Кауи Вера. Неотразимая

   — Что тебя привело? — спросил он.
   Элизабет проснулась бодрой и отдохнувшей. Она с удовольствием потянулась, но тут в ее памяти, заслонив собой все остальное, всплыли события прошлой ночи.
   Она уселась на кровати, чувствуя внезапно нахлынувшую дурноту. Кольцо… портрет… злорадный голос Дана Годфри. Все это промчалось у нее в голове, словно прокрученная слишком быстро пленка: мелькали кадры, звучали писклявые голоса, пока не слились в один пронзительный визг.
   «Что же мне делать? — подумала она, глядя на свои дрожащие руки. — Думай… думай….» — приказала она себе, кусая пальцы, сжимая и разжимая ладони, не в силах сосредоточиться.
   Испуганная и растерянная, она сидела на кровати, когда дверь отворилась и вошел Дэв Локлин.
   — Доброе утро, — сказал он. — Как ты?
   Он ласково улыбался, голубые глаза смотрели с участием.
   — Значит, это правда, — глухо сказала Элизабет. — То, что случилось прошлой ночью…
   — Да.
   — Какой кошмар, — она спрятала лицо в ладони.
   — Не бойся, — сказал он, садясь рядом с ней и обнимая ее. — Я с тобой.
   Она дрожала, хотя ее тело было теплым со сна. Лед начал таять…
   Они сидели и молчали. Элизабет, вне всякого сомнения, была в состоянии шока: не знала, что сказать, просто не могла говорить. Когда Лоретта вошла с подносом кофе, то прежде, чем поставить его на стол, она бросила на них из-под опущенных ресниц удивленный взгляд.
   Дэв налил черный горячий кофе в чашку и положил туда побольше сахару.
   — Пей.
   Она послушно проглотила то, что он ей дал, хотя никогда не клала себе в кофе сахар. Потом опять легла, устремив глаза в потолок. Но это были уже не мертвые стекляшки, как прошлой ночью, ее глаза, хотя и неподвижные, сделались живыми. В них, словно в зеркале, отражались все ее чувства. «Да, — радостно подумал он, — лед начал таять…»
   Нужно было поднять ее с постели.
   — Как насчет душа? — спросил он.
   — Что? Ах, да…
   Поднявшись с кровати, она прошла в ванную, даже не заметив своей наготы. Она долго не появлялась, и, заглянув туда, Дэв увидел, что она неподвижно стоит под душем, глядя прямо перед собой. Ее волосы прилипли к голове, руки были опущены. Сняв с крючка большое махровое полотенце, он выключил душ и отвел ее назад в спальню. Там он насухо вытер ее. Она послушно позволила обернуть себя полотенцем и тихо ждала, пока он принесет полотенце поменьше, чтобы вытереть ей голову. Потом он подвел ее к трельяжу, усадил на стул и взял в руки щетку для волос.
   — В детстве я часто расчесывал волосы своей матери, — сказал он, улыбаясь ей в зеркало.
   Начав с висков, он провел щеткой назад и вниз по мокрым густым волосам. Осторожно приподнял и расчесал концы, чтобы не причинить ей боли. Затем снова провел щеткой от висков к основанию затылка. Следуя за щеткой, она откинулась назад, и ее лицо в зеркале сделалось безмятежным и сонным, глаза закрылись.
   — Приятно? — спросил он.
   Ответа не последовало, но ее голова еще сильней откинулась назад.
   — Не останавливайся, — произнесла она, но так, что Дэв, похолодев, остановился. — Ты ведь знаешь, как я люблю, когда ты мне расчесываешь волосы, мамочка… — голос был тонкий и пронзительный — детский голос, совсем не похожий на ее обычное контральто. — Пожалуйста, попричесывай меня еще немножко.
   Дэв подчинился, сдерживая дрожь в руках.
   — Как хорошо… Я люблю, когда ты меня причесываешь.
   Ее глаза были закрыты, на губах играла легкая улыбка.
   — Сто раз, мамочка. Ты считаешь?
