Филиппа Карр
Случайная встреча

   PHILIPPA CARR THE RETURN OF THE GYPSY
   Карр Ф Случайная встреча; СПб; «МиМ-Экспресс», 1995.
   ISBN 5-7562-0046-0
 

ЦЫГАН ДЖЕЙК

   Полагаю, что лишь немногие, пережившие лето и начало осени 1805 года, могли забыть о них. Вся страна была охвачена страхом перед грядущим, который подавляло лишь чувство решимости бороться с уготованной судьбой. Мы были нацией, готовившейся к вторжению самого грозного противника со времен вождя гуннов Атиллы. Корсиканский авантюрист Наполеон Бонапарт, подчинив себе большую часть Европы, обратил свой взор на наш остров.
   Его имя было у всех на устах, слухи о нем преувеличивались и передавались дальше. Ему дали прозвище «Бони», поскольку ничто не служит столь хорошим противоядием от страха, как презрение — пусть даже притворное, — и оттого его пренебрежительно называли «маленьким капралом». Самым большим наказанием, которым мать грозила непослушному ребенку, была угроза: «Бони заберет тебя», — как будто Бонн был самим дьяволом во плоти.
   По всей Англии организовывали боевые отряды, люди собирали и припрятывали оружие. Мы поглядывали на море, омывающее наши берега, и, независимо от того, было ли оно в этот момент лазурным, спокойным, или его свинцовые волны с яростью набрасывались на побережье, — в любом случае мы благодарили Бога за то, что оно у нас есть. Море было нашим главным союзником, так как отделяло нас от суши, которую захватили войска Наполеона и где, казалось, ничто не могло остановить его.
   Давние враги становились союзниками, сходясь в главном: мы все стали одной большой семьей, полной решимости сохранить свою независимость. Мы не были маленькой европейской страной, которую легко можно завоевать: до сей поры мы были властителями морей и совсем не собирались сдавать свои позиции. Мы были, — всяком случае, надеялись, — недосягаемы на нашем родном острове, и собирались сохранять это положение.
   В доме только об этом и говорили, и, сидя за обеденным столом, мы слушали высказывания отца по поводу нынешнего состояния дел. Мой отец с полным правом мог называться главой семейства. Он был патриархом, настоящим хозяином, что чувствовалось во всем. В семье были лишь два человека, способных как-то смягчить его характер: моя мать и я.
   К этому времени отец был уже стариком — ему было шестьдесят, — и моя мать была его второй женой. Хотя оба они в молодости были влюблены друг в друга, у обоих воссоединению предшествовали другие браки. У моей матери были взрослый сын и дочь от первого замужества, а я как раз и была плодом этого запоздалого союза.
   Родственные отношения в нашей семье были непростыми. Например, моя закадычная подружка, Амарилис, вместе с которой мы воспитывались с первых месяцев жизни, поскольку она была всего на месяц моложе меня, была в то же время моей племянницей: ее мать Клодина дочь моей матери от первого брака. Я всегда считала, что это давало мне определенное превосходство над Амарилис, и частенько называла ее племянницей, пока мисс Ренни, наша гувернантка, не сказала мне, что это просто смешно.
   — Но это же правда! — настаивала я.
   — Не нужно это подчеркивать, — возражала мисс Ренни. — Вы обе всего-навсего маленькие девочки, а разницу в возрасте вряд ли можно считать существенной.
   Мы вместе занимались в классной комнате, в один и тот же день нам подарили пони, мы обучались езде верхом под руководством одного и того же наставника. У нас была общая гувернантка, мы были как родные сестры. Но хотя мы были в близких родственных отношениях и редко расставались, по внешности и характеру мы были весьма разными.
   Амарилис была хорошенькой, хрупкой, с голубыми глазами, обрамленными длинными ресницами, с личиком, напоминающим по форме сердечко и с вьющимися волосами — гиацинтовыми локонами, как их назвал кто-то. Словом, ангелочек на цветных картинках в Библии.
