Иванов Всеволод Ф.. Русь Великая

к весне до дальних, и не всегда была в них нужда. Служили эти стога и
другой приметой.
- Не было пять лет под Кснятином половцев, - говорил боярин. -
Проходили стороной, к нам не подступали, как тебе ведомо. Стога суть тоже
свидетели, немые, однако говорят, не пишут, да летописцы! Вот тебе и
загадка родилась!
На огородах близ реки гнули спины многие кснятинцы, занимаясь
поливкой. Высоко речная вода пропитывает землю, но коротки корешки у
капусты, репы, моркови, у прочей огородины. Заезжая на телегах в реку,
кснятинцы возили воду. А на своем польце кто как приспособился. Одни
растаскивали ведрами, другие выпускали воду по канавкам, и, остановившись
у гряд, вода сама себе ход находила.
Первым издали боярин Стрига здоровался со своими, получая радушные
ответы. Две женщины, выбежав на дорожку, которой должны были пройти
всадники, еще издали кричали:
- Боярин, а боярин! Говорят, половец тебя попятнал!
Вторая молча спешила вслед первой.
Как все молодые женщины, обе, несмотря на жару, закрыли и лица
платками так, что виднелись лишь глаза. Страдай не страдай, красоту
оберегай. Остановив боярского коня за удила, первая с участием спросила:
- Не больно?
Сшитый лекарями разрез сегодня слегка воспалился. Пустяк, три-четыре
пальца длиной, покрытый темной мазью от пыли, от мух, рубец менял лицо
боярина.
- Не привыкать стать, - с удальством, не гасимым возрастом у иных,
отвечал боярин. - Живая кость мясом обрастет, красавицы. Есть не мешает,
говорить не препятствует.
- А она-то! - кивнула женщина на свою подругу. - В слезы! Посекли-де
нашего, порезали. Увидела - глазам не поверила. Говорит, сгоряча он, а за
ночь разболеется.
Обе открыли лица, свежие, белые, удивительные для глаза после
огрубевших от солнца мужских лиц.
- Что ж, боярин, рада я, - сказала вторая женщина. - Хранит тебя
горячая Елены молитва...
Женщины отошли, давая дорогу всадникам.
- Хороши как, - сказал Симон. - Та, скромная, особо хороша лицом. В
Переяславле и то была б ей цена. Стало быть, здесь...
Но боярин перебил:
- Сестры они, и за братьями замужем. Люди хорошие, здесь недавно
живут, четвертый год, - сухо сказал он. - Ты на другое взгляни! - И боярин
указал на правильный, длинный кусок поля, заросший сорняком. - Не один мы
уже проехали такой. Видишь? - боярин указывал. - Там, там. Еще гряды
видны, а вместо огородины соры землю сосут.
- Почему же оставлены? - спросил Симон.
- Ушли. В глубь подались. Надоело ждать, пока половец придет.
- Стало быть, жидкие люди! - с презреньем сказал Симон.
- Нет! - воскликнул боярин. - Ты по-своему да по-моему не суди.
Хорошие были, сильные люди. Я всех знаю здесь. Ведь не бегут, приходят,
прощаются, виноватые будто. Я каждому одно говорю: будем мы так все
переставляться назад, я шаг, я два, ты три... Залезем в леса. Думаешь, в
покое оставят нас? Половец и в лес научится лазить. С запада - литва да
поляки, германцы мечом размахивают. Не понимают меня, думаешь? Понимают.
Так и говорят - надоело под бедой жить. Ты, мол, боярин, умри сегодня, а я
- завтра. И я книголюбив, и ты книге не чужд. Где, скажи, когда умел
человек себя заставить выбрать горькое вместо сладкого? Биться легко - ты
срубил, либо тебя срубили. Миг один. А вот так, каждый день ждать
половецкой стрелы... Не для себя. Один говорил - не хочу дочь дать в
половецкие рабыни. Другой за сыновей болеет душой... Я Кснятин люблю,
места здесь люблю. Но я-то каждую ночь за валом сплю...
Почти у самой воды огибали опушку леса, заполнявшего овраг, откуда
вчера облава выгнала хана Долдюка. Вброд пройдя через ручей, спешились
напиться свежей воды из родничка. Лес гудел пчелами, которые брали
последний взяток с доцветающих лип.
