Страница:
под остатками свода и потом еще шли, как охрана, полдня. Расстались.
Служка сказал: "Полюбили тебя, отца Иеронима провожали по его повеленью, а
ты не приказывал. Однако ж отец игумен может тебя поставить на правило". -
"За что?" - "Да за сбор". Действительно, причастники оставили на скамье,
единственном сиденье церквушки, меньше монет, чем было людей, и все
медные, коль не считать четырех серебрушек.
Пастырь, с сердца которого упал груз подлинной тяжести - дознанье о
сборщиках, - шутил: "Что ж ты мне там не сказал, я бы потребовал". - "Нет,
- возразил служка, - я тебя понял: ты бы не смог".
Да, он не смог бы. Но по невольной подсказке служки преподобный
добавил к жалкому сбору четыре номизмы, которые он захватил с собой из
остатков достояния, дабы особенно нуждающимся дать в милостыню. И не дал
по жалкой забывчивости, так как, подавленный сначала предстоящим
следствием, затем томительностью стены отчужденья и расспросами, не
вспомнил о маленьких златницах, бережно зашитых в полу суконной рясы.
Пусть теперь послужат не для выкупа его вины, а для обеления чести новых
подопечных его пастырской совести.
Рассказывая игумену, монах хранил в душе виденье. Быстро очистилось
бывшее от внешней грязи, и осталось нечто высокое о людях великого
мужества, безропотно добывающих свой хлеб в поте лица своего, и вместе
воинов, подвижнически живущих на границе христианского мира. Так сильно
было виденье, что игумен, прервав расспросы, похожие на допрос, заметил:
"Ты, я вижу, мечтаешь!" - и поставил мечтателя на колени, и приказал
исповедоваться, под исповедью же до мельчайших подробностей добивался
узнанного о судьбе сборщиков, и, благословив по обряду, отпустил молодого
монаха с неудовольствием.
У священника осталось в душе сомненье; не нарушил бы игумен тайну
исповеди? И он думал о тяжести жизни и о шумном мире, которого, как видно,
не избегнешь и под монашеской рясой. Не попроситься ли через былых друзей
у патриарха о переводе в другой монастырь? Нет, его тянуло к людям,
которых он оставил в горной долине, и он тешился новой мечтой - выпросить
у игумена благословенья на постоянное житие среди них для заботы о душах.
Мечтал, уверенный в своем постижении истинного пути, не зная, что жизнь
коротка, а истина скрыта и одному человеку не дано совершать. И все же был
прав, ибо хотел дела, а не покоя созерцательного жития.
Таковы пути жизни, - заключил Афанасиос, - сами судите, друзья мои,
каков закон, и каково намерение, и что есть свободная воля, и каков
свободный выбор. Мой ум слабеет...
Шимон возвращался к недавнему своему постиженью, которое хранил и
будет хранить в тайне: воистину ад страданий и горя здесь, на земле, в
жизни сей, его проходит человек, и нет такой муки, такой казни, которой
можно избежать. Одинок человек, от одиночества он ищет спасенья в дружбе,
в товариществе. Совершенней всего против одиночества любовь мужчины и
женщины. И ничто так не ведет в сущий ад, как любовь, ибо больнее всего мы
страдаем от несчастий нами любимых...
Голос Андрея вызвал Шимона из забытья. Андрей спрашивал:
- Но откуда упало зерно, из которого выросла великая сила арабов?
- Может быть, - сказал Шимон, - ты найдешь ответ в рассказе,
составленном мною из достоверных известий и моих мыслей?
И, найдя рукопись, он начал чтенье:
- "При базилевсе Юстиниане Первом некто Ассим, житель Баальбека,
жаловался на черную тоску другу своего умершего отца, богатому купцу:
"Воистину, утром я вздыхаю о вечере, а вечером желаю, чтоб пришло
утро..."
"Тебя излечит путешествие", - сказал друг.
Вскоре Ассим оказался далеко от Баальбека. Не так уж далеко, если
положить дни на следы копыт. И очень далеко, коль измерить расстояние
отраженьем в душе. Бедави, жители пустыни, которым друг доверил Ассима,
удалялись от города к востоку. Но также и к северу, и к югу. Иногда они
шли даже на запад, будто желая вернуться по другой тропе. Каменистая
Аравия и Счастливая Аравия, она же Песчаная, она же Страна Фиников - все
это единая Великая Аравия, где каждый придет к цели, хотя бы и шел в
никуда. Шейх Ибн-Улла однажды в год подходил к Баальбеку для торговли. Он
объяснял Ассиму: "Баальбек - значит возвышенность в долине, хотя эта
долина сама была бы горой, не будь с ней рядом Ливана и Антиливана. Греки
звали этот город городом Солнца, ибо Солнце возвышенно. Но ведь каждый
город возвышен. И каждый дом тоже. Не следует человеку гордиться своим
ростом, ибо кто может поспорить величиной тела с верблюдом? А Баал - имя
бога, то есть Высокого. Как Солнце. Мы, бедави, вернули городу старое имя,
ничего не исправив по смыслу. Слова меняются, ибо они живы. Как я, как ты,
как эта лошадь! Неизменны могильные камни, а живые смертны, и это
великолепно, Ассим! Так мы говорим, мы, бедави, бедуины, арабы. Имена
изменяются, они смертны, ибо изреченное слово полно жизни. Говорят, если
бог поднимет нашу Аравию и опустит на Индию, она покроет две трети
маленькой Индии, набитой людьми, деревьями, тварями. Нет, Аравия больше
Индии. И всех других земель тоже, Ассим!"
Три сотни полных жизни смертных бедави перемещались от источника к
источнику, от русла одной пересыхающей речки к другому руслу, незаметно
подчиняясь временам года и каждому дню, сочтенному по изменениям
неизменной Луны. Для каждого дня было свое место на просторах Великой
Аравии, где бедави обязаны были получить этот день и обменять на другой в
щедрой казне Времени. Таков Закон. О нем Ассим узнал не скоро, так как
бедави не нарушали его, а настоящие Законы, невыдуманные, умеют спать
молча в тени бездействия.
Да, соблюдая Закон, бедави будто нечаянно оказывались там, где
созрели финики на деревьях, принадлежащих роду Ибн-Уллы. Находили бобы,
посаженные ими для себя столько дней тому назад, сколько нужно для
созревания. Женщины копили верблюжий пух, собирали красящие растенья,
пряли, ткали для своих и на продажу, выделывали кожу, шили обувь. Женщины
бедави прекрасны лицом и телом, сильны, скромны. И послушны.