   Не решаясь ответить, Дэв продолжал работать щеткой, пока не заныла рука. Когда он остановился, Элизабет глубоко вздохнула.
   — Спасибо, мамочка. Мне было так приятно.
   Повернув голову, она подставила лицо для поцелуя.
   Он осторожно коснулся ее губ. И тогда она, обвив его шею руками, прижалась к нему всем телом.
   — Я люблю тебя, мамочка.
   И снова Дэв промолчал, боясь, что его голос разрушит чары.
   — А теперь скажи, что ты меня любишь, — потребовал детский голос.
   — Я люблю тебя, — тихо произнес Дэв.
   Глаза Элизабет вдруг широко распахнулись. Несколько мгновений она в ужасе глядела на него, затем сжалась и, оттолкнув его обеими руками, обмякла.
   Глаза у нее закатились, так что стали видны одни белки. Он поднял ее на руки и опустил на кровать. Лицо ее сделалось мертвенно-бледным, тело — застывшим. Он приложил к ее сердцу руку: оно бешено колотилось.
   Когда Элизабет открыла глаза, в них стоял туман, как в тот вечер на пляже, и, как тогда, они становились все яснее, заметили его, опознали, и она резко спросила:
   — Что ты здесь делаешь?
   Заметив, что она лежит в постели, едва прикрытая полотенцем, Элизабет вспыхнула, отодвинулась в сторону и туже завернулась в полотенце.
   — Что со мной было?
   Он рассказал. Краска отлила от ее щек.
   — Но я ненавижу, когда касаются моих волос.
   — Теперь, — уточнил Дэв.
   — А что… — она облизала сухие губы. — Что я делала?
   — Ты просто таяла от удовольствия… Совершенно расслабилась. С некоторыми людьми это бывает.
   Она зажмурилась.
   — О Боже, — вырвалось у нее.
   — Прошлой ночью ты пережила страшное потрясение, похоже, это его отголоски, — продолжал он осторожно. — То, что тебе неприятно, когда дотрагиваются до твоих волос, скорей всего форма защиты от тягостных воспоминаний.
   Она повернулась к нему спиной.
   — С меня довольно доморощенной психиатрии, — процедила она сквозь зубы.
   — Ты права, — согласился Дав, — теперь мы возьмемся за дело как следует.
   — Что это значит «как следует»?
   Он встал, подошел к ней, она отпрянула назад.
   — Это значит, что мы должны добраться до остальных твоих воспоминаний. Они здесь, у тебя в голове.
   Ты только что это доказала.
   Она сжала голову обеими руками, словно хотела выдавить воспоминания, как зубную пасту.
   — Если мы хотим знать правду, — настаивал Дэв, — то ничего другого не остается. — Он помолчал. — Помнишь вчерашний вечер?
   — Конечно, помню!
   — Тогда подумай о том, что все это значит…
   — Я знаю, что это значит… — ее голос звучал испуганно.
   — Это значит, — осторожно продолжал он, — что ты оказалась такой, как я сказал…
   — Нет, — простонала она, не отнимая рук от головы. — Нет…
   — Да, — безо всякой жалости продолжал он. — Ты не то, что о себе думаешь. Твоя мать не умерла. Это Хелен Темпест.
   — Нет! — пронзительно вскрикнула она.
   Увидев, что она покачнулась, он одним прыжком оказался возле нее.
   — Перестань сопротивляться, — уговаривал он. — Это правда. Прими ее.
   Элизабет дрожала, зубы ее стучали. Дэв крепко обнял ее, распахнув пиджак, чтобы она могла почувствовать тепло его тела. Она крепко прижалась в нему.
   — Пойми, — повторил он, — Хелен Темпест — твоя мать, потеряв которую ты вообразила, что она бросила тебя. — Он почувствовал, как она напряглась. — Да, именно так. Твой детский мозг не умел объяснить это по-другому. Вчера она была здесь, а сегодня исчезла, бросила тебя.
   — Моя мать умерла!
