Карр Филиппа. Таинственный пруд

   Тем более будет интересно попробовать. Скажем, десятку тому, кто вытащит хоть что-нибудь, не обязательно рыбу. Я вижу, Анжелет смотрит на меня неодобрительно. Извините, Анжелет, на самом деле в глубине души я очень серьезный человек.
   Он так очаровательно улыбнулся мне, что я пожалела о том, что не могу рассказать, что именно у меня на уме. Я была уверена, что он сделал бы какое-нибудь легкомысленное замечание и сумел бы убедить меня в том, что я понапрасну беспокоюсь.
   Раскопки начали во второй половине дня. Юноши привезли с собой необходимые инструменты и переоделись в то, что называли «рабочими костюмами». Их вид позабавил моих родителей.
   Все это, разумеется, вызвало обширные комментарии, носившие преимущественно критический характер. Общие чувства выразила миссис Пенлок:
   — Все это нехорошо. Если б надо, чтобы это было видно, так оно и было бы видно. А если милосердный Господь решил скрыть это, так, значит, тому и быть.
   Я знала, что если произносится имя Господа милосердного, значит дело обстоит серьезно. Его имя использовалось в тех случаях, когда речь шла о том, что правильно, а что — не правильно, и всегда при этом миссис Пенлок и Господь милосердный оказывались союзниками. Я поняла, что раскопки в народе непопулярны.
   — Если бы Господь хотел, чтобы их открыли, — еще раз доступно разъяснила мне миссис Пенлок, — они никогда бы и не были скрыты.
   — Но они скрыты уже давным-давно. Люди занимаются исследованием таких вещей, это помогает нам узнавать о прошлом. Люди желают знать его, а Господь помогает тем, кто сам себе помогает, вы же знаете.
   — Это нехорошо, — таков был окончательный приговор миссис Пенлок.
   Протесты последовали и от старого Стаббса, который жил в домике неподалеку от пруда. Он и его дочка Дженни были странной парой. С тех пор как умерла жена Стаббса, они жили замкнутой жизнью, а она была кем-то вроде «белой ведьмы», хорошо знавшей травы и, по слухам, умевшей лечить от всех недомоганий. Дженни Стаббс была, по словам миссис Пенлок, «маленько не в себе». Она ходила, что-то тихонько напевая, а когда на причал приходили лодки с уловом, подбирала рыбин, которых по какой-либо причине браковали, разбирая улов для продажи. Пару раз я видела ее собирающей ракушки и улиток. Наверное, она варила из них бульон.
   Стаббсы вели жизнь отшельников. Про старика говорили, что он «живет задом наперед»— это означало, что он родился ногами вперед и оттого обладал особыми способностями. Он брался за всякие случайные работы, вроде починки заборов, и отец разрешил ему бесплатно жить в домике.
 
   Все были там: Джонни и Джервис копали, а мы с Грейс подавали им инструменты, когда появился этот старик. Его глаза дико сверкали, волосы были растрепаны. Он закричал:
   — Ну-ка, бросьте ваши лопаты. Что это вы делаете на нашей земле?
   Джервис очаровательно улыбнулся ему:
   — Мы ведем исследование, и у нас есть разрешение на это.
   — Убирайтесь с нашей земли, а то вам хуже будет.
   — Простите, — начал Джонни, — я не понимаю, какое право…
   — Эту землю нельзя тревожить. Люди не хотят, чтобы вы это делали, и не позволят.
   — Но пока я никого здесь не вижу.
   Старик хитро прищурился:
   — Они здесь появятся… но вы их не увидите. Джонни растерялся. Джервис, конечно, решил, что это шутка, но для меня ничто, связанное с этим местом, не могло показаться шуткой.
   — Эта земля принадлежит мертвым, — продолжал старый Стаббс. — И горе тому, кто беспокоит мертвых.
   — А я думал, что всем понравится, если мы найдем здесь старый монастырь, — сказал Джервис.