   Амарилис была доброй девочкой и любила животных. Ее мать, моя единоутробная сестра Клодина, обожала ее, как и Дэвид, ее отец, являвшийся сыном моего отца. В общем, наши родственные связи выглядели весьма сложными, как на них ни посмотри, но мы были очень дружной семьей, а самые близкие отношения были между мной и Амарилис.
   Меня же, в отличие от нее, нельзя было назвать прелестной. У меня были темные, почти черные волосы и темно-карие глаза, густые темные брови и ресницы. Вообще в нашей семье встречались женщины либо с очень темными, либо с очень светлыми волосами. Об этом ясно свидетельствовала портретная галерея. У некоторых брюнеток были синие глаза — очень привлекательное сочетание. К такому типу женщин относились моя мать и ее прабабка Карлотта. Обе женщины были с драматичными судьбами, обе были способны нарушать общепринятые правила, если у них возникали проблемы. Были женщины и мягкие, с приятными добрыми лицами, они контрастировали с темноволосой линией нашего рода.
   Мы с Амарилис точно вписывались в эти каноны, и обе были окружены любовью. Амарилис была дочерью, которую выбрало бы большинство родителей, будь у них возможность выбора. Но мои отец и мать, уверена, предпочитали меня такой, какая я есть. Они знали, что я могу быть не всегда послушной, поступать непредсказуемо: должно быть, моя мать когда-то тоже была такой. Что касается отца, он всегда был смелым, решительным человеком, умевшим настоять на своем. Он тоже предпочел бы дочь, несколько напоминающую характером его самого.
   То, что между мной и Амарилис существовала тесная дружба, объяснялось в основном ее терпимостью и отсутствием эгоизма. Когда я брала какую-нибудь особо любимую игрушку или стремилась захватить в свое полное владение лошадь-качалку, она просто спокойно уступала. Не потому, что у нее не хватало решимости протестовать: я убеждена, что в случае необходимости Амарилис сумела бы настоять на своем. Возможно, у нее была врожденная мудрость, и уже с самого раннего возраста она понимала бесплодность отчаянных требований чего-то, что, в конечном итоге, оказывалось не стоящим таких усилий. Возможно, Амарилис была достаточно дальновидна и понимала, что после того, как я добьюсь желаемого, оно тут же потеряет в моих глазах ценность, если я увижу, что она вовсе не собирается отчаянно цепляться за него.
   В общем, так или иначе, Амарилис была Амарилис, а я Джессикой. Мы были настолько разными, насколько могут быть разными дети, выросшие бок о бок в одной детской и в одной классной комнате.
   Полагаю, у меня были необычные родители, особенно мой отец — Дикон. Он сам устанавливал правила, которые в нашем доме становились законом. Например, когда нам исполнилось по восемь лет, было решено, что мы уже не маленькие, нужно прекращать есть в детской под присмотром мисс Ренни и пора обедать за столом вместе со взрослыми.
   — Я хочу видеть всю семью в сборе! — заявил отец.
   Родители Амарилис охотно согласились с ним. Нас поощряли к застольным беседам и даже прислушивались к нашему мнению. Я очень любила поговорить, и мой отец отчасти подстрекал меня к этому, откинувшись на спинку кресла, наблюдая за мной с подрагивающими уголками рта и едва сдерживая смех. Он любил поспорить со мной, поймать на слове, а я с азартом включалась в споры, отстаивая свою точку зрения, — независимо от того, совпадала ли она с его мнением, — зная, что чем больше я не соглашаюсь с отцом, тем больше ему это нравится. Обычно моя мать сидела при этом совершенно невозмутимо, посматривая на нас обоих.