   — Нет. Наверное, тебе сказали, что она умерла, чтобы ты больше о ней не спрашивала… Мне кажется, — осторожно заметил он, — что корни твоего страха перед кладбищами кроются здесь… что, быть может, тебя отвели на кладбище…
   — Нет… нет… — В ее голосе звучала боль.
   — И показали могилу…
   — Не правда! — выкрикнула она и, несколько раз ударив его кулаками, зарыдала.
   Обняв ее за плечи, он подвел ее к кровати и усадил к себе на колени. Рыдания рвались из самой глубины ее существа, все ее тело сотрясалось. Она плакала долго, пока не выплакала все слезы. Всхлипнув еще несколько раз, она без сил опустилась на кровать.
   — Ну вот и хорошо, — сказал Дэв ласково.
   — Я никогда не плачу… никогда, — произнесла она глухо.
   Она громко высморкалась в платок, который дал ей Дэв.
   — Крепко сжатые губы сильнее трескаются, — заметил он с улыбкой.
   — Похоже, я вся растрескалась.
   — Это бывает, когда статуи падают с пьедестала.
   При этих словах она вскинула голову, но встретила нежный взгляд голубых глаз. Несколько мгновений она недоверчиво глядела в них, затем кисло улыбнулась.
   — И ты хочешь снова собрать меня по кускам.
   — И получится Венера Милосская, но с руками, — серьезно согласился Дэв.
   Она усмехнулась, но взгляд из-под мокрых ресниц был трогательно застенчив.
   — Мы одного роста…
   Дэв засмеялся.
   — И прекрасно, — сказал он, прижимая ее к себе.
   — Мне стало лучше… — В ее голосе слышалось удивление.
   — Я же говорил тебе, надо выпустить все наружу, а не держать внутри.
   Она еще раз высморкалась, запихала его носовой платок ему в карман и вдруг осознала, что сидит у него на коленях, в его объятиях. Ее мраморно-белая кожа сначала слегка порозовела и тут же сделалась пунцовой.
   Она замерла и вперила взгляд в верхнюю пуговицу его рубашки.
   — Иди сюда, — решительно сказал Дэв, ссаживая ее с колен и подводя за руку к зеркальной двери в гардеробной. Он встал у нее за спиной, положив руки ей на плечи.
   — Господи… на кого я похожа! — При взгляде на спутанные волосы, заплаканное лицо и сбившееся полотенце она поморщилась.
   — Вот твоя первая ошибка. При нашей первой встрече меня поразило, что женщина с твоей внешностью растерялась, заметив искреннее восхищение муж, чины. Потом я понял, что, с твоей точки зрения, здесь было нечем восхищаться. — Он держал ее голову обеими руками так, что она могла смотреть лишь вперед, на свое отражение. — Смотри хорошенько, — сказал он, — на потрясающе красивую женщину… сейчас у тебя красный нос и распухшие глаза, но все равно от твоей красоты дух захватывает… Ты просто великолепна, — заключил он совершенно непререкаемо. И добавил с усмешкой:
   — Поверь тому, кто в этом разбирается.
   Она внимательно глядела на себя.
   — Ты так думаешь? — неуверенно спросила она.
   — Конечно. Неудивительно, что камере ты нравишься. — Он сделал паузу. — Но себе ты, разумеется, никогда не нравилась.
   Она промолчала. Ведь он уже ответил за нее.
   — У китайцев есть пословица: «Чтобы любить других, нужно полюбить себя». А ведь они прекрасно разбирались в человеческой природе. Тот, кто не любит себя, не способен поверить в то, что его любит другой.
   Вот в чем твоя первая ошибка. Ты вообразила, что если твоя мать исчезла, то она тебя отвергла. Для пятилетнего ребенка естественно было заключить, что она тебя недостаточно любила, а впоследствии ты стала думать, что она тебя вовсе не любила. Это привело к непоколебимому убеждению, что ты не заслуживаешь любви… и ты принялась глядеть на себя сквозь призму ненависти.
   — С чего ты это вдруг вообразил? — теперь ее голос звучал сердито.