   — Вы беспокоите мертвых. Это не правильно, нехорошо. Убирайтесь отсюда. Возвращайтесь в свой большой город, где вам следует быть. А из этого дела добра не выйдет, это я вам обещаю.
   С этими словами он погрозил всем кулаком и, прихрамывая, удалился.
   — Любопытный субъект, — заметил Джервис.
   Я рассказала ему о домике поблизости и о том, как Стаббс с дочерью умудряется наскрести себе на жизнь. Джервис заинтересовался этим, но Джонни желал продолжать раскопки.
 
   В течение трех дней продолжались работы, но мы, хорошо зная окрестный люд, опасались его враждебности.
   — Все это так глупо, — сказал отец. — Ну почему не выяснить, был ли на самом деле монастырь? Откуда эта враждебность?
   — Ты же знаешь, как народ ненавидит любые изменения в его жизни, — напомнила мать.
   — Но это никаким образом не повлияет на их жизнь. А вообще хотелось бы мне знать, на чем основываются эти рассказы о том, что там был монастырь.
   — Надеюсь, ты не собираешься прочесывать дно пруда? — спросила мать.
   — Я думаю, вряд ли это возможно, но неплохо было бы по крайней мере узнать, стоял ли там монастырь.
 
   Потом случилось неизбежное. Конюх, прогуливавший лошадь, проезжал мимо пруда. Были сумерки, но он отчетливо расслышал звон колоколов. Он исходил, по его мнению, со дна пруда. После этого уже ни о чем, кроме колоколов, не говорили. Колокола ведь звонят, предвещая несчастье, не так ли? Кто-то прогневил Бога, и далеко искать виновных не нужно. Мертвые не любят, когда их беспокоят, и всем было понятно, что «эти монахи, что на дне лежат, терпеть не могут, когда кто-то приезжает из Лондона и начинает им покоя не давать».
   Все говорили, что слышали колокола, и все слышали их в сумерках.
 
   Прошли две недели, и, по-моему, даже Джонни стала понятна бессмысленность продолжения работ. Раскопали то, что являлось частью каменной стены: видимо, когда-то здесь стоял старый дом. Не было никаких оснований думать, что стена имеет отношение к монастырю.
   — Нам бы раздобыть специальное оборудование, — вздохнул Джонни. — Необходимо копать гораздо глубже…
   — И, видимо, ничего не найти, — добавил отец.
   — Какая жалость! — заметила Грейс. — Я так расстроена.
   Это я во всем виновата: мне не следовало писать об этом.
   — О нет, — возразил Джонни. — Нам это доставило огромное удовольствие, правда, Джервис?
   Джервис сказал, что он доволен, ведь он нашел новых друзей, а это гораздо важней, чем раскопки какого-то монастыря.
   — Прекрасно сказано, — ответила мама, — но я же вижу, что вы расстроены.
   Ну, ничего, возможно, в Помпеях вам больше повезет.
   Зашел разговор о том, чтобы поехать вместе с ними в Лондон и погостить там, но отец заявил, что у него накопилось много мелких дел, которые он не может оставить нерешенными.
   С одной стороны, я была расстроена, но с другой меня радовало, что, наконец, прекратили копать, а вся эта возня с раскопками вызвала у меня желание отвлечься.
   — Анжелет очень любит Лондон, — сказала мать. — Я не вижу причин, по которым ты, дорогая, не могла бы съездить туда, а сопроводить тебя сможет Грейс.
   — О, это было бы чудесно! — воскликнула Грейс. На этом и порешили. В день накануне отъезда Джервис сказал мне:
   — Я хотел бы в последний раз взглянуть на то место. Вы не сходите со мной, Анжелет?
   — А что вы там хотите увидеть? — спросила я.
   — Да просто интересно. И вот что я вам скажу: мы пойдем туда в сумерки, когда там никого не будет. Это — час ведьм.
   Я вздрогнула.