Оберегая покой Закона, бедави останавливались, где хотели, и никто не
томился тоской, не вздыхал от нетерпенья. Вдруг как бы нечаянно тропа рода
Ибн-Уллы пересекалась с другой. О, встречи в пустыне! Друзья одаряли
друзей, получая взамен равноценное. И пели, поощряя пляски молодежи, и
состязались в речах, становившихся поэзией, и слова рассказов-поэм
блистали самоцветными камнями и живыми цветами, какими полно аравийское
небо. Слова гремели грозой - и небо бывало, как обгорелая шкура, и
вселенная корчилась, и призраки, закрыв лица плащом, совершали
невозможное. Небо оставалось ясным, вселенная тихо спала, и не было
призраков... Сила поэзии преображала сущее. Бедави сотрясались от ужаса и
любили его.
Порой мужчины, взяв лучших лошадей, где-то исчезали и иногда
возвращались с добычей. Однажды они привезли несколько трупов своих и
молча похоронили их в песке. Эти смертные ушли. Они изменились, и только.
Кто признает исчезновенье живого, какой безумец поверит в Смерть! Как! Я,
ты, он - нас больше не будет! Кто утвердит подобную глупость? Никто.
Ассима не брали в набеги: его баальбекский друг чем-то обязал
Ибн-Уллу, остальное понятно без слов. Ассим жил с бедави. Большие шатры, в
каждом спят и сорок, и тридцать мужчин, женщин, детей. Нигде нет укрытий,
ты всегда у всех на глазах. Совершаемое тобой видят все, я ты видишь всех,
и приучаешься не видеть, не слышать, ибо здесь все просто в своей
необходимости и необходимо своей простотой. Супруги зачинают детей, и
женщины рожают, и никто не замечает творимых таинств, а нуждающийся в
одиночестве берет его перед всеми. И получает его, и воздух становится
непроницаемым для зренья, для слуха, и вы более скрыты, чем если бы
притаились в подземных дворцах Баальбека.
Так было у бедави, именно так. И не потому ли они совершили то, что в
дальнейшем смогли совершить?
Ассим стал бедави: его глаза и уши замыкались сами собой, он никому
не мешал, и ему не мешали. Он не впадал в соблазны желать назначенного не
ему, не вожделел невозможного и освободился от отвращенья к естественному.
Он стал чист...
Но откуда пришли в мир бедави? В городе Мекке есть место, где стоял
шатер Ибрагима-Авраама. Туда архангел Гавриил принес Ибрагиму святой
камень. Для него Ибрагим построил храм Кааба, или Куб. Рядом хранятся
изображенья малых богов арабских племен, их столько, сколько дней в году.
Там погребен Измаил, предок всех арабов, и там могила Агари.
Было так. Ибрагиму исполнилось восемьдесят пять лет, когда жена его
Сарра, став бесплодной от старости, дала мужу служанку Агарь. И Агарь
родила сына Измаила, и бог обещал ей: умножая умножу потомство твое так,
что нельзя будет счесть его от множества. И будет Измаил среди людей, как
дикий осел: руки его - на всех, и руки всех - на него. Жить он будет перед
лицом братьев.
Потом милостью бога Сарра родила сына Исаака. Измаил посмеялся над
ним, и Сарра сказала Ибрагиму: выгони рабыню Агарь и сына ее, чтобы не
наследовал сын рабыни вместе с сыном моим. Ибрагим огорчился, но бог
сказал ему: слушайся голоса Сарры, ибо в Исааке племя твое. И от сына
рабыни я произведу великий народ, ибо он тоже племя твое. Ибрагим изгнал
Агарь с Измаилом, и бог был с отроком, отрок вырос, и стал жить в пустыне,
и сделался стрелком из лука.
По предку бедави-арабы суть измаильтяне. Их зовут также сарацинами,
бедуинами, но имени агарянина они не признают. Не из-за того, что Агарь
была рабыней, а бедави больше всего чтут свободу. Свою, конечно. Других
они охотно лишают свободы. Впрочем, и в этом все люди - братья. Вопреки
разноречью мы склонны считать благом свою прибыль, а злом - свой ущерб...
Но об Агари: называть человека по имени матери есть оскорбление, а бедави
обидчивы.
Ассим полюбился Ибн-Улле. Глядите, из сидячего араба вылупился
бедави! Ибн-Улла обещал Ассиму дочь, обещал и вторую жену, коль гость
останется навсегда. Но Ассим излечился от тоски и отклонил предложенье с
тонкостью подлинного бедави.
Вернувшись в Баальбек, Ассим ощутил новое для него желанье -
беседовать. Его общества стали искать, его называли поэтом. Но ведь он
теперь говорил, как бедави, и только! И он думал: "Откуда сила речи нищих
бродяг? У них нет вещей, их пища скудна, простая их жизнь не изменилась от
века. Откуда великое Слово?"
Передохнув, Шимон продолжал чтение:
- "Вскоре после того, как Юстиниан Первый покинул этот мир, младенец
Магомет увидел аравийские звезды через прорехи ветхой крыши. Это было на
окраине Мекки. Отец умер до рожденья сына, вскоре за ним ушла и мать. О
мальчике заботился дед, деда сменил нищий дядя. С раннего отрочества
Магомет стал пастухом. Это занятие почему-то считается низким, особенно
если скот принадлежит другому, хотя животные красивее многих людей и
благороднее почти всех: они отвечают добром на добро, любовью - на любовь,
ласка не утомляет их и не делает наглыми, и тому, кого они полюбили, они
дают все до последнего толчка сердца.
Среди этих друзей в часы, когда воздух дрожит и струится над
раскаленной землей, и в тихие ночи, и в предрассветных морозах, и в
урагане Магомету являлись виденья, которых не купишь казной базилевса.
Иногда его тело падало в судорогах, а дух успевал за мгновение облететь
вселенную. Это священная болезнь.
Пастуху было двадцать один год, когда богатая вдова Хадиджа поручила
ему ведать имуществом. Магомет ходил с караванами по западному концу
Шелковой дороги, которая начинается в стране сунов, у берегов Восточного
моря, а кончается на берегу Средиземного. Везде он беседовал, стремясь к
смыслу жизни.
Хадиджа полюбила Магомета. Женщина была старше его, он впоследствии
любил многих других, но оставался преданным Хадидже до конца: она была
умна, верна, скромна и послушна.
Ему исполнилось сорок лет. В пути, когда Магомет ночевал в пещере у
горы Хыр, к нему пришел архангел Гавриил. Он принес не камень, как
Ибрагиму, но приказ бога: "Ыкра!" - "Проповедуй!"
В мир уже приходили Ибрагим, Моисей, Исса - Христос. Через нового
пророка бог хотел сказать людям новое слово, и каждую проповедь Магомет
начинал словами: "Бог сказал!"
Его сила была так велика, что близкие, привыкнув видеть его в
слабостях бренного тела, поверили сразу. К Хадидже, к дочерям, к
двоюродному брату Али, к рабу Зейду присоединился молодой богатырь Омар,
отдавшийся пророку как глоток воды. Богач Абу-Бекр принес в дар себя и
имущество.