   — Не вдруг. Внизу в библиотеке я просмотрел все, что нашел по психологии. Я говорил с Луисом Бастедо и с моим знакомым психиатром из Дублина. Прошлой ночью я думал только о тебе… В самом деле, с тех пор, как я тебя встретил, я только о тебе и думаю. — Он повернул ее к себе лицом. — Я столько не думал ни об одной женщине…
   Покачав головой, он продолжил:
   — И я заставлю тебя мне поверить, даже если придется потратить на это остаток жизни!
   Он вздохнул.
   — Я вижу, что даже теперь ты мне не веришь, но ты поверишь. И тогда выздоровеешь.
   — Еще одна история болезни, доктор Фрейд? — язвительно произнесла она.
   — Не Фрейд, а Дэв Локлин.
   — Я знаю, кто ты такой, — спокойно произнесла она.
   — В самом деле? Сомневаюсь… Ты хочешь знать совсем другое: что мне от тебя нужно.
   Ее внезапно заблестевшие глаза подтвердили, что он был прав. Он снова повернул ее лицом к зеркалу.
   — Вот твой ответ.
   — Но ты сам сказал, что я не такая, какой кажусь, — торжествующе напомнила она.
   — Верно, но мой интерес к тебе вызван как раз твоим видом. Когда я обнаружил расхождение, то было уже поздно, во всяком случае, это не имело значения.
   Он видел, как ее недоверчивые глаза с удивлением изучают отражение в зеркале.
   — Но ведь я такая огромная, — сказала она, — и у меня перепонки на ногах. — Она поглядела вниз.
   — Кто сказал, что прекрасно только маленькое?
   Я тоже большой. Мы с тобой под стать друг другу, ты и я. Да, ты высокая, да, ты крупная, но у тебя великолепное тело. — Под его пристальным взглядом она расправила плечи. — И что с того, что у тебя перепонки на ногах? Зато ты прекрасно плаваешь. — На ее губах мелькнула улыбка. — Если ты некрасивая, то почему тебя взяли в манекенщицы?
   — В безумные шестидесятые сгодится что угодно…
   — Я отказываюсь верить, что ты единственная манекенщица в 183 сантиметра .
   — Нет, не единственная, — неохотно призналась она.
   — Тогда в чем дело? — Он тихонько встряхнул ее за плечи. — Ты красивая. Поверь мне. Ведь я всегда говорил тебе правду, разве не так? Посмотри на себя, в самом деле.
   Он снова повернул ее лицом к себе и, взяв за подбородок, заставил заглянуть себе в глаза.
   — Смотри на себя во мне… — в его зрачках она различила лишь крохотные отражения. Но вдруг увидала больше, гораздо больше. Его глаза притягивали, и она погрузилась в них, как тогда на пляже, когда они сумели разглядеть то, что она так долго прятала, и с этого момента началось ее пробуждение к жизни.
   — Ты очень красивая, — сказал он. — Ты создана для любви. И не только из-за красоты. Ты страшно зажата, но внутри тебя дремлет великолепная женщина, и я хочу помочь тебе ее разбудить.
   — Как?
   — Есть одно средство. Этим утром я был у Луиса Бастедо. — Он почувствовал, как она дернулась. — Я ему все о тебе рассказал. И попросил его помощи, от имени нас обоих. Нам нужно проникнуть в те пять лет, что ты забыла, а твоя мать должна вспомнить свои.
   — Моя мать… — повторила она, привыкая.
   — Да, твоя мать. Ведь она твоя мать… все, что говорил Дан Годфри, правда. Но это нужно доказать, воскресить эти мертвые годы.
   — Сколько на это уйдет времени? — произнесла она с трудом.
   — У нас нет времени на годы терапии. Дан Годфри не станет ждать. Необходимо раскрыть тайну быстро, и вовсе не ради него. Ради тебя и Хелен.
   — Каким образом?
   — Под гипнозом.
   На этот раз она в ярости вскочила.
   — Нет, никогда!