За лесом продолжались и огороды, и посевы. Симон замечал, что
владельцы вышли с оружием - где на телегах, стоявших с поднятыми
оглоблями, завешенными рядном для тени, где на меже торчали копья,
виднелись длинные щиты, удобные в пешем бою, мечи в ножнах, длинные
русские луки. Симону помнилось, что вчера подобного не было. И в самом
Кснятине сегодня сторожа не ленились открывать и закрывать ворота. Симон
понимал не спрашивая, что осторожности приняты из-за Долдюка. Пройдет
сколько-то дней, и опять беспечных станет больше. Боярин Стрига, сам Симон
и провожатые выехали, как и вчера утром, только с мечами и с округлыми
щитами. Боярин подвесил шлем к седлу и добавил, как бы подчиняясь общей
мысли, лук с колчаном.
- Вот и мое хозяйство, - указал Стрига.
И огород, и поля боярские были на краю кснятинских владений. В пойме
траву уже скосили и часть стогов вывезли. Огород устроился на уклоне, едва
заметном глазу, но достаточном, чтобы вода, не размывая междурядий,
спускалась вниз - к влаголюбивой капусте. Посев хлебов на глаз охватывал
сохи три, как и на других полях; овес, ячмень и пшеница обещали изрядный
урожай, пудов до тысячи пойдет в закрома, коль не случится беды. Над
полем, примкнув к косогору, под купой развесистых ракит виднелось нечто
вроде хутора. Глаз обманывал - вблизи обнаружились три избенки, слепленные
кое-как из жердей, затянутых ивовой плетенкой, забросанных глиной, под
камышовыми крышами. Как и все полевые строеньица кснятинцев, боярская
усадьба годилась, чтоб укрыть от солнечного жара либо от дождя, но зимой
подобному жилью обрадовался бы разве только забеглый бродяга. Такой
усадьбы не жаль было лишиться, и не трудно восстановить разрушенное.
Повыше, на степной траве, паслось несколько спутанных лошадей. Из-за хат
веял дымок. Два крупных пса кснятинской породы повестили о приезде гостей
ленивым лаем откуда-то из высоких зарослей сорной травы, обычно
захватывающей землю около небрежно содержимого жилья.
- Э-гей! - позвал Стрига, и на его голос из-за хат и из хат также
высунулись люди.
Оживившись при виде боярина, трое мужчин поспешили навстречу. Приняв
лошадей, они отвели их к коновязи в густой траве, отпустили подпруги,
скинули седла и положили потниками вверх - сушиться. Взлохмаченные, босые,
в одинаковых пестрядинных штанах и рубахах.
- Спали? - спросил боярин.
- Час такой, - ответил кто-то.
Из хаток вышли две молодые женщины и старуха, успев, как видно,
скинуть затрапезные платья. Предложили квасу, молока. Не отказываясь,
боярин спросил, где Пафнутко. Ответили - с коровами нынче очередь ему. А
Глазко? Глазко за хатами коптит дичину.
За хутором под низким навесом было сложено несколько плугов, бороны,
рядом стояли четыре телеги. Под высоким навесом - большая печь с очень
широкой внизу и узенькой сверху трубой. Рядом костром сложены мелко
наколотые дрова и большая куча древесного гнилья. Печь дымила вкусно,
пахло особенным чадом, который дает гнилое дерево, медленно тлея, без
жара, а все же из подвешенных в трубе кусков дичины капает сок и жир, что
вместе и создает запах, который ни с чем не смешаешь.
Навстречу, сильно прихрамывая, ковылял человек, невеликий ростом, но
широкий в плечах, чубатый и с такими же усами, как у боярина, но уже почти
белыми, как и чуб.