Завистники попрекали пророка: ты - нищий пастух! Грамотные
возмутились дерзостью безграмотного. Он проповедовал! Его род исключили из
арабской общности, и корейшиты, хозяева Мекки, назначили сразу многих для
убийства смутьяна. Прежде чем сомкнулся круг ножей, пророк бежал, и
Медина, завидуя Мекке, признала его своим главой. Тогда Магомету было
пятьдесят два года. От его бегства начинается хиджра - отсчет лунных годов
Ислама, начавшийся в шестьсот двадцать втором году христианского
летосчисления.
Мединские иудеи хотели видеть в Магомете обещанного им Мессию.
Молодое вино не вливают в старый мех. Командуя тремястами всадниками,
Магомет победил шестьсот мекканцев и захватил охраняемый ими караван. Он
изгнал иудеев из Медины, взяв их достояние на дела веры. Он, заметив
непочтенье книжников и поэтов, казнил нескольких. Аравия почувствовала
новую силу.
Вскоре Магомет взял Мекку приступом, а Ислам овладел десятками тысяч
душ. Отныне пророку подчинялись десять тысяч всадников и тридцать тысяч
пеших воинов, из которых каждый крепко держал в руке ключ от рая, обители
вечного блаженства для храбрых.
Магомет приказал написать ближайшим правителям - базилевсу ромеев,
шаиншаху персов, владыке абиссинцев: откажитесь от заблуждений, примите
веру в единого бога!
Никто из правящих и советников правящих не постиг рокового значенья
посланий пророка. Правители живут сегодняшним днем, советники - минутой
вниманья правителя. А слова ясновидящих подданных - это полова, брошенная
на ветер.
Через десять лет после бегства Магомета из Мекки в Медину Абу-Бекр с
помощью Зейда записал откровенья пророка. Потом Омар добивался стройности
корана. И кто-то еще. Не стоит искать имена. Все владели речью бедави, и
коран - великая поэма, объяснившая арабам бога, вселенную, человека. И
руки Измаила поднялись на всех, а руки всех - на него.
На шестом - году хиджры арабы ударили в дверь Византии: их
трехтысячный отряд проник к Мертвому морю, но был разгромлен при селении
Мут. Убитые арабы завещали своим месть. За что? Нападающий не думает о
справедливости. Еще через шесть лет арабы обложили крепость Босру. Другая
их армия подошла к Дамаску, была отброшена - долг крови, навязанный
арабами империи, все возрастал. Но вскоре Босра пала, а византийское
войско было бито в новом сражении под Дамаском. Империя широко открыла
глаза, вспомнили о странном послании недавно скончавшегося нового пророка.
И базилевс Ираклий послал восемьдесят тысяч войска - все, что имел.
Судьба решилась близ Тивериадского озера, оно же Галилейское море.
Эти места священны для христиан. Русские Галилейское озеро-море назвали бы
Ильменем - речным разливом. Пройдя через него, река Иордан кончается
вскоре в тяжелых водах соленого Мертвого моря. Поражение арабов могло
свести их движение к одной из многих пограничных войн империи, ничтожной в
сравнении с недавним разгромом персов. Их, с которыми не могли справиться
римские императоры и все базилевсы, только что и навсегда сломал базилевс
Ираклий!
Арабы спустились в Иорданскую долину. Трижды тяжелая конница Византии
сминала легкую арабскую конницу. И трижды арабские жены, матери, сестры,
бывшие в армии для заботы о своих, бросались под копыта беглецов,
возвращая их в бой. Византийцы не выстояли. Брат базилевса Феодор вырвался
с немногими. Десятки тысяч христиан уснули вечным сном на поле сраженья.
Затем пал Дамаск, великолепная столица Сирии, пали Эмасея, Баальбек,
Антиохия, Алеппо. Побережье от Газы до Лаодикеи стало арабским. Поднимаясь
к северу, арабы разгромили остатки персидских сил при Кадесии, и через три
года Персия превратилась в арабскую провинцию, а Византия бессильно
взирала на крушение мира. Такого не предвидели ни маг, ни
провидец-отшельник, ни астролог, ни поэт: будущее отказалось открыться и
науке, и вдохновению. Базилевс Ираклий увез из Иерусалима святыню - Древо
Креста. Вскоре Иерусалим, святой город и сильная крепость, был взят
измором.
Не останавливаясь, арабы бросились на Африку. Отрывая от империи
кусок за куском, на восьмидесятом году хиджры арабы увидели волны Океана -
Моря Мрака. Но еще до этого они взяли Среднюю Азию, ворвались в Индию. А
их флот лето за летом появлялся в Мраморном море, и арабское войско брало
в кольцо осады саму столицу Восточной империи".
Мы привыкли, - продолжал Шимон, - к чуду превращенья зерна пшеницы,
за три месяца создающего стебель и колос, вес которых в сотни раз
превосходил все крошки семени. Но как за немногие годы ничтожные бедави
стали великим народом? Такое мне непостижимо. Я возвращаюсь к Юстиниану
Первому. Он отдал жизнь объединенью империи, чтобы около нее собрать весь
мир, превратив его в подобие мирного острова. От его гонений обильные
еретики Сирия, Палестина, Египет, Африка лишились большей части населения.
Не он ли набил лебяжьим пухом арабские постели? От кого ислам заразился
мечтой мировладычества? И не явилась ли сила арабов от величия
Слова-Глагола бедави?
Так русский книжник закончил рассказ. Андрей отдыхал на мыслях о
близком, завтрашнем дне. Арабский купец, с которым он отплывает, в
Антиохии поручит русского купцам, которые ходят в Персидский залив. Там
его сведут с другими. Арабы ходят по морю и суше через индов до страны
сунов, желтых людей, живущих в своей империи по своим законам. Дорога ждет
длинная, но ни за что на свете Андрей не уступил бы своего места другому.
Никто не знает, сколько поколений всадников выбивали конскими
копытами степные тропы. Никто не назовет имени первого всадника. Смотри,
там, на краю степи, пасутся дикие кони. Скажи, кто первый посмел изловить
зверя, приучил конский рот к железу, а спину - к седлу? Кто?
В степи человек без коня - ничто. Кто же отдал тебя, степь, человеку?
Молчит степь. Людей же спрашивать нечего, Разве что посмеются: много знать
хочешь, больше других. Но не спеши обвинять людей в неблагодарной
забывчивости. Великое Небо создало землю, человека, лошадь. И - довольно
об этом. Коль ты желаешь все знать, ступай на восток, за Стену, к сунам. В
их древних книгах все сказано, и чем древнее книга, тем больше в ней
истины, а ищущие нового - безумны. Учись, наслаждайся десятками тысяч
знаков и беспредельностью их сочетаний. В старости найдется ответ на
забытый тобою вопрос: мертвые - мертвы.
