто выдумать нечто для награды за горло
бывшего судьи судей, оскорбившего правосудие Справедливого. Даган трясся
от страха за себя, за помощь снохе и внукам, и былая вера рассыпалась
трухой в его сердце.
Громко, дружно, согласно многие и многие ежедневно твердили: шаиншах
Справедливый принес персам величие, покой, богатство. Стоя на крыше
государства, так твердил и Даган, так он верил. Уборщик храма убедился во
лжи восхвалений. Вспоминал он слухи о несправедливостях, когда затыкал
себе уши. Спрашивал себя: ко скольким несправедливым приговорам ты,
наслаждаясь жизнью, приложил печать шаиншаха? Замогильные жалобы
невиновных мучили его слух. Труха былой веры перемололась в пыль. Но
оставалась в сердце. Ибо совершившееся неисправимо, и горечь воспоминаний
нельзя выплюнуть, как желчь изо рта. Ему хотелось проклясть Справедливого
перед его ушами, он сдерживался.
Прошло двенадцать лет. Даган пошел в бани, его вымыли и постригли. За
деньги он взял на один день чистую одежду. Перед дверью Справедливого он
назвал себя, и дверь открыли быстро. Многие ждали месяцами и не
удостаивались даже плевка. Даган увидел, что он не забыт.
Исполняя закон, он упал ниц перед Справедливым, но шаиншах приказал
встать, и Даган поднялся сразу, ибо Справедливый ценил повиновенье выше
преклонений.
- Чего ты хочешь теперь? - спросил шаиншах, будто бы подданные могут
желать. - Ты просишь пособия на дряхлость?
Ободрившись, Даган ответил:
- Молю милости, Справедливейший Справедливейших! Справедливый срок
ссылки закончился. Благоволи приказать, чтобы сноха и внуки вернулись ко
мне.
Справедливый не любил слышать о ссыльных. По истечении срока судьи
назначали новый тем, кто выжил в пустыне, и так до смерти. По прихоти
шаиншаха Дагану оказали небывалую милость. Сноха его состарилась раньше
времени, внуки одичали, но их вернули живыми, неискалеченными. И
Справедливый пожаловал Дагану постоянное содержание, о чем было объявлено
всем персам.
Заметьте! Трудно понять свирепых владык, поступающих милостиво. Легче
постигается причина жестокости.
Даган заставлял себя жить подольше, чтобы кормить сноху и снять кару
с внуков. Справедливый тоже жил долго..."
Устав, боярыня положила листы.
- Жалко Дагана, - сказал Симон.
Лекарь Соломон хотел что-то сказать, но Стрига предупредил его:
- И я сказал то же самое персу. Перс возразил мне: "Сидя на крыше
государства, Даган принимал несправедливое без исследования и очнулся,
когда нож палача угрожал горлу сына. Но мой сын - это я сам. Подумай,
когда пришел час Дагана, другие несчастные отцы тайно утешились его
горем".
- Да, да, да... - закивал головой Соломон.
- Он творил зло по неведению. Раскаялся, - сказал Парфентий. - Далее
он жил из любви. Бог его простит. Пошлет ему прозренье.
- Читай до конца, Еленушка, - попросил боярин.
- "Персы сотнями лет воевали с римлянами, - читала Елена. - Потом
сотни лет персы воевали с восточными базилевсами. И базилевсы победили
персов вскоре после правленья Нуширвана Справедливого. Затем на персов
напали арабы. Арабов было во много раз меньше, чем персов, но арабы
победили, ибо души персов были сломлены дурными правителями. Арабы,
утомясь резать побежденных персов, поработили нас, дали нам новую веру -
ислам, взяли в жены наших дочерей. Потом турки до изнеможенья убивали
арабов, и нас, и смешанных с персами арабов, и женщины стали обязаны
рожать детей туркам. Ныне только за пустыней, куда ссылали персов персы
же, только в восточных горах можно найти подлинных, чистых потомков былых
персов. Они белокожи и голубоглазы, как я". Так купец из индов закончил
рассказ.
- Страшное сказание! - воскликнул Парфентий. - Персы погибли от
дурного правленья! Можно ли верить?
- Можно, увы, можно, - сказал лекарь Соломон. - У всех народов есть
притчи о плохих хозяевах, расточителях. Наделяя таких хозяев дурными
свойствами, притчи повествуют об их разорении. Составители притч
подразумевают государства.