   Мы выехали, рассчитав время так, что сумерки начали сгущаться как раз, когда мы подъехали к пруду.
   — Не сказать, чтобы мы улучшили здешний пейзаж, верно? — сказал Джервис, уныло глядя на кусок стены, облепленный грязью.
   — Не расстраивайтесь, — ответила я. — Полагаю, такая судьба ожидает многих археологов.
   — Ну да, если не будешь искать, то никогда и не найдешь, а эта работа доставила мне удовольствие.
   — Даже несмотря на неудачу?
   — Я не рассматриваю это как неудачу, потому что завел здесь новых друзей. А теперь еще вы собираетесь снами в Лондон… Прислушайтесь, — сказал он. — Прислушайтесь к этой тишине.
   Место производило впечатление зачарованного! Впрочем, возможно, таким его сделали мои воспоминания. В темноте едва поблескивала вода. Дул легкий ветерок, слегка шевеливший траву, время от времени нарушая тишину тихим шелестом.
   — Можно понять, почему люди сочиняют о таком месте легенды, — сказал Джервис. — Вы часто бываете здесь?
   — Нет… теперь уже нет.
   — Прислушайтесь…
   Вот он, едва слышный, но безошибочно определяемый звук… похожий на звон колокола.
   Я бросила взгляд на Джервиса. Он тоже слышал? Выражение его лица подтверждало предположение: он был изумлен и пристально смотрел на пруд. Вот снова: отдаленный звон колокола.
   Джервис сказал:
   — Вы побледнели. С вами все в порядке? Должно быть, где-то поблизости есть церковь.
   Я покачала головой:
   — Вряд ли отсюда можно услышать церковные колокола…
   — Это невозможно… — начал он.
   Мы вновь замолчали и стояли, напрягая слух, но теперь вокруг царила тишина.
   — Не волнуйтесь, — сказал Джервис. — Этому должно быть объяснение.
   — Похоже, звук все-таки исходит из пруда.
   — Давайте посмотрим на это так: мы пришли сюда, чтобы услышать колокола, и, я думаю, в глубине души мы этого хотели.
   Мы ожидали услышать их, ну и вообразили, что слышим.
   — Оба? Одновременно?
   — Выходит, так.
   Джервис направился к пруду. Я колебалась.
   — Идите, идите, — сказал он, взяв меня за руку. — Мы только подойдем поближе и прислушаемся… внимательно.
   Я пошла за ним. Мы стояли так близко у воды, что до нее оставалось не больше шага. Он крикнул:
   — Эй, кто там? Зазвони-ка еще раз в колокол! К нам вернулся его голос, искаженный эхом, но больше ничего не было слышно, кроме тихого шелеста травы, колыхаемой ветерком.
   — Здесь сыро, — сказал Джервис. — Давайте возвращаться.
   После того как мы отъехали от пруда, некоторое время он хранил молчание, а затем сказал:
   — Нам все это почудилось.
   Однако и он, и я знали, что это не правда.
 
   Когда мы прибыли в Лондон, я сразу же заметила, что настроение по поводу войны резко переменилось.
   Быстрой победной войны не получилось. Поступали известия об эпидемии холеры, уносившей жизни наших солдат. Все обсуждали статьи Уильяма Говарда Рассела, приславшего в газету «Тайме» сообщения с места боев. Солдаты умирали от болезней, а в армии не было лекарств, чтобы справиться с эпидемией; там царили хаос и дезорганизация, а это был враг более опасный, чем русские. Война оказалась тяжелой: она отнюдь не была славным шествием от победы к победе, чего ожидали многие.
   Британская и французская армии выиграли битву при Альме, и это оживило надежды на быстрое окончание войны, но статьи в «Тайме» становились все более беспокойными.
   Почти все разговоры велись о войне. Похоже, каждый знал, что именно нужно сделать: давным-давно следовало все передать в руки Палмерстона; нужно было слушать его советы; если бы их послушались — удалось бы избежать войны… Палмерстон был героем дня, и военная лихорадка охватила всех.