- Я ж говорю им - не верьте, - сказал седоусый, - и жив, и нипочем
ему. Это я про тебя. Сегодня утром до нас весть дошла: охлюпкой прискакал
мальчишка. Дескать, тебе голову рассекли и будто ты весь кровью изошел. Я
только спросил: на телеге или как привезли? Нет, говорит, сам в седле
сидел. Я и прогнал дурачка. Они, - седоусый указал на обитателей хутора, -
хотели в крепость гнать за новостями. Я не велел. Смотрите теперь сами, -
обратился седоусый к своим. - Поцарапали щеку. Такое нам нипочем! - И
указал на свой шрам, толстым рубцом начинавшийся на лбу, пересекавший
бровь так, что глаз косил, и уходивший в ямку на раздробленной скуле. И,
считая дело решенным, продолжал: - Вчера днем подстрелил я пару свиней.
Они от Большого лога пришли.
- Я в Большой лог, в Кабаний, пускал облаву половцев выжать, -
заметил Стрига.
- Так, так, - согласился Глазко. - Я и попользовался.
- А почему ты? - спросил боярин. - Почему им не дал потешиться?
- А! - махнул рукой Глазко. - Не хотят они. Вместе мы гонялись за
свиньями, они свои стрелы по степи собирали, а свои я из свиней вырезал.
Ленятся они. Лук - оно ведь что? Неделю в руки не брал, и глаз уж не тот.
- С этим-то я и пришел, - сказал боярин. - Пришлю я к тебе паренька,
Острожку по имени. Учи его всему, и стрелять, и мечом биться, и конем
править. Мнится мне, из него выйдет добрый воин:
- По-старинному, стало быть, - согласился Глазко. - Ему сколько
годов?
- Пушок уже пошел по бороде.
- По старому правилу поздно уже. Да ладно, я его растяну, если он до
железа охочий.
- Будто охоч. Злобится только легко.
- Это по глупости, поймет, - сказал Глазко. - Смирные да ленивые
хуже.
- Так что же вы, - обратился боярин к хуторянам, - безрукие, что ли?
Трое мужчин безмолвствовали. Один глядел в сторону, другой одной
босой ногой чесал другую, третий вертел в руках прутик.
- Недовольны чем? Скажите.
- Дел и так много, - ответил один.
- Устаешь как-то, - добавил второй.
- Нынче вы утром поливали огород, - сказал Стрига. - Управились рано.
Вернулись, коней стреножили и пустили пастись. Все.
Седоусый Глазко занялся печью, показывая всей спиной, что ничего не
видит, не слышит.
- Так вот и будете? - продолжал Стрига. - Вас тут трое, а я один всех
побью, хоть я и стар. Не бесчестье вам?
- Такое твое боярское дело, - ответил один.
- Кому воевать, кому пахать, - заметил другой.
- Не верю, - возразил Стрига. - Что вы за русские, если меча держать
не умеете?! - И с усмешкой спросил: - О Генрихе-императоре слыхали? О том,
который в Германии воюет со своими врагами и с папой римским?
- Слышали.
- Еще послушайте. Недавно его помощники у реки Рейна в Эльзасе
собрали войско из пахарей. В сражении императорских врагов-рыцарей едва ли
было по одному на четыре десятка пахарей. Однако ж они неумелое
крестьянское войско пленили, всех пленных оскопили и пустили домой для
примера: чтоб впредь мужик не смел воевать!* Нравится? Здесь быть вам
половецкой вьючной скотиной, в Германии - ходить евнухами. Так, что ль?
_______________
* Исторический факт. Это произошло в 1078 году с крестьянами,
сражавшимися на стороне императора.

- Ладно тебе тешиться, боярин, - со злостью сказал третий, - меч-то я
удержу, будет у меня и стрела в деле!
Вслед посетителям хуторка летел издевательский хохот Глазка, женский
смех и перебранка оконфуженных присельников.
Возвращаясь, свернули от берега влево, немного не доезжая Большого
лога. По опушке струилась едва заметная тропочка - заброшенная и
малохоженая уже не первый год. Листья подорожника и низенькая муравка,
которые любят селиться на человечьем следу, вольно расплылись, занимая
местами всю тропочку, - скрыть хотят, а тем самым выдают. Бывает так и с
людьми.
Домик казался скорее сараем - очень широкий, но глубины всего шагов
пять. Три стены из таких же жердей и плетенки, забросанных глиной, как и
на хуторе. Четвертой, задней стеной служил подрезанный обрыв, и, чтоб не
текла земля, хозяин закрыл ее чем придется - корьем, горбылями и той же
ивовой плетенкой.