   Так же обстояли дела и с Амарилис: ею родители гордились не меньше, чем мои мной. Я хорошо представляла себе, как поздно вечером, оставшись в спальне наедине, они разговаривают, и мой отец говорит: «У Амарилис, конечно, нет того характера, что у Джессики. Я рад, что у нас такая девочка!» А в другой спальне раздается: «Какая все-таки между ними разница! Я рад, что Амарилис не такая шустрая. Временами Джессика бывает просто невыносимой!» Мы обе были окружены любовью, то есть самым важным, по моему мнению, в чем нуждается ребенок.
   С тревогой все думали о том, что вражеские войска могут вторгнуться сюда и нарушить наш привычный образ жизни. Мои родители хорошо сознавали угрозу, впрочем, как и вся остальная Англия. Патриотизм чувствовался во всем, ведь люди начинают осознавать ценность чего-либо лишь тогда, когда возникает опасность потерять это.
   Вот что происходило с нами в те достопамятные дни 1805 года.
   Есть какое-то особое ощущение уюта в больших домах старинных поместий. Эверсли был именно таким семейным гнездом для многих поколений наших предков. С каким-то благоговейным страхом я думала о том, что этот дом стоял в течение многих веков до нашего появления на свет и будет стоять здесь и после того, как мы исчезнем с лица земли.
   Было очень удобно, что здесь могла разместиться вся семья — и мои родители, и родители Амарилис. Брат-близнец Дэвида, Джонатан, давно умер, и его жена Миллисент уехала к своим родителям, жившим в нескольких милях отсюда, забрав с собой сына — тоже Джонатана. Вообще-то им следовало жить в Эверсли, так как именно Джонатан был его законным наследником. Следующей в линии наследования была я, а за мной — Амарилис. И все же Миллисент захотела жить в своем старом доме, в Петтигрю-холле с родителями, хотя она часто посещала Эверсли.
   Я любила это место, его историю и часто размышляла о тех, кто когда-то жили здесь. Я так много читала о них, что временами мне казалось, будто некоторых я знала лично: многие и многие поколения, вплоть до времен великой королевы Елизаветы, когда и был построен этот дом, о чем свидетельствовала его форма — в виде буквы Е. Я обожала старый холл с двумя расходящимися крыльями. Любимый Эверсли!
   Несомненно, и окрестности здесь были интересными. Во-первых, поблизости от нас было море, и я любила скакать галопом по краю морского прибоя, ощущая на лице соленый ветер. «Наперегонки!» — кричала я Амарилис. Мне всегда хотелось соревноваться, и победа была очень важна для меня. Амарилис же предпочитала ехать на шаг позади меня, счастливо улыбаясь и ничуть не беспокоясь о том, кто из нас победит. «Важно не победить, — говорила она, — а хорошенько покататься!» Мудрая Амарилис!
   Неподалеку от нас располагались еще два дома, которые казались мне очень необычными: разумеется, не сами дома, а те люди, которые жили в них.
   В Эндерби жила тетушка Софи — печальная и трагичная фигура. Она получила очень сильные ожоги во время фейерверка в Париже, когда праздновалась свадьба Марии-Антуанетты и дофина, вскоре ставшего злополучным Людовиком XVI.
   Тетя Софи была затворницей и жила со своей верной подругой, компаньонкой и служанкой в одном лице — Жанной Фужер. В этом доме, в отличие от Амарилис, я была не слишком желанным гостем. Это был нехороший дом, в нем случались ужасные вещи, жили привидения — так говорили слуги, и я охотно в это верила. Даже моей сводной сестре Клодине было, видимо, не по себе, когда мы навещали тетушку Софи. Я замечала, как она иногда озирается, словно увидев что-то, чего не должно здесь быть.
   Я предпочла бы полазить по этому дому в одиночку, поскольку меня влекло все страшное. Я чувствовала, что в нем таилось какое-то зло. Амарилис этого не ощущала. Наверное, если человек хороший — по-настоящему, в глубине души своей хороший, — он гораздо слабее чувствует такие вещи, чем тот, кто более склонен к греху.