Тропы струятся по степям, как ручьи; как вода, текут всадники. Как
ручьи, извилисты тропы, потому что ни человек, ни зверь не могут двигаться
прямо к своей цели, подобно тому, как видит глаз и как бьет солнечный луч.
Приглядись: птица и та не летит прямо, и стрела, взмывая сначала,
вынуждена потом опуститься. Не дано никому власти двигаться прямо. Земля -
как жизнь, нет прямого пути.
Тропы извилисты, а путь не случаен. От долины к долине, из долины на
перевал, вниз и вверх, вверх и вниз - для того извиваются тропы, чтобы
вести к речному броду, к поселению, к городу, чтобы обойти озеро, чтобы
сберечь конское копыто от каменной осыпи, чтобы миновать болото, где топь,
чтобы опетлять смольный солончак - он хуже топи, чтобы в лес не завести -
в чаще конному нечего делать, разве что, покинув коня, укрываться от
погони.
Для всего этого и вьются тропы, отброшенные горами, отклоненные
лесом, но упрямые, как старики, которые все испытали, все поняли, которым
уж совсем ничего не нужно, кроме одного - настоять на своем. И степные
тропы своего добиваются, как ни петляют, а ведут с востока на запад либо с
запада на восток - это как будто одно и то же.
Будто бы так? Ан нет, не так. На ходу лошадь бьет зацепом копыта и
опускается на пяту. Умеющий видеть прочтет знаки копыт и скажет, в какую
сторону едет больше людей, в какую - меньше.
Вдоль троп да и по всей степи много могил. Бег жизни неровен, иногда
время спешит, как погоня за вором, иногда дни замирают, как шаги
погибающего от жажды. Но всегда, всегда жизнь слишком коротка, слишком
много забот, чтобы воскрешать умерших. И без того мысль о смерти
обременяет живого. Коль встанут мертвые, живым среди них не пробиться.
Тому, кто не убежден в этой истине, скажем - есть и еще доказательство,
оно неоспоримо, но, переданное словами, лишается силы - каждый обязан
познать его сам. Познав - понимает, почему в начале многих рассказов нужно
напомнить, что мертвые - мертвы.
Сидя на месте, опыта не добудешь. Слова, как люди, считаются
родством: путь, опыт, путный, опытный, пытливый, путать, испытать. От
одной мысли, как горошины из стручка, рассыпались в речи эти слова. За
путевые труды путь одаряет путника опытом, опытный убережен от беспутства,
без пути пропадешь. Но пути у людей разные, и слова они понимают
по-разному, и время старит слова, и слова осыпаются, как листья в лесах, и
выводятся новые: как листья, пока живет лес, как звуки, пока живет мысль
живая в живом человеке.
Не случайно молчит степь: тропы ее стучатся в сердце, стучатся, как
судьба. Вот от большой, торной тропы отбивается тропочка. Опытный глаз
сразу видит: по ней редко ездят, но она не пропадает многие годы. Потому
что там, за холмами, Великое Небо создало угодье, где тепло жить. Степняк
не творит - он находит.
В долине нет реки, есть ручьи с водой, которая не исчезает в самое
жаркое лето. Воды немного, как невелико и само угодье. Трава обильна на
мягкой земле, но долина узка и земли мало. Здесь ничто не соблазнит
завистника, мечтающего о большом или о большем, чем табун лошадей, десяток
коров, стадо горбоносых овец. Склоны долины лысы и круты, поэтому тропка
кончается в долине.
В тупике хорошо жить взыскующему покоя. Он, испытав крутизну лестниц
ханских дворцов, сам узнал, что воспевающий бури поэт только льстивый
наемник: подвиг связан с убийством слабейшего сильным, победа - это грабеж
без возмездия, а величие - насилие одного или немногих над совестью всех
остальных.
Для счастья людей азиатские степи заставлены горами. В горах и в
холмистых предгорьях Великое Небо сотворило долины. Они, поставленные
вдали от торных троп, суть мирные озера покоя.
Дела Великого Неба многообразны, дела людей - двойственны. Испытавший
бури наслаждается молчанием. Всего более он ценит свободу.
Медленно-медленно движется пасущееся стадо. Хозяин, бросив поводья,
дремлет в седле. Лошадь тоже пасется, переступая за стадом.
Человек спит и не спит. Перед очами его души проходят виденья, столь
же неторопливые, как стадо, такие же вольные, как он сам.
Свобода. Нет власти, которую видит глаз, слышит ухо, ощущает живот,
шея, спина. Великое Небо пошлет град или молнию. Или выпадет слишком много
снега. Такие несчастья подобны болезни, старости. Посланные высшей силой,
они не унижают человека: коль придется погибнуть, человек погибает
свободным. Только власть другого человека может лишить свободы. Только
может? Или обязательно лишает? Что это? Игра словами или игра головами
людей?
Очам души Гутлука, дремлющего в седле, доступно все. Он или видит,
или вспоминает другого человека, совсем молодого Гутлука, который движется
в обширном мире. Не видит и не вспоминает, а рассказывает себе. Не
рассказывает сам, а другой Гутлук, молодой, будто бы рассказывает
нынешнему, и вместе сплетаются звуки и образы.
Как в старой сказке о человеке, голова которого выросла так, что в
ней вместился и весь мир, и сам тот человек, весь мир покачивается и
дремлет в седле, дремлет и грезит, а конь переступает за пасущимся стадом,
срезает желтыми зубами и жует траву. Может быть, и конь тоже грезит, не
зная, что сейчас человек на его спине так же велик, как Брама Создатель,
сны которого - это жизнь людей и лошадей и жизнь всего движущегося и
неподвижного, ибо камни тоже живут своей жизнью. И Земля жива, она дышит,
любит, страдает своим дыханьем, своей любовью, своим горем, непонятными
людям, как непонятна им жизнь камней.
Так говорил о Земле святой из Тибета, с которым Гутлук повстречался
не на степной тропе, а по дороге в столицу сунов, там, за Стеной.
Начальники Стены заставили хана Онгу, которого в числе других
провожал молодой Гутлук, ждать ночь, день и вторую ночь, прежде чем
пропустили в ворота Стены. Святой просто шел, его не спросили ни о чем.
Онгу догнал святого за Стеной, сошел с лошади и предложил святому
сесть. Святой отказался. Онгу велел устроить сиденье, подвешенное между
лошадьми, как делают для почетных стариков и для больных. Святой
отказался.
Тогда все спешились - с ханом Онгу было почти сто человек, - и все
шли, ведя лошадей в поводу, чтобы почтить святого и стараясь услышать его
речи. И все изнемогли - монгол не умеет долго ходить пешком. Тогда святой
отпустил Онгу, сказав, что хочет остаться один.