   — Это единственный выход.
   — Не говори мне, что Луис к тому же и психоаналитик!
   — Нет, он не психоаналитик. Но он мастер на все руки, на этом острове ему пришлось многому научиться.
   Он великолепный терапевт, первоклассный хирург и совершенно непредвзятый, непредубежденный человек.
   — Никогда! — отрезала она. — Никогда не позволю копаться в моих мозгах!
   — Это делается не ради забавы, — убеждал Дэв. — Луис не будет подчинять твое сознание своему и заставлять тебя проделывать разные дурацкие штуки. Он доктор, а не шарлатан. Но лучше он сам все тебе объяснит при встрече.
   — Нет, ни за что!
   Ну что ж, подумал Дэв Локлин, придется применить жесткие меры…
   — Даже ради твоей матери? — спросил он ледяным голосом. Она вздрогнула. Принялась беспокойно теребить свои руки. — Неужели до тебя еще не дошло, что женщина, лежащая в больнице, твоя мать. Это Хелен Темпест расчесывала тебе волосы, ее ты называла мамочкой, с ней ты жила, ее любила всем сердцем и отчаянно тосковала по ней…
   Заткнув уши руками, она согнулась, словно ее ударили.
   — Нет, нет…
   — Ты не желаешь, чтоб она была твоей матерью?
   Боишься? Подумай о ней хоть немного. Неужели она побоялась бы признать тебя? Своим отказом ты отвергаешь ее. — Он был жесток, его слова больно ранили ее, но он обязан был разбить корку льда.
   — Я не могу, — простонала она, — не могу.
   — Почему не можешь?
   В ней боролись защитник и обвинитель, но наконец она честно призналась:
   — Потому что мне страшно…
   — Конечно, страшно, — согласился, медленно приближаясь к ней. — Но я буду с тобой. Мы будем вместе.
   Мы все хотим помочь тебе… Я понимаю, тебе нелегко принять чужую помощь, тебе это кажется проявлением слабости… Ты одержима стремлением к совершенству из-за того, что считаешь себя недостойной любви. Поэтому ты пытаешься убедить себя, что любовь тебе не нужна. — Прежде чем она успела возразить, Дэв обнял ее, ласково, заботливо, уверенно. — Что бы ни случилось, я буду рядом с тобой. Я хочу помочь тебе.
   Она не отвечала, но ее тело у него в руках обмякло, ослабело, и он, воспользовавшись ее замешательством, перешел в наступление:
   — Почему бы тебе хотя бы не поговорить с Луисом?
   Пусть он объяснит тебе, что это совсем не сложно. Все проще простого…
   Понемногу Элизабет начала оттаивать. Тяжело вздохнув, она тихо сказала:
   — Хорошо.
   — Тогда давай одеваться. Луис ждет внизу.
 
   — Не знаю, как вы, а я во время беседы предпочитаю прогуливаться, — любезно произнес Луис. Его сонные карие глаза улыбались. — Не возражаете?
   Несколько секунд она внимательно глядела на него, затем сдержанно улыбнулась.
   — Нет.
   Она великолепно разыгрывала равнодушие, однако в ровном голосе проскальзывали тревожные нотки. Его профессиональный взгляд отметил и другие изменения.
   Ледяное сияние уступило место тусклому блеску, в невидимом силовом поле появились разрывы. В душе Элизабет поселилось сомнение. Она держалась напряженно, словно пыталась удержать от распада рассыпавшийся на части монолит. Гордая, подумал Луис. Чертовски гордая. Наверное, никогда не просила о помощи, и ей невероятно трудно просить сейчас. Есть люди, которые до самой смерти не могут этому научиться.