   Однако я чувствовала, что в доме что-то есть. Часто я быстро оглядывалась, ожидая, что вдруг увижу мгновенно исчезнувшую зловещую фигуру. Больше всего я любила разгуливать по галерее менестрелей, потому что, по слухам, именно там и было больше всего привидений.
   Мне нравилось подбивать Амарилис вызывать меня из кухни по переговорной трубе, соединенной со спальней. Как-то раз Клодина услышала нас и попросила больше этого не делать. Амарилис сразу же пообещала, а мне очень захотелось повторить это. Устройство меня просто завораживало, и тогда я просила кого-нибудь из слуг поговорить со мной через трубу.
   Жизнь тети Софи сложилась трагично. Она с молодости не только была сильно изуродована, но и потеряла своего любимого, которого не могла забыть. Она любила сокрушаться об этом, и я заметила, что, когда все бывает хорошо, тетушка была не так довольна, как в тех случаях, когда случалась какая-нибудь неприятность. Похоже, разговоры о возможном вторжении французов сделали ее даже на несколько лет моложе. В свое время она бежала из восставшей Франции с драгоценностями, зашитыми в одежду, — история, которую я любила слушать в подробностях, но о ней нельзя было упоминать при тете Софи: Джонатан, сын моего отца, участвовавший в ее освобождении, был мертв.
   Эндерби — дом теней, скрытый высокими деревьями и густыми кустами, дом, зловеще напоминающий о прошлом, дом, полный тайн и трагедий, должен был оставаться таким, поскольку этого хотела тетушка Софи.
   Другим домом был Грассленд, интересовавший меня почти так же сильно, причем меня не столько интересовал сам дом, сколько живущие в нем люди.
   Например, старая миссис Трент. Я была уверена в том, что она — ведьма. Она почти не выходила из дома, а люди говорили, что у нее появились странности после того, как ее старшая внучка покончила с собой. Там была какая-то ужасная трагедия, и миссис Трент так и не смогла от нее оправиться. Она жила в Грассленде с другой своей внучкой Дороти Мэйфер, которую мы звали просто Долли.
   Долли была странным существом. Ее часто можно было встретить в окрестностях, разъезжающую верхом. Иногда она отвечала на наши приветствия, а иной раз проезжала мимо, делая вид, что не замечает нас. Она могла бы быть вполне привлекательной: у нее была стройная фигурка и хорошие густые волосы, но ее лицо было слегка деформировано — веко одного из глаз было полуопущено, а само лицо казалось парализованным. Все это придавало ее внешности несколько зловещий оттенок.
   Я сказала Амарилис, что эта женщина меня пугает. Даже когда она улыбается, что случалось нечасто, деформация лица придает ее улыбке какое-то издевательское выражение.
   Клодина всегда старалась относиться к Долли благосклонно и поощряла нас к тому же. «Бедняжка Долли, — говорила она, — так жестоко обошлась с ней!»
   Амарилис взяла за обычай останавливаться и разговаривать с ней и, как ни странно, вызывала у Долли какое-то подобие интереса. Она смотрела на нее с таким видом, будто она что-то знает про Амарилис и, если ей вдруг вздумается, может рассказать это. Когда я поделилась своими соображениями с Амарилис, она сказала, что я выдумщица, а Долли просто хочет с кем-нибудь подружиться, но не знает, как это сделать.
   Вот так приблизительно выглядела наша округа, когда возникла угроза вторжения, способного разрушить наше мирное существование.
   Стоял чудесный сентябрьский день. В воздухе, наполненном запахами осени, ощущалась прохлада. Мы с Амарилис уехали из Эверсли в сопровождении мисс Рении и уже успели добраться до леса. Было приятно ехать под сенью деревьев, по ковру из золотых и оранжевых листьев. Мне нравился звук, который лошадиные копыта издавали во время скачки.