   Я заметила, что Джонни стал задумчив. Он внимательно изучал газеты, и развитие событий беспокоило его.
   Однажды во время прогулки мы увидели солдат, марширующих в направлении порта, где они должны были садиться на корабли, идущие в Крым. Народ приветствовал их радостными криками; играл оркестр; солдаты производили прекрасное впечатление.
   Затем мы пошли в парк, где сели на скамью и стали рассматривать уток, плавающих по глади пруда.
   — Это праведная война, — проговорил Джонни. — Мы не можем позволить одной нации угнетать другую лишь оттого, что она сильнее.
   Грейс добавила, что солдаты — герои, отправляющиеся в незнакомую страну для того, чтобы сражаться за справедливость.
   Домой мы шли в каком-то мрачном настроении. Мне показалось, что Джонни высказал не все, что было у него на уме. Мне захотелось, чтобы он доверился мне, и я задумалась — доверяет ли он свои мысли Грейс? Мне приходилось подавлять тлеющее во мне чувство ревности, потому что Джонни действительно больше внимания обращал на Грейс, чем на меня. А ведь совсем недавно мы с ним были близкими друзьями. Как-то он намекнул на то, что обиделся, когда я столь явно переключила свое внимание на Бенедикта Лэнсдона. Говорил он, конечно, шутливо, но я задумалась — не было ли в этом доли правды… пусть небольшой. Теперь те же чувства родились у меня в отношении Грейс. Конечно, она была старше меня, старше нас обоих, и она так много читала об археологии после знакомства с Джонни, что теперь могла говорить с ним почти на равных.
   В течение всего следующего дня я не видела Джонни, а еще через день выяснилось, что именно было у него на уме. Он сделал свое заявление как раз перед тем, как все сели за обеденный стол. Елена так же, как и Мэтью, выглядела очень озабоченной.
   — Я записался в армию, — объявил Джонни. — Подготовка продлится недолго: на это просто нет времени. Полагаю, вскоре я отправлюсь в Крым. ***
   Поступок Джонни вызвал в семье бурю. Елена была очень расстроена и пыталась отговорить его. Джеффри завидовал ему, поскольку по возрасту еще не мог сделать то же самое. Я думаю, что и Мэтью в душе соглашался с Еленой, но дядя Питер прекрасно понял, как можно использовать эту ситуацию. В пацифистских кругах постоянно слышались обвинения в том, что люди, с такой готовностью призывающие к войне, отчего-то не проявляют желания участвовать в ней. И вот, пожалуйста, видный политик, чей сын записался добровольцем в армию. Он — студент, изучающий археологию, но когда понял, что страна нуждается в нем, он смело вступил под ее знамена.
   — Это принесет всем большую пользу, — успокаивающе заявил дядя Питер. — Война скоро закончится; возможно, еще до того, как Джонни доберется туда. Судя же по статьям Рассела, дела обстояли не совсем так. И в парламенте, и по всей стране росла волна недовольства. Следовало что-то предпринять.
   Вот тогда-то и поднялся шум вокруг некоей леди, которую звали Флоренс Найтингейл. Дядя Питер и тетя Амарилис неплохо знали ее семью. Флоренс всегда считалась трудной девочкой, доставляющей своим родителям кучу хлопот, поскольку не желала делать того, чего ожидали от всякой девушки, — вступить в удачный брак и вписаться в общество. Для этого у Флоренс было все необходимое — она была миловидна, умна, обладала хорошими манерами и умела привлечь мужчин. Но она питала подлинную страсть к уходу за больными. «Это просто смешно, — говорили все. — Такие дела вовсе не для дам. За такую работу берутся люди, которым не найти другого занятия. Это похоже на всяких бродяг и бездельников, которые пристраиваются в армию». Правда, сейчас таким сравнением старались не пользоваться, поскольку бродяги и бездельники, словно по волшебству, вдруг превратились в героев.