Немудрящую внутренность Симон рассмотрел позже. Пока же он поразился
другому. Издали казавшиеся ему пни и хворост вблизи превратились в
собрание тревожащих душу чудовищ. Зверолюди либо человекозвери,
многорукие, многопалые, застывшие в корчах, и отталкивали, и притягивали
глаз. Что-то он видел подобное, во сне, что ли? Крупный орел сидел на
плече одного из чудовищ. Почему он не заметил птицу раньше? Послышался
слабый скрип. Из-за спины другого многопалого чудища появилось подобие
руки с растопыренными пальцами.
- Чур, чур меня! - сказал Симон, едва сдержавшись от крика.
Но боярин Стрига, насколько позволяла ему опухшая щека, улыбался.
Сзади донесся смех провожатых. Тем временем опять что-то скрипнуло,
страшная лапа втянулась за чудище, а взамен ей приподнялся долгоносый
череп неведомой птицы на шее неизмеримой длины.
- Это что же, капище языческое? - спросил Симон.
- А как хочешь понимай, - ответил ему невысокий человек в войлочной
шапке, который прятался где-то за чудовищами. Идя навстречу гостям, он,
скинув шапку, поклонился и, будто ведя давно начатый разговор, продолжал:
- Ты Чура позвал себе на подмогу, подивившись моим дивам. Зачурался. Чур -
по-древнему значит граница, рубеж, а заодно и божок-охранитель. Мы же
здесь все русские и христиане. Морочить тебя не буду. Видишь, какое здесь
место? Сзади - обрыв, слева - чаща непролазная, справа - круто. Подход
один, которым вы приехали. Вот я и заставился. Ни половец, ни чужой
человек не подойдет. Были случаи. Мои чудища крепче кснятинских валов.
- Чего-то скрипит у тебя, друг Жужелец? - заметил боярин.
- Да, подмазать пора бы, да времени нет, забываю, - ответил Жужелец.
- Да вы что ж, милые гости, с седел не сходите? Я гостям рад.
Не такое уж хитрое устройство: от ключика по деревянной трубе струйка
воды попадала в бадеечку, и бадеечка, нарастая весом, медленно опускала
короткий конец коромысла, поднимая длинный конец, к которому прикреплена
смутившая Симона лапа. Дойдя до низу, бадейка переворачивалась, длинный
конец с лапой, перевешивая, шел вниз и своим весом поднимал другое
коромысло с искусно вырезанным птичьим черепом на тонкой шее.
- Просто-то как! - не то восхитился, не то разочаровался Симон.
- Послушал бы ты, что случилось, когда отец Петр, будучи у нас внове,
прибыл навестить заблудшее чадо, - и Жужелец ткнул себя пальцем в грудь. -
Сначала зачитывать стал: да воскреснет, мол, бог, и да расточатся враги
его, - а потом, машины мои узрев, так выругался, как духовным лицам не
показано, и с той поры стал мой над ним верх!
Жужелец не то шутил, не то говорил всерьез - не поймешь. Боярин
перебил его речь:
- В чем нуждаешься, друг? Сколько ты времени глаз в Кснятин не казал?
Я думал, не вознесся ли ты за облака.
- Все есть, боярин. Полмешка муки есть еще, соли достаточно, зелени в
лесу хватит, а для мяса, сам знаешь, силочки поставлю, и нам обоим
довольно, - Жужелец указал на черную собаку с узкой мордой, молча
подобравшуюся к хозяину. - Она у меня поставлена силки проверять. Обегает
и придет: в таком-то, мол, сидит наш обед, пойдем.
Жужелец, видимо, прискучил молчаньем и, радуясь людям, был готов
говорить, только чтоб себя слышать. Боярину пришлось опять его перебить:
- А когда за облака?
Сразу став серьезным, Жужелец пригласил гостей в дом, усадил на
длинную скамью у стола, занимавшего три четверти стены, а сам сел
напротив, на подобии деревянного гриба, ножка которого была воткнута в
земляной пол. И отвечал на вопрос:
- Может быть, и никогда. Крылья сделать просто, наделал я их и
переделал много пар. Крылья... Вот говорят, были бы крылья! Не в них дело.