   А может быть, она убеждена, что ей никто и не станет помогать. В этом нужно разобраться. Пока Элизабет одевалась, Дэв в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось сегодня утром. Возможно, ей кажется, что в ней что-то сломалось. А если прибавить к этому вчерашнее ночное чтение книги откровений, то в этом нет ничего удивительного. И он должен убедить ее подвергнуться гипнозу. Ну что ж, подумал он, похоже, эта дама всегда берет быка только за рога…
   Они медленно брели по направлению к парку. Элизабет приноравливала свой шаг к неторопливой походке Луиса. Когда они приблизились к узким ступеням лестницы, Луис пропустил ее вперед, любуясь мерным покачиванием ее бедер. Он задержался у куста, усыпанного кремовыми цветами размером с чайное блюдце.
   — Какой красивый куст, — заметил он, срывая пышный цветок. — Вообще-то я не из тех, кто восторгается цветами, но раз уж мы здесь оказались, грешно не воспользоваться случаем. — Он протянул ей цветок.
   Элизабет взяла его и низко опустила голову, вдыхая аромат, поэтому Луис не мог видеть ее улыбки.
   — Итак, — сказала она, — что бы вы хотели узнать?
   — Ну, например, что вы чувствуете в связи с тем, что с вами случилось. Я имею в виду не только вчерашнюю ночь, но и все остальное.
   — Да ничего определенного. Просто все как-то изменилось.
   — То, что вас окружает, или вы сами?
   — И то и другое.
   — А в настоящий момент?
   Некоторое время они молча шли рядом. Наконец, с трудом подбирая нужные слова, она нерешительно произнесла:
   — Все открывается… словно кто-то широко распахнул окно… и при ярком свете все увеличилось. — Несколько секунд она молчала. — Я привыкла видеть вещи издалека, как бы через обратный конец телескопа.
   Я и раньше прекрасно их видела, но они были далеко, слишком далеко от меня и не имели ко мне отношения.
   Я чувствовала себя… в стороне… вне досягаемости, меня ничто не могло задеть.
   — А сейчас все разом на вас обрушилось?
   Она кивнула.
   — Да.
   — Прошлой ночью вы испытали нечто вроде шока.
   — Да, но…
   — Что — «но»?
   — Видите ли, то, что я в свое время узнала от Харви Грэма, было по меньшей мере поразительно, но никакого шока у меня не было. — Она остановилась и посмотрела на него. — Если я не испытала шока, узнав, кто мой отец… — она замялась, — то почему я должна испытать шок, узнав, кто моя мать?
   — Потому что у вас никогда не было отца, о котором вы могли бы вспоминать. А мать была. И ее вы помните, пусть даже бессознательно. Мозг никогда ничего не забывает. Он просто глубоко хоронит в памяти некоторые вещи. А прошлой ночью эти воспоминания были извлечены на поверхность.
   Она замедлила шаги, теперь приноравливая их к своим мыслям.
   — Вам известно, что произошло сегодня утром?
   — Да.
   — И как… вы это объясняете?
   — Опять же старыми воспоминаниями. Судя по тому, что рассказал мне Дэв, расчесывание волос было для вас и вашей матери особым ритуалом. Вам нравилось, когда она это делала, ей нравилось это делать.
   Возможно, она причесывала вас каждый вечер, перед тем как уложить спать, или утром, когда вы одевались.
   Но независимо от места и времени этот ритуал был формой физического контакта, которая была важна для вас обеих. И это действие, независимо от того, кто его производит, всегда как бы возвращает вам мать. Вы провели с ней пять лет. Помните, кто сказал: «Дайте мне ребенка до семи лет, и он мой на всю жизнь»?
   — Игнатий Лойола.
   — И он был абсолютно прав. Именно в первые пять лет мы больше всего и быстрее всего учимся. Особенно любви.
   — И потому я терпеть не могла, когда дотрагивались до моих волос?
   Осторожно и благодарно следуя по проложенному Дэвом пути, Луис ответил:
   — Полагаю, на этот вопрос можно с уверенностью ответить утвердительно. В данном случае ваше сознание поставило защитный барьер.
   Внимательно, словно боясь упасть, Элизабет изучала почву у себя под ногами.
   — Означает ли это… что я… лишившись матери, пережила эмоциональное потрясение?