В то время глаза и уши Гутлука были жадны, как в засуху степь жадна к
воде. Тут Гутлук не умел смотреть внутрь себя и слушать себя, искать смысл
Служка сказал: "Полюбили тебя, отца Иеронима провожали по его повеленью, а
ты не приказывал. Однако ж отец игумен может тебя поставить на правило". -
"За что?" - "Да за сбор". Действительно, причастники оставили на скамье,
единственном сиденье церквушки, меньше монет, чем было людей, и все
медные, коль не считать четырех серебрушек.
Пастырь, с сердца которого упал груз подлинной тяжести - дознанье о
сборщиках, - шутил: "Что ж ты мне там не сказал, я бы потребовал". - "Нет,
- возразил служка, - я тебя понял: ты бы не смог".
Да, он не смог бы. Но по невольной подсказке служки преподобный
добавил к жалкому сбору четыре номизмы, которые он захватил с собой из
остатков достояния, дабы особенно нуждающимся дать в милостыню. И не дал
по жалкой забывчивости, так как, подавленный сначала предстоящим
следствием, затем томительностью стены отчужденья и расспросами, не
вспомнил о маленьких златницах, бережно зашитых в полу суконной рясы.
Пусть теперь послужат не для выкупа его вины, а для обеления чести новых
подопечных его пастырской совести.
Рассказывая игумену, монах хранил в душе виденье. Быстро очистилось
бывшее от внешней грязи, и осталось нечто высокое о людях великого
мужества, безропотно добывающих свой хлеб в поте лица своего, и вместе
воинов, подвижнически живущих на границе христианского мира. Так сильно
было виденье, что игумен, прервав расспросы, похожие на допрос, заметил:
"Ты, я вижу, мечтаешь!" - и поставил мечтателя на колени, и приказал
исповедоваться, под исповедью же до мельчайших подробностей добивался
узнанного о судьбе сборщиков, и, благословив по обряду, отпустил молодого
монаха с неудовольствием.
У священника осталось в душе сомненье; не нарушил бы игумен тайну
исповеди? И он думал о тяжести жизни и о шумном мире, которого, как видно,
не избегнешь и под монашеской рясой. Не попроситься ли через былых друзей
у патриарха о переводе в другой монастырь? Нет, его тянуло к людям,
которых он оставил в горной долине, и он тешился новой мечтой - выпросить
у игумена благословенья на постоянное житие среди них для заботы о душах.
Мечтал, уверенный в своем постижении истинного пути, не зная, что жизнь
коротка, а истина скрыта и одному человеку не дано совершать. И все же был
прав, ибо хотел дела, а не покоя созерцательного жития.
Таковы пути жизни, - заключил Афанасиос, - сами судите, друзья мои,
каков закон, и каково намерение, и что есть свободная воля, и каков
свободный выбор. Мой ум слабеет...
Шимон возвращался к недавнему своему постиженью, которое хранил и
будет хранить в тайне: воистину ад страданий и горя здесь, на земле, в
жизни сей, его проходит человек, и нет такой муки, такой казни, которой
можно избежать. Одинок человек, от одиночества он ищет спасенья в дружбе,
в товариществе. Совершенней всего против одиночества любовь мужчины и
женщины. И ничто так не ведет в сущий ад, как любовь, ибо больнее всего мы
страдаем от несчастий нами любимых...
Голос Андрея вызвал Шимона из забытья. Андрей спрашивал:
- Но откуда упало зерно, из которого выросла великая сила арабов?
- Может быть, - сказал Шимон, - ты найдешь ответ в рассказе,
составленном мною из достоверных известий и моих мыслей?
И, найдя рукопись, он начал чтенье:
- "При базилевсе Юстиниане Первом некто Ассим, житель Баальбека,
жаловался на черную тоску другу своего умершего отца, богатому купцу:
"Воистину, утром я вздыхаю о вечере, а вечером желаю, чтоб пришло
утро..."
"Тебя излечит путешествие", - сказал друг.
Вскоре Ассим оказался далеко от Баальбека. Не так уж далеко, если
положить дни на следы копыт. И очень далеко, коль измерить расстояние
отраженьем в душе. Бедави, жители пустыни, которым друг доверил Ассима,
удалялись от города к востоку. Но также и к северу, и к югу. Иногда они
шли даже на запад, будто желая вернуться по другой тропе. Каменистая
Аравия и Счастливая Аравия, она же Песчаная, она же Страна Фиников - все
это единая Великая Аравия, где каждый придет к цели, хотя бы и шел в
никуда. Шейх Ибн-Улла однажды в год подходил к Баальбеку для торговли. Он
объяснял Ассиму: "Баальбек - значит возвышенность в долине, хотя эта
долина сама была бы горой, не будь с ней рядом Ливана и Антиливана. Греки
звали этот город городом Солнца, ибо Солнце возвышенно. Но ведь каждый
город возвышен. И каждый дом тоже. Не следует человеку гордиться своим
ростом, ибо кто может поспорить величиной тела с верблюдом? А Баал - имя
бога, то есть Высокого. Как Солнце. Мы, бедави, вернули городу старое имя,
ничего не исправив по смыслу. Слова меняются, ибо они живы. Как я, как ты,
как эта лошадь! Неизменны могильные камни, а живые смертны, и это
великолепно, Ассим! Так мы говорим, мы, бедави, бедуины, арабы. Имена
изменяются, они смертны, ибо изреченное слово полно жизни. Говорят, если
бог поднимет нашу Аравию и опустит на Индию, она покроет две трети
маленькой Индии, набитой людьми, деревьями, тварями. Нет, Аравия больше
Индии. И всех других земель тоже, Ассим!"
Три сотни полных жизни смертных бедави перемещались от источника к
источнику, от русла одной пересыхающей речки к другому руслу, незаметно
подчиняясь временам года и каждому дню, сочтенному по изменениям
неизменной Луны. Для каждого дня было свое место на просторах Великой
Аравии, где бедави обязаны были получить этот день и обменять на другой в
щедрой казне Времени. Таков Закон. О нем Ассим узнал не скоро, так как
бедави не нарушали его, а настоящие Законы, невыдуманные, умеют спать
молча в тени бездействия.
Да, соблюдая Закон, бедави будто нечаянно оказывались там, где
созрели финики на деревьях, принадлежащих роду Ибн-Уллы. Находили бобы,
посаженные ими для себя столько дней тому назад, сколько нужно для
созревания. Женщины копили верблюжий пух, собирали красящие растенья,
пряли, ткали для своих и на продажу, выделывали кожу, шили обувь. Женщины
бедави прекрасны лицом и телом, сильны, скромны. И послушны.