- Известно, что персы были побеждены сначала греками, потом завоеваны
арабами, за арабами, - говорил Стрига, - турками. Что же касается моей
записи, скажу - слова переданы верно, перс был человеком не мелкого ряда и
рассказывал гневно.
- Много страшных сказаний, много, - молвил лекарь Соломон и
потупился, вспоминая.
Хотелось ему рассказать, многое нашлось бы, но раздумал. Предпочитал
он событиям смысл, и судьба людей казалась ему важнее судеб империй: люди
связаны совестью, империи - насилием. В долгой жизни своего народа, себя
сохранившего вопреки рассеянию, он видел знак правоты своей мысли. Но о
своих здесь он не мог говорить: в Киеве сидел Святополк Изяславич,
младенцем сохранивший жизнь из-за умельства лекаря Соломона. Князь вырос
дурной, и дурной душой его пользовались, и на дурное поощряли для своей
выгоды и ляхи, и германцы, и греки, и иные единокровные Соломона - жители
Киева.
- Дурная слава бежит, добрая лежит, - сказал лекарь Парфентий,
угадывая, быть может, чувства своего друга. - Послушаешь - битвы,
сраженья, нашествия, захваты, убийства владык, казни, истребленья людей.
Будто бы люди не жили, не населяли землю, не учились ею владеть.
Боярин Стрига рассмеялся было, но, взявшись за посеченную щеку,
только замотал головой и, поневоле справившись с весельем, сказал:
- Ты, друг-брат, будто в воду смотрел. Мы с Еленушкой моей
записываем, что в Кснятине было, что слышали. Так, по годам. Ныне запишем
про долдюковский набег. А про спокойные месяцы, про весну, про пашню,
сенокос, ныне обильный? Ни слова. Саранча налетит - скажем. Хорошее само
собой разумеется. Как видно, человеку дано право на достаток, на покой,
чтоб труд его награждался. Однако же есть у нас, знаете хорошо, много
сказаний о былом. Сотнями лет они передаются изустно. Больше о хорошем,
чем о плохом. Мы знаем - из древности у нас народное вече, из древности
содержатся князья с дружинниками. Из древности же наши князья живут, в
селах ли, в городах ли, в простых домах за деревянной оградой. У нас не
прятались, как в прочих странах, от своих же, строя в крепости малые
крепости, собственные. Добрая слава тоже не лежит. Но злая должна бежать
по свету на длинных ногах. Пусть же она опережает добрую. От плохого мы
все больше учимся, чем от хорошего. Заговорил я о крепостях-замках. Есть
такой город на сирийском берегу Средиземного моря: Библос, по-иудейски
Гебал, а ныне он зовется Гиблетом - так, друг Соломон?
- Верно, - подтвердил лекарь.
- Там строения каменные и долго живут. Говорят, тот город построен
вскоре после потопа. Ровесник тому, что на кснятинском месте стоял. Там
доныне сохранилось жилье владетеля Абишмуна или Абшимуна по имени. В
цельной скале высечен колодезь глубиной сажен пять. Там под крышкой
Абшимун сидел по ночам, страшась, что свои его сонного зарежут. Тому
минуло десятка два столетий. Так? - обратился боярин к Соломону.
- Так, - согласился тот.
- Другой, подобный, только у греков, забыл, в каком городе, по ночам
сидел с женой тоже в подобии каменного колодезя, а сверху его стерегла
отборная из отборных стража. Да и нынешние базилевсы запираются в Палатии
со всех сторон и стражей окружены днем и ночью. На Западе все владетели
сидят в замках. Французы, которые завоевали Англию, с первого дня стали
себе замки ставить. Таких, - обратился боярин к Симону, - слушаются,
гнутся перед ними до земли. Часто только режут там владетелей. По мне,
лучше жить, как Русь живет. Это шапка будет ко всем беседам нашим с тобою,
друг-брат Симон.
- Нет еще, нет еще, - возразил лекарь Соломон, - подожди, ты мне душу
поджег, дай и мне сказать. Слушайте меня. Потерпев несчастья, люди ищут
виновных, упрекают правящих. Тысячу лет тому назад мой народ восстал
против римлян. Было единодушие между бедными и богатыми, хотя бедные много
терпели от жестокости богатых. Наши первосвященники не удерживали, но
поощряли народ. Мы были ничтожны перед силой Рима. Наше восстание было
безнадежно. Римляне разрушили храм, иудеи разбросаны по странам рассеяния
нашего. Кто виноват? - говорил лекарь Соломон.