   — Подобных случаев сколько угодно. — Луис осторожно нащупывал путь. — Приемные психиатров полны людьми, пытающимися вернуть любовь, которой они лишились со смертью матери.
   — Но я никогда к этому не стремилась, — тотчас возразила она.
   — Потому что есть и другая категория людей, которые, считая себя отвергнутыми, сами отвергают, чтобы их больше не отвергли. Звучит довольно запутанно, — прибавил он извиняющимся тоном, — но такова человеческая природа. И любовь.
   И снова они шагали молча. Наконец она произнесла:
   — Я никогда не была на это способна. На любовь. — Ее голос был лишен всякого выражения.
   — Считается, что наши действия продиктованы разумом. Даже теперь, когда нам столько о нем известно, мы не в состоянии до конца оценить его могущество. Мы используем не весь наш мозг, лишь некоторые его части, но даже их — не в полную силу. Однако нам определенно известно, что на самом деле наши действия обусловлены подсознательной мотивацией.
   — Вы хотите сказать, что причина наших действий может быть вовсе не такой, как нам кажется?
   — Опять не в бровь, а в глаз. — Она на редкость точно наносит удары, подумал он.
   — Значит, мы не обязательно такие, какими себя считаем?
   — Как правило, нет.
   И снова последовало молчание.
   — То есть, вы хотите сказать, что, несмотря на нашу уверенность в обратном, на самом деле мы не совсем понимаем, что мы делаем и почему? И что под гипнозом всплывает наше подлинное «я»?
   — Я вовсе этого не говорил, я просто допускаю такую возможность. Я, например, сказал, что мозг ничего не забывает. Те первые пять лет, которых вы не помните, тоже хранятся там. Как фотографии на негативе.
   — Но память можно стереть?
   Луис подумал о Хелен.
   — Да. Мозги можно промыть, как и все остальное.
   — Это вы и хотите со мной проделать?
   — Боже упаси! — от изумления Луис остановился. — Гипноз — это освобождение. Фигурально выражаясь, вы отваливаете камень от пещеры, чтобы выпустить воспоминания наружу. Но это не означает, что они испарятся при свете дня.
   Он видел, что не убедил ее.
   — Позвольте, я вам объясню, — сказал он, беря ее за руку. Луис свято верил в телесный контакт, он говорил о состоянии пациента не меньше, чем карта температуры.
   — Речь идет не о фокусах в ночном клубе. Люди под гипнозом не делают ничего такого, что противоречило бы их сознательным убеждениям. Просто гипноз обостряет память, усыпляя внутреннего цензора — эдакого ангела-хранителя нашей психики, который освобождает нас от непосильного груза забытых чувств и похороненных воспоминаний, он сортирует их, а потом либо отбрасывает, либо пропускает в сознание. Под гипнозом мы просто даем этому ангелу-хранителю снотворное, и наши воспоминания без помех проскальзывают мимо него на цыпочках.
   — Тогда не обязательно, чтобы сознание было выключено?
   — Нет. Позвольте мне объяснить, что именно должно произойти.
 
   А в это время в доме бушевали страсти. Касс была оскорблена.
   — Ты не имеешь права здесь распоряжаться, — возмущенно говорила она Дэву. — Ты слишком много на себя берешь! И пользуешься негодными средствами!
   Элизабет Шеридан никогда не позволит лишить себя самоконтроля.
   — Позволит, если захочет узнать о себе правду.
   — Нам всем этого хочется, — добавила Матти.
   — Этого хочется тебе! И мы прекрасно знаем, почему.
   Касс собрала всех: Дейвида, Ньевес и Харви, который вернулся из больницы до странного притихшим.
   — Каждый лезет не в свое дело, и в результате мы ходим по кругу. Не забывайте, что как душеприказчики мы с Харви командуем этим кораблем!
   — Этот корабль — Элизабет, — сказал Дэв.
   — Дэв прав, — покорно подтвердил Харви. — Последнее слово остается за Элизабет и Хелен.
   — А мы обязаны блюсти их интересы. Ты отвечаешь за Хелен, а Элизабет оставь мне.