   Мисс Ренни немножко запыхалась. Подъезжая к лесу, я пустила свою лошадь в галоп, что всегда тревожило мисс Ренни. В седле она чувствовала себя гораздо менее уверенно, чем у классной доски, и очень оживлялась в те дни, когда обязанность сопровождать нас ложилась на кого-нибудь из конюхов. В то время я была несколько легкомысленной и любила поиздеваться над ней. Таким образом я мстила за презрение, с которым мисс Ренни подчас оценивала мои достижения в учении. Было похоже, что мы поменялись местами, и меня часто подмывало пустить лошадь в галоп только потому, что ей будет не угнаться за мной.
   — Вперед! — крикнула я Амарилис. Мы рванулись вперед и добрались до леса немного раньше мисс Ренни. Поэтому именно мы и столкнулись лицом к лицу с цыганом.
   — Не думаешь ли ты, что нам следовало бы подождать мисс Ренни? — воскликнула Амарилис.
   — Догонит! — ответила я.
   — Думаю, нам все же следует подождать ее!
   — Ну и жди!
   — Нет, нам надо держаться вместе!
   Я рассмеялась и пришпорила лошадь. И вдруг увидела его, сидящего под деревом. Цыган был очень колоритен и прекрасно вписывался в окружающий пейзаж: оранжевая рубашка с открытой шеей, на которой мелькнула золотая цепочка, в ушах золотые кольца, штаны светло-коричневого цвета, черные вьющиеся волосы и темные сверкающие глаза. На фоне загорелого лица белой полоской сверкнули зубы. Увидев нас, он начал перебирать струны гитары.
   Остановив лошадь, я уставилась на него.
   — Добрый день, леди! — произнес он мелодичным голосом.
   — Добрый день! — ответила я.
   Ко мне подъехала Амарилис. Цыган встал и поклонился.
   — Какая радость — встретиться не с одной прекрасной дамой, а сразу с двумя1 .
   — Кто вы? — спросила я.
   — Цыган, странник на этой земле!
   — А где вы странствовали до этого?
   — По всей стране!
   — И решили расположиться здесь? Он сделал неопределенный жест.
   — Этот лес принадлежит моему отцу, — сказала я.
   — Уверен, что отец такой очаровательной юной леди не лишит бедных цыган возможности передохнуть на клочке его земли!
   — Мисс Джессика! Мисс Амарилис! — это была мисс Ренни, наконец, догнавшая нас.
   — Мы здесь, мисс Ренни! — откликнулась Амарилис. Цыган насмешливо стал рассматривать появившуюся рядом с нами мисс Ренни.
   — Ах, вот вы где! Сколько раз я говорила вам, чтобы вы не убегали от меня? Вы ведете себя неподобающим образом…— вдруг умолкла. Мисс Ренни заметила мужчину и испугалась. Она очень серьезно относилась к исполнению своего долга и решила, что вступление ее подопечных в беседу с незнакомым человеком, тем более с.таким человеком, — нарушение приличий.
   — Что… что вы делаете? — выдавила она из себя.
   — Ничего, — ответила я. — Мы просто приехали сюда и встретили…
   Цыган поклонился мисс Ренни.
   — Джейк Кадорсон, к вашим услугам, мадам.
   — Что? — пронзительно вскрикнула мисс Ренни.
   — Я из Корнуолла, мадам, — улыбаясь, продолжал он, словно создавшаяся ситуация очень веселила его, — а «Кадор» на корнуоллском наречии значит «Завоеватель», так что «Кадорсон» значит сын Завоевателя. Ну, а для удобства мои друзья-цыгане называют меня цыган Джейк.
   — Несомненно, это очень интересно, — заявила мисс Ренни, к которой уже вернулось самообладание. — А теперь нам следует возвращаться, иначе мы опоздаем к чаю.