Оберегая покой Закона, бедави останавливались, где хотели, и никто не
томился тоской, не вздыхал от нетерпенья. Вдруг как бы нечаянно тропа рода
Ибн-Уллы пересекалась с другой. О, встречи в пустыне! Друзья одаряли
друзей, получая взамен равноценное. И пели, поощряя пляски молодежи, и
состязались в речах, становившихся поэзией, и слова рассказов-поэм
блистали самоцветными камнями и живыми цветами, какими полно аравийское
небо. Слова гремели грозой - и небо бывало, как обгорелая шкура, и
вселенная корчилась, и призраки, закрыв лица плащом, совершали
невозможное. Небо оставалось ясным, вселенная тихо спала, и не было
призраков... Сила поэзии преображала сущее. Бедави сотрясались от ужаса и
любили его.
Порой мужчины, взяв лучших лошадей, где-то исчезали и иногда
возвращались с добычей. Однажды они привезли несколько трупов своих и
молча похоронили их в песке. Эти смертные ушли. Они изменились, и только.
Кто признает исчезновенье живого, какой безумец поверит в Смерть! Как! Я,
ты, он - нас больше не будет! Кто утвердит подобную глупость? Никто.
Ассима не брали в набеги: его баальбекский друг чем-то обязал
Ибн-Уллу, остальное понятно без слов. Ассим жил с бедави. Большие шатры, в
каждом спят и сорок, и тридцать мужчин, женщин, детей. Нигде нет укрытий,
ты всегда у всех на глазах. Совершаемое тобой видят все, я ты видишь всех,
и приучаешься не видеть, не слышать, ибо здесь все просто в своей
необходимости и необходимо своей простотой. Супруги зачинают детей, и
женщины рожают, и никто не замечает творимых таинств, а нуждающийся в
одиночестве берет его перед всеми. И получает его, и воздух становится
непроницаемым для зренья, для слуха, и вы более скрыты, чем если бы
притаились в подземных дворцах Баальбека.
Так было у бедави, именно так. И не потому ли они совершили то, что в
дальнейшем смогли совершить?
Ассим стал бедави: его глаза и уши замыкались сами собой, он никому
не мешал, и ему не мешали. Он не впадал в соблазны желать назначенного не
ему, не вожделел невозможного и освободился от отвращенья к естественному.
Он стал чист...
Но откуда пришли в мир бедави? В городе Мекке есть место, где стоял
шатер Ибрагима-Авраама. Туда архангел Гавриил принес Ибрагиму святой
камень. Для него Ибрагим построил храм Кааба, или Куб. Рядом хранятся
изображенья малых богов арабских племен, их столько, сколько дней в году.
Там погребен Измаил, предок всех арабов, и там могила Агари.
Было так. Ибрагиму исполнилось восемьдесят пять лет, когда жена его
Сарра, став бесплодной от старости, дала мужу служанку Агарь. И Агарь
родила сына Измаила, и бог обещал ей: умножая умножу потомство твое так,
что нельзя будет счесть его от множества. И будет Измаил среди людей, как
дикий осел: руки его - на всех, и руки всех - на него. Жить он будет перед
лицом братьев.
Потом милостью бога Сарра родила сына Исаака. Измаил посмеялся над
ним, и Сарра сказала Ибрагиму: выгони рабыню Агарь и сына ее, чтобы не
наследовал сын рабыни вместе с сыном моим. Ибрагим огорчился, но бог
сказал ему: слушайся голоса Сарры, ибо в Исааке племя твое. И от сына
рабыни я произведу великий народ, ибо он тоже племя твое. Ибрагим изгнал
Агарь с Измаилом, и бог был с отроком, отрок вырос, и стал жить в пустыне,
и сделался стрелком из лука.
По предку бедави-арабы суть измаильтяне. Их зовут также сарацинами,
бедуинами, но имени агарянина они не признают. Не из-за того, что Агарь
была рабыней, а бедави больше всего чтут свободу. Свою, конечно. Других
они охотно лишают свободы. Впрочем, и в этом все люди - братья. Вопреки
разноречью мы склонны считать благом свою прибыль, а злом - свой ущерб...
Но об Агари: называть человека по имени матери есть оскорбление, а бедави
обидчивы.
Ассим полюбился Ибн-Улле. Глядите, из сидячего араба вылупился
бедави! Ибн-Улла обещал Ассиму дочь, обещал и вторую жену, коль гость
останется навсегда. Но Ассим излечился от тоски и отклонил предложенье с
тонкостью подлинного бедави.
Вернувшись в Баальбек, Ассим ощутил новое для него желанье -
беседовать. Его общества стали искать, его называли поэтом. Но ведь он
теперь говорил, как бедави, и только! И он думал: "Откуда сила речи нищих
бродяг? У них нет вещей, их пища скудна, простая их жизнь не изменилась от
века. Откуда великое Слово?"
Передохнув, Шимон продолжал чтение:
- "Вскоре после того, как Юстиниан Первый покинул этот мир, младенец
Магомет увидел аравийские звезды через прорехи ветхой крыши. Это было на
окраине Мекки. Отец умер до рожденья сына, вскоре за ним ушла и мать. О
мальчике заботился дед, деда сменил нищий дядя. С раннего отрочества
Магомет стал пастухом. Это занятие почему-то считается низким, особенно
если скот принадлежит другому, хотя животные красивее многих людей и
благороднее почти всех: они отвечают добром на добро, любовью - на любовь,
ласка не утомляет их и не делает наглыми, и тому, кого они полюбили, они
дают все до последнего толчка сердца.
Среди этих друзей в часы, когда воздух дрожит и струится над
раскаленной землей, и в тихие ночи, и в предрассветных морозах, и в
урагане Магомету являлись виденья, которых не купишь казной базилевса.
Иногда его тело падало в судорогах, а дух успевал за мгновение облететь
вселенную. Это священная болезнь.
Пастуху было двадцать один год, когда богатая вдова Хадиджа поручила
ему ведать имуществом. Магомет ходил с караванами по западному концу
Шелковой дороги, которая начинается в стране сунов, у берегов Восточного
моря, а кончается на берегу Средиземного. Везде он беседовал, стремясь к
смыслу жизни.
Хадиджа полюбила Магомета. Женщина была старше его, он впоследствии
любил многих других, но оставался преданным Хадидже до конца: она была
умна, верна, скромна и послушна.
Ему исполнилось сорок лет. В пути, когда Магомет ночевал в пещере у
горы Хыр, к нему пришел архангел Гавриил. Он принес не камень, как
Ибрагиму, но приказ бога: "Ыкра!" - "Проповедуй!"
В мир уже приходили Ибрагим, Моисей, Исса - Христос. Через нового
пророка бог хотел сказать людям новое слово, и каждую проповедь Магомет
начинал словами: "Бог сказал!"
Его сила была так велика, что близкие, привыкнув видеть его в
слабостях бренного тела, поверили сразу. К Хадидже, к дочерям, к
двоюродному брату Али, к рабу Зейду присоединился молодой богатырь Омар,
отдавшийся пророку как глоток воды. Богач Абу-Бекр принес в дар себя и
имущество.