- Что нового сказано персом? - спросил Стрига и ответил себе: -
Обучая лошадь грубостью и страхом, я испорчу ее, тварь по природе добрую и
разумную. О людях нечего и говорить. Закон нужен справедливый, нужна и
вольная воля.
Отец Петр сел на своей лавке, жалуясь:
- Память моя, память! Худо старому. То ли в молитве какой, то ли в
житии святых слова такие есть - да не пошлет бог людям все, что они в
силах перенести. Так-то, братия. Ибо неведомы пределы земли и человеческой
силы.
- Я показывал гостю нашему Симону свидетельства исконной жизни наших
предков в Кснятине, - сказал Стрига. - Как звался былой Кснятин, сколько
раз его воздвигали и падал он, никто не запомнил, хоть и засеяно место
костями щедрее, чем семенами пашня рачительного хозяина. Место, удобное
для крепости, привлекало к себе внимание древнейших насельников, как и
нас. Стало быть, ум в них и цель их были такие же, как и у нас. Сила
нужна. Честная сила. По моей мысли, в предании о Дагане и Нуширване
сказано о беде, когда силу подменяют насилием, и о трудности для человека
распознать одно от другого.
Над Кснятином гаснет заря. На твердую землю, как на постель,
примеряясь сначала к низинам, нисходит сумрак, а в небе медленно движутся
стаи воздушных зверей. Играют они, или во имя чего-то иного, не для игры,
этот вечер избран ими для подражанья переселенью народов. Верблюды с
длинными шеями, двугорбые, одногорбые, с вьюками и свободные, слоны с
башнями, всадники, повозки на колесах, на полозьях, и толпы пеших людей, и
стада струятся на юг с севера.
- Видишь, любушка?
- Вижу...
То ли не терпя пристальности взоров, то ли по собственной непонятной
людям воле-желанью воздушные жители меняют обличья, падают верблюжьи
головы, толпы превращаются в подобия волн, и весь караван, утончившись,
тает - не как снег на солнце, не как туман после рассвета, но своим
способом, безразлично исчезая в темной зелени, в густой сини небес. Что
им, воздушным странникам неизмеримых высот! Покой и молчанье - такова их
судьба.
Боярыня и боярин совершают обычный обход. Слышится сильный всплеск,
будто играет крупная рыба в заветном для Стриги болоте. Нет там рыбы.
Через лягушачий стон прорезается истошный вопль: охотятся ужи, наверное, и
старый знакомый Стриги - только один раз вскрикнула холодянка, сразу ее
засосала широкая пасть. Остальным нипочем, орут. Не меня съели, и благо.
Презренная тварь...
Тревожно... Разбередила душу беседа. Завтра гости уедут. Жаль,
остается много несказанного. Сегодня Соломон и Парфентий, осмотрев щеку
Стриги, решили - заживает лучше, чем на молодом. Боярин прислушался к телу
своему - крепок. Будто бы крепок он еще.
Раб, прикованный к жернову, либо холоп злого господина знают, что
выгонит из дома хозяин, когда кончится сила, и день нежеланной свободы
станет худшим днем подневольных годов бытия. Ремесленник, земледелец,
вдова, которым бог не послал либо отнял детей, со страхом ждут старческой
дряхлости, и копят, и копят, чтобы, купив себе заботу чужих, не умереть
бездомной собакой.
У боярина Стриги есть чем насытить и угреть себя в старости, есть что
оставить вдове. Но он боится грядущего бессилия не меньше, чем раб иль
холоп. Не хочет он сходить с поля, ему невыносима мысль о бездействии.
- Знаешь ли, Еленушка моя, - сказал Стрига, - не было у меня радости,
когда я срубил Долдюка. Не было, нет. Разве только, что выстоял я. Разумом
знал, что хорошо совершил нужное. На сердце же не было радости, как
случалось мне раньше. И не гордился удачей. Зверь для русских Долдюк, но и
он человек ведь. Что же делается со мной? Когда пленные половцы запели,
тут я обрадовался. Чудно мне все во мне самом. Сердце возликовало
несогласию половцев дать за себя много пленных на выкуп. Я только вид
показал. Счастье было, что не придется половцев теснить, грозиться,
запугивать. А ведь, бывало, я готов был рвать их голыми руками. Что со
мной?
- Если б могла тебя больше любить, я тебя такого еще больше полюбила
бы.
- А не слабею ли я? Велел я половцев хорошо кормить, не обижать.
Велел водить их гулять, чтоб отдохнули на вольном воздухе. Для расчета,
думаешь? Чтоб они, уйдя от злобы, меньше нашим пленникам чинили обиды?