   И вот теперь все, осуждавшие мисс Найтингейл, стали обращать на нее внимание.
   — Я слышал, что мисс Найтингейл начали, наконец, принимать всерьез, — заявил дядя Питер. — Она произвела большое впечатление на Сидни Герберта. Он понимает, что на войне необходимы хорошие сиделки. Флоренс хочет взять с собой группу женщин, которых берется обучить. Это важный шаг вперед.
 
   В военной форме Джонни выглядел великолепно. Все мы очень гордились им, но с каждым днем близился момент его отъезда.
   А потом произошло странное событие. Умер лорд Джон Милворд, о котором я никогда до этого не слышала. В газете появилось сообщение об этом: он болел брюшным тифом, и заболевание оказалось смертельным. Я и не думала, что это может как-то касаться нас. В то время я еще недостаточно знала историю нашей семьи. Выяснилось, что лорд оставил Джонни в наследство весьма крупную сумму денег. Вначале Джонни был поражен, а затем вдруг согласился вступить в права наследования.
   Лишь некоторое время спустя я узнала правду. На самом деле отцом Джонни был не Мэтью Хьюм, как всегда считала я, да и сам Джонни, а лорд Джон Милворд. Оказывается, в ранней молодости Елена была обручена с Джоном Милвордом. Потом разразился скандал, связанный с дядей Питером и его ночными клубами, после чего семейство Милвордов настояло на разрыве между ними.
   Моя бабушка и Джейк Кадорсон, мой дедушка, отправились в Австралию, чтобы позаботиться об имении дедушки, купленном там после того, как окончился срок его приговора. Они взяли с собой Елену и мою маму. Елена была к тому времени беременна, и мои бабушка с дедушкой сумели помочь ей: Джонни родился в Австралии. На одном корабле с ними плыл Мэтью Хьюм. Он отправился туда для сбора материалов, предназначавшихся для книги о тюремной системе, важной частью которой была как раз австралийская каторга. Там Мэтью познакомился с Еленой и женился на ней, а Джонни всегда считал себя сыном Мэтью.
   Между тем Джон Милворд не забывал о своем сыне, и таким образом Джонни внезапно стал богатым наследником. Он сказал, что свалившееся на него богатство впоследствии очень поможет ему отдаться любимой работе, и все порадовались за него. Я действительно любила Джонни, он был героем моего детства. Я жалела о том, что позволила Бену Лэнсдону на время занять в моем сердце его место. Джонни был добрым и надежным человеком, а Бен — сильной, но непредсказуемой личностью. И Бен уехал, оставив меня наедине с нашей тайной. Я иногда пыталась представить себе, как бы вел себя в подобной ситуации Джонни. Впрочем, Джонни никогда бы не оказался в такой ситуации: он и не подумал бы избавляться от трупа, столкнув его в пруд.
   Шекспир говорил, что «сравнения благоухают». Как он был прав!
 
   А потом грянуло еще одно событие. Пришла Грейс и заявила, что должна поговорить со мной:
   — Мне хотелось бы, чтобы здесь была и ваша мать. Я уверена, что она сумела бы понять меня. Я хочу, чтобы вы объяснили ей все за меня.
   Я не знала, чего мне ждать.
   — Я приняла важное решение, — заявила Грейс. — Если меня примут, я отправлюсь в Скутари.
   — Скутари! — воскликнула я. — Зачем?
   — Вместе с сестрами милосердия мисс Найтингейл. Я уже ходила к ним сегодня на беседу. Они сказали, что дадут знать, примут ли меня, но я уверена, что примут: им очень не хватает молодых образованных женщин.
   — Но вы ведь не медицинская сестра.
   — Как и большинство остальных. В общем у нас и не существует настоящих сестер. Больницы полны некомпетентными людьми, взявшимися за это дело только потому, что не могут найти другой работы, я говорила со многими. Я хочу поехать, Анжелет. Пожалуйста, постарайтесь объяснить это своей матери. Наверное, это неблагодарность — покидать вас вот так, но я всегда чувствовала, что она взяла меня из милости и специально создала для меня рабочее место, чтобы я не чувствовала себя дармоедкой.