Завистники попрекали пророка: ты - нищий пастух! Грамотные
возмутились дерзостью безграмотного. Он проповедовал! Его род исключили из
арабской общности, и корейшиты, хозяева Мекки, назначили сразу многих для
убийства смутьяна. Прежде чем сомкнулся круг ножей, пророк бежал, и
Медина, завидуя Мекке, признала его своим главой. Тогда Магомету было
пятьдесят два года. От его бегства начинается хиджра - отсчет лунных годов
Ислама, начавшийся в шестьсот двадцать втором году христианского
летосчисления.
Мединские иудеи хотели видеть в Магомете обещанного им Мессию.
Молодое вино не вливают в старый мех. Командуя тремястами всадниками,
Магомет победил шестьсот мекканцев и захватил охраняемый ими караван. Он
изгнал иудеев из Медины, взяв их достояние на дела веры. Он, заметив
непочтенье книжников и поэтов, казнил нескольких. Аравия почувствовала
новую силу.
Вскоре Магомет взял Мекку приступом, а Ислам овладел десятками тысяч
душ. Отныне пророку подчинялись десять тысяч всадников и тридцать тысяч
пеших воинов, из которых каждый крепко держал в руке ключ от рая, обители
вечного блаженства для храбрых.
Магомет приказал написать ближайшим правителям - базилевсу ромеев,
шаиншаху персов, владыке абиссинцев: откажитесь от заблуждений, примите
веру в единого бога!
Никто из правящих и советников правящих не постиг рокового значенья
посланий пророка. Правители живут сегодняшним днем, советники - минутой
вниманья правителя. А слова ясновидящих подданных - это полова, брошенная
на ветер.
Через десять лет после бегства Магомета из Мекки в Медину Абу-Бекр с
помощью Зейда записал откровенья пророка. Потом Омар добивался стройности
корана. И кто-то еще. Не стоит искать имена. Все владели речью бедави, и
коран - великая поэма, объяснившая арабам бога, вселенную, человека. И
руки Измаила поднялись на всех, а руки всех - на него.
На шестом - году хиджры арабы ударили в дверь Византии: их
трехтысячный отряд проник к Мертвому морю, но был разгромлен при селении
Мут. Убитые арабы завещали своим месть. За что? Нападающий не думает о
справедливости. Еще через шесть лет арабы обложили крепость Босру. Другая
их армия подошла к Дамаску, была отброшена - долг крови, навязанный
арабами империи, все возрастал. Но вскоре Босра пала, а византийское
войско было бито в новом сражении под Дамаском. Империя широко открыла
глаза, вспомнили о странном послании недавно скончавшегося нового пророка.
И базилевс Ираклий послал восемьдесят тысяч войска - все, что имел.
Судьба решилась близ Тивериадского озера, оно же Галилейское море.
Эти места священны для христиан. Русские Галилейское озеро-море назвали бы
Ильменем - речным разливом. Пройдя через него, река Иордан кончается
вскоре в тяжелых водах соленого Мертвого моря. Поражение арабов могло
свести их движение к одной из многих пограничных войн империи, ничтожной в
сравнении с недавним разгромом персов. Их, с которыми не могли справиться
римские императоры и все базилевсы, только что и навсегда сломал базилевс
Ираклий!
Арабы спустились в Иорданскую долину. Трижды тяжелая конница Византии
сминала легкую арабскую конницу. И трижды арабские жены, матери, сестры,
бывшие в армии для заботы о своих, бросались под копыта беглецов,
возвращая их в бой. Византийцы не выстояли. Брат базилевса Феодор вырвался
с немногими. Десятки тысяч христиан уснули вечным сном на поле сраженья.
Затем пал Дамаск, великолепная столица Сирии, пали Эмасея, Баальбек,
Антиохия, Алеппо. Побережье от Газы до Лаодикеи стало арабским. Поднимаясь
к северу, арабы разгромили остатки персидских сил при Кадесии, и через три
года Персия превратилась в арабскую провинцию, а Византия бессильно
взирала на крушение мира. Такого не предвидели ни маг, ни
провидец-отшельник, ни астролог, ни поэт: будущее отказалось открыться и
науке, и вдохновению. Базилевс Ираклий увез из Иерусалима святыню - Древо
Креста. Вскоре Иерусалим, святой город и сильная крепость, был взят
измором.
Не останавливаясь, арабы бросились на Африку. Отрывая от империи
кусок за куском, на восьмидесятом году хиджры арабы увидели волны Океана -
Моря Мрака. Но еще до этого они взяли Среднюю Азию, ворвались в Индию. А
их флот лето за летом появлялся в Мраморном море, и арабское войско брало
в кольцо осады саму столицу Восточной империи".
Мы привыкли, - продолжал Шимон, - к чуду превращенья зерна пшеницы,
за три месяца создающего стебель и колос, вес которых в сотни раз
превосходил все крошки семени. Но как за немногие годы ничтожные бедави
стали великим народом? Такое мне непостижимо. Я возвращаюсь к Юстиниану
Первому. Он отдал жизнь объединенью империи, чтобы около нее собрать весь
мир, превратив его в подобие мирного острова. От его гонений обильные
еретики Сирия, Палестина, Египет, Африка лишились большей части населения.
Не он ли набил лебяжьим пухом арабские постели? От кого ислам заразился
мечтой мировладычества? И не явилась ли сила арабов от величия
Слова-Глагола бедави?
Так русский книжник закончил рассказ. Андрей отдыхал на мыслях о
близком, завтрашнем дне. Арабский купец, с которым он отплывает, в
Антиохии поручит русского купцам, которые ходят в Персидский залив. Там
его сведут с другими. Арабы ходят по морю и суше через индов до страны
сунов, желтых людей, живущих в своей империи по своим законам. Дорога ждет
длинная, но ни за что на свете Андрей не уступил бы своего места другому.
Никто не знает, сколько поколений всадников выбивали конскими
копытами степные тропы. Никто не назовет имени первого всадника. Смотри,
там, на краю степи, пасутся дикие кони. Скажи, кто первый посмел изловить
зверя, приучил конский рот к железу, а спину - к седлу? Кто?
В степи человек без коня - ничто. Кто же отдал тебя, степь, человеку?
Молчит степь. Людей же спрашивать нечего, Разве что посмеются: много знать
хочешь, больше других. Но не спеши обвинять людей в неблагодарной
забывчивости. Великое Небо создало землю, человека, лошадь. И - довольно
об этом. Коль ты желаешь все знать, ступай на восток, за Стену, к сунам. В
их древних книгах все сказано, и чем древнее книга, тем больше в ней
истины, а ищущие нового - безумны. Учись, наслаждайся десятками тысяч
знаков и беспредельностью их сочетаний. В старости найдется ответ на
забытый тобою вопрос: мертвые - мертвы.