Сила нужна. Ловил я диких уток, гусей, ястребов, орлов, снимал мясо с
костей, рассматривал кости, мясо, жилы. Всех сильнее орел, у него на груди
мяса меньше, чем у утки, но жестко оно, почитай, как хрящ. Какие крылья
для человека ни сделай, силы у него нет для полета. Слаб. А вот откуда
силу со стороны взять? Пробую все. Пытаюсь построить из жил, наподобие
того, как сделано у камнеметных машин. Пока нет удачи. Вот так здесь я
сижу, ценя одиночество, будто затворник святой. Я ж зла никому не желаю...
Чудища мои - дело пустое. Натаскал из леса коряг позатейливей, кой-чего
подделал. Греха в этом нет.
Помолчав немного, Жужелец обратился к Стриге:
- Знаешь, боярин, я богу молюсь для покоя души. Нашепчешь молитву и -
благо. Ни о крыльях и ни о чем ином не прошу. Я здесь все тружусь руками,
понемногу, да весь день. Мысль витает, и обсуждаю с собой, что приходит на
ум. Бог. Слово наше, русское, бог - богатый, и, верно, у бога все в руке.
Однако же замечаю, что богу легче допустить в мое тело половецкую, скажем,
стрелу, чем отвести ее чудесным образом. Оно так справедливее: человеку
свободная совесть дана и свобода дело вершить своим разуменьем и под свой
суд. А на белом свете, за что ни возьмись, несравненно легче разрушать,
чем созидать что-либо, от топорища до управления землями. Потому-то в
жизни больше неустройства, чем порядка. Стало быть, нужно человеку,
неустанно размышляя, неустанно же и делать свое. Так-то. А вы, гости
милые, простите затворника, словами кормлю, угостить-то нечем. Уж вы не
обессудьте меня!
- Оставь, друг, мы не за тем, нам и пора, - возразил боярин, вставая.
- Приезжай в Кснятин на день, на два, подумаем о том о сем вместе. Гости
мои скоро разъедутся, боярыне я надоел.
- Вот, спасибо, напомнил, - обрадовался Жужелец. - У меня для
боярыни, красавицы нашей, подарок есть.
- Вот и привезешь, лишнюю чару, гляди, поднесет тебе, - пошутил
боярин.
- Нет, возьми ныне, подарок особый, - возразил Жужелец.
На узком, не соразмерно ни с чем длинном столе в порядке лежали
ножички, долотья, стамески, рубила, топорики, молотки, молоточки, куски
железа, гвозди, гвоздики; небольшая наковаленка была вделана в конце,
конец же опирался на толстую плаху, с другого конца - деревянные тиски и
малые железные. Один угол дома был жилой, с постелью и ларями, в другом в
том же порядке для глаза были сложены доски и досочки разного дерева.
Подняв крышку длинного ларя, Жужелец вынул оттуда вещь аршина полтора
длиной и положил перед гостями на свободное место стола.
- Видали? - спросил он. - А коль не видали, то слыхали.
- Это самострел! - сказал боярин.
- Он и есть. У латинцев его называют "арбалет". Слово, как и наше,
составное. "Ар" - лук, и "баллиста", по-ихнему, - метательная машина. А
это с руки бить. Соху прикладывай в плечо и правым глазом гляди через
вырез этой дощечки на место, куда целишь. Тут крючок нажимай, тетива и
соскочит. Легче, чем из лука, стрелять, силы особой не нужно, и целиться
проще. Стрела железная, тяжелая, ее ветер не так легко относит.
Жужелец показал тонкий железный стержень длиной около двух с
половиной четвертей. Один конец был заострен, но не слишком. На другом
конце к продольным выемкам было привязано с двух сторон по расколу
гусиного пера.
Прикладистая соха шириной пальцев в пять, а длиной в четверть
переходила в длинную узкую ложу для стрелы, покрытую сверху железной
полосой. С заметным отступом от конца был укреплен железный лучок длиной
не больше стрелы, с двумя проволочными тетивами. К тетивам, не давая им
соединиться, был приклепан длинный ящичек, который имел ход по железной
полосе ложи. С задней, глухой, стороны ящичка выступал крюк. За крюк
тянула сухожильная веревка, соединенная с маленьким воротом рукояткой.