   Это вздор, Грейс, мать любит вас.
   — Я чувствую это и оттого несчастна. Я сама очень люблю ее, и вас… и всех в Кадоре.
   — Мне тоже хотелось бы туда поехать.
   — К счастью для вашей матери, вы слишком молоды. Насколько я понимаю, жизнь там нелегка, но я хочу это сделать. Увидев Джонни в военной форме… Анжелет, прошу вас, не нужно никому говорить об этом, пока я не буду убеждена, что меня приняли.
 
   Через несколько дней Грейс известили о том, что она принята. Все были поражены, но приветствовали ее предприимчивость и храбрость. Джонни был вне себя от восхищения ею, и вновь я почувствовала укол ревности.
   — Я сама отправилась бы туда, если бы подходила по годам, — сказала я.
   Джонни улыбнулся своей ласковой улыбкой:
   — Я не сомневаюсь в этом.
   Грейс выдали форму — костюм был не самом роскошным. Он состоял из серого твидового платья, жакета из камвольной ткани того же цвета, белой шапочки и шерстяной пелерины.
   — Это чтобы вы поняли, что надо быть полезной, а не привлекательной. Но, конечно, все это выглядело бы получше, если бы было пригнано.
   Грейс, конечно, не составило труда пригнать свою одежду по фигуре, но и после этого она оставалась весьма непривлекательной.
 
   Джонни уехал. Этот день был печальным для нас. Тетя Амарилис настояла на том, чтобы Елена с Мэтью пришли к ней на обед. Мы выпили за военные успехи, за завершение войны и за скорое возвращение Джонни.
   В октябре Грейс отправилась к Лондонскому мосту, где собирали группу сестер милосердия. После ее отъезда я почувствовала себя опустошенной. Я не знала, увижу ли вновь ее и Джонни.
   Услышав об отъезде Грейс, в Лондон приехали мои родители.
   — Хорошая, храбрая девушка, — сказала мать. — Она всегда хотела быть полезной для людей. Я рада, что мы смогли помочь ей. Бедняжка, она была в отчаянии в тот день, когда вошла в наш сад. Нам будет не хватать ее. Надеюсь, эта проклятая война скоро закончится, и она вновь вернется к нам.
   Вскоре после этого мы вернулись в Корнуолл, а война продолжалась.
 
   После посещения Лондона жизнь в Корнуолле казалась как никогда скучной.
   Теперь мы все были глубоко озабочены военными событиями. Новости были неутешительными. Наступила зима, и это могло дать большое преимущество русской армии. Поступили сведения о катастрофе, которая произошла с шестью сотнями кавалеристов под Балаклавой, откуда немногие вернулись живыми. Закончилась битва при Инкермане, где мы потеряли две тысячи человек, и хотя нам объяснили, что русские потеряли двенадцать тысяч, это вряд ли могло утешить родственников, оплакивавших погибших.
   Тетя Амарилис постоянно писала нам. Она сообщила, что Елена очень тяжело переживает отсутствие Джонни. Она ходит с видом вестника горя и не может говорить ни о чем, кроме опасности, которой подвергается Джонни.
   Тетя Амарилис писала:
   «Я думаю, что этому человеку — Расселу — нужно прекратить писать свои ужасные статьи и посылать сюда. Они заставляют нас переживать. Бедняжка Елена вне себя от горя, да и я теперь постоянно думаю о нашем милом Джонни, который находится в таком ужасном месте, и о милой Грейс тоже. Хотя, конечно, в боях она не участвует. Как мне хотелось бы, чтобы война закончилась. Ведь она происходит так далеко, и какое нам до этого дело? Но я, конечно, не права: Питер говорит, что война справедливая и мы должны сохранять наше влияние во всем мире. Это совершенно необходимо для каждого из нас…»
   — Бедная Амарилис, — сказала мать. — Обычно она умеет не замечать несчастий. Но на этот раз оно коснулось и ее, когда Джонни оказался на фронте.