Нет, больше для того, что не лежит у меня душа теснить побежденного...
- Жить легче без злобы. Сам же признал ты - победил Долдюка, не дав
душе замутиться, он же себя загубил яростью.
- Еленушка, лебедь моя, боюсь - слабею я. Говорю себе - нет во мне
ничего, вид один. Сама знаешь, за князем у нас идут, а не князь гонит. Не
пойдут, когда князь сзади останется. С бояр спрос еще больший. Не устоит
Кснятин без моей руки. Бывает со мной такое - не то что на Клязьму уйти по
твоему совету, туда бы ушел, - Стрига рукой указал в темноту. - Сидели бы
мы с тобой в хатенке из жердей, радуясь солнцу, всходам. Вечером я,
намаявшись за день досыта, засыпал бы сладким сном. Другие пусть за меня
думают. Хотим - здесь. Хотим - уйдем. Вольные птицы! Не вправду ли нам
подумать о Клязьме твоей?
- Нет, - ответила боярыня, - нельзя, не поедем. Там ты изноешь без
дела. Спасибо тебе, открылся ты. Я давно чувствую смятенье твоей души.
Нет, любимый, нельзя нам уезжать и не нужно.
На пустынном валу слышны последние соловьиные песни, да не слушают их
ни боярин, ни жена его. Елена знала - есть еще много сил у любимого. Не
было б силы, он в слабости бы не каялся. Душа его ищет, живет и растет в
нем таинственным ростом. Изменяется он, - стало быть, бьется в нем сильная
жизнь. И радовалась женщина цветенью неизносимой мужественности того, кого
избрала, быв еще девочкой. Доведись начать все сначала, опять его взяла бы
из многих.
И стала рассказывать, как осень придет в непролазной грязи, как тесно
станет в Кснятине. Жужелец будет скуку развеивать, уча детей грамоте и
споря с отцом Петром о каждой мелочи, даже - с чего начинать обученье и
как продолжать, ибо оба они учат по-разному. Ссоры придется боярину
разбирать, и на охоту будет он ездить, ловить ослабевших диких тарпанов,
да и тура подстрелит, как случалось. В свободные зимние часы кто займется
ремеслом, кто будет ворошить запасы зерна, чтоб оно не горело, кто овощи
перебирать. Они же с боярином будут книги читать, будет Елена записывать
под слова мужа погодные его записи о событиях, что видел, что слышал.
Будут разбирать древнюю книгу Малха о старинных князьях Всеславе, Ратиборе
и других, о годах, когда русские звали себя россичами. На двух языках
писал Малх. Русский столь древен, что не все буквы понятны, разобравшись
же с буквами, из пяти слов только два понимаешь: изменилась речь с древних
лет, и хорошо, что тот Малх писал рядом по-гречески. Местами пергаменты
почернели, местами червь съел... Однако ж можно добраться до смысла.
Оживившись, Стрига стал досказывать женины слова: Малх-писатель жил
на Рось-реке, а потом перешел в Киев. Не удалось еще понять, был ли тогда
уже Киев или начинался. Река Лебедь Малхом упоминается и съезд крутой к
Борисфену, по-гречески, - к Днепру, по-русски. С лет Малха изменилось и
греческое начертание. Жил Малх в годы правления Юстиниана Первого, более
пятисот лет тому назад. Удалось понять листы, на которых Малх рассказывал,
как предки обучались стрельбе из лука, езде, воинскому строю. Воины, они
были лучше нынешних, умелые, могучие, смелые. С границы не уходили, хоть и
жили под вечной опасностью от Степи. От них пошла воинская наука, с
которой великий Святослав Игоревич ходил в свои походы.
Совсем оживился Стрига, и жена, выбрав минуту, сказала:
- Пойдем к дому, час благоприятен.
Кому в зрелости доводилось посетить памятный с детства берег, тот
постигал жестокость будто бы ласкового моря. Даже сад, казавшийся далеким
от воды, даже дом в его тенистой глубине - все исчезло. Смыта плодородная
почва, разбито скалистое основание. Камни, привыкшие к древесным корням,
теперь служат опорой для водорослей. Временность сущего очевидна...
Рая ним утром двое русских стояли на одной из башен могучей стены,
защищавшей Константинополь с моря. Базилевс Юстиниан Первый, обладавший
империей пятьсот лет тому назад, по преданию, на этой башне любил
встречать восход солнца. Здесь он, как говорят, размышлял о благе