Жужелец, держа в левой руке самострел, правой навил на ворот жилу, ящичек
пошел назад, натягивая лук, послышался легкий щелчок.
- Теперь вставляй стрелу, целься и спускай, - сказал Жужелец. И сам
проделал, как сказал, но без стрелы. Спуск освобождал сразу и ворот, и
ящичек.
- Лук надежней и быстрей, - рассудил боярин Стрига.
- Верно, верно, - согласился Жужелец. - Зато самострел силы не
требует, и научиться бить из него легко ли, трудно ли, но не сравнить с
луком. Немного дней потратишь - и стрелок. Из лука годами учатся, и то
иной никак не добьется. Бьет самострел сильно. Зато и стрела не остра - ей
не к чему. Тонкое острие сломится, а такое пробивает кольчугу. Бери,
боярин. Глядишь, пригодится боярыне. Это оружие страшное, из него и
ребенок, и женщина могут свалить любого витязя. Был бы глаз верный. Стрел
даю десяток. Прикажешь кузнецу, он откует еще. Стрела простая, закалил
острие - и все тут.
- Спасибо, - ответил Стрига, - это вещь дорогая, ты не посетуй, когда
лебедь моя отдаривать будет.
- Оставь, боярин, я уже все получил по любви, когда она за мной
присмотрела. Одна она надо мной не посмеялась в ту пору-то, помнишь?
- Помню, - ответил Стрига.
- Ты между нами не вставай, - твердо сказал Жужелец. - Дару моему нет
цены, другого самострела ей никто не сделает. - И, покончив с одним,
Жужелец перешел на другое: - Недавно латинские епископы на своем соборе в
Риме запретили арбалеты. Дескать, чрезмерно смертоносное оружие. Шутники
латинцы! Да, небо святое, земля-то грешная.
- На грешной земле ты себя безоружным оставил? Или стал латинянином?
- со смехом спросил Жужельца боярский дружинник Стефан.
Нагнувшись, Жужелец достал из-под стола еще самострел, но грубой
работы и с рычагом для натяжки.
- Есть чем встретить друзей, - возразил он Стефану.
- А почему этот другой?
- Для этого силы больше нужно, да и некрасив он. Пока его делал,
надумал иное.


Проводив гостей, Жужелец взял заступ. Одиночество учит быть
собственным собеседником. Обращаясь к собаке, Жужелец сказал:
- День нам нынче выдался теплый. Хотел я просить Стригу убрать
половца. И не просил. Почему? Не хотел, чтобы узнали... Боярыня-то,
лебедушка, могла побрезговать кровью. Женское дело, понимаешь? Не
понравится - в руки не возьмет. Или возьмет, кто разберется?.. Ты что
скажешь? - Собака сидела, глядя грустными глазами в глаза человеку. - Эх
ты! Не самострел, где бы я был сейчас, а? Куда, в ад либо в рай? Не
знаешь? Я тоже не знаю. Пойдем-ка яму копать.


- Жужелишко этот явился к нам неведомо откуда, невесть зачем, -
рассказывал Симону дружинник Стефан. - Однако же деньги у него были.
Назвался мастером, поставил себе в крепости избу малую, сдружился с нашими
кузнецами, и, верно, калить железо они стали крепче. Он же, Жужелишко,
любую вещь может сделать, из меди ли, из железа, бронзовую ли отлить.
Серьги красивые, обруч на руку, застежки.
Потихоньку он сделал себе крылья, не птичьи, а похожие на нетопырьи.