   Цыган вновь поклонился и, усевшись под деревом, начал перебирать струны своей гитары. Когда мы развернули лошадей, он запел, и я не могла удержаться, чтобы не обернуться. Заметив это, он приложил к губам пальцы и послал мне воздушный поцелуй. Я вдруг ощутила необычайное волнение. Я ехала, и у меня кружилась голова. Пока мы следовали к опушке леса, я слышала его сильный и весьма приятный голос.
   — Я вынуждена настаивать на том, чтобы вы держались рядом со мной во время верховой прогулки, — потребовала мисс Ренни. — Весьма неприятный инцидент: цыгане в лесу! Я просто не знаю, что мистер Френшоу скажет, узнав об этом.
   — Они всегда получают разрешение на пребывание в лесу при условии, что будут поосторожней с кострами, хотя сейчас вообще нет такой опасности, поскольку совсем недавно прошел дождь, — сказала я.
   — Мне надо сообщить о том, что мы видели, мистеру Френшоу, — продолжала мисс Ренни. — Я вынуждена просить тебя, Джессика, с большим вниманием прислушиваться к моим требованиям. Мне не хотелось бы быть вынужденной сообщать родителям о твоем непослушании. Я уверена, это опечалило бы их!
   Я представила себе лицо отца, выслушивающего эти жалобы, и вообразила, как он будет пытаться скрыть улыбку. Я, его дочь, должно быть, очень напоминала его самого в том же возрасте, а родители любят, когда их дети похожи на них, — пусть даже не самыми лучшими чертами. И я решила, что в любом случае он не слишком опечалится.
   Что касается меня, то я продолжала вспоминать этого человека под деревом. Джейк! Цыган… И, тем не менее, он выглядел совсем не так, как те цыгане, которых мне уже доводилось видеть. Он, скорее, был похож на одного из тех джентльменов, что дружили с моими родителями, который лишь переоделся цыганом. Джейк заинтриговал меня: он был очень смелым! Что бы сказала мисс Ренни, если бы она заметила тот воздушный поцелуй, который он послал мне, когда я обернулась? У меня даже мелькнула мысль рассказать ей об этом, но я от нее отказалась. Возможно, именно это не должно добраться до ушей моих родителей.
   Верная себе, гувернантка рассказала кому-то из родителей о случившемся, и за столом зашел разговор на эту тему.
   — Значит, у нас в лесу появились цыгане? — спросил мой отец.
   — Они всегда появляются здесь ближе к зиме, — заметил Дэвид.
   Отец повернулся ко мне:
   — Значит, ты видела их сегодня?
   — Только одного из них. Он сказал, что его зовут Джейк.
   — Значит, ты говорила с ним?
   — Ну, может быть, пару минут. На нем была рубаха оранжевого цвета, в руках — гитара, в ушах — серьги, а на груди — цепочка.
   — Похоже, обычный цыган, — заключил Дэвид.
   — Мне кажется, надо воздержаться от поездок в лес, пока там находятся цыгане, — вставила Клодина, бросив слегка испуганный взгляд на Амарилис.
   — Но в лесу сейчас так прекрасно! — воскликнула я. — И я так люблю ездить по опавшим листьям!
   — Тем не менее…— Клодина, и моя мать кивнула головой в знак согласия.
   — Мне не хотелось бы, чтобы они сюда приезжали! — заявила она.
   — Ну конечно, кое-какой беспорядок в поместье от них появляется, — добавил отец, — но у нас принято разрешать им разбивать здесь свой табор! Они могут оставаться, пока не позволяют себе ничего лишнего. Я думаю, они будут появляться в помещениях для прислуги со своими корзинами, торгуя всякой всячиной и предсказывая служанкам их судьбу.
   — Миссис Грант сумеет с этим управиться, — сказала мать.