   Продолжалась осада Севастополя. Говорили, что когда он падет, война сразу же закончится, но русские оказались упорными, они не хотели сдаваться. Наши солдаты, осаждавшие Севастополь, гораздо больше страдали от жутких зимних холодов, чем те, кто находился в осажденном городе… Как сообщал Рассел — многие умирали от холода. Мисс Найтингейл со своими сестрами творила просто чудеса, но чем мог помочь сколь угодно тщательный уход за ранеными, если недоставало самого необходимого?
   Было похоже на то, что конца войне не будет. Закончилась зима, и наступила весна. Каждый день мы ожидали благих вестей, но их не было весь этот год.
   А потом пришло печальное письмо от тети Амарилис:
   «…Просто не знаю, как сообщить вам это. Мы все потрясены. Джонни убит. Говорят, он был храбрецом и прекрасным солдатом, но я боюсь, что это не сможет утешить бедняжку Елену. Она вне себя от горя, да и все остальные очень переживают. Питер сильно взволнован. Он позаботился о том, чтобы в газетах появились статьи о храбрости Джонни, о том, как он отдал свою жизнь за страну. Он говорит, что это событие, сколь бы прискорбным оно ни было, укрепит общественное признание Мэтью. Беднягу Мэтью это, конечно, утешить не может. Он очень любил Джонни. Мы знаем, что Джонни не был его сыном, но воспитывался он как родной сын, и то, что настоящим отцом был Джон Милворд, не может, разумеется, уменьшить горя Мэтью. В общем время у нас сейчас нелегкое. Если бы вы смогли приехать, это очень помогло бы нам. Елена вас всех очень любит. Сейчас она говорит, что было бы прекрасно, если бы в такую тяжелую минуту все мы…»
   Мать прервала чтение. Она смотрела невидящими глазами, и я поняла, что она слишком взволнована, чтобы продолжать. Помолчав, она сказала:
   — Это просто ужасно, Анжелет. Теперь ты знаешь, как обстоят дела. Мы вместе плыли на корабле в Австралию, когда я узнала, что Елена должна родить. Она была в ужасном состоянии. Она бы бросилась за борт, если бы ее не спас Мэтью. Он очень добрый человек, но, к сожалению, разрешил своему тестю вертеть собой, как тому угодно. Да что он мог сделать? Его создал Питер, без него Мэтью ничего не добился бы. Его действительно волнуют судьбы людей. Об этом говорят его книги, но никто не обратил бы на них внимания, если бы Питер не начал продвигать его. Мэтью понимает это и в общем-то стыдится… И все-таки он очень привязан к Питеру. Без него он ничего не сумел бы сделать…
   Она говорила словно сама с собой. Потом, как это частенько с ней бывало, она вдруг вспомнила о моем возрасте. Я давно научилась помалкивать, когда люди становились разговорчивыми, так что на время забывали о моем возрасте, и им случалось сказать больше, чем они собирались вначале.
   Мать резко сменила тему:
   — Я думаю, нам следует ехать.
   Может быть, мы действительно сумеем помочь. Боюсь, что это будет не слишком веселый визит. Бедняжка Елена, она похожа на Амарилис: всегда нуждается в заботе. А тут еще этот шум со смертью Джона Милворда, который, должно быть, очень взволновал ее.
   — Я думаю, Джонни был все-таки доволен: родной отец не забыл его. У него были грандиозные планы насчет раскопок. Это наследство, конечно, очень помогло бы ему, а теперь…
   Я только сейчас по-настоящему осознала, что никогда больше не увижу Джонни, и из моих глаз полились слезы. Мать обняла меня, и мы вместе поплакали.
   — Ну что ж, — сказала она, наконец, — нужно ехать. Мы, наверное, сможем их немножко утешить.