Жилки из дерева, перепонки из пергамента, каждое крыло повыше его ростом,
а в длину больше сажени. Крылья у себя в избе держал, слова о них не
проронил и часто ходил на вал - место искал. Выбрал день - ветер с юга
дул. Вынес он крылья и пошел на вал. Кто заметил, за ним увязались, вернее
сказать, за крыльями. И я тогда там же случился, и, как все, не мог понять
- что он тащит? Он стал на валу, руки в петли продел - нетопырь, да и
только. Выждал и прыгнул. Спорили потом: летел, не летел. По мне, он будто
бы чуть-чуть поднялся, но тут же ему крылья заломило за спину, и он пал
вниз, угодил в ров, в воду. Пока мы через ворота бежали, он едва не
утонул. И от крыльев избавиться не может, и ушибся сильно, грудь разбил.
Отец Петр тогда в воскресной проповеди говорил, что нельзя людям летать,
не птицы - грех, мол. После службы боярин мой при всех с отцом спорил. Тот
все о волховании твердил. Боярин же ему: от евангелия нет запрета!
- А Жужелец? - перебил Симон.
- Долго лежал, не позаботься боярыня Елена - не встать ему. Ожил,
крылья починил, доделал что-то и - надо ж! - опять прыгнул с вала. На тот
раз крылья не загнулись, съехал он по воздуху, как на санках с горки, и
лег на траву шагах в ста за рвом. И сам же решил - пустое дело.
- Когда ж это было?
- Уж лет десять прошло. С той поры он себе жилье устроил в том месте,
а в крепость приходит только зимовать месяца на три. С его руками другой
давно мошну бы набил. Он же глуп, сделает одному, другому, и все. Слышал
сам, силу какую-то ищет! Пустой человек, но речист.


За вечерней трапезой в доме Стриги лекари Соломон и Парфентий шутливо
хвалились длинным днем, доставшимся им на долю: денег набрали немало.
- Ты же знаешь, боярыня-матушка, - говорил Парфентий, - ни
Соломон-друг, ни я никогда о цене не говорим, предупреждаем - нет, не
давай. В Переяславле, в Чернигове, в Киеве за это иные лекари нас порочат,
люди же пользуются. Нынче все здешние шли с деньгами. Мы с Соломоном
привыкли к людям, видишь - из последнего дает. Говоришь - не надо. Нет,
сует. Возьми, мол, за труд, за лекарство возьми. Приходилось сдачи давать.
Горды ваши кснятинцы. Мы с Соломоном порешили отделить часть. Ты, боярыня,
возьми. Есть такие, которым нужно помочь.
Боярыня Елена с благодарнстью приняла мешочек с серебряной и медной
монетой, рассказала, что в Кснятине есть и свои лекари, пользуют людей
травами, наговорами и помогают. По-разному бывает.
Боярин Стрига перевел речь на свое. Рассказывал о наймитах, которых
держал он для обработки своей земли. Видел он в наймитстве необходимость,
досадуя, что за наймитами нужен присмотр. Для того с ними и жил старый,
ослабевший дружинник Глазко. Глазку уж не под силу походы. Не будь его,
что делать? Держать наймита над наймитами? Стрига осуждал своих работников
за леность.
- Требовать нужно сильнее, - советовал Симон.
- Я требую, - возражал Стрига. - Сам ты видел. Грех в ином. У
наймитов половину души бог вынул. У меня тут не одни наймиты. Есть и
половники - из тех, кто пришел, ничего не имея. Даю лошадей, коров,
упряжь, плуги, бороны - все, что нужно, и мне второй сноп во всем. Пишем
рядную грамоту на год, на два, на три. На четвертый год кончает ряд почти
каждый. Покупает лошадь, коровы свои, хозяйство поставил, ему
половничество ни к чему, он уж вольный. Таким помешать может болезнь не
вовремя, либо саранча налетит, как было в пятом году от этого, - словом,
несчастье. Им за чужой спиной скучно. Если б на поле, где мои наймиты,
жили половники, пашни они б подняли в два раза больше, а то и в три.
- Откуда ж приходят? - спросил Симон, вспомнив жалобы Стриги на отход
людей Кснятина.
- Чаще всего из-под Киева либо из самого Киева, - ответил Стрига. -
Бывают из туровских, дорогобужских, из волынских.
- Беглые? Из должников?
- Может быть. Я ловить не обязан.
- Там людям потеснее живется, потеснее, - заметил лекарь Парфентий.
- Отходят ко Владимиру-на-Клязьме, к Суздалю. Там спокойнее, - сказал