   Миссис Грант была нашей домоуправительницей, исполнявшей свои обязанности весьма рачительно и хозяйничавшей в своем «нижнем царстве» не менее деспотично, чем Плутон. Мне редко доводилось видеть столь много достоинств в столь маленьком тельце: при росте менее пяти футов у нее были весьма пышные формы. Хруст бумазейного платья, возвещающий о ее приближении, вызывал в слугах трепет и судорожные попытки припомнить какие-либо свои провинности. Так что в вопросе о цыганах можно было спокойно положиться на миссис Грант.
   В течение следующих дней мне удалось узнать о цыганах кое-что еще. И здесь помогли слуги, с которыми у меня сложились довольно своеобразные отношения. Я позаботилась о том, чтобы меня — мисс Джессику — всегда с удовольствием встречали на кухне. Я болтала со слугами, внимательно выслушивая их доверительные сообщения. Меня очень интересовала их жизнь, и, пока Амарилис зубрила сведения о походах римских военачальников и подробности войны Алой и Белой розы, я посиживала за кухонным столом и выслушивала, что произошло, когда муж Мэйси Дин неожиданно вернулся домой и застал ее с любовником или кто может быть отцом ребенка Джейн Эбби? Я знала, что Полли Криптон, жившая на опушке леса в домике, окруженном огородом с целебными травами, умеет лечить не только зубную боль, несварение желудка или больное ухо; она может свести бородавки, сварить приворотное зелье, а если у какой-нибудь девушки случится неприятность особого рода, то и в этом она сможет помочь. Вокруг ее деятельности постоянно велись какие-то таинственные разговоры, и, если они происходили при мне, иногда следовали многозначительные кивки в мою сторону, после чего наступало раздражающее меня молчание. Тем не менее, я, по крайней мере, знала о способностях Полли Криптон, а это, как я себе объясняла, было частью жизни, которую следует изучать уж никак не менее тщательно, чем римскую историю. К тому же всегда можно было списать задание из тетрадки Амарилис. С этим у нее всегда было в порядке.
   В общем, мне удалось без особого труда узнать кое-что о цыгане Джейке. Он был, по словам Мэйбл, «кое-кем», а это на языке слуг означало личность, чрезвычайно занимательную.
   — Вот он там, значит, и был, сидел на ступеньках кибитки и играл на гитаре. Голос у него… просто мечта… а уж музыка какая, просто чудо! Цыган Джейк, так его зовут. Он из-за границы.
   — Из Корнуолла, — подсказала я, — это не совсем заграница.
   — Ну, это страшно далеко. Он был где-то там на севере, а потом прошел через всю страну… все в этой кибитке… с остальными.
   — Должно быть, он очень хорошо знает страну.
   — Мне-то думается, он всю жизнь странствует. Тут утром одна из них приходила, судьбу, говорит, предсказывать.
   Остальные слуги захихикали.
   — Ну, и предсказала она вам судьбу? — спросила я.
   — О да… Даже миссис Грант решила погадать, а потом налила ей добрую кружку сидра и дала кусок мясного пирога.
   — Такая интересная оказалась судьба?
   — Ясное дело, мисс Джессика. Вам бы самой надо было погадать. Мне-то кажется, она вам кое-что предскажет.
   Служанки обменялись взглядами.
   — Мисс Джессика у нас стоящая девушка! — сказала Мэйбл.
   Я ощутила теплое чувство благодарности за высшую из существовавших в этом кругу оценок.
   — Ну, а мисс Амарилис… она милая девочка… хорошенькая такая, мягкая…
   Я не почувствовала никакой ревности. Я предпочитала быть «стоящей», а не хорошенькой и мягкой.
   После разговора со слугами у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что цыган Джейк представлял собой нечто особенное. Я могла судить об этом по манере, в которой они высказывались о нем и хихикали, когда произносилось его имя. Хотя слуги были со мной достаточно откровенны, временами они все-таки вспоминали о моем возрасте, и, даже если не прекращали свою болтовню, она лишалась непосредственности, и в их словах появлялись иносказания, которые я иногда воспринимала с трудом.