Тропы струятся по степям, как ручьи; как вода, текут всадники. Как
ручьи, извилисты тропы, потому что ни человек, ни зверь не могут двигаться
прямо к своей цели, подобно тому, как видит глаз и как бьет солнечный луч.
Приглядись: птица и та не летит прямо, и стрела, взмывая сначала,
вынуждена потом опуститься. Не дано никому власти двигаться прямо. Земля -
как жизнь, нет прямого пути.
Тропы извилисты, а путь не случаен. От долины к долине, из долины на
перевал, вниз и вверх, вверх и вниз - для того извиваются тропы, чтобы
вести к речному броду, к поселению, к городу, чтобы обойти озеро, чтобы
сберечь конское копыто от каменной осыпи, чтобы миновать болото, где топь,
чтобы опетлять смольный солончак - он хуже топи, чтобы в лес не завести -
в чаще конному нечего делать, разве что, покинув коня, укрываться от
погони.
Для всего этого и вьются тропы, отброшенные горами, отклоненные
лесом, но упрямые, как старики, которые все испытали, все поняли, которым
уж совсем ничего не нужно, кроме одного - настоять на своем. И степные
тропы своего добиваются, как ни петляют, а ведут с востока на запад либо с
запада на восток - это как будто одно и то же.
Будто бы так? Ан нет, не так. На ходу лошадь бьет зацепом копыта и
опускается на пяту. Умеющий видеть прочтет знаки копыт и скажет, в какую
сторону едет больше людей, в какую - меньше.
Вдоль троп да и по всей степи много могил. Бег жизни неровен, иногда
время спешит, как погоня за вором, иногда дни замирают, как шаги
погибающего от жажды. Но всегда, всегда жизнь слишком коротка, слишком
много забот, чтобы воскрешать умерших. И без того мысль о смерти
обременяет живого. Коль встанут мертвые, живым среди них не пробиться.
Тому, кто не убежден в этой истине, скажем - есть и еще доказательство,
оно неоспоримо, но, переданное словами, лишается силы - каждый обязан
познать его сам. Познав - понимает, почему в начале многих рассказов нужно
напомнить, что мертвые - мертвы.
Сидя на месте, опыта не добудешь. Слова, как люди, считаются
родством: путь, опыт, путный, опытный, пытливый, путать, испытать. От
одной мысли, как горошины из стручка, рассыпались в речи эти слова. За
путевые труды путь одаряет путника опытом, опытный убережен от беспутства,
без пути пропадешь. Но пути у людей разные, и слова они понимают
по-разному, и время старит слова, и слова осыпаются, как листья в лесах, и
выводятся новые: как листья, пока живет лес, как звуки, пока живет мысль
живая в живом человеке.
Не случайно молчит степь: тропы ее стучатся в сердце, стучатся, как
судьба. Вот от большой, торной тропы отбивается тропочка. Опытный глаз
сразу видит: по ней редко ездят, но она не пропадает многие годы. Потому
что там, за холмами, Великое Небо создало угодье, где тепло жить. Степняк
не творит - он находит.
В долине нет реки, есть ручьи с водой, которая не исчезает в самое
жаркое лето. Воды немного, как невелико и само угодье. Трава обильна на
мягкой земле, но долина узка и земли мало. Здесь ничто не соблазнит
завистника, мечтающего о большом или о большем, чем табун лошадей, десяток
коров, стадо горбоносых овец. Склоны долины лысы и круты, поэтому тропка
кончается в долине.
В тупике хорошо жить взыскующему покоя. Он, испытав крутизну лестниц
ханских дворцов, сам узнал, что воспевающий бури поэт только льстивый
наемник: подвиг связан с убийством слабейшего сильным, победа - это грабеж
без возмездия, а величие - насилие одного или немногих над совестью всех
остальных.
Для счастья людей азиатские степи заставлены горами. В горах и в
холмистых предгорьях Великое Небо сотворило долины. Они, поставленные
вдали от торных троп, суть мирные озера покоя.
Дела Великого Неба многообразны, дела людей - двойственны. Испытавший
бури наслаждается молчанием. Всего более он ценит свободу.
Медленно-медленно движется пасущееся стадо. Хозяин, бросив поводья,
дремлет в седле. Лошадь тоже пасется, переступая за стадом.
Человек спит и не спит. Перед очами его души проходят виденья, столь
же неторопливые, как стадо, такие же вольные, как он сам.
Свобода. Нет власти, которую видит глаз, слышит ухо, ощущает живот,
шея, спина. Великое Небо пошлет град или молнию. Или выпадет слишком много
снега. Такие несчастья подобны болезни, старости. Посланные высшей силой,
они не унижают человека: коль придется погибнуть, человек погибает
свободным. Только власть другого человека может лишить свободы. Только
может? Или обязательно лишает? Что это? Игра словами или игра головами
людей?
Очам души Гутлука, дремлющего в седле, доступно все. Он или видит,
или вспоминает другого человека, совсем молодого Гутлука, который движется
в обширном мире. Не видит и не вспоминает, а рассказывает себе. Не
рассказывает сам, а другой Гутлук, молодой, будто бы рассказывает
нынешнему, и вместе сплетаются звуки и образы.
Как в старой сказке о человеке, голова которого выросла так, что в
ней вместился и весь мир, и сам тот человек, весь мир покачивается и
дремлет в седле, дремлет и грезит, а конь переступает за пасущимся стадом,
срезает желтыми зубами и жует траву. Может быть, и конь тоже грезит, не
зная, что сейчас человек на его спине так же велик, как Брама Создатель,
сны которого - это жизнь людей и лошадей и жизнь всего движущегося и
неподвижного, ибо камни тоже живут своей жизнью. И Земля жива, она дышит,
любит, страдает своим дыханьем, своей любовью, своим горем, непонятными
людям, как непонятна им жизнь камней.
Так говорил о Земле святой из Тибета, с которым Гутлук повстречался
не на степной тропе, а по дороге в столицу сунов, там, за Стеной.
Начальники Стены заставили хана Онгу, которого в числе других
провожал молодой Гутлук, ждать ночь, день и вторую ночь, прежде чем
пропустили в ворота Стены. Святой просто шел, его не спросили ни о чем.
Онгу догнал святого за Стеной, сошел с лошади и предложил святому
сесть. Святой отказался. Онгу велел устроить сиденье, подвешенное между
лошадьми, как делают для почетных стариков и для больных. Святой
отказался.
Тогда все спешились - с ханом Онгу было почти сто человек, - и все
шли, ведя лошадей в поводу, чтобы почтить святого и стараясь услышать его
речи. И все изнемогли - монгол не умеет долго ходить пешком. Тогда святой
отпустил Онгу, сказав, что хочет остаться один.
В то время глаза и уши Гутлука были жадны, как в засуху степь жадна к
воде. Тут Гутлук не умел смотреть внутрь себя и слушать себя, искать смысл